Четвертый (джен)

Ходила по лесам, бродила, мерзла. Чем жила — не знаю. Как не умерла — жалею. Глаза открывала — солнце светило, глаза закрывала — сквозь веки звезды видела. Коса за спиной хвостом стелилась, все длинней росла, все меньше мне памяти оставляла.

Кто меня так проклял, кто привел меня в тот лес, кто заставил плутать среди колючих кустов и с каждым днем терять сокровенное по крупиночке? Все глубже и дальше — уж скоро забуду, что и мать у меня была. И отец. Кто они — давно уж запамятовала.

Дерево за деревом, ноги шагали, остановиться не желали. Уж и туфли истрепались, и рубаха под дождями посерела, а я брела себе и брела. И коса моя следом за мной, уже на версту растянулась. Не остановилась бы никогда, если б на косу мою не наступили. С тропы моей не свернуть и не сойти, назад ни шагу не ступить, лишь стоять и ждать, пока тот, кто за косу взял, отпустит её. Не отпустил — лишь натягивал и следом шел. Страшно было спиной к неизвестному стоять. Страшно было глаза закрывать и открывать, не зная, что дальше будет. Ничего не сохранилось, все в лесах растерялось, один только страх верен остался.

— Кто ты? — наконец раздалось за спиной.

Богатырь это был. Ясноликий богатырь. Он выслушал, за руку взял да с тропы свел. Братья его не обрадовались. Нужна ль кому лесная зверюшка, да еще и проклятая. Семеро их было. А мой — Четвертый.

Ворчали они, над водой колдовали, вопросы задавали да по стенам светлицы знаки углем писали.

На ночь устроили, только не вышло поспать. Сколько средь камней спала, а стоило на постель лечь — жестко стало, неудобно, будто каменные клыки в тело впиваются. А наутро Седьмой пропал. Пятый да Шестой потребовали, чтоб ушла из их дома. Четвертый противился. Первый да Второй головой качали. Мол, наши это земли, мы на них хозяева, и что за хозяева такие, что нечисти покорилися?

Оставили.

Только смежила глаза — снова звезды увидела, голос услышала.

— Отвори мне дверь, — пел он, а я не смела. Раз пропел — грубым голосом. Другой раз — тише да тоньше, а после третьего раза распахнулась дверь терема братьев. Пропал еще один брат. Пятый, что младшим вдруг стал, испугался и в лесу на весь день пропал. Четвертый же призадумался. Рассказала, что слышала, — приказал к двери ночью и близко не подходить. Да только видела, каков был Пятый, когда с дозора вернулся. Тревожен, бледен, все покровителям своим молился.

Не закрыла глаз, а младшего у себя спрятала. Как заскрипело да заскреблось за дверьми — отодвинула засов, беде навстречу шагнула.

А перед домом волк зубы скалит да злые звериные глаза таращит. И бока у него широкие-преширокие, в терем бы не вошел.

— Забирай меня, — сказала, чтоб братьев, что мне два дня дали, в покое оставил. А волк об землю ударился да ведьмой стал.

— Долго я тебя искала, дочь моя, — молвила ведьма. Молвила нежненько, тоненько, будто и вправду мать мне улыбнулась, да руки ко мне протянула.

Сердце сжалось и забилось, память дырявая будто своими клочьями в душу впилась. Шагнула я к ней.

— Иди ко мне, косиночка, — ласково пела ведьма, — погублю твоих пленителей. Проклятие с тебя сниму.

Нет, не ведьма она, но мать моя. И шла я по траве, а в ступни мои босые впивалось что-то, а как оно называлось — я и запамятовала. И снова коса тяжестью налилась. Да вот беда: шаг делаю, а на два от матери отстаю, только она лишь громче зовет, сильней ко мне руки тянет.

Побежала было, да споткнулась, за косу дернули.

Тяжелая ладонь Четвертого на затылок опустилась, не давая вновь на Неё взглянуть. А над челом зазвучали слова Первого — страшные слова, гулкие, будто раскаленные, и нежный голос, что звал меня, стал вдруг дрожать и грубеть. А меня будто ножами пронзали, ведь то мать моя гибла от чар чужих.

Вот только когда я угрем извивалась, пока пел песню острых стрел Второй, пока Третий огнем дышал, кто слова мне ласковые на ухо шептал да лишь крепче в руках держал?

Перестала дрожать земля. Замолчали братья. Замолчали все голоса. Потухло солнце, что жгло мне глаза даже сквозь закрытые веки. И остались у меня только темнота и тишина.

— Как зовут тебя? — спросила тишина голосом Четвертого.

— Еленою, — губы мои ответили за меня.

— Открой глаза, Елена, чтобы стать свободной.

Ох, легко ему говорить, а мне встречать свет и истину кажется тяжело и страшно. Коли нету матери моей на свете белом, коли в гибели её виновата я, что мне дальше делать, куда идти, о чем думать?

— Посмотри на меня, Елена, — просит он, устало и жалобно. Да разве примет он меня, такой — беспамятной, бессемейной, дочерью того врага, что братьев его со свету сжил.

— Посмотри, — и нету сил боле в голосе его, и ясно как день, что четвертый раз он меня уже не попросит. А если не он, то кто еще за меня стоять да воевать будет? Открыла глаза, да едва не ослепла — до того свет ярким оказался. Улыбнулся мне Четвертый, косы моей коснулся. Рассыпалась коса пеплом по ветру, и с плеч моих её тяжесть ушла. И увидела братьев, и лики их твердые, непоколебимые, будто острыми коронами увенчанные. Всех семерых увидела, ахнула и к ведьме погибшей ринулась. Да не ведьма лежала средь сожженного мха, и не черные волосы её по тем мхам разметались.

То колдун лежал, и волчьей шкуры клочья окружали его.

Поглядела на него да и вспомнила. Все вспомнила.

Батюшку-князя вспомнила, матушку светлоокую вспомнила и колдуна тоже — Елисеем звался, ко мне сватался. Да только страшен он, и не ликом, а делами черными. Не пошла я за него, и проклял он меня на вечные скитания, на долгую косу, да короткий разум.

Тронул меня за плечо Четвертый, и я ему улыбнулась. Только вот... К батюшке ли возвращаться или с братьями оставаться? Спешно ли это решение принимать? Сначала отдохну, уж потом решу. А там и другая история начнется.