Пепел (джен)

За окном шел мелкий, тихий, неторопливый дождь. Осенью немало ненастных дней, особенно когда она окончательно захватывает власть у лета. Небо, низкое, серое, молчаливо и задумчиво повисло над Фонтенбло. Рассеянные лучи солнца скромно заглянули в кабинет и тут же снова спрятались за тучи. Их бледный свет погас, и комната снова погрузилась в полумрак, укрывший ее мягкой невесомой тенью. Пламя свечи едва-едва теплилось и трепетало от сквозняка.

Особняк еще спал. Обычно к этому времени уже все вставали, но погода не располагала к ранним подъемам. Лишь Франсуа сидел, укутавшись в темно-красный домашний халат, задумчиво раскуривал трубку и смотрел на лежащие на столе письма. Все они были разными и даже написал их не один и тот же человек, какие-то были совсем старыми, какие-то — написанными недавно… Казалось бы, нет смысла хранить исписанную бумагу, тем более такому педантичному человеку, как Франсуа, но он отчего-то сохранял многие из них.

По этим письмам можно было писать самый настоящий эпистолярный роман, но Франсуа не спешил ими делиться. Писать сам он не стал бы, уже давно прошло то время, когда он баловался стихами и прозой. Отложив трубку, он наугад взял первое попавшееся письмо, развернул его и, подперев голову кулаком, принялся читать.

«Любезный сударь мой! Вы представить себе не можете, сколь я желаю иметь удовольствие получить от вас хоть пару строк. Вчерашний день я провела совсем невесело в компании наискучнейших людей, говоривших об одной только политике. Нет у меня иного желания, как наконец-то быть с вами, это величайшее счастие, которого я могу желать…». Дочитывать Франсуа не стал. Иллер... Письмо разбередило старую рану. Он долго рассматривал витиеватые строчки, не вчитываясь, затем сложил письмо пополам и поднес его к огню. Желтая старая бумага легко вспыхнула; Франсуа флегматично наблюдал, как она корежится в пламени. Когда остался совсем маленький уголок, он дунул на огонь, и тот погас. Письмо рассыпалось пеплом по столу.

Чуть помедлив, Франсуа взял следующее. «Франсуа, ты невыносим, — тут же огорошило оно его надменным, ядовитым тоном Виктора. — Спешу сказать тебе, что твоя очередная выходка в Конвенте потрясла до глубины души меня и отца. Если ты до сих пор не получил его послание, полное желчи, то только потому, что он на нервной почве слег. Помяни мое слово, когда-нибудь тебя вздернут на фонаре. И тебя, и твоего друга Шарля, и Камиля, а быть может, потом и нас. Даю тебе последний совет: спрыгивать с повозки надо до того, как лошади понесут!». Франсуа чуть усмехнулся и без сожаления поджег это письмо.

«Дорогой кузен, как я была тронута, услышав от сестрицы, что вы помните о нас и на Рождество присылаете нам небольшие подарки! — восторженно-юношеским тоном взбодрило его третье письмо. — И я, и Луиза очень рады. Простите, простите меня, милый, дорогой Франсуа! Стоило мне выйти замуж, я закрутилась, как веретено, и никак не могу остановиться, будто кто-то постоянно дергает меня за ниточку и заставляет выписывать круги. Рауль уж больно нетерпелив и ревнив, мне кажется порой, будто бы он и дневники мои читает, да там ничего занятного нет. Пишите, пишите мне как можно чаще и знайте, что где бы вы ни были, вы всегда будете милы моему сердцу!».

«Ах Мадлен, сдается мне, ваш муж не зря ревновал вас тогда, — Франсуа мягко улыбнулся, поджигая и это письмо. — Как непохожи бывают сестры… Вы всегда такая ветреная, а Луиза собранная, суровая… Пожалуй, потому она и не вышла замуж, уйдя работать сиделкой в дом Милосердия… Маленькая моя самоотверженная Луиза!..».

Четвертое письмо было от Шарля. «Дружище, хочешь смейся, хочешь плачь, а я по уши погряз в такой истории, что драматургам, пишущим комедии, и не снилось! Представь себе, продул в карты шпагу. Дело-то пустячное, купил бы новую, да вот отец уперся: «Возвращай старую, денег не дам». Что делать? Пошел за шпагой, мне и говорят: «А ты женись на моей сестре, отдам задаром». Какова наглость! Право, денег нет. Сердечный друг, не подумай, что хочу занять, знаю сам, что ты тоже растягиваешь последние крохи хлеба. Однако прошу тебя, попроси отпуск из полка да приезжай ненадолго. Твое присутствие здесь станет одной из немногих отрадных минут в череде унылых и однообразных дней, которые мне придется провести в пыльной столице. Покутим напоследок, просадим остатки жалования, авось меня и не будут рассматривать, как жениха!».

«Шарль, Шарль, знал бы я, что эта поездка будет стоить мне глаза… Впрочем, все равно бы поехал, — Франсуа, поколебавшись, сжег и это письмо. — Недолго же ты был семьянином…». Несколько писем он сжег, не читая, только глянув на подпись. Пепел усыпал уже всю столешницу. Франсуа не торопился его сметать.

Еще одно письмо он взял уже машинально, развернул и замер: оно было написано по-немецки. «Милая моя Анна, все думаю о тебе и корю себя, что не пишу ни строчки. Времени, нет времени. Оно летит стрелою… Как больно, что не имею возможности видеть тебя и моего милого Франца, его прекрасную нежную улыбку, дай Господь, он сохранит ее на всю жизнь. Утешением мне служит наслаждение, с которым я наконец-то пишу эти сухие строки. Да, вот еще, недавно я говорил с самим Фридрихом, король так прост в общении. И представь себе, у него точно так же, как у меня, до дыр стерт камзол на локтях! Кончаю. Не могу написать больше. Прости мне эту записку впопыхах! Вечно твой, Александр…».

Это писал отец. В горле встал горький колючий комок, Франсуа нервно сложил письмо и отбросил в сторону, будто бы оно обожгло ему пальцы. В той стопке была пара писем, но он боялся прикоснуться к ним. Откуда они взялись, как попали к нему — это было загадкой. Франсуа не помнил, чтобы когда-либо видел их. «Дядя, что ли, подкинул…» — он, переборов страх, взял одно, самое нижнее.

«Дорогой брат, признаюсь, мне сложно переступить через свою гордость, — заговорило оно на изысканном французском голосом отца. — Тяжело даются эти строки. Мы слишком долго не вели переписки, столько же не общались и даже не слали друг другу поздравлений с Рождеством и именинами. Стыдно признавать, мой сын не знает о вашем существовании, Рене. Я пишу вам от отчаяния, от горького одиночества, от безысходности. Моя бедная Анна двадцать восьмого числа сего месяца отдала душу Создателю нашему. Ее сгубила скоротечная чахотка, сгорела за неделю. А теперь, когда мы похоронили ее, я с ужасом осознаю, что болен и сам. Сегодня, читая на веранде, чуть было не захлебнулся собственной кровью. Как только мы упустили момент, когда болезнь прокралась ко мне и начала точить мои легкие?.. Не ищу ни сочувствия вашего, ни злорадства, ищу лишь помощи. Я не хочу и не могу задерживаться на этом свете, не хочу ранить сына долгим угасанием, ведь мой организм, закаленный военными кампаниями, совсем не то, что хрупкий женский. Оттого иду на самый решительный шаг и прошу вас взять моего бедного Франца к себе и не дать ему чувствовать себя сиротою. Прощайте, милый брат мой, прощайте. Не осуждайте моего решения и не рассказывайте Францу, по возможности, обстоятельства моего ухода…».

«Отец, отец… — Франсуа осторожно сложил письмо дрожащей рукой и положил его туда же, куда и письмо к матери. — Знали бы вы, на какой кошмар обрекли меня, какой ужас испытал одинокий мальчик, найдя вас в библиотеке с пистолетом в восковой руке…».

Перед уборкой он твердо решил: сжечь все. Но на эти письма не поднималась рука. Оборвать последние ниточки, связывающие с прошлым, Франсуа не решался. Ему казалось, что если он попробует поджечь их, он подожжет что-то в своем сердце, отчего оно вспыхнет на короткий миг, озарит все вокруг ярким светом и погаснет навсегда. Погаснет, как погасло когда-то у отца. Франсуа откинулся на спинку стула и прикрыл глаз.

Дождь все еще шуршал за окном. Франсуа вслушивался в эти звуки, бесцельно теребя кисточку халата. Ему казалось, что кто-то медленно отпускал его душу на свободу, а те две ниточки-письма не были путами, наоборот, они помогали взлететь… Ласковые руки легли ему на плечи и заставили очнуться от странного, дурманящего полузабытья.

— Пахнет горелой бумагой… Ты жег что-то?

— Да, милая моя Кристин, да… Я жег свое прошлое, — Франсуа чуть приоткрыл глаз и ласково взглянул на жену. — Теперь от него остался один лишь пепел.

— Зачем ты так, — Кристин укоризненно покачала головой.

— Прошлое пусть остается прошлым, — Франсуа погладил ее по запястью. — Как и все бесполезное, его иногда надо выкидывать. Так пусть улетает с ветром. Этим я сейчас и займусь… Всегда мечтал развеять пепел над Сеной. Конечно, развею я его лишь из окна, но тешу себя надеждой, что до Сены он долетит… а потом, ангел мой, мы пойдем пить чай.