Омут (джен)

Осенние ярко-желтые листья трепещут на легком ветерке, играюшем кончиками изящно вычерченных на фоне тускло-серого неба черных силуэтов ветвей, и Освальд невольно засматривается на эту картину, подставляя лицо солнечным лучам. Солнце уже практически не греет, низко нависая над макушками деревьев, и горизонт уже понемногу наливается алым.

На душе у него неспокойно, и даже покой осеннего сада не способен, прокравшись в душу будущего Глена, поселиться в ней, окрашивая мелодию души в неторопливые мирные тона. Осталась неделя, всего какая-то неделя до последней церемонии, а потом… потом все закончится. Он станет Гленом, а Лейси… а Лейси больше не станет. Нигде. И душа ее не вернется обратно, пройдя столетний цикл, и не встретится с его собственной душой уже никогда.

По-хорошему, беги обратно в поместье, в башню, проводи с сестрой каждую секунду из отпущенного им времени — но Освальд и этого не мог. Он боялся взглянуть на нее, встретить прямой, с хитрецой взгляд помеченных несчастьем кроваво-красных глаз. Боялся прочитать в них тщательно запрятанный вглубь зрачков укор, зная, что потом этот укор будет преследовать его до конца. Боялся… да мало ли чего он боялся?

На глаза ложатся теплые ладони, и Баскервилль вздрагивает. Каблук черной туфли прочерчивает уродливую темную борозду в лиственном желтом ковре. Она здесь совершенно не к месту, Освальд понимает это и мысленно дает себе обещание заровнять ее… чуть позже. А сейчас…

— Джек, — ну кто еще мог подкрасться незаметно к ушедшему в свои мысли будущему Глену? Баскервилли бы лишь покивали понимающе — ну, кроме Лили, но не в ее характере было подкрадываться тихо, да и ладони большеваты для ребенка.

— Опять задумался, Освальд? — Безариус смеется, скалит крепкие белые зубы в улыбке, хлопает его по плечу. Освальд молчит, заравнивая ногой причиненное природной красоте увечье. Рядом с Джеком — всегда вихрь: эмоций, чувств, их проявлений. Порывистый водоворот, в котором, как ни старайся — не разглядишь того, что спрятано на самом дне души.

Освальд привычно хочет верить, что там нет ничего темного, что его… друг — пожалуй, так оно и есть, — не скрывает ничего фатального. У него получается, однако, глядя на широкую белозубую улыбку, на косу, золотой змеей разлегшуюся на желтых листьях, Баскервилль не может отделаться от навязчивого, ноющего ощущения фальши. Возможно, это близость церемонии настолько обострила его чувства, и тревога, поселившаяся в груди, — всего лишь паранойя?

Возможно.

Когда они возвращаются в поместье — бок о бок, шаг за шагом, — каблуки Джека цокают по мостовой легко и непринужденно, а туфли Освальда — ступают тяжело и обреченно. Или ему самому так кажется, и некому его разубедить, потому что никто и никогда не узнает о его мыслях и подозрениях.

Джек улыбается, рассказывает что-то, оживленно жестикулируя. Освальд слушает его, чуть улыбаясь кончиками губ, но его собственная улыбка насквозь пропитана фальшью Безариуса, отравлена его ложью, наполнена кристально чистой водой, сквозь которую, тем не менее, не разглядеть совершенно ничего. Баскервиллю кажется, что его собственная душа пропитывается Джеком, его непосредственностью и безалаберностью…

Из тяжких раздумий его выхватывает рука в белой перчатке, и, опустив глаза, Освальд обнаруживает веточку чертополоха в петлице.

— Я подумал, тебе пойдет, — объясняет Безариус, широко улыбаясь. Туго заплетенную косу треплет ветер, он же играет с полой ярко-красного плаща Освальда, на котором не видно крови. И Освальд хоронит на дне омута своей души все подозрения, топит их, стараясь не слышать, как они безмолвно кричат из-под толщи мутной непрозрачной воды.

Однако они все равно вырвутся на свободу. Криком людским, кровью на плитах зала, звоном лопающихся цепей, которые удерживали мир.

И вот тогда Освальд пожалеет обо всем, что было им не замечено.