Что с нами делает осень (гет)

Осень за­сыпа­ет Нью-Джер­си листь­ями, и пти­цы тя­нут­ся на юг. Про­вода тя­нут­ся над до­рогой, убе­гая вдаль за об­шарпан­ные за­боры. Воз­дух ещё хра­нит теп­ло, но к ве­черу де­ла­ет­ся хо­лод­но и сы­ро. Вся ок­ру­га уже по­дёр­ну­лась зо­лотом, листья — кле­новые, зо­лотые, бе­рёзо­вые — ле­жат на зем­ле мяг­ким ков­ром. У ле­са оди­ноко тор­ча­щий до­рож­ный знак, зап­ре­ща­ющий въ­езд, не­из­вес­тно кем и за­чем пос­тавлен­ный — до­роги как та­ковой здесь всё рав­но нет, — тор­чит, по­косив­ший­ся, круг­лым крас­но-бе­лым пят­ном, по­тус­кнев­шим от вре­мени.

Об­ла­ка плы­вут по яр­ко-си­нему не­бу ку­да-то вдаль, кру­гом за­пах пре­лых листь­ев, сы­рой зем­ли, све­жего осен­не­го воз­ду­ха. Да­леко слыш­но, как в этом чис­том пус­том воз­ду­хе раз­но­сит­ся дет­ский го­лосок.

Ха­ус зап­ро­киды­ва­ет го­лову в вя­заной ша­поч­ке в не­бо, смот­рит вдаль уле­та­ющим на юг лас­точкам. Они ле­тят по нап­равле­нию до­роги и про­водов, миг — и ис­чезли за кра­ем до­роги, за тём­ны­ми вер­хушка­ми ле­са. Трость ше­велит пре­лые листья, гус­то ле­жащие на зем­ле.

Де­воч­ка бе­га­ет вок­руг за­бора, пры­га­ет по лу­жам, топ­чет листья, то­па­ет по гря­зи. Из­да­лека за­метен её яр­ко-оран­же­вый ком­би­незон.

Как же сы­ро, про­моз­гло, не­уют­но ско­ро бу­дет вок­руг, ду­ма­ет Ха­ус. От­вра­титель­ная ком­би­нация вре­мен го­да, от­вра­титель­на вся жизнь. С воз­растом ни­чего не по­нима­ешь о жиз­ни, а по­нима­ешь, что со вре­менем бу­дет толь­ко ху­же, и эта ужас­ная по­года, и боль в но­ге, и воз­раст, воз­раст. Он бу­дет нас­ту­пать, и ни­куда от не­го не де­нешь­ся. В пять­де­сят пять лет уже по­нима­ешь, что, как бы ни бы­ло пло­хо, всё, что рань­ше, бы­ло луч­ше, чем те­перь. А ког­да ста­новишь­ся ещё стар­ше — и то­го боль­ше.

Де­воч­ка под­бе­га­ет к не­му, пры­га­ет, те­ребит за по­лы кур­тки, нас­той­чи­во ок­ли­ка­ет. Он на­конец от­ры­ва­ет­ся от зре­лища осен­не­го не­ба.

Что от не­го хо­тят? Ах, да: он обе­щал зас­ту­пить­ся пе­ред её ма­терью за за­ляпан­ный ком­би­незон.

Тёп­лое коль­цо дет­ских рук об­ви­ва­ет его шею.

— …Что, прав­да бу­дет бить?

— Ага. Она зна­ешь как боль­но де­рёт­ся!

Ха­ус, как мо­жет, прис­тра­ива­ет­ся на кор­точки, бе­рет ру­ки де­воч­ки в свои. Смот­рит в ее гла­за, и она смот­рит — шес­ти­лет­няя кра­сави­ца, уве­рен­ная в се­бе. Смот­рит в ее гла­за, по­хожие на гла­за Бес­по­щад­ной Стер­вы.

— А ес­ли я не ста­ну те­бя спа­сать за прос­то так?

— Ста­нешь! Я знаю, — го­ворит она.

— Лад­но. Пош­ли, — го­ворит он, и они от­прав­ля­ют­ся к до­му, где всю­ду рас­кры­ты две­ри, где на кух­не в оди­ночес­тве мол­чит Бес­по­щад­ная Стер­ва.

Он с тру­дом взби­ра­ет­ся по сту­пень­кам, сту­ча тростью. Ку­сочек кух­ни вид­но из при­хожей в рас­кры­тые две­ри. Свет­лые за­навес­ки раз­ве­ва­ют­ся от сквоз­ня­ка.

Она рез­ко обо­рачи­ва­ет­ся к не­му, ког­да он вхо­дит. Сма­хива­ет что-то со ще­ки — во­лосы? си­гарет­ный дым? Под­но­сит ко рту си­гаре­ту, за­кури­ва­ет. Гус­то нак­ра­шен­ные рот и рес­ни­цы, и за­витые длин­ны­ми ло­кона­ми, яр­кие во­лосы. И все её силь­ное, кра­сивое те­ло.

Ха­ус, пос­ту­кивая тростью, вхо­дит в кух­ню.

— За­кури­ва­ешь?

— А те­бе что? — от­зы­ва­ет­ся она.

— Мне — ни­чего, сжаль­ся над единс­твен­ной поч­кой.

— На­выду­мыва­ешь, — от­ве­ча­ет она и от­го­ня­ет дым.

Ха­ус смот­рит на неё.

— Мне по­руче­но быть де­лега­ци­ей от млад­ше­го по­коле­ния. По по­воду сля­кот­ной по­годы.

— А, — от­зы­ва­ет­ся она, — на­жало­валась уже. (Дым плы­вёт, се­рый, гус­той, за­вива­ясь вол­на­ми).

— Ме­ня поп­ро­сили воз­дей­ство­вать на те­бя, в на­деж­де, что за ис­пачкан­ный ком­би­незон ты не бу­дешь её, э-э, ру­гать.

— С то­бой всё вос­пи­тание бу­дет нас­марку, — го­ворит она и сно­ва за­тяги­ва­ет­ся.

…А вок­руг зве­нит и ды­шит осень, вы­сокая, проз­рачная, дым­ная, зо­лотая осень. Ко­лышет­ся за­навес­ка­ми, вле­та­ет в от­пертые две­ри. Ос­тавля­ет сквоз­няк в уг­лах и за­ко­ул­ках до­ма. Ос­тавля­ет тем­но­ту в тём­ных, про­межу­точ­ных уг­лах.

Ха­ус смот­рит в её под­кра­шен­ные гла­за. "Кук­ла моя…" Как он пе­режи­вал за неё тог­да, де­сять но­чей не спал, по­ка ей пе­реса­жива­ли поч­ку, по­ка шла вся, вся дол­гая ре­аби­лита­ция ор­га­низ­ма. Пе­режи­вал не мень­ше У­ил­со­на, бо­ясь за их друж­бу с У­ил­со­ном. За то, как бу­дет смот­реть в гла­за луч­ше­му дру­гу, ес­ли с ней что-то слу­чит­ся. По­тому что слу­чилось бы это по его ви­не, Ха­уса, не­чего от­ри­цать. "Кук­ла…"

— Все ва­ши мо­раль­но-вос­пи­татель­ные ус­та­нов­ки дав­но прог­ни­ли, — го­ворит он.

— Да ну? — от­зы­ва­ет­ся она, сма­хивая дым. — Ин­те­рес­но…

— Ко­роче, не бей её, — го­ворит он, — а то У­ил­сон уз­на­ет всё.

— Что всё? — спра­шива­ет она.

— Всё! — го­ворит он и смот­рит ей в гла­за.

— Лад­но, — го­ворит она, упер­шись ру­ками в край сто­ла, — са­дитесь чай пить, я сей­час на­лажу.

— А для ме­ня есть что-ни­будь? — спра­шива­ет он, кри­во ус­ме­ха­ясь.

— Я дос­та­ну те­бе ви­кодин, — го­ворит она без улыб­ки.

Осень плы­вёт по зем­ле, ве­ет зо­лотом, све­том, листь­ями и вы­соки­ми проз­рачны­ми свет­лы­ми дня­ми. День ото дня её го­лос слыш­нее, воз­дух проз­рачней, го­лоса птиц тя­нут­ся по всей зем­ле, вся ок­ру­га на­пол­не­на лис­твой.

…Как сред­неста­тис­ти­чес­кий аме­рикан­ский ро­дитель дол­жен на­казы­вать сво­его ре­бен­ка? Сна­чала он дол­жен объ­яс­нить не­ради­вому от­прыс­ку его прос­ту­пок, объ­яс­нить, по­чему это бы­ло пло­хо и что из-за это­го мог­ло слу­чить­ся. По пун­ктам, в сог­ла­сии с Кон­сти­туци­ей и за­коно­датель­ством шта­та. По­яс­нить, что дол­жен его на­казать, и т. д. и т. д. По окон­ча­нии же эк­зе­куции ро­дитель дол­жен спро­сить у ре­бен­ка: "Ты по­нял, за что я те­бя на­казал?". …Но бо­же мой, как это де­ла­ет она! Наб­ра­сыва­ет­ся на де­воч­ку, бь­ёт её и пов­то­ря­ет: "Ты по­нима­ешь, за что… ты по­нима­ешь…" И са­ма пла­чет. Слё­зы скап­ли­ва­ют­ся в угол­ках глаз, она от­во­рачи­ва­ет­ся, нер­вно сма­хива­ет их, за­кури­ва­ет, нер­вно дёр­га­ет си­гаре­той, за­жигая её.

По­чему она пла­чет?

Ха­ус су­ет си­гаре­ту в рот, за­жима­ет её зу­бами. Смот­рит на тя­нущих­ся по не­бу птиц.

Что он тут за­был, что они де­ла­ют друг воз­ле дру­га в эту осень? В эту бес­ко­неч­ную осень, ког­да У­ил­сон гос­тит у сво­их ро­дите­лей в Дет­рой­те, а Ха­ус гос­тит у них, и У­ил­со­на всё нет и нет, а он по­чему-то здесь.

Жен­щи­на, по­мога­ющая ей по хо­зяй­ству, при­ходит по втор­ни­кам, чет­вергам и суб­бо­там. Боль­шую часть не­дели они в до­ме втро­ём. Да и в со­сед­них до­мах ти­хо, слов­но вы­мер­ло всё. Оди­нокая, про­моз­глая, сквер­ная осень.

Он сто­ит в кух­не нап­ро­тив неё.

— Я дос­та­ла те­бе ви­кодин, — го­ворит она, — ле­жит в шка­фу, в треть­ем ящич­ке.

— А ты по­мас­си­ру­ешь мне но­гу об­на­жён­ной? — спра­шива­ет он с ух­мылкой, и в гла­зах его прог­ля­дыва­ет преж­ний Ха­ус.

"Сей­час даст по­щёчи­ну, — ду­ма­ет он, — она, ко­неч­но, прек­расно уме­ет это де­лать, как в ки­но — хлёс­тко, кра­сиво, раз­ма­шис­то". Он уже поч­ти фи­зичес­ки чувс­тву­ет, как ее ла­донь опус­ка­ет­ся на его ли­цо, чувс­тву­ет жгу­чую боль, и чувс­тву­ет, как мо­та­ет­ся от уда­ра его го­лова.

Но она не да­ет по­щёчи­ны, она мол­ча смот­рит ему в гла­за, и угол­ки ее губ опус­ка­ют­ся, под­ра­гива­ют, и он за­меча­ет уже явс­твен­но на­метив­ши­еся мор­щинки вниз от крыль­ев но­са к гу­бам, от угол­ков рта.

Ха­ус идёт во двор, бро­дит вок­руг до­ма, ше­велит пал­кой опав­шие листья. Со­сед­ний учас­ток воз­ле до­ма, мет­рах в трёх от их тер­ри­тории, ого­рожен глу­хим по­косив­шимся за­бором, на ко­торый за­чем-то наб­ро­шена рва­ная про­волоч­ная сет­ка. Что за этим за­бором? Меж­ду уг­лом до­ма и со­сед­ским за­бором у У­ил­со­нов на­сажен не­боль­шой сад, в нём соз­ре­ва­ют яб­ло­ки. По но­чам в сво­ей спаль­не — уг­ло­вой, на вто­ром эта­же, — он иног­да слы­шит, как они па­да­ют с де­ревь­ев.

"У­ил­сон ста­новит­ся нас­то­ящим семь­яни­ном", — ду­ма­ет Ха­ус, ус­ме­ха­ясь.

Как он сде­лал ей пред­ло­жение? Это слу­чилось в тот год, ког­да вра­чи ска­зали, что она окон­ча­тель­но оп­ра­вилась пос­ле ава­рии, ког­да Ха­ус чувс­тво­вал та­кое ог­ромное об­легче­ние, что нес­коль­ко раз на­пивал­ся боль­ше обыч­но­го. В од­ну из их по­ез­док — в Ис­па­нию, ка­жет­ся. На­вер­ня­ка обош­лось без всех этих ста­нов­ле­ний на од­но ко­лено, коль­ца в ко­робоч­ке — У­ил­сон та­кой не­лов­кий, он на это не ре­шил­ся бы. А она, ко­неч­но, все и так по­няла.

И свадь­ба бы­ла без все­го это­го — без ду­рац­ких об­ря­довых ри­ту­алов — бе­лого платья, фа­ты. Что тол­ку ими­тиро­вать то, что бы­ло дав­но по­теря­но, не­из­вес­тно ког­да и с кем? Ха­ус не зна­ет это­го на­вер­ня­ка, но ему хо­чет­ся так ду­мать.

Хо­лод­ный дождь мо­росит с ут­ра, за­тяги­ва­ет не­бо бе­лой пе­леной. Ут­ки сно­ва тя­нут­ся на юг ми­мо их окон, кря­ка­ют над ле­сом.

Обо всем этом — об осе­ни, о сво­ей жиз­ни — он ду­ма­ет, хо­дя вок­руг до­ма, вдав­ли­вая пал­кой ут­реннюю — пос­ле дож­дя — грязь, иг­рая с де­воч­кой.

Пос­тель в его ком­на­те, рас­сте­лен­ная по ве­черам, пах­нет све­жестью, мы­лом — лёг­кий тра­вянис­тый за­пах, про­тив во­ли на­поми­на­ющий Ха­усу о чем-то лет­нем. Све­жие прос­ты­ни аж скри­пят.

Яб­ло­ки сто­ят на сто­ле в ва­зе — од­но вы­кати­лось на ска­терть, ря­дом бро­шено по­лотен­це.

Взоб­равшись на та­бурет­ку на кух­не, она, в тем­ной юб­ке чуть ни­же ко­лен и бе­лой блуз­ке с длин­ны­ми ру­кава­ми, сни­ма­ет с гар­ди­ны што­ры для стир­ки. Ру­ки ее быс­тро дви­га­ют­ся, от­цепляя ко­леч­ко за ко­леч­ком, блес­тя­щая ткань па­да­ет, она лов­ко прих­ва­тыва­ет ее, наб­ра­сывая на пле­чо, при­дер­жи­вая под­бо­род­ком. Ха­ус, вой­дя в кух­ню, от­во­дит гла­за, по­том вспо­мина­ет — ей на­до по­мочь, не с её здо­ровь­ем пры­гать-ска­кать по ме­бели. Од­на поч­ка все-та­ки, и та пе­реса­жена. Да и бед­ро пос­ле трав­мы, не один Ха­ус та­кой ин­ва­лид.

Он под­хо­дит, мол­ча под­хва­тыва­ет ко­нец што­ры. Она про­дол­жа­ет лов­ко от­цеплять их. Ки­да­ет ему на ру­ки, он при­нима­ет и при­дер­жи­ва­ет. За­кон­чив, она при­седа­ет и опи­ра­ет­ся ру­кой о стол, что­бы спрыг­нуть, и он за­поз­да­ло про­тяги­ва­ет ру­ку, что­бы под­держать ее.

Она спры­гива­ет на пол, се­кун­ду сто­ит мол­ча, гля­дя на не­го и от­во­дит его ру­ку. Он то­же мол­чит и смот­рит в её се­ро-зе­лёные гла­за. Она за­бира­ет што­ры и ухо­дит из кух­ни. Ник­то их них так не ска­зал и ни сло­ва.

День тя­нет­ся к ве­черу — мо­рось, ту­ман, хо­лод­ный ве­тер. На дво­ре уже прос­то так не по­ходишь.

Жен­щи­на, при­ходив­шая сти­рать што­ры, от­пу­щена на вы­ход­ные. Де­воч­ка уло­жена спать в сво­ей ком­на­те на­вер­ху.

Она ве­шала на кух­не но­вые што­ры — стоя на та­бурет­ке, так же лов­ко, быс­тро пе­реби­рая ру­ками. Ха­ус во­шел в кух­ню, пос­то­ял у по­рога, мол­ча про­шел, пос­ту­кивая тростью, к ок­ну. Гля­нул на нее сни­зу, прис­ло­нил­ся к сте­не, ус­тро­ил­ся, опи­ра­ясь на трость, меж­ду стен­кой и кра­ем сто­ла, что­бы быть ус­той­чи­вее. По­том по­дал­ся впе­ред, об­хва­тил ее под ко­лен­ки, чуть при­тис­нул к гру­ди, во­зя ру­ками по тем­ной тка­ни юб­ки. Лег­кая за­мин­ка, сбой в рит­мичном дви­жении рук — и за­тем — нап­ря­гать­ся ему осо­бо не приш­лось, она, ко­неч­но же, са­ма сколь­зну­ла свер­ху вниз, в его объ­ятия, как буд­то оба сде­лали вид, что это он сни­ма­ет ее с та­бурет­ки; а даль­ше — се­рия на ди­во вы­верен­ных дви­жений, ког­да, уже сле­зая на пол и об­хва­тывая од­ной ру­кой его за шею, быс­тро по­вер­ну­лась, что­бы за­дёр­нуть што­ру сво­бод­ной ру­кой — и сно­ва вер­ну­лась в его объ­ятия.

Де­воч­ка спит, по­вер­нувшись на бок и су­нув ру­ку под по­душ­ку, воз­дух в ком­на­те проз­ра­чен и не­весом от лег­ко­го ды­хания.

Она заг­ля­дыва­ет к ней, нес­лышно сту­пая, смот­рит в ее ли­цо, бе­ле­ющее в свет­лых су­мер­ках, уби­ра­ет с ли­ца раз­ле­тев­шу­юся не­весо­мую пряд­ку, по­том воз­вра­ща­ет­ся к не­му. Са­дит­ся на край пос­те­ли, сбра­сыва­ет ха­лат. Тя­нет­ся за си­гаре­той. "Ты мно­го ста­ла ку­рить", — Ха­ус, за­кинув ру­ки за го­лову, по­вора­чива­ет­ся к ней.

Ноч­ные су­мер­ки здесь, на вто­ром эта­же, ка­жут­ся стран­но свет­лее.

…Она ле­жала у не­го на ко­ленях, теп­лой шел­ко­вис­той тя­жестью, спу­тан­ностью во­лос, за­тыл­ком упи­ра­ясь в ко­лено, по­тяну­лась за си­гаре­той — нем­но­го сдви­нулась, ще­коча раз­ме­тан­ны­ми во­лоса­ми, щел­кну­ла за­жигал­кой, при­кури­ла. По­том точ­но так же сдви­нулась, что­бы бро­сить си­гаре­ту.

Гля­дя в ее ли­цо, он вдруг явс­твен­но вспом­нил ее прос­нувшей­ся пос­ле ава­рии, на ре­ани­маци­он­ной кой­ке, из­му­чен­ную, с пят­на­ми за­пёк­шей­ся кро­ви на лбу и вис­ках. о, как я за те­бя пе­режи­вал, как ни за ко­го из па­ци­ен­тов — уже ду­мал — пе­режи­вать не бу­ду.

От­мо­тал вре­мя на­зад, вспо­миная воз­ню в кух­не у ок­на, быс­трые по­целуи, нер­вный шё­пот, об­рывки фраз: "ну что же ты…" "как ты мог…" "я те­бя столь­ко вре­мени…"

Ут­ро нас­ту­пало стран­ным, ту­ман­ным, по­луре­аль­ным-по­лус­ном, как буд­то здесь, в ком­на­те на вто­ром эта­же, все смес­ти­лось ку­да-то от ос­таль­но­го ми­ра, прид­ви­нулось к по­тол­ку, как буд­то здесь, где они двое ря­дом, прид­ви­нув­шись друг к дру­гу, в об­во­лаки­ва­ющей се­рой ре­аль­нос­ти мут­но­го ут­ра, как буд­то ни­чего не ос­та­лось в це­лом ми­ре, кро­ме них — и лез­ли в го­лову раз­ные вос­по­мина­ния жиз­ни.

Ночью пер­вые хо­лода сме­нились но­вым теп­лом, и прог­ля­нуло сол­нце. Вновь по­тяну­лись, рас­пра­вились по­жух­шие, при­битые тра­вин­ки. Сно­ва яр­ко за­жел­те­ли приг­ре­тые сол­нцем, ос­тавши­еся еще листья.

Де­воч­ка, иг­рая, убе­га­ет за кус­ты са­да — да­леко, к со­сед­ским кус­там. Бро­са­ет об­руч, из­да­ли мель­ка­ет ее по­лоса­тая ша­поч­ка.

Жел­тые ас­тры осы­па­ют­ся на сто­лике в гос­ти­ной. Ле­пес­тки под­сы­ха­ют и скру­чива­ют­ся сни­зу, как и листья.

Каж­дый раз они при­ходи­ли друг к дру­гу — ве­чером, пос­ле то­го, как ус­нет де­воч­ка; убе­див­шись, что она уло­жена и ус­ну­ла. Всег­да толь­ко в его ком­на­те, уг­ло­вой спаль­не для гос­тей на вто­ром эта­же. Ни ра­зу не ос­квер­ни­ли У­ил­со­ново суп­ру­жес­кое ло­же. И ночью бы­ло слыш­но, как глу­хо и тя­жело уда­ря­ют­ся о зем­лю в са­ду яб­ло­ки.

И сно­ва жел­те­ли, оран­же­вели, осы­пались все боль­ше листья с ве­ток. И сно­ва он шу­рудил пал­кой листья вок­руг до­ма, об­хо­дя в со­тый, бес­смыс­ленный раз гра­ницу учас­тка, сад, со­сед­ский за­бор с сет­кой. о, как я за те­бя — пе­режи­вал, как я те­бя — вы­нес, выс­тра­дал. Как бо­ял­ся за на­шу друж­бу с У­ил­со­ном, как бо­ял­ся, что он ни­ког­да не прос­тит ме­ня.

В до­ме впер­вые за­топи­ли ка­мин, уг­ли прос­верки­вали ис­кра­ми, на них ле­тели поз­дние, вновь ожи­вив­ши­еся мош­ки.

Как-то он спро­сил ее:

— Ес­ли бы ты бы­ла тог­да на мес­те мо­ей же­ны — ос­та­лась бы со мной, ин­ва­лидом?

Она за­тяну­лась си­гаре­той, мор­гая не­пок­ра­шен­ны­ми рес­ни­цами, гля­дя на не­го.

— Нет ни­чего, что я бы для те­бя не сде­лала, — ска­зала она, и че­рез па­узу, за­тянув­шись и вы­пус­тив дым ему в ли­цо, при­бави­ла: — Хо­тя ты, ко­неч­но, ско­тина и это­го не зас­лу­жива­ешь.

Ве­чер­нее мяг­кое, блед­ное элек­три­чес­кое ос­ве­щение, те­ни ло­жат­ся по уг­лам, бе­лый аба­жур лам­пы ка­ча­ет­ся под по­тол­ком, дво­ясь, тро­ясь се­рыми кон­ту­рами те­ней. Все бы­ло сде­лано; все рас­ска­зано про У­ил­со­на, рас­кры­ты их ин­тимные сек­ре­ты, сда­ны яв­ки, па­роли, вы­бол­тан жал­кий шифр имен и проз­вищ для са­мых близ­ких ми­нут: Блед­ная Блуд­ни­ца, Кук­ла, Дол­ли, Бэм­би. Она жму­рилась на свет, ког­да за­жига­лась лам­па, щу­ря бе­лесые рес­ни­цы.

Что ду­мал он, во­дя паль­цем по блед­ной ко­же жен­щи­ны, ле­жав­шей ря­дом с ним, об­во­дя ро­дин­ку у ло­пат­ки? Сколь­ко знал он жен­щин? Сколь­ко из них бы­ло шлюх? Раз­ве мо­жет что-то но­вое дать соз­на­нию, раз­вра­щен­но­му шлю­хами, ка­кой-то оче­ред­ной секс? Все они на­до­еда­ют. И это на­до­ест, и на­до бу­дет ухо­дить. "Все жен­щи­ны — шлю­хи", — под­лая, са­мо­оп­равда­тель­ная мысль. Как прос­тецкие вуль­га­риз­мы, в лю­бую ми­нуту сле­тав­шие с ее губ, как ду­рац­кие пси­холо­гичес­кие книж­ки для до­мохо­зя­ек — хлам, ко­торый она пог­ло­ща­ет сут­ка­ми, ле­жа на тах­те.

Она ска­зала ему, что при­нима­ет про­тиво­зача­точ­ные таб­летки, в пер­вый же ве­чер. "Врешь ты все, Стер­ва", — рав­но­душ­но от­клик­нулся он, — Ты и У­ил­со­на так же под­ло­вила, я знаю". По­вер­нулся на спи­ну, за­киды­вая ру­ки за го­лову. "Толь­ко для ме­ня ты, ко­неч­но, с сы­ном пос­та­ра­ешь­ся".

Нас­ту­пал ве­чер, и ра­но за­жёг­ший­ся элек­три­чес­кий свет ка­зал­ся не­ес­тес­твен­но блед­ным. Ха­ус за­ходил в ком­на­ту, прос­то так гу­ляя по до­му, пос­ту­кивая тростью. Эм­бер си­дела на кро­вати и что-то вя­зала, вы­тянув но­ги в пес­трых вя­заных голь­фах, по­ложив од­ну на дру­гую. Он ух­мыль­нул­ся про се­бя. "Стер­ва…" Поз­дним ве­чером в до­ме так ти­хо, стук трос­ти, ка­жет­ся, раз­но­сит­ся по все­му до­му.

Поз­дно ве­чером яр­кая лам­па бе­ле­ет в се­рых су­мер­ках, поз­дние мош­ки ле­тят на свет, вь­ют­ся у сто­ла, где в су­мер­ках слы­шал­ся ти­хий ше­пот: "Ло­жись на ме­ня сов­сем. Мне не тя­жело". — "Не боль­но?" — "Нет". — "А но­га?" — "Я по­том по­мас­си­рую".

Вспы­хива­ли ис­корки, ос­ты­вая, в ка­мине. Пос­ледние муш­ки ви­лись, ле­тя на лам­пу. Гус­то-се­рые, как фо­то, су­мер­ки, пе­рехо­дили в ночь. В са­ду глу­хо всю ночь уда­рялись о зем­лю яб­ло­ки.

Де­ревья вдоль до­роги гус­те­ли, ры­жели, под­ни­мались сплош­ным за­бором, сте­ной ухо­дили даль­ше — ту­да, за го­ризонт, ста­нови­лись то вы­ше, то ни­же. До­рога ви­ляла, ухо­дила под го­ру вмес­те с раз­меткой, гус­то и бе­ло на­малё­ван­ной, так же ви­ля­ющей под го­рой. Вче­раш­нее теп­ло за ночь прош­ло, сме­нилось но­вым хо­лодом, и ут­ро взош­ло сте­лющим­ся ту­маном. Но вско­ре раз­ве­ялось; про­яс­ни­лось, об ут­реннем на­поми­нали толь­ко бе­лые мут­ные об­ла­ка и хо­лод. По-преж­не­му яр­ко жел­те­ли листья, в гус­том зо­лоте сто­яли ле­са, ку­да ни пос­мотришь, с од­ной и дру­гой сто­роны трас­сы. Не­бо ров­но убе­гало вдаль, го­лубея в рва­ных об­ла­ках.

Из-за ле­са сно­ва ле­тели ка­кие-то пти­цы, прон­зи­тель­но кри­ча, сни­жались, ма­хая крыль­ями, по­том вы­ров­ня­лись, под­ня­лись в не­бо и ис­чезли за ле­сом.

Стрел­ка спи­домет­ра по­казы­вала хо­рошую ско­рость. Ха­ус гля­нул на нее мель­ком и по­косил­ся на зад­нее си­денье.

Де­воч­ка ус­ну­ла на зад­нем си­денье, при­валив­шись к её гру­ди. Она смот­ре­ла в ок­но, од­ной ру­кой при­жимая к се­бе де­воч­ку, слег­ка нер­вно бар­ба­ня паль­ца­ми по си­денью.

Не­бо то про­яс­ня­лось, то сно­ва за­тяги­валось бе­лым, мут­не­ло. До­рога шла чуть под гор­ку, лес ре­дел.

— Ждать здесь ху­же нет, ав­то­бусы хо­дят ред­ко, — ска­зала она, не гля­дя на не­го. — Поз­во­ни, как при­едешь.

— Поз­во­ню, — кив­нул он.

Они до­гово­рились, что про­водят его, не до­ез­жая до ос­та­нов­ки. По­том ему ехать на ав­то­бусе до ос­та­нов­ки, до ста­рого шлаг­ба­ума, а по­том — по­ез­дом в го­род, а от­ту­да — на са­молет.

Ха­ус пог­ля­дывал на нее ис­ко­са: ша­поч­ка с пом­пончи­ком, как у де­воч­ки, гу­бы под­кра­шены, как ни в чём ни бы­вало. Во все­ору­жии… Смот­рит в ок­но, не гля­дя на не­го.

— Мэ­рион ус­ну­ла… — ска­зала она, обер­нувшись к не­му, слов­но по­чувс­тво­вав, что он ду­ма­ет о ней, точ­но про­ся про­щения за свою не­под­вижность. По­вер­ну­лась к ок­ну, сно­ва час­то мор­гая, сде­лала жест, буд­то хо­тела смах­нуть что-то со ще­ки. Де­воч­ка спа­ла, сдви­нув тем­ные У­ил­со­новы бро­ви.

Жел­тые де­ревья мель­кну­ли, кон­чи­лись, от­кры­вая прос­вет и по­ворот на до­рогу; Ха­ус съ­ехал с го­ры и ос­та­новил ма­шину под скло­ном. Обер­нулся, пос­мотрел в ее ли­цо.

Здесь на­до бы­ло рас­ста­вать­ся — даль­ше он сам, в го­род на ав­то­бусе. Она нак­ло­нилась рас­тормо­шить де­воч­ку.

Мед­ленно, по­доб­рав трость, он выб­рался из ма­шины.

— Поп­ро­щай­ся с дя­дей Ха­усом, — ска­зала она, нак­ло­нясь к ре­бен­ку, вы­дав­ли­вая из се­бя улыб­ку. Де­воч­ка сон­но вздох­ну­ла. По­маха­ла ру­кой и сно­ва при­вали­лась к гру­ди ма­тери.

Он пос­мотрел ей в ли­цо. На­до бы­ло что-то ска­зать — но что? Он мол­ча кив­нул и по­жал ее ру­ку вы­ше за­пястья.

По­шел по опав­шим, по­жух­лым листь­ям. Че­рез три-че­тыре мет­ра ог­ля­нул­ся. Они сто­яли у ма­шины с от­кры­той двер­цей и смот­ре­ли ему вос­лед. Из­да­лека свет­ле­ла ее свет­ло-ро­зовая кур­тка и тем­но-клет­ча­тая — ко­рич­не­во-жел­тая — де­воч­ки. По­том обош­ла вок­руг ма­шины, от­кры­ла двер­цу и се­ла в нее. "Как я за те­бя — пе­режи­вал…"

…Он знал, что че­рез два дня при­едет У­ил­сон, и она всё ему рас­ска­жет, и Джей­мс прос­тит её — хо­тя луч­ше бы­ло бы ему ни­чего не знать, на­шему У­ил­со­ну, ду­ма­ет Ха­ус. Он над­ви­нул на го­лову ка­пюшон и тя­жёлым ша­гом по­шёл к ос­та­нов­ке — здесь не­дале­ко, пе­рева­лить не­боль­шой холм, и бу­дет люд­ная до­рога, ав­то­моби­ли, ав­то­бусы. Он шёл, и ему ка­залось, что всё это ког­да-то уже бы­ло — по­жух­лая осень, ав­то­мобиль, де­воч­ка, ко­торую не с кем ос­та­вить.

Он шёл и шёл, и листья скри­пели под но­гами, и осен­ний воз­дух стыл вок­руг, и мол­чанье ти­шины би­ло в уши. Как он пе­режи­вал о ней, ес­ли б кто знал… Как её выс­тра­дал, вы­нес — ра­ди друж­бы с У­ил­со­ном, ра­ди единс­твен­ной друж­бы. Спа­сая друж­бу, стра­дая за на­шу друж­бу, что­бы спус­тя го­ды са­мому под­пи­сать при­говор этой друж­бе — из-за этой жен­щи­ны. Все жен­щи­ны шлю­хи, да, верь в это.

Ав­то­бус­ная ос­та­нов­ка, вы­вер­нув из-за го­ры, ока­залась та­кой же, как он и ожи­дал — люд­ной, шум­ной по срав­не­нию с лес­ной до­рогой. В уг­лу ос­та­нов­ки прис­тро­ил­ся бомж с кос­ты­лем. Уже под­хо­дил ав­то­бус, и он пос­та­рал­ся ус­ко­рить­ся, нас­коль­ко мог, по буг­рам и уха­бам, по пес­ча­ному скло­ну. Ав­то­бус по­дож­дал его, при­зыв­но ми­гая, дер­жа от­кры­той двер­цу.

В са­лоне он усел­ся у ок­на. На­роду на удив­ле­ние ока­залось не так мно­го, бы­ло до­воль­но прос­торно, все рас­се­лись по си­день­ям. Он смот­рел в ок­но. Осень бе­жала навс­тре­чу по до­рогам, све­том, воз­ду­хом, вет­ром, блед­ным днём.

Сой­дя на сво­ей ос­та­нов­ке, он по­мед­лил, по­шеве­лил пал­кой листья и мед­ленно по­шёл по жух­лой тра­ве в сто­рону шлаг­ба­ума.