Балерины (джен)

— Вы — богиня, — бросает Галя, приехавшая в Москву, только чтобы спросить у легенды совета. — Вы — идеал. Вы кумир многих балетоманов — если не сказать всех. Но почему вы не желаете говорить со мной? Со мной — простой балериной Кировского театра…

— Вы не моя ученица, чтобы я давала вам советы, — говорит Уланова, кладя ногу на ногу. — Я не имею права что-либо диктовать вам. Это непедагогично. Как жаль, что я здесь, в Москве! Меня тянет в Ленинград.

— Кто знает, — тянет Галя задумчиво, прекращая на минуту ходить из угла в угол, — быть может, если бы вы остались, этого разговора не было бы… Но я все равно не понимаю вас, Галина Сергеевна! Я прошу лишь совета — разве это много?

— Иногда да, — Уланова смеется, и от небольших, но лучистых глаз тянутся добрые морщинки. — Говорят, Эдисону недоставало совета, а потом в Нью-Йорк провели электричество.

— Я задыхаюсь в роли Джульетты! — Галя трагически заламывает руки, опускаясь на табурет рядом с Улановой. — Последнее время стало тяжело работать… Хочется чего-то нового, неизвестного, загадочного… Но ничего нет.

— А чем я могу помочь? — Уланова смеется. — Я же не всесильна. Даже мои ученики, бывает, меня не слушаются.

— Ах, почему я не ваша ученица! — в голосе Гали слышатся плаксивые нотки. — Наша школа обожала вас. Некоторых учитель даже привез сюда, в Москву, и отвел на вашу Джульетту. А потом — о, потом мы пошли к служебному выходу и долго-долго ждали вас… Конечно, замерзли, но встреча с вами была гораздо важнее.

— А я подписала одной из вас программку, — Уланова вертит в пальцах ткань рукава, глядя куда-то вдаль, не замечая огонька в глазах Гали. — Вряд ли это было в тот раз. Галь, вы не обижайтесь, но этих случаев было так много… Я даже и не помню вашу группку, наверное… Да, скорее всего, не помню.

— Но что-то помните? — молодая балерина пытливо смотрит в лицо Улановой. — Какая разница, с какой группой это было? Расскажите, пожалуйста!

И Уланова рассказывает.

Рассказывает про долгий морозный вечер, про «Ромео и Джульетту», про Прокофьева, про жаркую сцену, про заставленную цветами уборную, про мутное отражение в запотевшем зеркале, про тяжелую шубу…

И Галя видит, как Уланова, молоденькая, легкая, сбегает по лестнице, открывает рывком дверь на улицу и тут же оказывается в самой середине восторженных маленьких девочек, румяных от мороза и волнения.

— Мы так вас любим, — слышит она и улыбается, протягивает им руки, — мы боготворим вас… Вы наш идеал, наша мечта!.. Мы тоже будем балеринами… Такими же, как вы, Галина Сергеевна! Непременно такими же!

Девочки галдят, облепив ее со всех сторон; она беспомощно поворачивается то в одну, то в другую сторону, пытаясь хоть как-то пробиться вперед, но тщетно: они держат крепко.

И вдруг ее тревожный взгляд встречается с другим, спокойным, умным, ясным: наставник девочек приходит на помощь. Он ласково, но настойчиво говорит им построиться в линию, и — о, чудо! — приказ-просьба исполняется так быстро, что нельзя и подумать, что только что эта шеренга теснилась рядом с ней, Улановой.

— Спасибо, — говорит она серьезно и идет вдоль шеренги, пытливо глядя в детские личики девочек. Она видит все, что написано в этих черных, карих, голубых глазах. Вот эта девочка, например, не способна долго заниматься одним делом. Эта — слишком робка, чтобы пробиться в солистки. Эта — упряма. Эта — забита.

Много чего видит Уланова, идя по тротуару к наставнику — человеку лет сорока. И вдруг натыкается на печальный, полный непролившихся слез взгляд. Девочка жмется к учителю, прижимается к нему худеньким даже в полушубке телом и смотрит, не отрываясь смотрит на балерину небольшими серо-зелеными глазами.

— Тебя как зовут? — спрашивает Уланова, протягивая ей руку. Девочка молчит, только льнет к рукам, словно даже жмурясь от удовольствия, как истосковавшийся по ласке котенок. Пальчики ее, покрасневшие, заледеневшие, судорожно сжимают и мнут программку — либретто «Ромео и Джульетты».

И Уланова, сама не понимая, что делает, вдруг осторожно берет эту программку, вытаскивает невесть как завалявшуюся в кармане шубы автоматическую ручку и аккуратно пишет что-то на желтой бумаге.

Девочка, затаив дыхание, следит за полетом пера, потом поднимает на Уланову благодарные глаза и — не говоря ни слова поджимает дрожащие губы. Балерина отдает ей программку, прощается с другими девочками, кивает наставнику, тоже не издавшему ни звука, лишь сжимающему плечи молчуньи, и идет прочь — по Копьевскому переулку…

— Погодите… — бормочет вдруг Галя, о которой Уланова успела позабыть. — Секундочку…

Она встает и, бездумно шепча что-то, идет к вешалке, где оставила сумку и пальто. Губы ее шевелятся, на щеках появляется лихорадочный румянец, брови сдвигаются к переносице — она думает, вспоминает, и Уланова не может заставить себя произнести хоть слово, боясь нарушить эту сосредоточенность.

Галя вытаскивает из сумки бумажник, перебирает карточки, достает сложенный вчетверо лист и протягивает Галине Сергеевне. Та осторожно разворачивает его и улыбается. Это старая, потертая программка из желтой бумаги на балет «Ромео и Джульетта». Поверх названия аккуратно написано: «На добрую память будущей балерине от Г.С. Улановой».

— Это была я, Галина Сергеевна, — говорит Галя, сжимая и разжимая маленькие руки. — Это мне вы подписали программку. Думаете, я не была вашей ученицей? Мы все были. Мы стремились быть похожими на вас, только на вас, потому что вы являетесь идеалом советской балерины.

— Почему вы не сказали, как вас зовут? — спрашивает Уланова, отдавая программку.

— Боялась, — Галя улыбается одними глазами. — Это ведь после войны. Я боялась своей фамилии. Тогда все боялись. Я ведь не русская — еврейка.

Она замолкает, и воцаряется гнетущая тишина. Уланова вспоминает дни эвакуации, Алма-ату, страх оказаться в окружении, Ленинград, сломленный, обезлюдевший… Помнит она полные ужаса глаза балерин кордебалета с еврейскими корнями, чьих родителей сожгли в концлагерях, помнит вой сирен, плач женщин и крепко сжатые руки стариков.

— Что не получается? — спрашивает вдруг Уланова торопливо и, не дожидаясь ответа, говорит: — Приходите завтра в Большой. Я попробую помочь. Если все еще хотите, конечно. Ведь это верно: вы все мои ученики, как я — ученица Павловой или Тальони.

— Спасибо, Галина Сергеевна! — чуть ли не кричит Галя, хватая Уланову за руку и изо всех сил сжимая. — Спасибо! Я потеряла всякую надежду, а вы. О!..

У нее вдруг разом кончаются слова, и она молчит, смущенно глядя на живую легенду. Куда делась ее заносчивость, отчужденность, недовольство? В этот миг — миг наивысшего счастья — она почти красива: лучатся серо-зеленые глаза, на щеках снова появляется румянец.

— Идите, — мягко отпускает ее Уланова. — Только я вам дам совет: всегда ищите что-то свое. Никогда не копируйте. Улыбка, движение — вы должны обязательно внести свою лепту в роль. Иначе не будет развития и — смысла играть. До завтра.

— До завтра! — пылко отвечает Галя, хватая пальто и сумку, и, бросив последний взгляд на хозяйку, выходит прочь. Уланова следит за ней из окна, мысленно прикидывая, что можно будет показать балерине Кировского театра. А та словно летит по тротуару, так и не застегнув пальто, и мечтает о завтрашнем дне.

И ни Галя, ни Галина Сергеевна не могут и представить себе, что через десять минут она решит срезать путь, пойдет через заброшенную стройку и наткнется на шайку бандитов. И не будет ни завтрашнего урока, ни премьеры «Красного мака» этой осенью…

Но пока Галя идет по набережной и думает об Улановой.

Расстанемся с ними сейчас. Это будет правильно.