Под дождём… (джен)

Подчас время движется странным, причудливым образом.

Обычно оно течет так, как мы чувствуем — рука об руку с нашей жизнью. Иногда идет быстрее. Порой мы едва поспеваем за ним.

А иногда время двигается слишком уж медленно. Так медленно, что кажется, будто оно вообще остановилось.

И бывает, что, задумавшись, вдруг обнаруживаешь себя под дождем, промокшим до нитки, но никак не можешь вспомнить — давно ли он начался, этот дождь? Давно ли ты здесь?

Вот так и случилось с Хаусом: он попал под дождь и весь промок. И вдобавок совершенно потерял счет времени.

С одежды и трости его текла вода. Он чувствовал, как по спине ползут ледяные капли. И, несмотря на это, он продолжал стоять под дождем и не мог двинуться с места.

Не мог оторвать глаз от могильной плиты, перед которой стоял.

Да, почему-то никак не мог: это было сильнее его. Его словно притягивало к себе безмолвие этой плиты. Ее неподвижность. И… непоправимость.

Но ещё непоправимее было то, что плиту эту воздвиг он сам... В фигуральном смысле.

Капли дождя без остановки стекали по блестящему мрамору, и каждая капля в конце концов попадала на выгравированные буквы.

Чёрные, безжалостные буквы. Каждая буква кричит о его вине.

Каждая говорит с ним голосом человека, которого больше нет.

Он криво усмехается. Когда человек умирает, то все вокруг словно стремятся создать иллюзию, что он по-прежнему с нами. Ставят плиту на могиле, к которой можно прийти, как к живому человеку. Поговорить с ним, принести ему цветов.

Вот только кусок мрамора не может заменить живого человека.

И Эмбер Волакис на свете больше нет.

И он, Хаус, виновен в том, что здесь появилась эта плита. Это он, как злой Пигмалион, превратил человека в камень.

Всё, к чему он приближался в своей жизни, всегда необратимо менялось. Иногда — в лучшую сторону, но чаще — к худшему. Людям, что мало знали его — например, пациентам, — явно повезло больше, чем тем, кто был с ним близко знаком... Может, даже слишком близко.

Как Эмбер.

Или Уилсон.

Сильнее всех он предал Уилсона. Уилсона, которому он никогда больше не посмеет посмотреть в глаза. Ради которого он и пришёл сегодня на это кладбище, стоял здесь, насквозь промокнув под этим невероятным ливнем.

Потому что он полагал... Нет, он был уверен, что, кроме этого, ничего не может сделать в свое оправдание. Да и от этого-то никакого толка. Ведь никто не видит его здесь. Никто не знает, что он пришел сюда. И для всех он по-прежнему остаётся бесчувственным мерзавцем, не способным испытывать угрызения совести.

Хаус ни за что не признался бы себе (если бы сам до конца это понял), что пришёл сюда в надежде встретить друга, чтобы наконец объясниться с ним. Хаус не умел просить прощения, но, быть может, они поняли бы друг друга без слов.

Но он был здесь один. Один среди нескончаемых потоков дождя.

Он вдруг подумал: не лучше ли было ему остаться там, в автобусе? Наверное, там всё проще и легче. И, наверное, там он будет не один. Там, где нет ни дождя, ни боли, ни одиночества.

И не придется всё время заново переживать собственное предательство.

Погруженный в свои мысли, Хаус вздрогнул от неожиданности, когда почувствовал, как на его плечо легла чья-то лёгкая рука. Замерев, он боялся повернуть голову, чтобы посмотреть, кто это.

Он знал, кто это. И не хотел её видеть.

Но он не мог заставить себя не слышать тихого шепота:

— Знаешь, автобусы вечно задерживаются. И пока их ждешь, можно сделать кучу полезных вещей…

Застыв на месте, он чувствует, как намокшая прядь белокурых волос касается его щеки, и продолжает стоять, не двигаясь, когда бледный силуэт, промелькнув мимо, медленно скрывается между кладбищенскими деревьями.

И он по-прежнему стоит под этим бесконечным дождем. Стоит и спрашивает себя, когда же эти галлюцинации прекратятся.

Когда же он — Бога ради! — перестанет чувствовать себя виновным?

И слышит, как насмешливый голос тихо шепчет ему в ответ:

— Никогда!