Я не умею плавать (гет)

— Я не умею плавать! — собственный крик каким-то надтреснутым и в то же время гулким звуком отдается в ушах.

Вода, кругом эта проклятая вода. Надо же, чтобы из всего на свете именно это. Вокруг стремительно темнеет. Сейчас мимо лобового стекла должны проплыть рыбки. Они всегда проплывают в фильмах. И тогда ты начинаешь понимать, что конец. Изо рта маленькой медузой поднимается последний пузырек воздуха, и все. Ты медленно закрываешь глаза. Твои волосы колышет вода, словно водоросли. Странные водоросли на большом Коралловом Рифе. Вот у Джея точно водоросли вместо волос, они распластались и слегка колеблются в воде. Он прикрывает глаза. Сейчас маленькая медуза углекислого газа сорвется с губ. Навеки вместе, мистер Джей?

Мимо лобового стекла проносится большая черная фигура. А где же рыбки? Должны быть рыбки. По стеклу медленно расходятся трещины, и, словно устав сдерживать наползающую темноту, оно беззвучно и устало ломается. Харли сжимается в кресле. Чертов ремень давит на живот. Почему она послушалась и пристегнулась? Почему? Если бы не это, она бы сейчас вцепилась в край стекла, отталкивая руками эту темноту. Но темнота, как плащ Бэтмена, беззвучно, словно под водой кто-то поворачивает колесико громкости на самый минимум, накрывает сначала ее ноги, потом поднимается все выше и выше. Она тяжелая, как могильная плита. Такая тяжелая и холодная, что с ней просто не получается спорить. Значит, вот как это быва...

— Вот черт, — какой знакомый голос, вроде бы и низкие нотки, но в то же время…

«-Я рад, что вам уже лучше, Харлин.

— Харлин? Разве мы знакомы, мистер Уэйн?

— Уверен, что нет, доктор».

— Перестарался, кретин, — тяжелая рука опускается ей на грудь.

Непрямой массаж? Может, дело бы лучше пошло, если снять мокрую одежду? Чему его учили на курсах супергероев? Так он ее наверняка угробит. Почему ее? А где Джей? Харли пробует открыть глаза, но темнота крепко вцепилась в ресницы. Где Джей?! Харли пытается барахтаться, кричать, но вместо крика только булькающий звук. Как же холодно. И тут горячие губы прижимаются к ее губам. Джей… Она подается вперед, обнимает его за шею. Лучший способ прийти в себя. И он такой непривычно нежный. Это и странно, и пугающе, и прекрасно одновременно. Харли медленно открывает глаза и… Бэтс. Если бы она могла отшатнуться, то она бы сразу это сделала. Но она лежит на капоте машины, мокрая, замерзшая, а над ней нависает… Какая гадость! Он тоже отшатывается. Ему тоже противно. Это радует. Еще не хватало, чтобы он от полноты чувств… Хотя, это было бы забавно. Правда, Джей не оценил бы. В некоторых вопросах у него странное чувство юмора.

— В Блэк-Гейт? Или в реабилитационный центр? — Харли вытирает размазанную помаду, вид у нее, наверное, сейчас тот еще.

— В Аркхэм, — мрачно бросает он, на его губах ее помада выглядит так, словно кто-то пытался раскрасить его фломастером.

Он такой… монохромный. В Аркхэме тоже все монохромное. Правда, там больше белого. Белые стены, белые халаты, белые простыни, белые стаканчики для таблеток, белые панели в лифте, который едет вниз. Внизу тоже все белое. Харли вспоминает и машинально заслоняется рукой, словно ей в глаза опять бьет яркий белый свет. Бэтмен резко дергается в ее сторону. Она соскакивает с капота быстро и плавно. В Аркхэм она больше ни ногой.

— Не поеду, — цедит Харли сквозь зубы.

— В Блэк-Гейт, значит, поедем, а в Аркхэм нет? — он смотрит на нее, и взгляд у него такой же тяжелый, как вода в заливе.

Она только мотает головой, и мокрые волосы бьют ее по щекам. Она больше не поедет в Аркхэм.

Он пожимает плечами и обходит машину, открывает дверцу, садится за руль. Харли смотрит на него настороженно и удивленно.

— Мы никуда не поедем? — спрашивает она.

Он заводит двигатель. Из-под колес летят мелкие камни, и она заслоняет лицо рукой.

— А тебе и так досталось, — бросает он. — Ты из-за него убьешься когда-нибудь.

— Неправда! — зло кричит она. — Неправда! Джей любит меня.

— Ага, — в голосе Бэтса слышатся язвительные и саркастические нотки. — Вот только ответь себе на вопрос, почему тебя все время вытаскиваю из неприятностей я, а он эти неприятности тебе обеспечивает.

— А тебя никто не просит! — голос дрожит, как у маленькой, и выходит как-то по-детски.

Но черная машина уже сорвалась с места, и только мелкие камешки застучали о днище. Харли смотрит ей вслед, заслоняясь рукой от яркого света фар. А ничего себе у Бэтса машинка... Бэтмобиль, точнее. И слово-то какое! Фирменное. У Бэтмена все фирменное — и автомобиль, и костюм, и маска, и всякие полезные мелочи. Белье, и то, наверное, фирменное. С бирочкой.

За спиной что-то хлюпает, чавкает, кашляет… Харли зябко передергивает плечами. Ветер с реки холодный, а она насквозь промокла.

— Товар на дне, — за ее спиной Джей встряхивается, как большая собака, брызги летят во все стороны. — Тачка тоже на дне.

Харли не нужно поворачиваться, чтобы видеть, что он делает. Она и так знает. Каждый шаг, каждый жест, каждую интонацию. Она учила их старательно, как правила английского языка в школе. Учить — учила, но вот так до сих пор ничего не может понять. Как с алгеброй. Вроде бы все ясно, но тут хлоп — и очередной сюрприз. И с Джеем, как с алгеброй. Сколько ни старайся понять, найти закономерности — ничего не выходит. И Харли старается учить все заново, снова и снова пытаться искать, где же тот самый ключик, который отпирает эту чертову дверь в его… Сердце? Душу? Мозги? И иногда ей так хочется вышибить эту дверь с пинка. Просто потому, что ее достало сидеть и ковырять отмычкой этот сложный и хитрый замок.

Где-то там впереди воют сирены, перекликаются, словно спрашивают друг у друга: «Эй, ты где? Я здесь, мчусь вперед. Хозяин — кретин, гонит на полной, радиатор просто с ума сходит, мотор вообще сейчас дуба врежет».

— Вот и мальчики, — Джей смеется, запрокинув голову, мокрые волосы прилипли к щекам, и сейчас пряди уже не зеленые, а черные, как мертвые водоросли. — Ну, чего встала? Шевели ножками.

Он с размаху шлепает ее по заднице. Харли подскакивает. Вот всегда с ним так! Она разворачивается, плотнее запахивает мокрую куртку.

— А макияжик потек, — ехидно улыбается Джей. — Помада-то, помада… Что, наш темный рыцарь спас красотку и заслужил горячий поцелуй?

— Он оказывал мне первую помощь, — возмущенно вскидывается Харли.

— Теперь это так называется? — Джей поджимает губы и часто глубокомысленно кивает, но глаза у него нехорошо блестят. Или это просто фонарь бросает блики?

— Это всегда так называлось, — Харли пытается отжать мокрые волосы, противная холодная струйка стекает за шиворот и заставляет зябко ежиться.

— Да-да, моя темная принцесса, — хохочет Джей, но смех у него жесткий, колючий, как мелкие камешки. — А теперь ножками, ножками шевели. Тебя никто ждать не будет.

И он легко отталкивается от парапета и прыгает вниз, в черную и тяжелую холодную воду. Но никакого всплеска не слышно. Вот дура, там же есть тоненький бордюр, в два шага шириной. Как раз по самому краю стены.

— Эй, я же чуть не утонула! — Харли перевешивается через парапет и кричит вниз, прямо в эту равнодушную реку.

— Чуть не считается, — отвечает Джей откуда-то снизу.

Харли взбирается на парапет и замирает на самом краю. За спиной уже не сирены надрываются, орут люди. Что такое? Не двигаться? Поднять руки? Руки за голову? Да, сейчас. Прямо сию секунду. Она оборачивается, мигалки на машинах весело горят синим и красным, прямо как иллюминация на Рождество. Красота! Маленькие людишки в синем суетятся, перебегают от машины к машине, пригибаются, осторожно целясь в нее из пистолетов. Словно в компьютерной игре. Харли балансирует на краю, раскинув руки в стороны. Вот почему люди не летают? Не летают, как птицы? Она бы сейчас подпрыгнула и полетела, запрокинув голову и подставив лицо ветру. И за спиной хлопала бы мокрая куртка, и внизу кто-то выдохнул бы с непередаваемым выражением: «Твою ж мать!» — и попросил бы закурить. Вот почему люди не летают? И приходится прыгать не вверх, а вниз. Она приземляется как раз на краю узенького выступа. О гранит бьется волна, и лодыжки обдает мелкими холодными брызгами, как будто кто-то бросил по ногам пригоршню битого стекла. Где-то там впереди мечется и прыгает фиолетовое пятно. Джей. И Харли срывается с места, бросаясь за ним. Она не думает, просто бежит вперед, и мокрые волосы падают на лицо, лезут в рот и нос. Лучше бы она согласилась прокатиться с Бэтсом в его навороченной и теплой машине. В Блэк-Гейт? Пожалуйста… Только не доехали бы они ни до какого Блэк-Гейта.

Она спотыкается и чуть не пропускает дверь. Сюда! Впереди гулко отдаются шаги Джея, и Харли бросается за ним в канализацию, шлепает по грязным лужам, из-под ног с писком разбегаются крысы. А она снова несется вперед. И вдруг едва не впечатывается носом ему в спину. Джей разворачивается, раскидывает руки в стороны. Харли останавливается, часто и глупо моргает. Джей смотрит на нее, щурится и вдруг обнимает. Крепко, так, что, кажется, сейчас захрустят и сломаются ребра. И вдруг отвешивает ей пощечину, такую, что слезы сами брызжут из глаз, а во рту вдруг становится солоно от крови.

— У тебя была такая возможность, — шипит он ей в лицо. — А ты… Три месяца насмарку. Короткую дорогу она знает! В следующий раз…

Харли зажмуривается, кулаком вытирает слезы. Убьет. Вот в следующий раз — наверняка. Или нет? И отмычка снова выпадает из пальцев, чертова отмычка от его чертовых… Сердца? Души? Мыслей?

Они молча идут рядом, под ногами чавкает что-то зеленое. Наверное, какие-то очистки. С потолка капает что-то вонючее и склизкое. Если прикрыть глаза, совсем чуть-чуть, то можно представить, что на тебя из-за угла выскочит Чужой.

— На месте, — Джей сворачивает в сторону, в маленький коридорчик, и начинает подниматься по скобам, вбитым в стену.

Харли послушно лезет за ним. Перед самым носом размеренно и четко двигаются его ботинки, старые, изношенные, на одном подошва почти протерлась. Харли хотела купить ему новые, но он очень доходчиво объяснил ей, что не надо этого делать. Так доходчиво, что она половину аптечки на себя извела.

И вот они выбираются из люка в каком-то переулке. А там уже рукой подать до дома. Точнее, до того места, которое она сейчас называет домом. У Джея, похоже, дома нет и не будет. Как бы она ни старалась, что бы ни делала.

Дома… Ну, кто-то же должен называть так эту маленькую квартирку, в которой всегда душно от табачного дыма, на столе в кухне, в комнате, под кроватью, на подоконнике стоят чашки, полные окурков, в которой время от времени что-то взрывается, и иногда вечерами стоит едкий запах химикалий, в которой наркотики приходится сбрасывать на пол, чтобы присесть на диван, домом. Вот Харли и называет.

Она, не снимая обуви, проходит в ванную. Кран опять течет. Харли моет руки, старательно, как леди Макбет, и разглядывает себя в зеркало. На щеке уже расползается большой синяк, фиолетовый, как плащ Джея. Любимый цвет, мать его.

Щелкает зажигалка, из-под двери тянет куревом. Харли присаживается на бортик ванной и плачет, тихо, безнадежно, как плакала уже не раз, не вытирая слез. Плачет, безуспешно пытаясь закутаться в мокрую и холодную куртку.

Там, на кухне, шипит конфорка. Наверняка, Джей уже варит себе кофе. Харли выходит, лицо щиплет от слез. Ну и пусть.

— Джей, — тянет она. — Дже-е-ей.

Но он не слышит. Уже что-то напевает, в зубах сигарета, мокрый плащ валяется прямо на полу. На плите от джезвы поднимается горячий пар, и в кухне вкусно пахнет кофе. Тепло, уютно… Должно быть.

Джей находит чашку, выбрасывает окурки прямо в мойку, наскоро споласкивает чашку кипятком и выливает в нее кофе. С этой же чашкой в руках он проходит мимо Харли в ту, вторую комнату, куда ей ходить не разрешается — после того, как она чуть не взорвала их маленькую квартирку. Там у Джея лаборатория. Харли стоит, прислонившись спиной к стене, и медленно дышит, словно только вот заново научилась. От каждого вздоха что-то вязко болит под ребрами. Она врач, психиатр, она знает, отчего может так болеть. Для нее «сердце болит» — это не гипертонический криз и даже не инфаркт. Это такое вот состояние, когда заново учишься дышать, когда мир становится монохромным, как Бэтмен.

И Харли выходит из квартиры, тихо прикрыв за собой ободранную дверь. Она спускается на улицу, в ботинках хлюпает, но ей плевать. И не такое переживала. Подумаешь, вымокла. Мелочь, ерунда. У уличного торговца с лотка Харли берет большой фонарик, пачку цветного картона и ножницы. Торговец что-то вякает про деньги, но тут же затыкается, когда дуло пистолета оказывается прямо у его широко раскрытых глаз. Вот так лучше. Харли забирает «покупки» и идет дальше, улица за улицей.

Вот почему именно она? Почему? Ведь его до нее лечила куча людей. Почему именно ей не повезло влюбиться в Джокера? Почему она не сбежала сразу, когда поняла, на что будет похожа эта жизнь? Еще можно было. Спрятаться в полицейском участке, рыдать на груди у Гордона, присоединиться к программе защиты свидетелей, уехать из Готэма куда глаза глядят. Так нет же. Осталась. Почему? Потому что не хотела скучно жить. Зато теперь весело. Обхохочешься просто. И Харли останавливается у пожарной лестницы, крепко сжимает в руках фонарик, картон и ножницы и смеется, навзрыд смеется, хохочет, как гиена. Весело же. Каждый день что-то новое. Или поцелует, или изобьет в кровь. И это не считая проблем с законом, сумасшествия (в Аркхэме ей даже поставили диагноз, самый настоящий), жизни на грани сил и возможностей. Все ради редких вечеров, когда Джей садился рядом, открывал книгу, и они читали ее молча, вдвоем, по очереди перелистывая страницы. Или тех, когда он сбрасывал пиджак, закатывал рукава и готовил для нее что-то умопомрачительное. Или тех, когда они просто лежали рядом, и она слушала его дыхание. Или тех, когда он, посмеиваясь, рассказывал истории, которые явно произошли с ним в той, другой его жизни, рассказывал, не называя ни имен, ни мест, ни дат. В этих историях почти всегда была война, взрывы, грубые шутки, чужие жаркие и пыльные или, наоборот, холодные большие города. Все ради этих вечеров. Но как же редко они выпадали.

Харли распихивает по карманам фонарик и ножницы, засовывает картон за ремень шорт, пачка топорщится и колет спину. Ничего, вот только взобраться наверх. И Харли начинает подниматься по пожарной лестнице на крышу. Там, на самом верху, она садится на самый край и начинает вырезать из зеленого картона большую летучую мышь.

Вот и готово. Харли наскоро приклеивает картонку к фонарику, включает его и направляет луч света в черное небо. Почти как река, только над городом. И как только оно не переворачивается? Однажды оно рухнет вниз, и все они утонут. Их будет нести черный поток, они будут плыть, едва касаясь друг друга, и волосы у них будут невесомо колыхаться, словно водоросли, а фонари станут звездами, фары машин будут мягко светиться, как глаза у больших и глупых рыб.

Харли сидит на краю крыши, подобрав ноги, и светит фонариком. Над ее головой в желтом круге качается и дрожит силуэт летучей мыши.

И вот за спиной шелестит плащ. Харли выключает фонарик и оборачивается, надеясь, что улыбка у нее не слишком заискивающая и жалобная.

— Как ты меня достала, Квинн, — устало басит Бэтс. — Определилась уже? Аркхэм или Блэк-Гейт?

Харли роняет фонарик, делает несколько неуверенных медленных шагов вперед и вдруг бросается ему на шею. Бэтс замирает, растопырив руки. И Харли становится смешно. Оказывается, все было так просто. Проще некуда. Она прижимается лицом к шершавой броне и всхлипывает, от смеха или от слез, сама не знает. И Бэтс обнимает ее, осторожно, словно боится… Чего боится? Того, что она сейчас достанет откуда-то большой пистолет и выстрелит ему прямо в челюсть, не закрытую маской? Или того, что слишком сильно ее обнимет, и она сломается, как дешевая фарфоровая кукла? Руки у Бэтса сильные, совсем как у Джея. Только никогда Джей не обнимал ее так осторожно, как будто спрашивая разрешения. Харли прижимается к нему теснее, в груди все горит, словно ей в прямо в грудную клетку насыпали жгучего перца, ноги подкашиваются, голова идет кругом. Она поднимается на цыпочки и целует его, нагло, жадно, словно у нее есть только пять минут на все. Бэтс замирает, его руки крепче сжимаются у нее на плечах и спине.

— Квинн, — он пытается отстраниться, но Харли крепко вцепилась в него, не отпустит. — Квинн, ты с ума сошла… Черт, да ты и так сумасшедшая!

— Ага, — соглашается она и тянет его за собой на крышу, на самый край.

Бэтс тяжелый. Он должен быть неповоротливым, но Харли знает, что ловкости ему не занимать. Она прижимается к нему, словно старается вплавиться в броню, пройти через нее, как там в фильмах делают всякие странные существа, прижаться кожей к коже. На его лице красная помада словно томатный сок, и Бэтмен похож на хеллоуинского вампира.

— У меня даже есть справка, — выдыхает она ему в лицо и стягивает с себя сначала куртку, потом мокрую насквозь майку, которая так и не успела высохнуть.

Холодный воздух жадно гладит кожу. Воздух, а лучше бы его руки. Харли кусает Бэтса за щеку, мол, чего же ты ждешь. Говорить сейчас она не хочет, да и не смогла бы, если бы и захотела. Слова сплавились в комок в горле, горячий, плотный, он рвет гортань, но так и не может прорвать ни хрящи, ни кожу. Харли кажется, что сейчас кровь брызнет у нее из-под ногтей, потечет из уголков губ, вены не выдержат такого бешеного пульса и просто взорвутся.

Где-то там внизу сигналит машина, ругается таксист, какая-то мамаша громко зовет своего ребенка. К черту всех. На самом краю крыши Харли смеется, так что из глаз льются слезы, и царапает Бэтсу шею. Кровь брызжет из-под ногтей. Но не ее кровь.

На ней почти ничего нет, кроме ботинок и коротких шорт, которые и шортами не назовешь.

— Какого черта, Квинн? — Бэтс, похоже, забыл о том, что есть другие слова.

Но Харли слышит его тяжелое дыхание. А это значит, что он тоже человек. И что его хваленая выдержка сейчас даст трещину. Она прижимается губами к его шее. Жаль, что все остальное закрывает эта его чертова броня.

Бэтс весь в ее помаде. Харли не видит себя со стороны, но знает, что тени смыло давно, тушь размазалась по щекам черными полосами. Пьяный арлекин из балагана. А что сейчас происходит? Балаган, как он есть. Жуткий до смеха и веселый до ужаса балаган. И она сквозь смех что-то сбивчиво шепчет, что именно, сама не может разобрать. Что-то такое, от чего глаза в прорезях маски удивленно расширяются. Харли не может оторваться от этих черных зрачков, которые вот-вот закроют серую радужку. И все горит, все кружится. Ветер свистит в ушах, треплет волосы. Нетерпение доходит до пика, жар в груди расползается по животу, рукам, плечам, шее, забирается под самые волосы на затылке. Она сгорит, если он не…

Что-то щелкает, тяжело падает на крышу рядом. Неужели? Наша мышка наконец-то поняла, чего от нее хотят? Да он малость туповат. Прямо как в фильме. Харли шарит руками по броне, потом тянется к пряжке ремня на шортах и замирает.

Мягкая ухоженная белая рука осторожно гладит ее по голове, убирает с лица волосы, пальцы с аккуратно подстриженными ногтями мягко обводят ее губы, по самому краешку, легко, словно перышком. Она выгибается к этой руке. Ну же! Все внутри скручивает судорогой, как при рвоте, еще немного, и лопнет кожа. Нетерпение взлетает до крайней точки, висит и переливается ярким шаром, дразнит, качается. А белая рука все так же мягко и нежно гладит ее по лицу.

Черная маска качается, то ближе, то дальше, серые глаза становятся совсем огромными. Уже даже и дыхание можно почувствовать кожей. И все катится вниз, срывается и летит кувырком, как на американских горках.

А Бэтс медленно прокладывает дорожку из поцелуев от виска к уху, потом вниз к шее, осторожно, невесомо, недоверчиво, нежно. Как в кино! Как в чертовом кино!

— Спаси меня! — шепот тоже горячий, как воздух где-то там, в тех других городах, где женщины носят черные платки, где по улицам ветер гонит мусор и обрывки газет, где люди пьют обжигающий чай и никогда не выпускают из рук автомат. — Спаси! Меня!

Бэтс тяжело дышит, пальцы дрожат, губы тоже, но он все так же медленно, едва касаясь ее кожи губами, спускается по шее ниже, к ключице, к груди. А ей хочется броситься с крыши вниз головой, вцепиться в него руками и ногами и лететь, чтобы ветер выбил из легких воздух, хочется его пальцев в волосах, резкого рывка, так, чтобы голова запрокинулась, как у тряпичной куклы, хочется поцелуев, похожих на укусы, хочется гореть, а не тлеть, сгореть в секунду яркой вспышкой.

Похоже, и вторая перчатка упала рядом. Но Харли все равно. Она дрожит и бьется в его руках, смеется и плачет, конвульсивно притягивая его за шею все ближе и ближе.

— Спаси меня! — слова вырываются тяжело, горло саднит, словно в него щедрой рукой бросили песка.

— Тише…

И она узнает этот голос. Она вспоминает, где она его слышала. Там, далеко и давно, в прошлой жизни, когда она носила строгие серые и темно-синие костюмы, убирала волосы в пучок на затылке. Когда она мечтала стать хорошим врачом, известным врачом, мечтала написать книгу, а, может, и несколько книг.

«-Я рад, что вам уже лучше, Харлин.

— Харлин? Разве мы знакомы, мистер Уэйн?

— Уверен, что нет, доктор. Я бы этого не забыл. У меня просто бы не получилось. Не хотите помочь мне исправить эту оплошность и наконец-то познакомиться… несколько ближе, чем сейчас?

— Вы всегда говорите девушкам такие банальные комплименты, мистер Уэйн?

— Только когда собираюсь пригласить их на ужин, доктор Квинзель. Полагаю, вы свободны этим вечером?».

Брюс Уэйн. Под черной маской Бэтмена — Брюс Уэйн.

— Тише, — он мягко обнимает ее, пальцы ложатся на затылок. — Не бойся.

Бояться? Она уже давно ничего не боится. Разучилась бояться, когда пошла за Джеем, не раздумывая, пошла. Харли дрожит, рука Бэтса, (или Брюса?) медленно обводит сосок, сжимает грудь. Так нестерпимо медленно, осторожно… Харли мечется под его руками, рвет пряжку пояса, на пальцах останутся следы. Ну и пусть. Скорее! Но белые холеные пальцы не торопятся, они все так же поглаживают грудь, спускаются немного ниже, и Харли замирает, не дыша. Но снова нет. Минута, другая, третья… Легкий поцелуй в висок, осторожное прикосновение губ к губам. Харли не может больше ждать. Все равно, что умирающему от жажды по капле вливать воду в рот. Пытка! Или просто не совпало. Не тот, чужой. И руки чужие. Не слышит, не понимает, не чувствует… Не то, что Джей… И что-то внутри обрывается, ухает вниз. Она не хрустальная, она живая. И ей надо чувствовать, что он тоже живой, а не эталонный герой, который все делает правильно, как по книге. А вместо этого — осторожность. Вместо страсти — нежность, пустая нежность, за которой только страх. Страх сделать что-то не так. А страх — это слабость.

— Просто плыви, — он все еще пытается менять голос. — Словно тебя несет теплая волна…

— Я не умею плавать! — Харли смеется, громко, весело. — Не умею!

И вырывается, оставляя его на краю крыши. Вот ведь забавно. Чтобы стать счастливой, нужно уметь плавать. А она не умеет. Потому у нее ничего и не вышло. И не получится. Ей уже не холодно, ничуть не холодно, хотя ветер свистит в ушах. Забавно и грустно. Умела бы плавать, была бы сейчас миссис Уэйн, наверное. Или еще какой-то другой миссис. Дент, например. Или, чем черт не шутит, Гордон. Развелся же старина комиссар все-таки.

Бэтс приподнимается на локте и смотрит на нее удивленно, непонимающе и немного обиженно. Харли вдруг становится грустно. И она больше ни капли его не боится. Раньше боялась. Совсем чуть-чуть. А теперь перестала. И от этого стало словно немного темнее, как будто от солнца отломали кусочек, и все теперь не такое яркое. Интересно, а это можно как-то забыть? Забыть то, что только что узнала про Бэтса и Уэйна сразу. Вот взять и стереть себе память именно про эти несколько минут. Должен же быть способ.

— Харли, — он все еще пытается понять, что происходит. — Я не сделаю тебе больно…

В том-то и штука, мистер Уэйн, Бэтмен, в том-то и штука. Иногда надо уметь быть жестче. Харли медленно собирает вещи, натягивает на себя мокрую майку, куртку и начинает спускаться по пожарной лестнице. Вот и все.

Она идет домой, ведь должен же кто-то называть их с Джеем маленькую квартирку домом. От холода начинает бить дрожь, еще немного — и Харли начнет стучать зубами.

Она поднимается по грязной лестнице, пинает ногой пустую банку из-под «Колы», банка катится по ступенькам и противно, надтреснуто звенит. Харли медленно подходит к дверям их с Джеем маленькой квартирки и тянется нажать на кнопку звонка, но так и остается стоять с поднятой рукой. Дверь не заперта. Харли нервно сглатывает, пытается загнать бешено бьющееся сердце на место, а то оно сейчас норовит убежать, мечется в груди, тыкается то в горло, то куда-то в желудок, и медленно тянет дверь на себя.

— Ну, входи, — Джей сидит на краю кухонного стола и курит, на щеке у него ссадина, а костяшки пальцев сбиты в кровь.

— А это?.. — Харли осторожно переступает порог, подходит ближе, указывает на его щеку, на руки.

— Искал тебя, — он тушит сигарету о стену и тут же прикуривает следующую.

Она только молча смотрит на него и дрожит.

— И нашел, — как-то тихо и ровно заканчивает он, сигарета на секунду вспыхивает ярким огоньком и снова медленно тлеет.

— И ты все?.. — Харли так и не может договорить, сказать простое слово «видел». Что же она наделала?!

— Ага, — он в несколько затяжек докуривает сигарету, зажигает еще одну. — Ровно столько, сколько надо.

Она прислоняется к стене, хватается руками за горло, как будто если она сейчас раздерет его в кровь, ей станет легче дышать. Но ни дышать, ни плакать не получается. Только дрожать, словно в припадке, дрожать и смотреть на него, хватая ртом воздух. А Джей курит, только ходит ходуном в пальцах сигарета. И глаза у него непривычно серьезные.

— Иди в душ, — наконец бросает он.

— А как мы теперь? — Харли кажется, что все это сон, или нет, что все это — смерть, странная такая смерть, ненастоящая, когда ты видишь себя со стороны и не понимаешь, что происходит.

— Как? — он усмехается невесело, но честно. Харли же знает его, пусть не так хорошо, как хочется, но знает. И вот сейчас уверена, что улыбка эта честная. — Мы?

И от этого «мы» сердце обрывается, в груди становится холодно и больно. Вот и конец. Лучше бы он ее убил. Так проще было бы. Но с Джеем никогда не бывает просто. За мелочь убьет, но вот за такое… И Харли страшно, впервые по-настоящему страшно. Потому что она не представляет себе, что же сейчас может случиться. Потому что она еще никогда не видела Джея таким спокойным и серьезным.

— А что с нас взять? — он тушит сигарету, поднимается, подходит к Харли и треплет ее по голове, так, словно имеет на это право, не спрашивая разрешения. И это тоже честно. Если чего-то хочешь, бери это. Если не дают взять, убей и все равно возьми свое.

Она вцепляется ему в руку, прижимается, утыкается лицом в старый пиджак, она знает на нем каждое пятнышко, каждую строчку, ведь столько раз дыры от пуль зашивала. И пиджак пахнет табаком, порохом, селитрой. Джей стоит, не отстраняется, но и не обнимает, так и не убрав руку с ее макушки. Значит, знает, что больше она от него никуда. Хорошо, когда кто-то вот так, со вздоха, тебя понимает. Может, это и есть то самое счастье?

— Знаешь, а я плавать не умею, — всхлипывает она Джею куда-то между четвертым и пятым ребром.

— И что? — он явно думает о своем.

— Ничего, — она прижимается к нему еще крепче, словно его сейчас украдут гоблины, если она его отпустит. — Просто здорово, что не умею.

— Как скажешь, — он отодвигает ее с дороги. — В душ иди. А мне руками заняться надо. Вечером будет одно дело... Пойду один.

И Джей уходит в комнату. Харли присаживается на край кухонного стола, гладит кончиками пальцев следы от сигарет на стене. Все-таки здорово это — не уметь плавать.