Anna Regina (джен)

Анна вертится перед зеркалом, в сотый раз поправляя волосы, разглаживая складки на великолепном платье, сидящем на ней как влитое, осторожно трогает губы помадой, и наконец отходит на пару шагов назад, рассматривая своё отражение так, как художник смотрит на шедевр. Отражение не дотягивает до шедевра совсем чуть-чуть, и Анна почти спокойна. Раз уж она выглядит выше всяких похвал, то сегодня, определённо, её день. Сегодня она наконец-то займёт своё место — не под солнцем, но в свете прожектора, на сцене, и пусть не на такой масштабной, как мечталось, и пусть голос её далёк от хрустального голоса благодетельницы Веры, и пусть петь она будет не сложнейшие оперные арии, а лишь кабацкие куплеты, но она будет петь! Она будет петь на сцене, и её будут слушать! Есть от чего сойти с ума.

Она выбегает из дома, едва не цепляясь каблуками за ступени, грохочет ими по брусчатке, метёт бархатным подолом дорожку к кабаку старшего Стаматина, и, наконец, останавливается у входа, переводя дыхание и поправляя волосы. Сегодня всё должно быть идеально.

Анна открывает дверь и от неожиданности делает шаг назад: кабак забит до отказа, буквально яблоку негде упасть между работягами с Заводов и их жёнами, молодыми парами, молодчиками Грифа в извечных тёплых жилетах... Кажется, даже Марк Бессмертник и младший Влад пришли. Конечно, наверняка тех больше прельщают танцы Невест, покинувших Степь и служащих у Андрея, но ей нравится думать, что сегодня они пришли ради неё.

Анна расправляет плечи, гордо поднимает подбородок и шествует по направлению к сцене так, словно она — не провинциальная шансоньетка с кровавым прошлым, а по меньшей мере — королева какой-нибудь далёкой державы. Anna Regina, как в какой-то забытой книге.

— Совершенство форм, — пьяно, но довольно громко говорит Пётр Стаматин Марку, салютуя стаканом в сторону певицы, и тот закатывает глаза. Анна дёргает плечом — пусть. Этот, многоликий и одновременно безликий, не опасен.

Она лучезарно улыбается и восходит на сцену — легко, уверенно,

будто взлетает, обводит взглядом притихшую публику, берёт в руки забытую кем-то гитару и начинает петь. Конечно, любое натренированное ухо почувствует фальшь (вон как скалится Бессмертник — с виду пытается подбодрить, но на самом деле понимает то, чего никому не следовало бы), но местная публика не искушена в музыке, одурманена твирином, и потому бояться нечего.

Анна Ангел заканчивает петь, откладывает гитару, кланяется и спускается туда, где стоят столы и стулья. Зрители аплодируют, несколько особенно впечатлительных женщин даже вскакивают на ноги и вытягивают шеи, чтобы ещё раз полюбоваться ею, а Анна, упиваясь триумфом, усаживается на первое свободное место — между Петром и здоровенным рыжим верзилой в малиновой куртке.

— Душевно поёшь, Ангелок, — пробасил верзила и плеснул ей в стакан какого-то тёмного и резко пахнущего пойла. — Пей, не бойся. Чёрный твирин дорогого стоит.

Певица послушно опрокидывает содержимое стакана внутрь, и, закашлявшись, хватается за горло — как оказалось, чёрный твирин способен раздуть внутри такого хрупкого тела сильнейший пожар. Анна кашляет так надсадно, что даже не слышит, что втолковывает ей Пётр, уже хорошо принявший на грудь:

— Смотри, какая потрясающая фактура! Не думаю, что это Невеста, это ангел! Такая невероятная пластика...

— Какая невеста, Пётр? — откашлявшись, переспросила она. На сцене уже суетились девушки-степнячки, одетые в какую-то рвань. И их-то Пётр назвал ангелами!

— Твириновые. Ты полюбуйся только на ту, которая справа. Лицом не вышла, но какая пропорция! Золотая пропорция!..

Анна следит за движением руки Петра, всматривается в лицо пляшущей справа полунагой оборванки, и вдруг придушенно вскрикивает. Только что она увидела в лице танцовщицы из кабака своё отражение. Своё истинное отражение.

Отражение уродливой девочки-бродяжки Аннушки.

Отражение кровавой Караванщицы.

Отражение завистницы, укравшей лицо той единственной, что одна на свете любила её по-настоящему — той самой Веры, что сейчас пляшет на грубо сколоченной сцене кабака, провоцируя зрителей на похотливые мысли и сальные взгляды. Той, что пляшет здесь лишь в надежде получить очередную дозу наркотического пойла.

Анна вскакивает на ноги, сбрасывает туфли и несётся из кабака прочь, спотыкаясь о выступающие камни мостовой и больно раня ноги.

Лишь добравшись до особняка, она падает без сил и даёт волю слезам. Конечно, Вера узнала её.Она обязательно пожалуется Андрею. Или Грифу. Или, что хуже всего, Сабурову и Тяжёлому Владу, скорым на расправу. Конечно, всё так и будет. Сначала они будут пытать её сами, а потом отдадут на растерзание инквизиторам...

Анна сидит посреди коридора, обхватив дрожащими руками колени, всхлипывая и подвывая. Страх обвивает холодной склизкой змеёй шею, ползёт по позвоночнику между лопаток, окутывает могильным холодом ноги.

Бежать! Но куда? Зачем? Её найдут, это ясно как дважды два. Её выследят и отнимут всё — книги, платья, дом, яркую кукольную внешность, звонкий голос и будущее. Когда правда откроется, у неё не останется ничего.

Нет, — исступлённо думает певица, терзая подол платья, распуская его на нитки, — нет, нет, нет! Не бывать этому!

Бог с ними, с книгами и домом, платьями и картинами, но волосы, глаза, голос — это только её. Навсегда и навечно. Кто сможет отнять их?

Анна касается рукой головы — но вместо сложной причёски нащупывает только неровно остриженные космы. Она откидывает подол платья — и вместо обыкновенных девичьих ног видит кривые, уродливые, неоднократно переломанные конечности, которые назвать ногами язык не повернётся.

От ужаса она пытается кричать, но голос ей не повинуется. Его нет.

Нет, нет, нет!

Анна с трудом поднимается на ноги и нетвёрдыми шагами идёт в комнату, к зеркалу, надеясь, что оно не обманет, что всё это — только страшный сон. Или твириновый бред. Или морок из детской сказки или степного фольклора. Или...

Анна Ангел идёт к зеркалу страшно медленно, выставив вперёд руки, пока ладони не упираются в ледяную прозрачную гладь.

Она открывает глаза и в ужасе делает шаг назад — в зеркале отражается совершенная красавица с золотыми волосами, затянутая в роскошное бархатное платье. Анна пронзительно вскрикивает и, собрав со столика всё, до чего может дотянуться, — кисти, банки, флаконы, — швыряет их в зеркало, которое моментально идёт безобразными трещинами и оседает на пол сотнями мелких осколков.

В комнате удушающе пахнет смесью духов и пудры.

Сердце колотится, как бешеное, руки дрожат, и певица совсем не чувствует облегчения: она знает, что это — только начало. Первый акт трагедии.

Время пошло.