Аргентина холодная (гет)

Очередная ручка протекает, оставляя на бумаге небольшие кляксы и пачкая кожу. Билл ворчит, тянется за тряпкой и новым листом — придётся все переписать начисто. Всё-таки толковые письменные принадлежности в Южной Америке делать совершенно не умеют — эти люди могут справляться лишь с сельским хозяйством. Билл бы, конечно, пожаловался — да вот только некуда, здесь всем на это наплевать. Марать бумагу — глупость и удел слабаков, но Билл, в общем-то, не возражает. Работа у него такая — записывать, не больше и не меньше.

В общем и целом тут неплохо — иногда Биллу даже нравится, особенно в Аргентине. Есть что-то в этой стране — может, бурные течения Параны, может, холодные пустоши Патагонии, а может и пальмы — высокие, стройные. Они ему будто что-то напоминают, вот только Билл забыл, что. Да и неважно — самое главное Билл, конечно же, помнит.

В Южной Америке времена сейчас неспокойные — Билл исколесил её вдоль и поперёк, уж он-то знает. Напряжение возрастало повсеместно — континент был на грани того, чтобы взорваться войной. Бразилия, Чили, даже столь любимая сердцем Билла Аргентина — все наращивали военную мощь, готовясь стереть врагов и не только с лица земли. Глупцы, думал Билл — сидят в своих кабинетах и ровным счетом ничего не видят, не видят даже той самой земли, за которую готовы убивать, в упор не видят. Земле всё это не нужно, земля она и есть земля — Билл любил касаться её после дождя, ощущать пальцами влажное тепло. Плодородную, густую, тягучую — испещрят холодными пулями, такова судьба. Это ужасно, но Билл уже давно смирился, да и не его это дело. Его дело — записать.

Размеренно. Аккуратно. Следя за почерком и проклятыми кляксами отвратительных южноамериканских ручек. Под его быстрыми пальцами сохла история — застывал вложенный в чернила крах бразильской монархии. Навсегда затихали людские жизни, собранные расторопными пулями. Сто двадцать три человека во время переворота в Буэнос-Айрес. Сорок четыре человека, устроившие забастовку в Росарио. Пятнадцать женщин, демонстративно покончившие с собой в Мар-дель-Плата.

Память — это, наверное, самое ценное, что в принципе есть у Билла, хотя, по правде говоря, сам он её боится. Слишком многое в себе скрывала, слишком многое запирала на замки раз и навсегда. Биллу бывает страшно — в тёмных закоулках его разума бродят жуткие монстры, страшнее которых он, пожалуй, никогда не встречал, да и уже не встретит. Билл вроде как умеет их сдерживать, но иногда они всё же прорываются, раздирая сознание Билла на тонкие лоскутки — Билл боится не сшить их обратно.

Только вот дома у Билла уже давно не было — постоянного, тёплого, где ждут и встречают после работы. Бесчисленные города смазываются в его памяти в один большой, пёстрый мир — круговорот гостиниц, библиотек, ярких пейзажей. Билл любит гулять, особенно вечерами, когда затихает буйное солнце, а его наставник перепроверяет все сделанные им записи. Билл старается запомнить тонкие детали — пыльные дороги и иезуитский квартал Кордовы, книжные развалины где-то посередине Санта-Фе, сочно-зелёные парки Ла-Платы. Билл любит гулять, когда уже темнеет, когда солнце садится настолько низко, чтобы не выхватывать его фигуру из толпы — она ведь выделяется. Среди смуглых и темноволосых людей он как белая ворона — и вправду белый, даже несмотря на загар, да и волосы ярко-рыжие, которые местные в шутку сравнивали с папайей.

Единственное, что в последнее время разочаровывает Билла — сон. Когда-то (он уже и не помнит, когда) Билл, кажется, очень любил спать, но почему-то всё изменилось. Биллу чудится, что, едва он касается головой подушки, с запертых клеток в его памяти начинают падать замки. Воспоминания, мутные, расплывчатые, тяжёлые утаскивают его в вязкие сны, где не вдохнуть. Ему снится кровь, бесконечная, с солью и железом на языке — и Билл спрашивает себя, сколько же он её видел за свою жизнь (жизни?). Биллу снится что-то чёрное, плотное, окутывающее его фигуру с ног до головы — и лишь изредка мелькают всполохи серебра бляшек, но Билл не помнит этой одежды (он ли носил её?). Билл помнит огонь и пепелища, Билл помнит прорастающие корни деревьев, Билл помнит затянутые завесью облаков небеса (или кажется и это только сны?). Биллу снится девушка — хрупкая, тонкая, звонкая, с высоким голосом и постоянной влагой на глазах (но никак не разглядеть лицо по-нормальному).

Билл оттягивает момент сна до последнего, стараясь спать как можно меньше — лишь густая тень наливается под зелёным глазом, не скрытым повязкой.

— Я не помню. Я ничего такого не помню, — говорит себе сам, стискивает зубы до скрежета и переворачивает страницу.

Если что ещё и есть хорошего в южноамериканской земле, так это карнавалы. Жизнь Билла однообразна — город-записи-город, без каких-либо излишеств, да и зачем они ему, простому наблюдателю? Одно только он себе позволяет — фестивали в Рио. Билл любит эту пестроту, блестящие маски и такие же блестящие улыбки. Билл не думает о их искренности — улыбки всегда красивы. Билл любит все, кроме одной-единственной — своей. Свою улыбку Билл искренне ненавидит, хотя практически не помнит, когда и почему так случилось.

А вообще, за время, проведённое тут, Билл даже смирился с южноамериканским бытом. Он носит невзрачную хлопковую одежду, местами затёртую до дыр. Пьёт кофе по утрам и почти не морщится, хотя раньше (кажется) не любил этой чёрной горечи. Билл скупает все газеты, что попадаются под руку, и только вредина-учитель всё твердит и твердит, что этого мало. Иногда Биллу кажется, что учитель злится на него, хотя искренне не может понять — почему так? Впрочем, может быть, он просто не помнит. Билл лишь читает немой укор в тёмных глазах и склоняется над очередной статьёй. Где-то он точно оступился, осталось только вспомнить.

Вспомнить сложно, потому что картинка никак не хочет собираться. Билл что-то помнит — были войны, были жертвы, были его записи. Билл помнит даже имя — «Дик», и помнит, что оно было не первым и не последним, но почему-то то, что было после Дика, Билл поймать не может. Воспоминания на этом месте расползались черными пятнами, плавились жирными кляксами на идеально чистом листе. Они утекали сквозь пальцы и ложились на сероватую бумагу количеством жертв очередного путча. После Дика в голове было пусто, темно и даже немного грязно. После Дика в голове пусто — и лишь маячит светлое пятно Билла.

— Не пытайся вспомнить это. Тебе не следует это помнить, — сказал как-то учитель. — Билл — твоё сорок девятое имя. До него был Дик. Это всё, — но Билл готов поставить что угодно на кон, что что-то всё же упущено, хоть он и не помнит, что именно.

— Учитель… Вы ведь что-то скрываете от меня, — интересуется осторожно, исподлобья смотря на старика.

— Для твоего же блага, — захлопнутый словарь даёт Биллу понять, что разговор окончен.

— Книгочею не нужны чувства, — любит повторять старик, но Билл не понимает, зачем он говорит это так часто, он вроде как и не пытается влюбиться или вытворить еще какую-то глупость. А старый Книгочей всё твердит и твердит, будто боится чего — заевшая пластинка, от которой Биллу всё чаще хочется отмахнуться.

А воспоминания всё же ещё живые, недовыжженные до остова, ещё настоящие. Идёт война, такая, какой он не знал ещё раньше. И даже сам он боец, он правда сражается, он чувствует в руках покалывание прохладной силы. Мерзкие твари лезут к нему со всех сторон, впиваются в кожу склизкими пальцами, дышат гнилью где-то рядом с ухом — Билл отбивается как может, а может он многое. Взлетает в небо столп огня, разбрасывает в стороны быстрые искры, горит, пляшет, смеётся… убивает.

И однажды он, кажется, был в плену. Тогда была горечь в рту, сухость в горле и тошнотворные паразиты где-то там, внутри, под изъеденной ссадинами кожей, от них было горячо и невыносимо душно. Чёткой картинки снова нет, только всполохи — тёмный потолок, едва подрагивающий над головой фонарь, жёсткий стул, впивающийся занозами в истёрзанную спину. Люди с чёрными лицами, настоящие звери, чудовища с кровяными узорами на высоких, тонких лбах. Но почему?..

Билл тонул, бесконечно тонул, но всё же спасся — кажется, в том была заслуга учителя. Билл тогда похож на мертвеца — кожа натянулась на череп, волосы повылезали, оставив лишь неаккуратные клочки на некоторых местах. Как-то выкарабкался, как-то справился — в высокой башне с резными окнами и девушкой, что не отходила от его постели, жаль только, что он лица её не помнит — только влажные глаза с фиолетовым отливом.

Ту же безликую девушку, он, кажется, видел потом ещё — мёртвую, холодную, как воды морей севера. Волосы её были размётаны по земле, из рваной раны на груди, булькая и шипя, сочилось красное. Билл что-то кричал, о чём-то просил — правда, уже не помнит о чём. И, кажется, даже плакал — глаза немилосердно щипало, а горло сдавливал горький плотный комок. Хотя нет, даже не так. Он рыдал, по-настоящему рыдал, захлёбывался в собственных криках и давился солёной водой. Вот так всё было по-настоящему, взаправду.

Очередной ночью Биллу снится, что он, кажется, потерял жизнь — не меньше. В той жизни была вся та вязь, что просыпалась иногда в его голове — и кровь, и пламя, и серебро на одежде, и даже та девушка, которая почему-то плакала. Билл только одно никак не может разглядеть — её лицо. Отражение его плещется в мутной воде, дробится проплывавшими по ней осколками зданий, и Биллу никак не удаётся схватить его суть. Билл суёт голову почти в самую воду — но там, на дне, лишь мрак и больше нет ничего. Пальцы дрожат и скользят по грязи, утаскивая за собой вниз шершавые комки песка. Холод пробирается по всему его телу, выталкивая наружу колючие мурашки. Ещё совсем чуть-чуть, самую малость, и он достигнет дна, и всё узнает, и всё вспомнит, но его хватает женская рука и тянет вверх — Билл лишь удивлённо пускает ртом маленькие пузырьки воздуха. Резкий вдох давит острой болью лёгкие, мокрая одежда прилипает к телу и противно хлюпает, а девушка рядом плачет, уткнувшись в колени. Билл тянется к ней, берёт её бледную, почти прозрачную руку, пытается заглянуть ей в лицо, но просыпается — с солёными щеками, тяжело дыша и сжимая вспотевшими ладонями простыню.

* * *

Линали Ли не нравится Южная Америка, совсем не нравится. Здесь всё чересчур, всё через край, а она искренне любит умеренность. Линали здесь душно и жарко, от зноя не спасают даже новая широкополая шляпа и лёгкий светлый плащ. Линали здесь пыльно, грязно и немилосердно одиноко, здесь всё чужое, изъеденное в пыль и опалённое в угольки.

Хотя, сейчас ей явно не стоит быть привередливой — всё-таки вернувшиеся с того света должны быть настроены на более оптимистичный лад. Линали слегка кривится — грудь под плащом все ещё иногда ноет, и Линали находит красные пятна на бинтах, которые она теперь не снимает. Её любил весь Орден — но их любви оказалось мало, чтобы спасти её в том бою. Её любил брат Комуи — но его сил хватило только на то, чтобы донести тонкое изувеченное тело до врачей и не сойти с ума по дороге.

Тогда был кромешный мрак, были слёзы, чьи-то изодранные в кровь губы и руки да уже почти готовый тёмный гроб с крестом сверху. Грудь прошибало острыми разрядами боли, веки липли друг к другу, а искусанный язык тихо кровил куда-то в горло горьким железом. Температура тела дробными градусами опускалась вниз, и всё вокруг растворялось подобно сахару в горячем чае — Линали помнит, как исчез блеск очков, как взметнулось прощальным жестом что-то длинное и тёмное, как возле самых глаз потухло огненно-рыжее.

Линали и вправду умерла в тот день, умерла по-настоящему (хотя до этого погибала лишь наполовину), она это даже поняла, касаясь всем своим существом неизведанной и холодной Материи и ощущая, как становится всё легче и легче, как отпускают её многолетние кандалы на ногах.

Спасти её смогла лишь ненавидимая до зубовного скрежета чистая сила, да и то не сразу. Линали Ли почти не помнит, как пришла в себя. Она думала, что прошло лишь несколько часов, но счёт, как оказалось потом, перешёл уже на дни. Если бы не Комуи, который никак не мог расстаться с телом сестры, она рассыпалась бы пеплом и стала бы частью вечности Ордена.

Почему Богу пришло в голову воскресить её уже остывшее тело — никогда себя не спрашивала, да и не знала толком, благодарна ли она ему. Лишь потом поняла — благодарна, безмерно благодарна, поняла это когда Комуи обнял ее дрожащими руками и громко зарыдал куда-то в область шеи.

Позже Линали узнала, что Лави и Книгочей покинули Черный Орден на следующий же день после её смерти, никому ничего конкретного не сказав — Лави только континент шепнул на ушко Комуи, и то, непонятно зачем.

Линали Ли не нравится Южная Америка — и в Санта-Фе слишком душно и грязно, и в Кордове слишком шумно — так, что бьёт по уставшей голове. Линали правда не любит галдящих сборищ, но вечерами старательно обходит все кабаки и бары. Линали покупает кучу газет и удивляется — мир шире Ордена, намного шире. Она отслеживает новости и скупает всё новые и новые билеты — ради того, чтобы оказаться тем, где вскоре будет коваться история. Кто-то ведь должен её записывать, правда?

Линали неожиданно оказывается в стачках, восстаниях. Она видит, как теряют золотые короны и как поднимаются из грязи, видит становление лидеров и слёзы простых людей. Это больно, это страшно — везде стреляют, кричат, а от земли идёт могильный пепел человеческих трагедий. Ей тяжело смотреть на это, но она, кажется, начинает понимать ту страшную красоту, которую находили Книгочеи в истории. Линали и хотела бы всех спасти, но всё, что она может сделать — бороться с акума, которых, к слову, на этом проклятом континенте оказалось довольно много.

Линали ищет долго, мучительно, записывая сотни запылённых километров на свой счёт, пока однажды, в маленькой грязной библиотеке какого-то захолустного городишки не мелькает перед ней ярко-рыжее.

— Лави, — зовёт тихо, несмело, едва шевеля губами, боясь.

Поворачивается. И вправду он — только кожа потемнела, да волосы слегка выгорели.

— Вы ошибаетесь. Меня зовут Билл, — кривится едва заметно, будто что-то кольнуло его внутри больно-больно.

— Лави, — слёзы капают с подбородка, бежит, обнимает и утыкается носом куда-то в шею.

— Вы ошибаетесь, меня зовут… — и осекается, потому что уже не уверен ни в чём. Сложно быть уверенным, когда счёт твоим жизням и именам — практически полсотни. Ла-ви. Но почему?..

— Что…, но как так, — голос её прерывается резкими всхлипами. — Ты забыл? Я понимаю, действительно много чего случилось! Но… неужели ты совсем не помнишь? — упирается руками в его плечи и пристально-пристально смотрит в глаза. — Меня зовут Линали Ли, помнишь, Лави?

— Линали, — перекатывает имя на языке. — нет, не помню.

Руки её сжимаются на лацканах его пиджака, тянут на себя так, что Билл почти упирается лбом в её лоб.

— Я виновата перед тобой, — снова плачет, у Билла неприятно колет сердце — кажется, он никогда не любил женских слёз. — Я всё испортила, хотя и знала, что ты должен стать Книгочеем, Лави. Но я позволила… глупая я. А потом ещё и моя смерть… прости, прости!

— Твоя смерть?..

Билл аккуратно отстраняет незнакомку, осматривает её еще раз — не узнает. Хотя нет, похожа на одну барменшу из Рио, которая делала ему шикарные скидки на пиво, но нет, явно не то. Да и эта дама явно не в себе — все губы в кровь искусала, рыдает и твердит что-то о своей смерти. Билл невесело усмехается — уж он-то этих смертей повидал немало, покойники не ездят вот так вот по Южной Америке в коротких юбках. Билл не верит ей.

Записи сегодня ложатся совсем криво — будто и не его рука, он так плохо даже в юном возрасте не писал. В записях чего-то не хватает, что-то в них не то — в них сквозит та странная девушка. Билл ловит себя на том, что он смотрит на лист, но не видит его, а слово «дореволюционный» он написал уже трижды. Билл откладывает ручку — вся ладонь в синих чернилах. Дрянные, паршивые южноамериканские ручки.

Билл так и не поговорил с ней — пытался, но она была будто в бреду и не слышала его, а только бормотала, бормотала…

Сегодня ночью Биллу вновь снится кошмар. Он идёт по лесу, один, идёт без какого-либо направления — просто вперёд. Ветки царапают лицо и ноги, оставляя на себе кусочки одежды, грязь вязко хлюпает под его ботинками, а луна над головой наливается прозрачной желтизной. Что-то ухает и проносится совсем рядом с плечом — может быть, это сова. Деревья, деревья, бесконечный коридор, из-за которого так сложно выйти к свету. А свет точно есть, Билл видит, он там, вдалеке, надо только разобраться с деревьями, но легче сказать, чем сделать — проклятый лабиринт не пускает его. Щёки — в кровь, руки — в кровь, сучки цепляются за всё, за что только можно зацепиться — Билл стряхивает их, вырывает вместе с лоскутами собственной кожи — и выходит на опушку. Билл готов увидеть там всё, что угодно, кроме того, что оказалось на самом деле — Билл видит себя, а на руках у него чьё-то тело. Билл не узнает себя — на нём странные, высокие сапоги, светлые штаны, чёрная куртка с серебряными бляшками. Это его одежда…наверное. Но когда же, когда же он её носил? На девушке короткая юбка, которая обнажает худые, обугленные ноги — Билл идёт вперёд и впервые (за столько переполненных кошмарами ночей) глядит прямо в это лицо, которое никак не мог увидеть раньше — и просыпается.

Не спит в эту ночь и Линали — без устали меряет шагами крохотную комнату в гостинице, ложится, ворочается, сбивая пожелтевшие от времени простыни в плотный ком, снова встаёт. Линали не может уснуть, как бы она не пыталась — её мысли всё ещё там, в той библиотеке, а перед глазами — его пустой взгляд, тускло-зелёный, почти бесцветный. Неожиданно в ночной тишине раздаётся глухой шорох — Линали инстинктивно отпрыгивает в сторону и резко разворачивается к окну, в котором чернеет небольшой, но до боли знакомый силуэт.

— Здравствуйте, госпожа Лина, рад видеть вас в добром здравии, — но по тому, как холодные глаза Книгочея скользят по ней, можно сделать выводы о чём угодно, только не о радости.

— Он ведь не Билл, — Линали, мягкая и тактичная Линали в этот раз даже не думает выглядеть вежливой. Срывается, подходит к окну и становится прямо напротив Книгочея, глядя ему в глаза. — Он ведь Лави!

— Жизнь Лави для него закончилась. Он — Билл.

— О чём?..

— Вы сами всё прекрасно знаете, госпожа Лина, — старик цокает языком и наконец отводит взгляд в сторону. — Вы знали, что Лави — ученик Книгочея. Вы знали, что он — будущий Книгочей. Он ведь рассказывал вам правила?

Линали мнётся, теребит пальцами юбку, переступает с ноги на ногу. Да, рассказывал.

— Но тем не менее, — как же страшно блестят глаза этого человека. — Вы позволили случиться всему, что случилось. Он чуть, — первый раз в голосе Книгочея отчётливо слышится дрожь. — не бросил всё, когда вы умерли. Он чуть не умер сам, он…

— Это ваших рук дело. Вы стёрли ему память, — перебивает, произносит бесцветно, тупо пялясь в одну точку и не фокусируя взгляд, — Вы стёрли ему память о «Лави».

— Для его же блага. И для блага клана Книгочеев.

* * *

Остаток ночи Линали стоит у открытого окна — совсем рядом с тем местом, где недавно сидел Книгочей. Уже пости рассвет — по окном начинают суетиться смуглые аргентинки, выкрикивающие что-то на непонятном языке. Линали холодно, хотя температура никак не меньше двадцати пяти градусов. Линали бьёт озноб — но она и не пытается согреться. Линали ищет путь.

А путь к неё один — к вокзалу. Нужно возвращаться. Она — экзорцист Чёрного Ордена. Быстрее. Пыльный дорожный плащ. Громоздкий чемодан. К грязному перрону.

— Простите, — вдруг слышит она на широком проспекте, который ведёт к спасительным (наверное) поездам. Линали вздрагивает всем телом, не смея обернуться. — Мне кажется, мы были знакомы… я смутно помню, но я видел вас во сне, — рука, такая тёплая и знакомая, так по-родному ложится на её мелко дрожащее плечо.

— Нет-нет, вы были правы, — говорит тихо, не поворачиваясь к нему, чувствуя, как больно жжёт соль обгоревшую кожу лица. — Я перепутала вас со знакомым. Мне жаль.