Пять затяжек (гет)

Росинант не любит делиться сигаретами; их слишком трудно достать, когда рядом не видно Белльмер. А с ней можно было спокойно покурить за каким-нибудь углом, лишний раз не навернувшись и не подожгя казенную униформу. Во всяком случае, она ни разу не доносила на него Сэнгоку, который, в силу настроения, любил зачитать нудную лекцию о вреде здоровью и что — "в твоем возрасте курить не положено". Хотя делиться порой приходилось. Особенно, если сам час от часу стреляешь их у курсантов постарше, изобразив на лице вселенскую скорбь.

Поэтому он протягивает скуренную на половину самокрутку, молча наблюдая, как неуклюже свернутого в трубочку конца касаются улыбающиеся губы, блестевшие розовыми мазками помады. С любопытством осматривает худую женскую фигуру, задержавшись на плаще с надписью "Правосудие", небрежно сжатом узкой ладонью, и еле сдерживает удивленный фырк; белый плащ — гордость носящего, напоминающий сильно застиранную мятую ткань, уныло собирает полами пыль, пока Шои* с едва приметными сиськами пытается затянуться.

Именно пытается. Росинанту не нужно присматриваться, чтобы понять — сигареты эта женщина употребляет вряд ли чаще Сэнгоку, а тот их не употребляет вовсе. И хочется спросить зачем, однако Росинант вовремя прикусывает язык, очень стараясь не улыбнуться в ответ.

Она кашляет смешно, кажется готовая просморкаться в собственный плащ, некрасиво морщится, размазывая по щекам проступившие от кашля слезы. Изображает очередную пародию на затяжку, теперь уже более удачливей впуская едкий дым в легкие. Медленно выдыхает, отпуская серую струйку подниматься над головой тонкой тающей спиралью. Затем протягивает самокрутку со следом помады обратно. Бесцеремонно усаживается рядом, ткнувшись лбом Росинанту куда-то под локоть. А могла бы достать до плеча, будь тот немного ниже. Но тело взрослеет быстро, растет, словно помидорная рассада в июле, теплом и влажном, на радость тем, кто ее выращивал.

Росинант вновь умудряется смолчать, чувствуя на себе насмешливые взгляды проходивших мимо солдат, тщетно пробуя игнорировать приливающий к щекам румянец. Картинка, видимо, занятная: замерший истуканом кадет, оттенка упомянутых помидоров, если не ярче, и женщина-Шои, старательно делающая вид, будто давно спит, в наглую к кадету привалившись.

Никаких слов, никаких вопросов. Полная, абсолютная тишина вокруг.

Кожа Росинанта буквально пылает, больше от комичности ситуации, нежели от смущения. Не возникает даже мысли отодвинуться или растормошить удобно устроившуюся дозорную, слабо пахнувшую теперь табаком с примесями — вероятно, — недавно съеденных пирожных. Начальству, или старшим по званию, наверное, виднее, где прикорнуть и с кем; Росинант неслышно вздыхает, позабыв про тлеющую между зубов самокрутку.

Только спустя несколько дней на третьей затяжке набирается храбрости спросить ее имя, не спрашивая, почему она подходит именно к нему вновь, пачкая фильтр розовым ободком.

Женщина смеется одними глазами, ненадолго задумывается, треплет его по отросшим волосам, блаженно щурясь, будто почесала за ухом любимого щенка. Впрочем, Росинант не против такого сравнения; чужие тонкие пальцы вплетаются в пряди аккуратно. Плавно разглаживают, расчесывают с заботой, свойственной старшим братьям, сестрам. Возможно — матерям; Росинант давно не помнит какого это и готов жмуриться от удовольствия, невзирая на посторонний шепот, сыпавший отовсюду сухими, далекими голосами.

Он принимает негаданную ласку от практически незнакомки, лишь дважды позаимствовавшей у него не самые хорошие сигареты, и решает лучше вечером поскрестись в кабинет дяди Сэнгоку, который все про всех знает, чем расспрашивать у курсантов, которые вряд ли знают больше. Ведь Шои в мятом плаще сам Росинант ранее на территории базы не видел.

Встречу эту он надеется переварить, пока она раздает указания, строит новобранцев, скандалит с офицерами по поводу очередных и не последних стычек с пиратами, перед очередным же и не последним броском. Непочтительно тычет в одного из них отобранной у Росинанта сигаретой. Уже не кашляет на четвертой затяжке, долгой, почти жадной. Тем не менее, слегка давиться. Странно пялится в бетонный забор, когда отскандалив, офицеры расходятся по делам, а потом резко хватает не успевшего среагировать юношу за синюю повязку на шее, вынудив наклониться.

Поцелуй выходит чуть менее неуклюжим вечно неуклюжего Росинанта, мокрым и торопливым, с привкусом привычного курева. Маленький язык скользит по кромке зубов, проталкивается глубже. Все это глаза в глаза, без тени стыда, да и совести; у Шои они синие, запоминающиеся, похожи на сырой туман, стелющийся по земле в предрассветных сумерках. Какие-то печальные, и она сама — маленькая, теряющаяся в тени Росинанта крохотной незаметной пылинкой. Такая обычная и уникальная, что Росинант не успевает поймать момент.

Его отпускают прежде, чем он решается пошевелиться, ожидаемо грохаясь на пятую точку под столь же печальный смех. Абсолютно забыв смутится, подхватывает заливистую трель, задирает голову к небу, не понимая, почему смеяться продолжает.

Окурок падает под грубый ботинок, втаптывается подошвой в поросль свежей травы, а потом Шои протягивает Росинанту руку, помогая подняться. Она мгновенье смотрит снизу вверх, задумчиво поправляя свои нелепо подстриженные прядки, точно помятый одуванчик, побывавший до этого в луже. Машинально касается края повязки.

— Больно живем, — говорит она, пока Росинант отряхивается, пьяно пошатываясь. — Сегодня ты стоишь в чистенькой безрукавке, мечтая о стакане воды в дикий зной, пока проходишь ученья, или о прохладной подушке под вспотевшей щекой, а завтра — лежишь с простреленным виском под кучей таких же нерадивых.

Голос женщины тихий, наполнен беззвучием, но отдается в голове гулким эхом. Раскатистым, словно гром.

— У рядовых, зачастую, короткая жизнь. Чертовски короткая.

Женщина встает на носочки и Росинанту вновь приходится нагнуться.

— Особенно у пушечного мяса.

Она нежно ведет подушечками пальцев по щеке, дотягивается до волос, повторно в них вплетаясь, и гладит бессовестно долго.

— Поэтому мне не страшно без причины поцеловать приглянувшегося мне курсанта.

Тогда Росинанту ей ответить нечего.

А через неделю их перебрасывают на фронт; пятая затяжка оказывается последней перед внезапной засадой. Росинант запоминает несколько первых взрывов, лязг сабель и бесконечные выстрелы.

Потом по белой рубахе липко расползается алое пятно. Широкая ладонь, горячая от подступающей лихорадки, не может полностью его накрыть, спрятать, смять и выкинуть, словно обрывок неудавшегося доклада, мокнувший в луже разлитого пива. Но надавить сильнее, чтобы заткнуть рваную дыру в животе, Росинант не решается, боясь проломить казавшиеся теперь слишком мягкими ребра. Непроизвольно представляет, на что же мог бы походить этот простой нелепый звук: треск, беззвучный, будто сама тишина, или легкий хруст, согнутой веткой упавший в песок?

А еще ему безбожно хочется курить; пятая сигарета сегодня — последняя из пачки.

Обломок картечи заседает глубоко внутри, упираясь, вероятно, острыми краями в чужую плоть где-то под правым легким. А дождь — в пору захлебнуться — бьет о бледнеющее лицо выкрученным до упора душем. По спине колючей проволокой ползет легкий озноб, едва не вынудив поежиться, повести плечами. Обжигающе холодный, острее проклятого осколка; Росинант старается прижимать остывающее тело к себе плотнее, делясь последним теплом, нависает над ним, придерживая другой ладонью мокрый, перепачканный глиной затылок. Закрывает от тысяч капель, вслушиваясь сквозь шум пахнувшего порохом ливня в затихающие отголоски битвы. Совсем не замечает на предплечье след мазнувшей вкось, попавшей в цель пули, долбившуюся о виски боль.

Он цепко держится за тлеющую жизнь, проваливается в беспамятство, отстреливается, падает, куда-то катится, не выпуская коченеющего тела, пятная форму серой скользкой грязью, глотая хлынувшую горлом кровь. Из носа вместе с соплями и дождевыми каплями, льющими по щекам и подбородку, пока чугунный шум на время не стихает.

Росинант живет и ту последнюю затяжку сигаретой со следами розовой помады — уверен — забудет не сразу. Ни утром, лежа на залитой солнечным светом земле среди обломков баррикад и криков запоздало прибывшего подкрепления. Ни в лазарете на мягкой кровати, сминая судорожно в кулаке пропитавшийся лекарствами край простыни. Ни слушая тоскливо-счастливые хрипы уцелевших.

Ни через пол года, когда смешное лицо маленькой женщины начинает вытираться из памяти под тяжестью новых — нужнее — образов, но оставляя лишь широкую смелую улыбку и неряшливый плащ, сжимаемый в такой узкой ладони.

А в целом их было пять. Недолгое знакомство, быстрый поцелуй, чужая жизнь; все уложилось в эти пять затяжек, расплылось выпущенным дымом среди осенней слякоти. Так скоротечно, что впору называться сном; запить бутылкой крепкой браги, закусить сушенной сливой, считая незнакомых выживших сегодня, и больше не посещать одну могилу среди сотен.

С тех пор Росинант не делится сигаретами ни с кем. Иногда, в плохие дни, отсчитывает пять: по единственной затяжке на каждую.

*Шои — в системе званий означает "Прапорщик", ниже Младшего Лейтенанта, выше простых кадетов и матросов, но входит в состав офицеров флота.