Праздник неба (гет)

Множество ярких лент украшает комнату: зелёных, алых, жёлтых, голубых, розовых... По мнению большинства старушек в Авер-Кайи, каждый цвет что-то означает. Вроде как, насколько помнит Ойариг, уроки тётушки Марты, голубой притягивает в дом умиротворение, розовый — послушание детей... Как будто Риг мало слушалась матери и тёток. И теперь, пожалуй, сама себе не может простить своего послушания.

Ей вспоминается этот резкий, немного надрывный голос, идиотская старая куртка, давно потерявшая цвет, вспоминаются вечные синяки и ссадины на его лице. И длинные, немного крючковатые пальцы. И некоторая грубость в общении с кем-либо — вечная дерзость и самоуверенность из-за которой его ненавидели практически все на этой улице. И смех — радостный, немного неуверенный, осторожный, словно в нём уживались два разных человека. И любопытство, за которое он не раз был бит и соседскими мальчишками, и взрослыми. И гордыню, из-за которой он мог связаться с кем угодно, ввязаться в любую — чем безумнее, тем лучше — авантюру. И необыкновенно большое, отзывчивое сердце, которого он всегда так стыдился. На глаза у Ойариг едва не наворачиваются слёзы от этих воспоминаний.

Невозможно сидеть дома в жаркий летний день. В душный до невыносимости летний день, когда солнце струится из всех щелей и стремится попасть в глаза. Невозможно весь день сидеть в старомодном бабушкином кресле и вышивать гладью или крестиком, когда словно сама природа улыбается. Когда солнце дарит всем свой свет, своё тепло, свою доброту...

В день летнего солнцестояния в их городе всегда праздник. Шумный, радостный праздник, с карнавалом, бумажными «фонариками» и фейерверком поздней ночью. И множество людей будет ходить по городу в этот счастливый день. И никто не будет работать — разве что лавочники и торговки, продающие на главной площади леденцы, пряники и детские игрушки. Никто не сидит за вышиванием или вязанием в такой день. Пожалуй, ещё можно было бы заняться готовкой — испечь сладкий пирог с вишней или апельсином и посыпать его сахарной пудрой, — но уж точно не проклятым, надоевшим до невозможности за зиму, вышиванием под присмотром старой ворчливой тётки.

Этот день считается главным для всего Авер-Кайи. Важнее именин бургомистра. Важнее дня Девы. Жаркий, душный летний день, который внушает всем столько радости — даже если происходит что-то плохое, даже если вся жизнь кажется ужасной. Он — словно день возрождения. Всеобщего возрождения от смерти. И всеобщего спасения от всех скорбей и напастей. И на этот день забываются все ссоры и мелкие недоразумения. Для Авер-Кайи день солнца считается священным — недаром Авер-Кайи в переводе с церионта означало «небесный град».

— Можно я испеку вишнёвый пирог к приходу гостей? — спрашивает девушка у тётушки Марты.

Тётушка Марта уделяла огромное внимание тому, как хорошо Риг умеет вести хозяйство. Постоянно занималась с ней — учила готовить супы, каши, печь хлеб и пироги. И тётушка Марта любит вишню. Когда-то давно, когда она ещё не была такой старой и ворчливой, в её жизни был человек, постоянно жующий засахаренную вишню. Тёте Марте он очень нравился, хотя обе её сестры считали увлечение тогда ещё молодой девушки блажью. Но годы шли, никому больше из мужчин тщедушная и конопатая тётя Марта не нравилась. И пришлось ей на всю жизнь остаться старой девой. Ворчливой и почти совершенно несносной.

Почему «почти»? Да потому, что тётушка Донелла была ещё более ворчливой и ещё более несносной. Ойариг её терпеть не могла! Как и многочисленных сестёр. И мать. При том, мать, пожалуй, особенно. У тётушки Марты, по крайней мере, были воспоминания, которым она предавалась с особой охотой. О человеке с вишней во рту, о его тёмных волосах и звучном голосе. И Риг порой её искренне жаль — эту хрупкую пожилую леди. Впрочем, разве она была пожилой? Тётке Марте теперь было всего тридцать пять — она была всего на семнадцать лет старше Ойариг.

— Лучше проследи, чтобы шарлотка не пригорела, — властно распоряжается тётушка Донелла. — И достань из погреба блюдо со студнем и разрежь его на кусочки — мне нужно столько всего успеть сделать к приходу гостей, что я не управлюсь со всем сама.

Девушка делает книксен и спешит на кухню — уж лучше следить за надоевшей всем в этом доме шарлоткой и резать противный студень, чем сидеть в одной комнате с тётушками, матерью и заносчивой Гленной, на которую никто не хотел взглянуть, потому что она была слишком груба, да и вдобавок горбата.

Мать и обе тётки считали, что Ойариг не стоит выходить из дома в такой день. Во-первых, у неё не было приличного такому случаю платья, кроме розового муслинового, которое девушке просто не позволят надеть куда-либо кроме похода в гости или, наоборот, ужина в их доме. Сегодня как раз ожидали гостей — сеньору Камилле, прибывшую несколько лет назад из далёкой страны, о которой Риг едва ли слышала, многих знакомых тётки Марты, которых Риг так не любила, маминых подруг, которых девушка так же едва могла выносить.

Гленне тоже разрешалось приглашать подруг. По мнению матери, Гленна была очень тихой и почтительной, и потому могла пользоваться многими привилегиями, недоступными ни одной из её сестёр. И та приводила — курносую Мадж, рябую Льялл, которые были не меньшими врединами, чем она сама.

На кухне можно хоть немного расслабиться. Не бояться услышать упрёк за каждый вдох или выдох, не бояться, что прядь каштановых волос выбьется из причёски в самый неподходящий для того момент... И не видеть ни мать, ни тёток, ни сестёр, которых даже в такой день Ойариг не в силах простить.

Возможно, они действительно хотели, как лучше, тогда и сама девушка искренне думала, что так будет намного лучше, но сейчас... Сейчас Ойариг плевать на тот факт, что Грахем зарабатывал себе на жизнь контрабандой, что отец и мать у него были пропойцами, что он связался с дурной компанией, словом — что этот юноша ни одним параметром не вписывался в категорию «молодых людей, с которыми прилично встречаться молодой девушке»... Да будь он даже убийцей или бунтовщиком, он был бы Ойариг дорог! Что уж тут до контрабанды...

— Слышала новость?! — кричит Эйла, усевшись на подоконнике в доме напротив. — Солдатики-то сегодня возвратятся домой — закончена война. И сегодня все маршем пройдут по главной площади, а потом их по домам распустят!

Блюдо с праздничным кушаньем с грохотом выпадает из рук девушки. Тётка убьёт её за это — приходит в голову запоздалая мысль. Для тётки Донеллы нет ничего важнее её любимого студня. И сама Донелла похожа на этот студень — почти полностью состоящая из этого противного жира... Ойариг она была противна.

Ей хочется прислониться спиной к стене. Ей хочется заплакать — от внезапной радости и ужасного волнения. И засмеяться. Нет, захохотать! Нет — прокричать благодарение всем богам, в которых она верит и даже тем, в которых не верит. Во весь голос — как кричат на улице мальчишки, как не подобает кричать молодой леди. И хохотать, хохотать, хохотать... Отплясывая что-нибудь прямо на главной площади. И обнимать всех вокруг. А Эйлу, пожалуй, особенно.

— Эй! Риг! — почти испуганно кричит Эйла, когда видит всё волнение Ойариг. — Что с тобой?

Ойариг в спешке выбегает из дома и бежит на площадь Авер-Кайи, почти сбивает с ног соседку, что несёт на продажу корзинку горячих, румяных пирогов, едва не спотыкается о метлу, оставленную ей у угла их дома вчера. Девушка не видит удивлённых взглядов прохожих, не слышит рассерженного голоса матери, не замечает, что шёлковая лента соскользнула с её волос. Ноги несут её в сторону главной площади, где собралось ужасно много народу. Даже Ойариг с её энергией будет трудно протолкнуться.

После торжественного марша, бывшие солдаты начинают искать в толпе своих близких. И наоборот. Ойариг приходится проталкиваться сквозь толпу, чтобы её не смели с главной площади. Не смёл этот счастливый, торжествующий поток...

Она старательно вглядывается в толпу... Вот, к какому-то старому солдату прильнули двое ребятишек... Вот соседский мальчишка, двенадцатилетний Ирвин обнимает своего старшего брата, возвратившегося с войны. Живым. Вот старая болезненная Морна прижимает к своей груди единственного сына.

Сердечко девушки сжимается от страха, что он не вернулся с войны, что погиб в одном из сражений — так часто бывает... Эта мысль немного остужает её пыл. А она ведь, глупая, выбежала, наплевав на возмущения тётки и матери, совершенно уверенная в том, что Грахем жив — что жив этот чересчур самодовольный мальчишка в безобразной серо-коричневой куртке, что когда-то в детстве тайком провёл её на крышу дома, где они провели почти всю ночь...

Пытаясь пробиться поближе к центру площади, Ойариг случайно врезается в совершенно незнакомого ей мужчину, запутавшись в его длинном алом плаще. И успевает почти поразиться тому, что на каждом пальце его рук по перстню с крупным камнем, а на шее тяжёлая золотая цепь — Риг уверена, что никто в Авер-Кайи, кроме бургомистра или его супруги, не носит таких массивных украшений. Впрочем, ей всё равно, кто именно этот мужчина. Даже если один из четырнадцати ландграфов, что правят этим миром — совершенно всё равно.

К отчаянью Ойариг, все из распущенных по приказу бургомистра солдат находят своих родных — а те, кто не находит, очевидно, расходятся по домам... Комок слёз подступает к горлу... Риг едва сдерживается, чтобы не разреветься прямо здесь, испортив этой выходкой всем окружающим праздник.

В центре площади одиноким остаётся лишь нескладный парнишка, чуть старше самой Ойариг. И Риг почти готова уйти, как решает приглядеться к парню — возможно, он родственник кого-нибудь из знакомых, кто не сумел дождаться его... Тонкие черты лица кажутся ей смутно знакомыми. Шинель ему велика в плечах, а руки закрывает лишь на три четверти да и, вообще, он кажется таким несчастным и потерянным на этом празднике жизни. Девушка приглядывается к нему повнимательнее...

— Грахем! — кричит Ойариг, торопливо бросаясь через практически всю площадь и кидаясь ему на шею. — Мой милый Грахем!

И девушке совершенно плевать, что её могут увидеть знакомые тёток или матери. Она обнимает его прямо посреди главной площади Авер-Кайи, осторожно проводит тонкими пальчиками по чересчур острым скулам, по некрасивому крупному носу, по белёсым шрамам на щеках и по одному — около правого глаза, а слёзы всё катятся по её хорошенькому личику. И эти не слишком правильные черты лица Грахема кажутся в данный момент ей такими родными, такими необходимыми...

Сам парень обнимает её за плечи несколько неловко, неуверенно. Стоит и смотрит на неё, словно громом поражённый. Его лицо кажется таким растерянным, что Ойариг даже кажется, что он совершенно не хотел бы видеть её сейчас... И от этой мысли становится не менее грустно, нежели от той, что в войне парень запросто мог погибнуть. Девушка вздрагивает от неожиданности, когда он судорожно крепко прижимает её к себе. Очень бережно, словно неверяще...

— Поженимся, Риг, — выдыхает ей в волосы Грахем. — Плевать на твою мать и тёток! Поженимся — у меня теперь есть деньги, чтобы содержать тебя...

Его голос дрожит от волнения и, возможно, переутомления, он выглядит просто по-дурацки в этой старенькой шинели, что ему совсем не по размеру, его сапоги кажутся слишком большими, его волосы давно отросли и выглядят грязными... Должно быть, не самое лучшее предложение о свадьбе. Совсем не такое, каким оно должно быть в представлении матери Ойариг.

Да и сама девушка — с растрёпанными волосами, в стареньком платье с заляпанным фартуком и перепачканными в золе руками, ревущая от облегчения и от счастья... Должно быть, они слишком странная парочка. Риг совершенно всё равно, что о ней будут думать. Всё! Довольно прислушиваться к мнению окружающих. Какая им, вообще, разница, что она думает и что делает?

— Мне всё равно, чем ты занимался раньше, — шепчет Ойариг, покрывая его лицо поцелуями. — Пусть ты и был контрабандистом, ты, всё равно, мой Грахем! Да даже если ты до сих пор контрабандист — мне всё равно.

Оба чувствуют себя в этот момент самыми счастливыми людьми в этом городе. И оба, наконец, должно быть, впервые в жизни, не ощущают себя чужими на этом грандиозном празднике высокого голубого неба. Ойариг даже не хочется смеяться — настолько сильно ей радостно.

Они стоят посреди главной площади города и просто обнимают друг друга... Ужасно глупая сцена. Впрочем, не всё ли равно? Риг плевать, что будут думать о ней. Главное, что им обоим так хорошо, как не было, должно быть, никогда раньше. Во всяком случае, Оайриг никогда не была так счастлива...

Через два года грянет Великая Катастрофа, что разрушит всё, что столько лет создавалось людьми, что погасит жаркое солнце, покрыв весь мир толстым слоем льда и снега и погубив множество жизней. Возможно, скоро не будет больше существовать небесного града — Авер-Кайи... Великая Катастрофа изменит жизнь каждого, кто останется жив.

Но до неё ведь ещё слишком далеко, да?..