Язычница (гет)

Леса кричали ей «Ветта, Ветта!», а небо улыбалось, дарило ей солнечное благословение, а реки пели... Снег — только ночью выпавший снег — хрустел под босыми ногами, но княжна не чувствовала холода. Новые блестящие сапожки, купленные матушкой как раз к смотринам, остались где-то за сугробом — Ветта не помнит, за каким именно. Длинные косы расплелись, и ветер играл её спутанными волосами. Шапка, отороченная мехом, и матушкин пуховый платок слетели в снег и сгинули там. Ветте смешно. Ветте радостно. Её душа поёт в тон лесам и рекам Леафарнара... И всем женихам Ибере не испортить её настроения. И всем женихам Ибере не отнять у неё того ощущения свободы, которое переполняет её теперь. И все женихи Ибере не сделают её жизнь настолько ужасной, чтобы ей захотелось умереть!.. Девушка бежит по снегу, ей и холодно, и хорошо. Пока леса Леафарнара поют и кричат её имя, пока Ибере любит её, как только мир может любить обычную девчонку, жизнь будет оставаться прекрасной, Ветта уверена в этом. Пока леса Леафарнара будут ей друзьями, ничего ужасного не случится... Ветта знает это. Она дитя этих лесов, этих рек, этого голубого чистого неба! Она не обыкновенная княжна, которую легко нарядить в красивое платье и заставить петь в усладу гостям и женихам. Она не её бледные послушные сёстры, которых и ударить-то страшно — вот-вот сломаются. Ветта сильная, крепкая, ей ничего не страшно. И оружием она владеет получше Милвена. И леса знает лучше его. И даже верхом ездит лучше. Несправедливо, что его готовят править их родом, а её желают как можно скорее выдать за кого-нибудь замуж — за того, кто только согласится её взять. Она ведь во всём лучше его! Разве что Милвен в отличие от неё умеет красиво говорить и со многими договариваться. Но это и Эшер умеет! Несправедливо — когда едет Милвен, леса не встречают его восторженными криками, ели не кланяются ему, а снег не пытается с ним заговорить, уговорить его... Ветта бежит по лесу и смеётся. Ей не по нраву быть княжной. Она с куда большим удовольствием была бы обычной крестьянкой. Тогда бы она пошла в обучение к одной из ведуний, что говорят с лесом и с дикими зверями. Быть может, тогда Ветта смогла бы услышать ещё что-нибудь, кроме «Ветта» или «Зелёная княжна»... Быть может, тогда Ветта бы смогла поговорить с любимой собакой Милвена или с любимым соколом Эшера... С Шалым девушка могла общаться и без помощи всяких ведьм. «Зелёной княжной» её прозвали при рождении. Какой-то волхв, которого матушка почему-то тут же прогнала. А отцу — когда он ещё был жив — нравилось дразнить Ветту «Зелёной княжной». Она была ребёнком леса, ребёнком бескрайнего леафарнарского леса, её не трогал ни один зверь из чащи, она даже в детстве не могла заблудиться или пострадать, когда маленькая убегала от матери, сестёр и старшего брата, чтобы только не слышать бесконечные наставления... А потом девчонка и сама хотела, чтобы её называли так. «Зелёной княжной». Лори Астарн обычно называли «пурпурной герцогиней», Ветте порой тоже хотелось, чтобы её называли как-то похоже. А зелёный цвет принадлежал ей, быть может, ещё более сильно, чем пурпурный Лори. Когда леса были одеты своей листвой, Ветта особенно любила их. И Леафарнар, и весь Ибере тоже. Когда весь мир цвёл, когда становился настолько радостным и — как ей кажется — свободным. Когда весь мир казался ей особенно добрым, особенно открытым, особенно смелым... Летом, когда в волосах Ветты всегда венок из цветов и крапивы, когда можно выбежать из дома в одном исподнем. И ночные пляски вокруг костра с крестьянскими девками, которых Ветта любит куда больше, чем родных сестёр!.. Летом жизнь кажется особенно полной, особенно насыщенной. И никто не способен удержать в это время года княжну в горнице. Но зимой Ветта любит Ибере не меньше. Зимой — вот такой зимой, как сейчас! Безветренной, морозной и снежной, когда каждое утро на окне появлялись причудливые узоры, когда можно было бежать по снегу босиком, проваливаться в него, а потом большую часть дня и вечера греться, завернувшись в шерстяное одеяло. Зимой, когда можно допоздна гулять, лепить снежных баб и снежные города, когда можно запустить пригоршню снега за ворот Милвену и толкнуть Эшера в сугроб!.. Ветта любит катание на санях и купаться в проруби тоже любит, и смеяться потом, отогреваясь около печки. И праздник солнца на окончание зимы тоже любит. С блинами, со сжиганием соломенного чучела и дикими песнями...

Вскочить бы на Шалого! Обнять бы его, посмотреть бы в его умные глаза... И унестись бы куда-нибудь далеко-далеко — на Труук или Беспоутт. И никогда больше не возвращаться в родной терем. Только заглядывать на Леафарнар порой — такой безумно родной и потрясающе красивый... Вскочить бы только на Шалого! И скакать на нём до тех пор, пока конь не устанет!.. И кормить его хлебом, и поделиться всеми своими радостями и печалями... И заплакать, и закричать, и засмеяться в голос!.. Ветта скатывается по снегу к реке. Платье, приготовленное матушкой к очередным смотринам — глупая затея, ведь Ветту всё равно никто замуж не возьмёт — и, расшитое жемчугом и серебром, зацепившись за какую-то ветку, рвётся. А княжна лишь хохочет. Накидка, отороченная соболем, вряд ли может согреть кого-нибудь, кто действительно нуждается в тепле, но Ветте нисколько не холодно. Ей хорошо, радостно и легко. И ни одно существо во всём Ибере не сможет испортить ей этот день. Ох, если бы только Шалый был с ней!.. Но матушка сказала Милвену оседлать его и ехать в один из ближайших городов от их терема. Оседлать!.. Подумать только! Бедный Шалый! Он ведь совсем не привык к такому обращению! Ветта всегда ездила без седла. Это и не нужно было — конь слушался её, а она его всегда понимала. Княжна фыркнула от смеха, представив, как Шалый сбросит Милвена, когда они уже будут подъезжать к городу! Шалый — гордый конь. Он не любит седла. И не любит Милвена, который хочет всеми помыкать. Шалый куда больше любит Ветту, Эшера или конюшего Благослава... Снег забивается княжне за ворот, ей немного неприятно, но больше — весело. Ветта разгребает снег, чтобы увидеть лёд. И жизнь под ним. Ветта стоит на коленях и очищает лёд от снега. Пальцы краснеют от холода, но княжна знает, что в этом нет ничего страшного — ещё немного, и она отправится домой. В княжеский терем, в котором ей придётся просидеть ближайшие пару дней. Рукавиц Ветта с собой никогда не берёт — руки всегда можно согреть, а мириться с неудобствами, которые неизбежно несут в себе варежки, девушка совершенно не желает. Матушка не простит ей, если она опоздает на очередные смотрины слишком сильно. А Ветте не хочется получить лишние пару пощёчин. Но пощёчины ещё полбеды — куда больше княжну расстроит тот факт, что ей запретят несколько дней выходить из дому. А разве в тереме можно заняться хоть чем-нибудь? Быть может, сестрицам и нравится весь день просиживать над пяльцами и в обнимку с веретеном, но Ветту такие занятия совершенно не устраивают, а играть на гуслях она совершенно не может, так как все ноты для неё — одно и то же. Это Эшер в этом разбирается. А ей, Ветте, ни к чему. Всё равно ни один умный мужчина не выберет старшую из певнских княжон себе в жёны. Ни одному человеку не захочется видеть женой такую дикарку, которая похожа скорее на дворовую девку, чем на дочь знатных родителей. Дикарку, чьё лицо постоянно исцарапано, перемазано золой, пеплом, грязью, на чьих руках мозоли, которые ничем уже не размягчить, которая может босиком ходить по снегу... Девчонку, которая явится на обед без сапог, шапки, платка и в разорванном платье. Девчонку, которая по росту не уступает большинству парней, крепкую и сильную, которая на коне держится получше, чем многие. Никто не захочет видеть Ветту Певн своей женой — неловкую в танцах, с некрасивым слишком резким голосом и мужицкими повадками. Её младшие сёстры куда больше походят на настоящих княжон — гордая, почти до чопорности гордая, Евдокия, грациозная и прекрасная Лукерья, трогательная и нежная Мерод... И, стоит заметить, девушку такой расклад более чем устраивает. Ветта совершенно не хочет замуж, не хочет, чтобы её вольная жизнь когда-нибудь закончилась... Ей куда больше нравится ходить с девицами из деревни по ягоды и грибы, удить с Благославом рыбу и каждую неделю рвать очередное платье... Ветта совершенно не желает когда-нибудь стать такой же скучной княгиней, какой стала её матушка. Она не может представить свою жизнь без Шалого, без леса и реки. Не может представить свою жизнь без братьев — троих из четверых, так как Милвена она, чего таить, не очень-то жалует. Не может представить свою жизнь без терема, костров и песен, не может представить свою жизнь без свободы. Без ближайших деревень, без капища, которое ещё осталось в лесу... Ветте нравится её жизнь, и ей не хочется, чтобы всё в одночасье переменилось.

Ветте сто семнадцать, и для демонов она ещё совсем дитя. Жизнь в ней бьёт ключом. Даже слишком сильно для девушки её возраста. Считается, что детство для неё уже должно было закончиться... Ветта помнит своих сестёр, когда они были маленькие. И, пожалуй, разве что Мерод боялась их шумных игр. Евдокия и Лукерья точно так же любили бегать, как и Ветта. И их тоже невозможно было удержать в душном тереме летним днём. И не было для них лакомства вкуснее пряника с деревенской ярмарки, на которую они тайком от взрослых пробирались!.. Так почему же только Ветта сейчас помнит то ощущение свободы? Почему только Ветта не боится взять в руки меч или лук? Почему только Ветта ездит верхом?.. Почему Евдокия и Лукерья смирились со своей участью? С этой незавидной женской участью?.. Ветта не хочет даже думать о замужестве. Не хочет даже думать о том, чтобы становиться матерью. Девушка хочет всю жизнь — у демонов она достаточно долгая — оставаться столь же свободной и радостной, как в это мгновение у реки. Княжна хочет, чтобы леса и дальше кричали её имя, костры пылали так жарко, что через них едва можно было перепрыгнуть! Ветта хочет на всю жизнь остаться в девках, чтобы только иметь возможность жить так, как она живёт сейчас.

И пусть будет вечным тот миг, когда весь мир внимал ей, и она слышала его, чувствовала и понимала так же ясно, как и теперь.

Ветта встаёт на ноги и поднимается наверх по крутому берегу. Радость и теперь не покидает её. Она верит, что пока леса Леафарнара будут ей друзьями, ничего ужасного не случится. Да и разве может произойти что-то плохое, когда Ветта чувствует себя такой счастливой, такой свободной? Да и может ли произойти что дурное, если жизнь настолько прекрасна, как теперь? Разве может стать плохим день, который начинался солнечным морозным утром? Разве может жизнь быть ужасной, когда само небо — твой друг?..

Но нужно бежать домой. Обратно в высокий тёмный терем, где её сёстры старательно вышивают и ткут, а матушка смотрит за тем, чтобы дворовые правильно накрыли на стол, где вечно брянчит на своём музыкальном инструменте Эшер, где душно и тепло. И где на Ветту обязательно будут кричать за испорченное платье и канувшие в забвение сапожки, шапку и старинный матушкин платок. Кажется, платок был подарком матушке на именины от её матушки. И за платок ей особенно достанется — уж на сапожки и шапку у Певнов хватит денег. Но Ветта нисколько не жалеет. Завтра она ещё вернётся в лес. И пусть её запрут в тереме, Ветта хоть из окна вылезет, спустится на крышу конюшни, а уж оттуда спрыгнет на землю. И обязательно покормит белку — сегодня при ней не оказалось орехов или печенья, так как матушка хотела кормить её перед обедом, на котором Ветте всё равно не дадут поесть вдоволь, опасаясь неприятного впечатления, которое она может произвести на жениха. Как будто разорванное платье, раскрасневшиеся щёки и мозолистые руки не произведут на её очередного жениха неприятное впечатление!.. Если матушка хочет, чтобы её предприятие увенчалось успехом, ей стоит выбрать для этой цели Евдокию или Лукерью — уж те обязательно сумеют очаровать выбранного матушкой мужчину. Да даже крошка Мерод сможет это сделать. Но не Ветта. Разве может нормальный мужчина увидеть в этом пугале с растрепавшимися волосами и блестящими от азарта глазами свою суженную? Да и разве Ветта сможет когда-нибудь найти мужчину, чтобы во всём был ей ровня?

Ветта спотыкается и падает прямо в сугроб. С платья вновь сыпется жемчуг, а Ветта, пытаясь схватиться за ближайшее дерево, сдирает кожу себе с руки. Княжна бездумно прижимает кисть ко рту, слизывая капельки крови, после чего решает приложить к пораненному месту снег. Платье безнадёжно испорчено, и уж одним криком матушка на этот раз не ограничится, но Ветта не спешит расстраиваться из-за этого. Подумаешь. Да даже если и ударит — ничего страшного.

Ах, если бы подол был чуть короче, княжна не споткнулась бы об него! И если бы не спешила бы так на смотрины, на которые, должно быть, всё равно уже опоздала. Ветта ненавидит смотрины. И ненавидит все княжеские праздники. Они всегда несли ей одни неприятности! Вот как теперь — в такой прекрасный солнечный день она должна была всё утро проходить в неудобных красных сапожках, которые сняла и кинула в первый попавшийся на пути сугроб, как только убежала в лес, а теперь, не прогуляв ещё и двух часов, возвращаться в душный терем...

Но уже тридцать лет как матушка ежегодно устраивала смотрины. И все они заканчивались одинаково — очередной жених, испуганный внешним видом и разочарованный манерами своей невесты-княжны, откланивался и поспешно уезжал в своё поместья, откуда больше никогда в жизни не приезжал на Леафарнар. Все смотрины в итоге заканчивались матушкиным гневом и смехом Эшера, которому потом тоже влетало за то, что он относился совершенно несерьёзно к судьбе своей старшей сестры. А Евдокия и Лукерья косились на сестру с осуждением — ведь им «тоже», как они сами говорили, хотелось замуж, а устраивать смотрины для Евдокии матушка начнёт лишь тогда, когда выдаст замуж Ветту. А Лукерье надо дождаться, пока выйдет замуж Евдокия. И только после этого будут устроены смотрины для Мерод.

Ветта с радостью отдала бы Евдокии право выходить замуж первой. Уж она-то точно сумеет влюбить в себя любого принца, какого только захочет! Куда уж до неё мужичке Ветте!.. Девушка смеётся и отряхивается от снега. Подумаешь — платье промокнет. Оно и без того уже безнадёжно испорчено. Впрочем, всё оно неважно. Ветта всё равно не понравится очередному жениху. Покажется тому слишком грубой, слишком простоватой и, пожалуй, неумёхой.

Ветте сто семнадцать, и для демонов это самый возраст вступать в брак. Но что делать в том случае, если выходить замуж совершенно не хочется? Если всего милее — верховые прогулки и народные праздники? Если больше всего хочется бежать и чувствовать дыхание ветра на своём лице? Она с радостью отдала бы сёстрам право первородства, если бы только могла это сделать. Она с радостью осталась бы старой девой. Старая ведунья Майя, что живёт за холмом в своей землянке, вообще никогда не бывала замужем. А Ветте она в тысячу раз милее напыщенных княгинь, графинь и боярынь, что приезжают на Леафарнар, чтобы подыскать невесту своему драгоценнейшему сыночку! Те визжат, как только увидят безобидную ручную мышь Ренни, которую Вета подобрала, когда у той была перебита лапка...

Надежда на то, что нынешнему жениху кто-нибудь передаст слухи про «дурнушку Ветту», про «мужичку Ветту», про «дикарку Ветту», и он не приедет к ней, всё никак не покидает княжну. Ей хочется думать, что в этот раз смотрины сорвутся. И даже не по её вине. Тогда всё будет хорошо. Тогда она завтра снова выбежит в лес, снова случайно снесёт стол, на котором будут лежать вышивания её младших сестёр... Подумаешь — остаться старой девой... Велика беда! Угодно же матушке всё драматизировать! Лишь бы он не приехал, только бы не приехал...

Надежда разбивается в пыль, как только Ветта видит рядом с родным теремом чужие сани. Явно купленные специально для того, чтобы прокатиться пару раз — туда и обратно к терему Певнов. Это хуже, чем только можно себе представить — вероятно, жених откуда-то с жарких уровней Ибере. Или с тех, где никогда не бывает снега. Это хуже, чем только можно себе представить. Покинуть Леафарнар — ещё полбеды! Куда хуже — оказаться на уровне, где всё будет совершенно иным, где природа будет совершенно иной...

Ветта влетает по ступенькам крыльца в дом так быстро, как ещё никогда в жизни не бегала. Она поскальзывается и, кажется, разбивает себе губу и нос. Что же... Так даже лучше... Мало того, что дикарка, так ещё и уродка — такую никто замуж не возьмёт. Княжна прижимает руку к носу, чтобы унять кровь. Ей хочется расхохотаться. Вот бестолочь — поскользнуться в самый последний момент и растянуться на полу! Однако в сенях её никто не встречает. Ветта не видит перед собой рассерженного лица матери, и это кажется ей странным. Боль отступает на второй план.

Дверь в столовую почему-то закрыта. Ветте любопытно, и она прижимается к двери ухом, чтобы услышать, о чём разговаривает мать с её женихом. Вероятнее всего, матушка решила сначала поговорить с ним, а потом переодеть её, чтобы Ветта произвела более благоприятное впечатление на своего будущего мужа. Что же... Нужно будет где-нибудь спрятаться, чтобы её не нашли, а уже потом решать все остальные проблемы. Когда они появятся.

Но двери в тереме довольно толстые, и Ветта ничего не может расслышать. Как назло! Вот почему так? Ветта ведь не собирается делать ничего плохого. Во всяком случае, совершенно плохого. Всего лишь узнать, когда ей прятаться и что делать. Быть может, её жених считает недопустимым? Или его матушка... Почти все женихи приезжали со своими матушками — пожилыми женщинами, капризными и вредными, в головах которых было множество самых разных предубеждений. И почти все они, как только видели Ветту в грязном разодранном платье, решали поскорее уехать из Певнского поместья.

— Ох, Ветта! — слышит девушка голос младшей сестры. — Ты даже не представляешь, кто к нам приехал!

Ветта бросает недовольный взгляд на Лукерью. Та, немного потупившись, протягивает ей свой носовой платок. Белый, чистенький, как и обычно. У Ветты носовых платков никогда не бывало. Если что, она обыкновенно утирала нос рукавом, а те платки, которые давала ей матушка, обычно очень быстро терялись.

— Очередной жених, — хмуро произносит Ветта, прижимая платок к разбитому носу. — Вроде, мы все это знали уже две недели как! А если ты мне ещё что-нибудь скажешь об этом — я тебя стукну.

Да уж, должно быть она выглядит отвратительно — в порванном платье, с которого посыпался жемчуг, в промокшей накидке с соболиным мехом, с растрёпанными запутанными волосами да ещё и с разбитым носом! Что же... Такой внешний вид в ближайшие несколько часов улучшить никому не удастся. Даже матушке, которая по этой части считала себя единственным достойным мастером на Леафарнаре. Даже завтра разбитый нос всё равно можно будет увидеть.

Чего уж там говорить — Ветта самая настоящая дурнушка. К тому же, плохо воспитанная дурнушка. И замарашка. Княжна уверена, что Лукерья никогда в жизни не испортила платье столь сильно — самое серьёзное, что та могла натворить, это капнуть случайно маслом во время обеда. А уж о Мерод или Евдокии и говорить нечего! Те даже маленькое пятнышко бы не поставили!.. Такие умницы-разумницы, что княжне порой становится тошно. И почему матушка не хочет сначала отдать замуж Евдокию? Та её точно не подведёт. Всё сделает, как надо. Как и положено любой благовоспитанной девице из княжеского рода. Вот только Ветта не любая и не благовоспитанная. Княжна едва заметно усмехается этой мысли.

Княжна сердится на младшую сестру. И зачем только та постоянно делает ситуацию только более противной? Как будто без этого Ветта не знает, кто к ним приехал! Как будто ситуация не повторяется каждый год уже тридцать лет подряд! Лукерья ведь прекрасно знает, как сильно Ветта раздражается, когда речь заходит о замужестве! Правда, пожалуй , думает несколько о другом... Ну и пусть. Какая разница, о чём думает Ветта, когда сердится на сестру за болтливость?! Неужели, так трудно просто помолчать? Ничего не говорить, не раздражать, не растравлять рану?

Лукерья, зная характер сестрицы (Ветта ведь и действительно ударить может, если ей что-то придётся не по нраву), решает ничего не говорить больше и, пожав плечами, поднимается наверх к себе в комнату. Что же... А теперь Ветта должна обязательно узнать, кто приехал. Пусть Лукерья думает, что угодно. Пусть считает, что знает, что в мыслях у её сестры. Это совсем не так. Ветта никогда не смирится с мыслью, что должна жить так же, как и все. Никогда.

И почему только матушке так важно было её замужество?..

Дверь в столовую отворяется, и в сени выходит высокий темноволосый мужчина, который кажется Ветте стариком. Не сказать, чтобы он был совсем стар — седина лишь чуть-чуть тронула его волосы, на лице не слишком много морщин, лишь едва заметные морщинки в уголках глаз и рта. Но какая-то тень в глубине его глаз даёт понять девушке, что он куда старше, чем хочет казаться — существуют ведь демоны, возраст которых практически ничем не ограничен. Её — Ветты — отец тоже был из них. Только вот он никогда не уменьшал возраст слишком сильно, следя за тем, чтобы внешность была неизменна на протяжении веков. Он старился так же, как и обычные демоны.

У матушки Ветты — она вышла следом за незнакомцем — застыло какое-то странное выражение на лице. Ни то страха, ни то почитания. Юной княжне оно совершенно не нравится. Мать никогда ни на кого не смотрела так. А этот мужчина... Он кажется Ветте странным. Если бы только девушка не спала, когда наставница объясняла ей и её сёстрам это, она смогла бы по вышивке на камзоле мужчины понять, к какому роду он принадлежит. А так — остаётся только гадать. Он больше похож на южанина, нежели на жителя северных или срединных земель. И на жителя Востока больше, чем на жителя Запада. Он достаточно богат. Это сразу видно по его одежде и по рукам, которые никогда в жизни не сталкивались с физическим трудом. И, кажется, довольно знатен — его лицо выражает высшую степень высокомерия, которое обыкновенно присуще лишь знатным родам. Какие знатные и богатые рода юго-восточного Интариофа Ветта знает? На Анкраминне мужчина этот не был похож. Да и четырёх братьев Анкраминне девушка прекрасно знала — их лица не сходили с портретов. Старший был главой армии Ибере, второй входил в Совет, третий был мужем самой императрицы, а младший был её другом... Фаррены служили Астарнам и почти поголовно были рыжими. И матушка не пустила бы ни одного из них на порог — она не слишком жаловала старину Киндеирна и не хотела бы, чтобы одна из её дочерей вышла замуж за кого-нибудь из сторонников «алого солнца». Ретимы? Или Грэйды? Скорее всего, этот мужчина относился к одному из этих двух родов, так как все остальные дома юго-восточного Ибере были довольно бедны. Кроме ещё одного, про который Ветта совершенно забыла. Она не помнит, как он называется. Впрочем, это уже не так важно, потому что матушка, кажется, к нему относится почти так же плохо, как и к Астарнам. Впрочем, пожалуй, из всех мужчин Ибере Ветта, наверное, выбрала бы Киндеирна Астарна — пусть он и взял себе недавно пятую жену, он далеко не худший вариант для певнской княжны. Во всяком случае, Киндеирн не покушался на свободу своих жён. Царевна Варвара ведь продолжила заниматься своими добрачными делами...

Южанин с интересом разглядывает Ветту. И та едва удерживается от того, чтобы не зашептать: «откажись», «убеги», «скажи, что я ни на что не гожусь»... Его тёмные глаза смотрят будто сквозь неё. И Ветте от этого становится немного страшно. Княжна хочет убежать. Вырваться обратно на улицу. И снова убежать в лес. Ступать босыми ногами по снегу, замёрзнуть хоть насмерть, но не возвращаться, не видеть больше этого страшного взгляда. Или спрятаться на чердаке со свечой в руке. На всю ночь. Прождать до тех пор, пока этот человек не уедет обратно к себе. Нормальные люди так не смотрят, хочется сказать девушке. Нормальные люди смотрят прямо в глаза.

— Она больше похожа на язычницу! — смеётся мужчина.

В его грудном голосе есть что-то отталкивающее. В этом певучем грудном голосе. Он растягивает звуки, слова, словно напевает их. Ветте хочется его ударить чем-нибудь тяжёлым, чтобы он больше не произносил ни слова. И пусть её после этого даже казнят — Ветта не будет сопротивляться. Этот мужчина похож на шейха из детской книжки, которую отец подарил Эшеру — тот всегда любил истории про приключения. Ветта же путешествовать совершенно не хотела. Ей куда больше хотелось навсегда остаться на родном уровне, никогда не покидая его даже на несколько дней. Но Эшер мог оставаться на Леафарнаре хоть целую вечность, а Ветту выдавали замуж. Какая всё-таки чудовищная несправедливость! Даже странно, что Евдокия и Лукерья хотят приблизить свою участь!

Всё, что хочется Ветте в данный момент — оттолкнуть этого мужчину и убежать в лес. В лесу она сможет спрятаться. Она всегда хорошо его знала — на охоту отец всегда чаще брал Ветту, нежели её братьев, так как они едва ли любили лес так же сильно, как и он сам. А Ветта любила.

Ветте хочется убежать... Почему-то от взгляда этого человека ей становится не по себе. И матушке, кажется, тоже. Так почему же княгиня Певн не прогонит гостя? Почему не скажет, что передумала? Неужели, она выдаст Ветту за старика? Он ведь совсем старик — стоит только посмотреть в его глаза, как это сразу станет понятно. Сама же всегда говорила, что это худшая участь, которую только можно представить для девушки. Неужели Ветта настолько сильно её утомляет? Неужели Ветта настолько сильно ей надоела? Девушка едва может в это поверить. Ей хочется закричать. И кого-нибудь ударить. Этого мужчину. Мать. Милвена. Сестёр. Всех.

— Вас это не устраивает? — почти испуганно спрашивает мать.

В её голосе столь много угодливости, что Ветте становится тошно. Кто был этот мужчина, чтобы так к нему относиться? Да будь он самим Киндеирном или Манфридом — всё равно не заслуживал бы такого отношения! Да будь он хоть кем — это был не повод лебезить перед ним, как будто бы это он был здесь хозяином! Ветта старается смотреть на него как можно более сурово и зло. Как только это умеет. Старается подавить все свои мысли о возможном побеге. Она должна быть смелой. Бесстрашной настолько, насколько это вообще возможно. Нечего его бояться. Пусть убирается, если ему что-то не по нраву. Пусть убирается. Ветта не будет держать его и минутой дольше. Пусть убирается к себе, на уровень, с которого пришёл. Главное, не понравиться ему... Впрочем, Ветта и не думает, что она может кому-то понравиться. И пусть этот мужчина совершенно не похож на нормального человека, княжне хочется верить, что он всё-таки не совсем идиот, чтобы решить жениться на ней. Тем более, приданное за ней давали не слишком большое — матушке нужно было выдать замуж ещё троих дочерей, а это стоило много денег.

— Что вы! Даже напротив! — смеётся мужчина. — Моя сестрица похожа на язычницу не меньше, а может быть — даже больше. Правда, Сибилла — язычница в другом роде.

Изидор... Точно — Сибилла Изидор! Ветта слышала о ней. О ней весь Ибере слышал — страшная, распутная женщина, возглавляющая свой род. О княжне Сибилле Изидор слагали легенды... Говорили даже, что она купается в крови девственниц и ест на завтрак младенцев. Пусть Ветта и не верила подобному бреду. Ну кто в здравом уме будет это делать? Да и зачем?

Об Изидорах вообще ходило много слухов. Пожалуй, обо всех из них. И всему виной, наверное, были их глаза — у этого человека (Ветта была уверена, что его звали Нарциссом, потому что она не слышала, чтобы у Сибиллы было двое братьев) был такой взгляд, что казалось, будто он видит собеседника насквозь. Говорили — Ветта об этом слышала от сестёр, а те от сестёр несостоявшихся женихов Ветты, — что глаза у Сибиллы похожи на два уголька, которые готовы прожечь тебя.

Говорили, что Изидоры — дом смерти. Они жили в Ибере, были великим родом Ибере, но всё-таки сильно отличались от всех остальных домов в этом мире. Они словно жили по другим законам. Не так, как Астарны, что придумывали законы для себя сами. Но иначе. Не так, как остальные дома. Как великому дому, им был положен собственный уровень, который они называли Альджамалом. Певны не были великим домом, поэтому Леафарнар формально не был их. Народ этого уровня был согласен подчиняться роду Ветты, но Ибере всегда мог отдать Леафарнар любому другому роду. Но Альджамал принадлежал Изидором. Он был их собственностью, их продолжением... Ни один род, каким бы сильным он не был, не пошёл бы воевать с Изидорами на их земле. Магия Альджамала поддерживала Изидор. И это было главное.

— Я думаю, княжне стоит одеться, прежде чем она отправится в дорогу, — говорит Нарцисс Изидор всё с той же препротивной усмешкой, которая не исчезает с его губ за всё их знакомство.

Эти слова для неё звучат громом среди ясного неба. Следующие десять — пятнадцать или тридцать?.. — минут Ветта ровным счётом ничего не понимает. Её довольно быстро — так как она даже не сопротивляется от удивления — переодевают в другое платье, правда, оставляют всю ту же накидку, помогают надеть сапоги — старенькие, к которым девушка уже успела привыкнуть — и шапку. Вероятно, последняя принадлежит Евдокии или Лукерье, так как княжна не может вспомнить, чтобы у неё ещё оставался этот предмет гардероба. Ветта едва соображает, ей хочется хоть что-то понять из той череды звуков, которые произносит её мать — кажется, её выдают замуж за изидорского князя, который согласился на такое приданное, кажется, её увозят на Альджамал, чтобы она стала изидорской княгиней... Это совершенно не нравится девушке. Совершенно. Нисколечки не нравится!.. Альджамал находится далеко от Леафарнара, очень далеко. Он совершенно другой. Ветта слышала, что там жарко, что там почти нет лесов, к которым она привыкла — хвойных и снежных. Слышала, что все дворцы окружены пустыней, что нравы там царят совсем иные. Ветта не может даже закричать — она не может прийти в себя от удивления, от ужаса. Отчаяние ещё не захлестнуло её. Оно не протянуло ещё к ней свою костлявую, но сильную руку. Но девушка ещё не осознала вполне, что именно произошло. Ветта стоит, будто неживая. Даже не шевелится. Даже не пытается сделать хоть что-нибудь. Хотя, возможно, и стоит... Ударить и убежать. Ветта примерно знает, как добраться до дома старой Майи. Или до выхода с уровня — можно будет отправиться куда угодно. А там... Да хоть служанкой где-нибудь устроиться, хоть кем — Ветта крепкая, она осилит. Но когда эта мысль приходит Ветте в голову, ей уже помогают забраться в сани.

Нарцисс Изидор подаёт ей руку, и Ветта совершенно не грациозно падает в сани, потоптавшись перед этим по ногам князя. Ноги не держат её, и потому она чувствует себя совершенно разбитой — она никак не может поверить в то, что сейчас происходит. Ветта никогда не думала, что всё может случиться так... Она вообще не думала, что её свадьба когда-нибудь случится. И вот — её увозил незнакомый ей мужчина на Альджамал, чужой для неё уровень, который она никогда не сможет полюбить... А этот мужчина кажется ей неприятным. И она несколько раз наступила ему на ноги, когда садилась в сани. Княжна усмехается этой мысли.

Ветта не может и слова вымолвить всю дорогу, пока они не покидают отцовские угодья. Ей хочется плакать, но позволить себе такую слабость княжна не может. Ни в коем случае не может. Она старается выглядеть спокойной, твёрдой — она всё-таки княжна, а это значит, что ей следует быть более хладнокровной и сильной, чем кто-либо, если она с трудом может впечатлить жениха манерами или внешностью.

Леса, мимо которых они проносятся, кричат ей «Ветта, Ветта», и девушка чувствует какую-то горечь в их словах. Она боится, что больше никогда не вернётся к ним, никогда не пробежится по родным тропинкам, не покормит белок, не искупается в реке, никогда не будет прыгать через костёр вместе с девушками из деревни... Ветте не хочется думать, что она прощается с Леафарнаром навсегда — когда-нибудь она обязательно сюда вернётся, если нужно, она даже сбежит с Альджамала, сбежит, и вернётся в родные леса, возможно, забежит в родной терем, если это только не будет ей слишком неприятно, зайдёт к старенькой Майе и преданному ей Благославу... Ветта ещё вернётся. Обязательно вернётся. Она — сильная. Даже если Изидоры и будут обращаться с ней плохо — эта мысль приходит ей в голову с тех самых пор, когда она увидела глаза Нарцисса — Ветта со всем сумеет справиться.

Нарцисс тоже молчит. Не говорит ни одного слова, хотя внимательно смотрит за тем, как Ветта вертится, чтобы посмотреть на лес, на заснеженные поля... Он кутается в шубу — конечно, он не привык к снегу. Он привык к пескам и жаркому солнцу. Изидоры — южный род. Глупо было считать, что певнская княжна сможет ужиться с кем-то из них — Певны живут на севере, где совершенно другие нравы и законы. Если бы Нарцисс что-то говорил, ругался или пытался что-то узнать, Ветта, должно быть, не чувствовала себя настолько отвратительно. Её увозили из родного дома. И Альджамал заранее представлялся ей мрачным, тёмным и душным. Темницей, в которую её теперь везли. И её тюремщик молчал, как будто не мог — или не хотел — вымолвить и одно лишнее слово. Впрочем, возможно, ей бы захотелось ударить его посильнее. Подумать только — и этот престарелый сластолюбец будет её мужем? Ветте противна даже мысль об этом. Князь Нарцисс Изидор, старший брат Сибиллы Изидор, человек, входящий в Совет, единственный из Изидор, кого принимали другие великие дома. Ветте хочется, чтобы он сказал хоть слово, хоть одно — она тогда не чувствовала бы себя настолько неуютно рядом с ним. Но Нарцисс не говорит. Ни сейчас, ни тогда, когда они проезжают «малиновую» деревню, в которой жили сёстры Рогнеда и Мстислава. Он кажется Ветте подозрительно равнодушным — даже если учесть, что Изидор не принимали практически ни в одном великом доме, они всё равно оставались очень знатны и богаты. Зачем им была нужна певнская княжна — Певны не были особенно богаты, не были знатны и в войне помочь едва ли были в состоянии. Отец умер, а Милвен верхом держаться не всегда умеет, куда уж ему вести войска?.. От Певнов нет никакой выгоды для Изидор — ни денег, ни военной поддержки в намечавшейся войне, ни просто поддержки именитого рода, ни красивой прилежной невесты, которая могла бы искупить недостаток знатности, власти или богатства... Почему же тогда Ветту увозили из отчего терема в далёкий и чужой Альджамальский дворец?.. Княжне до полусмерти надоедает молчать. Она не привыкла к тишине, если дело не касается леса и её прогулок.

— Вы — мой жених?

Ветта до сих пор не может в это поверить. Он — совсем старик. К тому же, Изидор, о которых её матушка всегда отзывалась крайне плохо. Это совершенно не укладывается у княжны в голове! Конечно, про Нарцисса нельзя сказать, что он некрасив или нескладен, или в его облике есть что-то жестокое... Но он почему-то кажется ей отталкивающим, омерзительным... Во всяком случае, как будущий муж — с таким человеком она могла бы ездить на охоту, обсуждать политику или прочитанные книги, но вряд ли Ветта когда-нибудь сможет его полюбить... Нарцисс Изидор — видный мужчина, и вряд ли ему так уж необходима будет любовь молодой супруги. Он и без того будет чувствовать себя вполне хорошо.

Только теперь Ветта понимает, что означал тот полный сочувствия взгляд Лукерьи... Она уже знала. И поэтому хотела предупредить сестру. А княжна, как обычно, не стала никого слушать. Ветта никогда никого не слушала. Разве что отца, когда он был ещё жив. Но никого больше.

Лукерья была права, а Ветта нет. Девушке стоило послушать младшую сестру, а не сердиться из-за пустяков. Девушке стоило выслушать Лукерью, а потом снова бежать в лес... Пока её не увидела матушка. Возможно, тогда Нарциссу надоело бы долго ждать, и он решил бы вернуться к себе на Альджамал без невесты. Или выбрал бы себе в жёны одну из сестёр Ветты — Евдокии бы очень подошло стать женой великого князя. Евдокии бы очень понравилось. И она не так нуждалась в свободе, как Ветта. Она могла жить в роскошных хоромах, зная, что за пределы дворца её не выпустят... Евдокия не чувствовала бы себя в этом случае хоть чем-то ущемлённой...

Язычница... Так он её назвал?.. Да, должно быть, Ветта была похожа на язычницу. Но она нисколько не расстраивалась из-за этого. Да и было ли из-за чего? Пусть так. Ветте даже немного льстило это сравнение. Пусть Нарцисс считает её язычницей, ему будет так проще. Ветта даже может ему подыграть. Это нетрудно. Совсем. Ветта прекрасно сможет справиться со своей ролью, если ему так хочется иметь женой «язычницу»...

— Что? — удивляется мужчина. — Нет. Ты выйдешь замуж за одного из моих племянников. Я просто должен привезти тебя на Альджамал.

Кажется, сама мысль об их свадьбе кажется ему смешной. Ветта рассчитывала на другой ответ, и теперь ей стыдно в этом признаться. Она уже была готова огрызнуться ему в ответ, была готова нагрубить, но теперь всё это не имело смысла... Ветта смотрит на Нарцисса немного растерянно. Она не ожидала. Да, совершенно не ожидала, что всё именно так. И теперь княжна не знает, считать ли слова Нарцисса хорошим знаком или нет.

Нарцисс улыбается ей, и в этот момент Ветте кажется, что лучше бы женихом был он — она уже видела его, знает хотя бы немного, а его племянника она впервые увидит на Альджамале... Неизвестно, будет ли он относиться к ней хорошо, неизвестно, понравится ли он ей, понравится ли она ему. Нарцисс, кажется, не имеет против «язычницы» ничего против. А как к этому будет относиться его племянник? И что будет, если она не понравится этому человеку? Её ведь просто вернут домой, да? На Леафарнар, в отчий терем, к матери, сёстрам и братьям?

— А что будет, если я ему не понравлюсь? — спрашивает Ветта немного смущённо и, чего таить, настороженно.

Она уверена, что так и будет. Никому из её женихов она не нравилась. И изидорский князь, к которому её везут, не будет исключением. Он решит, что она дурнушка, неумёха и плохо воспитана, а, следовательно, не может быть его княгиней. И Ветта вполне готова с этим согласиться — лишь бы её вернули домой. Ей хочется соскочить с саней и убежать. Но она понимает, что её всё равно увезут — Нарцисс не похож на человека, который не доводит дело до конца.

Князь Нарцисс Изидор поворачивает голову и смотрит на неё, как на дурочку. Он словно хочет сказать ей, что Ветта сама должна догадаться, какие из её слов прозвучали глупо. И княжна молчит, рассчитывая на то, что рано или поздно он всё равно всё объяснит — она не знает Изидор, не знает их обычаи... Быть может, он хоть как-то намекнёт, что ей лучше делать, чтобы вернуться домой?

— Если ты не понравишься моей сестре, то уже не будет иметь значения то, понравишься ли ты своему жениху! — усмехается князь. — Впрочем, если понравишься — тоже.

Улыбка не покидает его губ, и теперь он снова кажется Ветте таким же противным, как и при знакомстве. А его слова заставляют княжну ещё больше насторожиться. Главное теперь — не понравиться Сибилле, пожалуй?..

Пустыня Аменгар... Наверное, самая большая пустыня в Ибере. У Киндеирна и пустыни-то больше походят на степи. А Аменгар — совсем другое дело. Величественная, бескрайняя, идеальная... Даже на Сваарде не найдётся ничего подобного. Вокруг ни души. Ни единого живого человека. Ни одного животного, кроме быстроногого Азура. Ни одного постороннего звука, резкого оклика или удивлённого возгласа. Только песок, только солнце, только небо. Торжество света, торжество красоты, торжество одиночества... Разве может во всём Ибере быть что-нибудь прекраснее этого чувства свободы?.. Что-то прекраснее этого пьянящего восхищения всем живым, все созданным? Природой, ветром, песком, сияющей золотым блеском крышей дворца и величественными крепостями, которые невозможно покорить... Разве может быть что-то желаннее того единства души и всего Ибере?.. Белое солнце Альджамала обжигает. Оно всегда светит так ярко, всегда так щедро дарит своё тепло, обжигая неосторожных. Пески шелестят, снова произнося имя — они всегда шелестят только его... «Сибилла» слышится в каждом шорохе. «Сибилла» слышится в каждом шаге, в каждом порыве ветра. «Сибилла» звенит в каждом миге тишины, сияет в каждой звезде ночью... Великая княжна Сибилла Изидор— полновластная хозяйка Альджамала и драгоценнейший из всех драгоценных камней короны Дарара. Она была госпожой этих мест и, пожалуй, сердец всех своих подданных. И Актеон уверен, что к вечеру — при том условии, что он проведёт на солнцепёке ещё несколько часов — ему станет больно, так как кожа на его лице начнёт шелушиться и облезать. А он проведёт на солнце ещё не один час. Белоснежное светило поможет ему найти в себе силы и не возвращаться в Дарар ещё некоторое время. Так уже не раз бывало, когда он выбирался из-под величественных сводов дворца Сибиллы и устремлялся прочь — в сердце Альджамала, пустыню Аменгар. Солнце вторило всем порывам его души. Или, быть может, это его душа вторила солнцу. Актеон почти никогда об этом не задумывался всерьёз. Погода на Альджамале почти всегда прекрасная. На изидорском уровне редко бывает дождь. Вечное солнце. Вечный зной. Высокое небо, яркое, как нигде больше во всём Ибере. И горячий песок, на который днём едва ли можно наступить. И воздух — горячий и пьянящий... В Дараре воздух такой же, пусть там почти и нет песка — лишь сады, великолепные сады, которыми так гордится Нарцисс Изидор. Но воздух тот же, что и в пустыне. И благовоний в нём больше, чем где-либо ещё на Ибере. И посреди пустыни — бескрайней знойной пустыни — располагался дворец Дарар. Прекраснейший дворец — нигде не найти такого. Богатый, роскошный, утопающий в золоте, шёлке и жемчуге... Утончённый, изысканный, и даже в изобилии невозможно углядеть что-нибудь лишнее. Актеон привык к дорогим коврам, фарфоровым вазам причудливой формы, наполненным драгоценными камнями, к перстням и жемчугу, к золотым монетам и шёлковым тканям всех цветов — Сибилла одевается только в шёлк, остальные ткани она не жалует, считает их слишком грубыми... Они действительно слишком грубы для её нежной кожи. Актеон не уверен, что в сокровищнице Киндеирна есть хоть половина того, что он, Актеон, видит каждый день в Альджамалском дворце Изидор. А садами Дарара приезжали любоваться многие — как-то приезжал сам Вэлариу Анкраминне. И был впечатлён. Ему понравилось детище князя Нарцисса — ему понравились редкие цветы, яркие, словно поцелованные самим солнцем, понравились арки, фонтаны, понравились все семь уровней сада, понравились статуи, изображавшие богов, в которых Изидор верили когда-то очень давно. Актеон уверен, что нигде в мире не найдётся места прекраснее его родного уровня. Уверен, что никто никогда не сможет сделать Изидор рабами — даже Киндеирн, с которым в последнее время Сибилла ссорится всё больше. Изидор останутся великим родом навсегда, даже если их уничтожат. Даже если вырежут всех до одного. Актеон помнит, что этому их учили с самого младенчества. Что лучше умереть, но не сдаться. Лучше умереть, смыть позор поражения собственной кровью, а не жить с клеймом «проигравший» всю свою жизнь. Актеон уверен, что никто из Изидор не преклонит колен в этой войне — пусть даже «алый генерал» решит сжечь их дотла. Сибилла может быть уверена, что они или победят, или умрут. Сибилла может быть уверена, что никто из её рода никогда не сдастся, не предаст её... Никто не посмеет поступить иначе.

Белое солнце Альджамала обжигает, и Актеон почему-то радуется этому. Ему кажется, что нет ничего слаще этих прогулок жарким днём. Нет ничего слаще этого восторга, что переполняет душу с каждым мгновением, проведённым в Аменгаре. Нет ничего прекраснее этого яркого белого солнца, которое ни на миг не покидает его за всё время прогулки. Тем более, что княжна в последнее время всё чаще ссылалась на дурное самочувствие и почти никогда не звала его в свои покои. Актеон чувствовал себя лишним во дворце. Лишним и одиноким. Ему не было места в этом семействе, не было места в этом дворце. Порой молодому князю казалось, что Дарар — златая темница, в которую каждый хочет его заточить. Куда свободнее Актеон чувствует себя, когда оказывается в Аменгаре. Куда свободнее, куда счастливее... В пустыне всё кажется таким простым, таким правильным, таким чистым, что наследному князю Изидор хочется проводить всё своё время там, а не во дворце, который давно кажется ему постылым и пошлым. Раньше всё было совсем не так. Совсем иначе. В Дарар Актеон возвращается уже почти под вечер. Он не слишком спешит во дворец, не слишком спешит возвращаться в свои покои, к сестре, которую дядя уже давно хочет выдать замуж и множеству родственников, из которых почти никто не любит Актеона. Когда солнце уже не находится над головой. Когда становится куда прохладнее. Он улыбается мысли, что кто-нибудь из родственников — двоюродных дядь и тёть — обязательно будет ругать его. Как же так, наследный князь — и почти всё время проводит в пустыне. Ему следует заниматься полезным делом, безвыездно находясь в Дараре. Ему стоит проверять счета, к которым ему никто не даёт притронуться, упражняться в стрельбе из лука или метании копья, что тоже почему-то большей частью родни почитается за не самые лучшие занятия для наследника рода. Актеон ненавидит оставаться в той части Дарара, которая теперь принадлежит именно ему, как наследному князю — только формально, так как большая часть князей Изидор не считает его одним из хозяев Дарара. Там он никогда не может найти покоя. Кто-то постоянно пытается отвлечь его, обуздать, заставить подчиняться правилам, которые они считают уместными... К чёрту их всех — и правила, и дядюшек, и тётушек. Пусть катятся в темницу к Киндеирну, если считают себя столь умными, чтобы диктовать свои законы!.. Сибилла же им не подчиняется. И Актеон не будет. В конце концов, думается ему, жить собственным умом не так уж и трудно, как об этом стараются говорить, если есть деньги и титул, а и того, и другого у Актеона хоть отбавляй. Можно поблагодарить Сибиллу, что с детства была обеспокоена его будущим. Она была единственным неравнодушным человеком из всех его родственников. Она была единственной, кто любил его после смерти матери — сестре всегда было не до него. Сестра всегда старалась выглядеть в глазах своих тётушек — Актеону порой совершенно не хочется думать, что они и его родственники тоже — как можно более прилично, старалась угодить им во всём, слушалась, делала так, как ей прикажут, старалась никогда не возражать... Актеон привык к тому, что сестра давно стала для него чужой — со смерти отца, который не слишком ладил с материнской роднёй. Впрочем, оно было вполне понятно. Изидор не были достаточно приятными людьми. На месте отца Актеон сам не слишком бы любил Изидор — князья были слишком тщеславны, слишком горделивы и спесивы. Они никогда не прислушивались к чувствам других, никогда никого не жалели. Для них существовали только законы чести, которые соблюдались со всей строгостью, но не было законов милосердия. Актеон порой чувствовал себя рядом с ними неуютно. Из всех людей в Дараре только Сибилла относилась к нему по-доброму. Только она не упрекала его в том, что Актеон сирота, и ему приходится жить на попечении у родственников. И именно Сибилла тогда решила сделать его наследным князем, пусть молодой человек и не был самым близким претендентом на этот титул. А теперь и она не хотела его видеть... Теперь и она не звала его в свои покои. Теперь и ей стала безразлична его дальнейшая судьба... Актеон не уверен, что ему вообще стоит возвращаться во дворец, если теперь жизнь будет течь так. Пожалуй, стоит остаться в Аменгаре навсегда. Во всяком случае, пустыня никогда не обманет, никогда не причинит боль, если только человек сам по глупости не причинит её себе...

Актеон возвращается в Дарар уже под вечер, и снова видит полный осуждения и презрения взгляд тётки Птолемы, что хотела в своё время сделать наследным князем своего сына. Этот взгляд уже кажется ему привычным. С того самого дня, когда Сибилла объявила Еона наследником, многие родственники стали относиться к нему ещё хуже, чем раньше. Обиднее всего было то, что Юмелия — сестра — была на стороне тётки Птолемы и остальных. Впрочем, обращать внимание на тётку кажется ему недостойным. Подумаешь, что там считает эта выжившая из ума старуха!.. На подобных людей не стоит даже смотреть лишний раз, не то что — думать, что у них в голове. Птолема, Юсуфия, Юмелия, Мирьям, Айгуль и многие другие женщины из рода Изидор ненавидели всё, что происходило не так, как им хотелось. Впрочем, Сибилла тоже была из числа этих женщин. Должно быть, у Маликорнов или Итиноссов всё было иначе, но Изидор уже привыкли к подобному. И Актеону порой кажется, что в женской части Дарара интриг и крови куда больше, чем в мужской. Возможно, пренебрежение Юмелии родным братом было вызвано как раз этим — она не хотела, чтобы многочисленные тётушки и кузины накинулись на неё. Впрочем, Актеону вряд ли может стать от этого хоть чуточку легче. Порой, наследнику кажется, что он ненавидит Изидор так же сильно, как и их врагов. И, возможно, хоть это и было неправильно до одури, Актеон находит и в этом свою прелесть. В конце концов, это придавало его жизни необходимую горечь. Без горечи же невозможно почувствовать и сладости, и счастья, и свободы...

Наследный князь неторопливо — спешка у Изидор не в чести, они же не какие-то сумасбродные Астарны — слезает с коня. Азур устал за этот день, и, вероятно, завтра Актеону следует взять из конюшни Ештара, а Азуру дать отдохнуть подольше. Конюшни Дарара не так хороши, как у Киндеирна или Филиппа, или Лоранда, но наследный князь уверен, что подобная мелочь будет легко устранима, если только ему удастся привить Сибилле любовь к конным прогулкам. Нарцисс Изидор больше любит ходить пешком, а наследная княжна Мадалена больше любила верблюдов, чем лошадей.

Мадалена была старше его почти на пятьдесят лет, и наследной княжной стала несколько раньше. Она почти не жила теперь в Дараре, предпочитая собственное поместье — Фелистену, что находилась почти на границе с уровнем Реветт, считавшимся южной границей подданства Феодорокис. Мрачнее Фелистены Актеон дома ещё не видел на своём веку. Мадалена не собиралась жить по правилам Сибиллы или по правилам остальных Изидор. Она жила в стороне ото всех. Её не трогали беды её рода, не трогали радости — она была изгоем для Изидор. Даже большим, чем Актеон. Она даже одевалась иначе, чем остальные девушки. Забавно... Мадалену даже прозвали «Фелистенским прокурором» за её честность, за её правдолюбие, которые так мешали тётке Мирьям, что приходилась Мадалене матерью. Она была известна во всём Ибере, как сенатор и как прокурор. Актеону казалось, что хотя бы за это её стоит уважать — она не боялась пойти против всей вселенной, если считала свою позицию правильной. Они с Сибиллой были похожи больше, чем кто-либо мог вообразить. Просто наследная княжна боролась со всем миром за правду, а великая княжна — из принципа, чтобы доказать что-то всему Ибере. И всё-таки Актеон считал выбор Нарцисса — наследную княжну выбирал именно он — вполне неплохим. Мадалена, быть может, не была столь эпатажной, как Сибилла, но была столь же гордой, столь же стойкой, и силы в ней было куда больше, чем хотелось представлять князьям Изидор или кому-нибудь ещё с Ибере, чем возможно было представить. Мадалена была куда больше достойна быть наследной княжной, нежели кто-то из её кузин. Она, по крайней мере, хоть что-то из себя представляет, даже когда обходится без помощи рода. И, пожалуй, только она из нынешнего поколения Изидор смогла бы возглавить род. Только она могла бы справиться с этими горделивыми, взбалмошными людьми. И, пожалуй, за это князя Нарцисса стоит поблагодарить. Хорошо, что он выбрал её, а не Айгуль или Юсуфию.

Должно быть, заставить великую княжну полюбить конные прогулки не будет слишком трудно — Сибилла Изидор любит развлечения почти так же сильно, как и власть или плотские удовольствия. Должно быть, Актеону удастся сделать это довольно скоро — когда княжна в очередной раз заскучает. Сибилла скучала всегда примерно раз в два-три дня. И тогда все силы череды её любовников были направлены на её развлечение. Однако, Актеону приходит в голову эта мысль только сейчас, возможно теперь всё станет несколько труднее. Теперь вот-вот должна начаться война — Киндеирн собирает войска на Сваарде, Малус — на Шайве, а Филипп Феодорокис — на Герведе. Сибилла же не так давно созвала глав всех родов, что служат княжескому дому Изидор, всех своих вассалов. Актеон не был на том собрании. Сибилла не позвала его. Как не позвала никого из рода. Княжна всё стремилась сделать сама. И никто не посмел возразить ей в тот день. И в последующие — тоже. Она была главой рода, и если Нарцисс Изидор не возражал ей, то остальные и подавно не имели этого права. Это была в первую очередь война самой Сибиллы. Нельзя было оспаривать её решения, нельзя было противиться ей в чём-либо. Возможно, конечно, это должно было показаться странным, но Актеон уже давно приучил себя к мысли, что ни в коем случае не стоит удивляться тому, что делает его род. На удивление придётся потратить много времени и сил, а ни того, ни другого у наследного князя обыкновенно нет в достаточном количестве. В доме князей Изидор всё происходящее следует воспринимать как должное. Как что-то совершенно обыкновенное и обыденное. Тогда не будет никаких проблем. Во всяком случае, лишних проблем. А Актеон совсем не любитель попадать в неприятные или скользкие ситуации.

— Ты когда-нибудь так до смерти замучаешь коня! — недовольно говорит дядя, Актеон совершенно не помнит его имени, когда наследный князь выходит из конюшни. — Лучше бы занялся делом!

Будь Актеон младше — ему уже сто девятнадцать, и никто из Изидор не простит ему откровенного ребячества — он не удержался бы и показал дяде язык или скорчил бы рожу, или обозвал бы как-нибудь. Но теперь от него ждут совсем иного поведения. Теперь от него ждут, что он будет вести себя чинно и важно, как и положено наследному князю. Даже если Актеону всего сто девятнадцать, и для демона он только-только вышел из детского возраста. Теперь он наследный князь, и для него такое поведение совершенно недопустимо. Изидор готовы терпеть маленькие слабости Сибиллы, но лишь потому что она сильна, лишь потому, что может заставить их пожалеть... И пока Актеон не сумеет получить в роду такое же уважение к себе, ему стоит быть осторожнее — Изидор не Итиноссы, Ахортон или Херитеджи, с ними стоит быть осторожнее.

— Тётя Сибилла, кажется, искала тебя, — слышит наследник чей-то насмешливый голос, — я слышала это от одного её слуги!.. Кажется, его звали как-то странно... Только вот никак не могу вспомнить — как!..

Актеон усмехается. Аврелия Изидор всегда любила пошутить. И как только её терпели в роду? Она могла казаться вполне милой, но как только ситуация начинала ей нравиться, всё становилось для неё игрой. Игрой могли оказаться любые события. Совершенно любые. Что только придут Аврелии в голову. А прийти ей в голову могло что угодно, Актеон уже несколько раз проверял. Младшая княжна Аврелия Изидор могла быть совершенно неуправляемой, когда ей того хотелось, а хотелось ей этого, к огромному сожалению наследного князя, довольно часто. Она была столь же невоздержанной, своенравной и безрассудной, как и Сибилла, и, в отличие от почти блаженной Мадалены, в первую очередь думала о собственном удовольствии и веселье, а не о мировом благе или мировой справедливости.

Аврелия была ещё одним человеком, помимо Сибиллы, Нарцисса и Мадалены, кто относился к нему без особого недоверия и пренебрежения. Кажется, она считала его забавным. Как и почти всех в Ибере. Княжна не сердилась на него из-за титула, особого расположения Сибиллы и из-за денег и имения, которые причитались Актеону из-за титула наследного князя. Аврелии, казалось, вовсе было плевать на титулы, деньги и всё с ними связанное. Её совершенно не волновали дела рода, дворцовые интриги, сенатские разборки и тому подобное. Вполне возможно, что она опять сказала первое, что пришло ей на ум, когда увидела Актеона. Конечно, кто из Изидор не догадывается, что молодой человек ждёт того, когда великая княжна позовёт его?.. Наверное, об этом догадывались все — Актеон был не силён в лицедействе и лжи.

Наследный князь и не думает верить Аврелии. Сколько раз уже бывало, что эта девушка обманывала его? Сколько раз уже бывало, что он вёлся на её дурацкие розыгрыши, и оказывался посмешищем в глазах всего рода? Аврелия вечно придумывает всякие глупости, за которые потом приходится отвечать не ей. И как только Гидеон Эмракс до сих пор не придушил её?.. Актеон, наверное, убил бы её, если бы ему пришлось встречаться с ней чаще, чем теперь. С Аврелией было совершенно невозможно общаться! Никогда нельзя было понять, говорит ли она правду или шутит. Никогда нельзя было догадаться, смеётся она в этот момент над тобой или желает тебе блага, или честна с тобой, или хочет убить, или всё сразу. Чаще всего был последний вариант. Актеон помнит, что его кузина никогда не любила останавливаться на чём-то одном. Ей всегда всего было мало — жизни, золота, любовников, мести, власти, сражений, игр, смеха... Как и Сибилле. Не то что Мадалене, готовой терпеть неудобства ради высшей цели. Не то что Мирьям или Птолеме, которые ничего не могли сделать сами, а только осуждали всех подряд, придумывали очередные правила поведения — зачастую, абсурдные — и искали во всём изъяны.

— И на этот раз я не шучу! — крикнула Аврелия, убегая в сторону обсерватории, в которой так любила встречаться с Гидеоном.

В обсерватории было, пожалуй, уютно. В этом просторном помещении не было столь много позолоты и лепнины, как везде в Дараре, зато было намного больше ковров, подушек, не было почти ничего жёсткого, тяжёлого, чего-то, что въелось бы в память Актеона, когда он был ещё ребёнком, сиротой, которого отдали на попечение родственников с материнской стороны. В семь лет Актеон побаивался обсерватории. Считал, что там обитают страшные духи, которые всё норовят утянуть тебя в потусторонний мир, в мир мёртвых... Смерти матери Актеон не помнил, зато видел, как умирал его отец — как стонал, как постоянно просил дать воды, как тяжело дышал... Мальчику казалось, что там ужасно. В этом загробном мире, который забрал обоих его родителей. Отец всё твердил, что ему предстоит гореть за свои грехи. И Актеон боялся. Боялся и ничего не мог понять. А обсерватория казалась ему местом загадочным, непонятным, неизвестным, а потому и очень пугающим. В пятнадцать Актеон уже сам любил тайком забираться туда по ночам и смотреть на звёзды. В пятнадцать мальчику казалось, что во всём Альджамале нет ничего прекраснее звёзд. В обсерватории было много мягких подушек и ковров, на которых можно было прилечь. И было видно так много... Актеон любил проводить пальцем по карте звёздного неба, составленной тётушкиными мудрецами, а потом пытаться найти созвездия на настоящем небе. И засыпать уставшим после долгого дня на подушках и коврах он тоже любил. В обсерваторию не заходила ни одна из тёток. Только Сибилла. Иногда ещё — Аврелия или Мадалена, но к тем юноша был готов привыкнуть. Актеон прекрасно понимает младшую княжну в том, что ей так нравится назначать свидания своему Гидеону именно в обсерватории. Будь у Актеона человек, которого бы он мог приглашать на свидания, он бы тоже устраивал эти свидания в обсерватории.

Молодой князь не слишком хорошо понимает, для чего тётка зовёт его к себе — если, конечно, это не очередная шутка Аврелии, которой захотелось сегодня побыть более жестокой, нежели обычно. Впрочем, её капризы были давно ему известны. Она всегда руководствовалась лишь своими сиюминутными желаниями. Она действовала лишь так, как ей самой было угодно. И обычно оказывалась права, пусть её поступки сначала и казались странными, необдуманными и причиняющими ей вред. По характеру Аврелия жутко напоминала ему Сибиллу, пусть внешне они весьма сильно отличались.

Впрочем, Аврелия была всего лишь Аврелией, вредной младшей княжной, у которой на уме было множество глупых идей. Иногда она была удивительной, необычной. Иногда хотелось смеяться после её шуток. Но Актеон никогда не считал эту девушку кем-то очень важным для себя. Никогда не считал её достаточно близкой — хоть с Юмелией он и общался куда меньше, но та, всё-таки, была его сестрой.

Аврелия всегда была лишь Аврелией. Кузиной Актеона, Мадалены и Юмелии. И ещё был десяток представителей младшего поколения Изидор, которому Аврелия приходилась кузиной. Родных братьев или сестёр у неё не было. Она не была тем человеком, насмешки которого могли бы больно ранить Актеона.

Сибилла Изидор же всегда казалась ему потрясающей женщиной. Второй такой не сыскать во всём Ибере! Впрочем, Актеон уверен, что второй такой Ибере просто не выдержал бы — чего только стоит её противостояние с Киндеирном и генералами. И всё-таки, не найдётся другой столь красивой, столь соблазнительной, столь желанной и обаятельной, чтобы хотелось верить ей даже тогда, когда она явно лжёт. Сибилла никогда не боялась показать свою злость или свою слабость.

Она не была похожа на своих трусливых скучных кузин, не была похожа на чинных и благоразумных соседок из великих родов, не похожа на горделивых до абсурда женщин из Сената... Она была необыкновенной. Актеон всегда считал её такой — яркой, несколько взбалмошной, свободолюбивой и очень гордой, сильной и необычайно смелой. Актеон готов восхищаться ею каждый день, каждый час своей жизни в Дараре. Она похожа на богиню из тех, про которых древние сочиняли свои мифы и легенды. Она похожа на богиню красоты, войны и смерти, одетую в золото и жёлтый шёлк. Она похожа на существо иного толка, чем демоны — на существо куда более утончённое и даже мифическое.

Язычница! Златоглазая язычница — так называл её брат, Нарцисс Изидор. Златоглазая язычница, завёрнутая в одежду пророчицы, платье из жёлтого шёлка и множество шалей разных оттенков жёлтого и золота, смеющаяся надо всем Ибере. Яркая, взбалмошная, величественная — всё сразу. Она не была готова кому-то подчиняться. Ни правилам, ни законам, ни религии. Только себе самой. Она не пыталась казаться праведной или доброй. Ни в коем случае! И не пыталась казаться честной. Сибилла чем-то была похожа на змею — она всегда могла вывернуться, выскользнуть, она всегда была язвительной, с её губ как будто слетали капли яда, она могла заставить плакать — от горя, от досады или от гнева, или от чего ещё — почти кого угодно... На змею из тех, которые вышиты на гобелене в тронном зале. Герб Изидор включал в себя изображение двух крупных змей — кобры и анаконды — и около десятка совсем маленьких внизу герба, и всё это на жёлтом фоне. Актеон, будучи девятилетним мальчишкой, тогда его впервые пустили в тронный зал, как-то спрашивал у Нарцисса, что означают змеи на их родовом гербе, тот с усмешкой сказал, что анакондой является он сам, а коброй — Сибилла. Теперь наследному князю порой кажется, что Сибилла действительно напоминает кобру. Ядовитую и злую, когда кто-то осмеливается её потревожить.

Актеон Изидор плохо помнит мать, помнит разве что её плавную походку и певучий голос. Он уверен, что мать была другой — не такой, как все Изидор. Другой. Мягкой и доброй. Сестра помнит её куда лучше — той было шесть лет, когда она умерла, а Актеону всего три. Актеон знает, что мать его когда-то была наследной княжной Элени Изидор, что когда-то сбежала из родного дома для того, чтобы быть вместе со своим возлюбленным, а через десять лет умерла от чахотки на чужом, холодном и мрачном уровне. Он знает, что его мать была младшей сестрой Сибиллы и Нарцисса. И молодой мужчина уверен, что она была совершенно другой. Не такой, как великая княжна... Но мать он уже почти не помнит, её образ постепенно стирается из его памяти, с каждым днём становясь всё более блёклым и размытым. Зато Актеон помнит самоуверенную улыбку княжны, её звонкий смех, белые зубы и мягкие волосы. Сибилла словно состояла из жёлтого шёлка, жемчуга и колокольчиков, которые звенели почти постоянно.

Пройти в покои Сибиллы можно только через женскую часть Дарара или через крышу. И второй вариант, надо сказать, нравится Актеону куда больше. Его тётки ни за что на свете не пропустят его. Вытолкают, даже не выслушав. Мужчине в женскую часть дворца вход воспрещён, даже Нарциссу, который был великим князем, а Актеон всего лишь наследный и уже давно не ребёнок, которому позволено там находиться. Так что остаётся карабкаться на крышу, чтобы потом спуститься в комнаты Сибиллы через окно.

Наследный князь находит великую княжну в её личном саду. Подумать только — ещё сто лет назад он не мог даже мечтать о том, чтобы побывать здесь: среди этих деревьев, что были привезены в Альджамал со всех уровней, среди этих прудов, вырытых специально для княжны, среди этих ярких цветов... А теперь он мог даже прикоснуться к каждому цветку и каждому дереву.

Сибилла купается в одном из прудов. И на этот раз она одета во всё белое, что кажется Актеону ужасно непривычным. Наследный князь уже давно не видел свою тётю в белом. Впрочем, чего таить — он уже несколько месяцев не мог получить приглашения в её покои, а без этого приглашения юноша не смел к ней заходить. Пожалуй, никто из Изидор не посмел бы.

Если бы только Актеон мог, то он бы обошёл пруд с другой стороны и посмотрел на неё — должно быть, она выглядит просто прекрасно в это промокшей насквозь белой сорочке. Ему безумно хочется это сделать, но он, пожалуй, далеко не в том положении, чтобы осмелиться на такое безумие. Сибилла будет недовольна, если он осмелиться поступить слишком дерзко. Ей не понравится, если Актеон не будет думать о своих действиях и не сможет контролировать свои желания. Тем более, что желание у него в данный момент только одно. И если великая княжна позвала его на серьёзный разговор, касающийся судьбы рода, войны или чего-то в этом духе, то её ужасно рассердит его поведение, которое она сочтёт неподобающим и легкомысленным.

— Сибилла, — приветствует её молодой человек.

Наследный князь может поклясться, что великая княжна улыбается, когда слышит его голос. Он уверен, что смог бы увидеть её улыбку, если бы стоял с другой стороны пруда. Возможно, что предчувствие обмануло его. Возможно, что она не собирается сообщить ему никакой неприятной новости. Возможно, что она просто хотела его видеть, что она просто хотела обнять его, расцеловать. Актеону хочется верить, что это так. Хочется верить, что Сибилла сейчас рассмеётся, встанет, подойдёт к нему и поцелует. И не будет ничего говорить.

Ни одного слова.

Актеон прекрасно помнит, что она никогда не любила, чтобы он звал её тётей, княжной или как-то ещё. Только «Сибилла»... Она никогда не любила, чтобы кто-то в её комнатах говорил о великих родах или даже о семейных делах. И наследному князю обыкновенно нравились эти правила.

Правила, которые, пожалуй, казались ему немного странными первое время.

Правила, без которых он при всём желании не смог бы представить Сибиллу теперь.

Молодой князь не может забыть их первой встречи, когда он был ещё совсем маленьким. Это случилось на похоронах его отца. Актеону было семь, и ему было страшно. Очень страшно. Отец — худой и бледный, с почти посиневшим лицом, с впалыми щеками и костлявыми крючковатыми пальцами — лежал в гробу, и мальчик не мог оторвать взгляда от него. Сестра, одетая в жёлтое платье — забавно, на том уровне, где они жили вместе с отцом, где он умер, цветом траура был именно жёлтый — стояла рядом и ревела в голос, а Актеон цеплялся за её руку и ещё пытался как-то докричаться до отца, как-то разбудить его. Не получалось. Он кричал и плакал, а Юмелия хватала его за руки, за плечи и кричала тоже, просила замолчать, не делать всё только хуже, просила держать себя в руках, просила не позорить её и себя... Сибилла тогда всю церемонию стояла в стороне, она не отводила глаз от гроба с телом своего зятя. Это Нарцисс бегал и распоряжался. Это Птолема недовольно шептала Мирьям, что более невоспитанного мальчишки, чем Актеон просто не найти. Это Мирьям говорила — почти в полный голос — Птолеме, что если достаточно строго и часто его наказывать, то любой характер можно исправить. И от этих слов ребёнку ещё больше хотелось сделать что-нибудь такое, что его тётки никогда не одобрили бы. Ему хотелось кинуться к телу отца и закричать, растолкать его, чтобы он встал и сказал, что с ним всё в порядке. Актеону тогда не хотелось верить, что он мёртв. По правде говоря, случись подобное с ним сейчас, он тоже не захотел бы верить. Разве легко поверить в гибель единственного близкого человека?

Но Сибилла тогда стояла в стороне. Актеон не сразу тогда обратил на неё внимание — эта женщина тогда не показалась ему более странной, чем остальные тётушки, не показалась удивительной. Впрочем, немудрено — в тот день мальчик вряд ли мог думать о чём-то, кроме гроба с телом его отца. По правде говоря, в тот день, пожалуй, будущему наследному князю Изидор казалось, что совершенно не имеет значения, кто будет его воспитывать. Это сестра дрожала от страха и пыталась выглядеть как можно более послушной и хорошей. Юмелия тогда чего-то боялась, и семилетний Актеон никак не мог понять, чего именно. Он-то думал, что всё самое страшное уже позади. Нельзя сказать, что он ошибался очень сильно. На первое время его отдали на воспитание Нарциссу — возможно, за это наследному князю тоже стоит благодарить Сибиллу, так как сначала род хотел отдать мальчика на воспитание Аргиросу или Стратону. Если уж есть у Нарцисса Изидор какие-то достоинства, то это спокойствие и терпеливость. Если уж что и уяснил Актеон за время обучения у великого князя, так это то, что Нарцисс никогда ни на кого не повышает голоса, не поднимает руку даже на слугу, со всеми старается быть предельно вежливым и умеет договориться практически с каждым. Нарцисс был, пожалуй, самым адекватным представителем княжеского рода Изидор. И безусловно самым мудрым. Его было невозможно обмануть, невозможно было вырваться из-под его надзора, но всё он делал столь мягко и незаметно, что сердиться на князя никак не получалось. В обучении у Нарцисса Актеон провёл шесть лет, после чего Сибилла решила забрать его себе. Так что, жизнь у Изидор для Актеона складывалась вполне удачно.

Актеон не мог не плакать тогда, не мог не кричать, не звать своего отца. Не потому, что боялся того, что его ждёт в роду матери. Совсем не поэтому. Об Изидор он тогда даже не думал. Он думал о том, что ему будет плохо без отца. Сибиллу в день похорон он увидел только тогда, когда после службы по покойнику та подошла к Актеону и положила свою руку ему на голову. Не стоит бояться, сказала она. Страх — самое унизительное из всех чувств... Юмелии она тогда ничего не сказала, она даже не коснулась её, а Актеону подарила медальон в виде змеи. Бронзовую кобру на золотой цепочке. Наследный князь хранит этот медальон до сих пор. В малахитовой шкатулке, вместе с теми письмами, которые вручил ему отец накануне своей смерти. Аккуратная стопка, перевязанная жёлтой лентой — лентой из волос Юмелии, которую он стащил в тот день. Жёлтый до сих пор не перестал быть для Актеона цветом смерти, однако он стал ещё и цветом Сибиллы, цветом солнца, цветом Аменгара, цветом княжеского рода Изидор... Жёлтый теперь окружал его. Был повсюду. В Дараре, в Аменгаре, в его собственном поместье Шезн, что находилось на востоке Альджамала — золотые чаши, инкрустированные драгоценными камнями, в основном, изумрудами и изредка рубинами, золотые статуи в помещениях и в саду, позолотой была выкрашена мебель, жёлтые гобелены, жёлтые шёлковые одеяния Сибиллы, золотые браслеты на её руках, жёлтые ленты в волосах кузин, жёлтые цветы в саду, пески Аменкара... Вся жизнь Актеона теперь была выкрашена в этот цвет. Жёлтый был повсюду. Лет в семь Актеон и представить себе не мог, что траур будет преследовать его всё время. Лет в семь Актеон и представить не мог, что окажется наследным князем великого дворянского рода, что будет нести ответственность не только за свои поступки, но и тех, кто должен был ему подчиняться. Иногда князь искренне не понимал — почему он был так прочно связан с этим цветом, с этим родом, к которому он по сути относился только как племянник великого князя и великой княжны. Это было немного странно, впрочем, наверное, удивляться подобным мелочам было бы просто глупо.

— Я нашла тебе невесту! — смеётся женщина.

Невесту... Как же это похоже на Сибиллу — объявлять все новости как раз перед тем, как это должно произойти! Она никогда не говорит ничего заранее или просто так. И если Сибилла говорит, что нашла своему племяннику Актеону невесту, это означает, что девушка вот-вот должна появиться в Дараре. И уже поздно пытаться как-то помешать свадьбе. Сибилла никогда никого не спрашивает. Даже Нарцисса. Впрочем, тот тоже далеко не всегда говорит о своих планах сестре. Однако это далеко не одно и то же. Нарцисса уважает даже Сибилла. Сибиллу слушается даже Нарцисс. Это являлось столь привычным, столь обыденным, что никто из Изидор уже не пытался говорить о подобных вещах. Великая княжна хотела женить его на девушке из рода, который, должно быть, должен был стать их союзником в предстоящей войне. Она уже не одну кузину Актеона выдала замуж за своих вассалов. Должно быть, невеста Актеона из одного из этих родов.

Невесту... Каким ударом, какой болью отзывается в сердце Актеона это слово... Невесту! Какую-то неизвестную ему девчонку, которую он никогда не полюбит и которая никогда не полюбит его! Наследному князю совершенно не хочется жениться. Не хочется, чтобы в его жизни появлялся кто-то ещё — а этот кто-то вот-вот должен появиться, ибо Изидор не Астарны, у которых позволено жениться на близких родственниках. Пару лет назад двое из кузенов Актеона были помолвлены с девицами из родов Цецил и Линедра. И если первая девушка была хотя бы красива, хотя бы обаятельна и мила в обхождении, то вторая казалась Актеону почти что уродиной. Но помолвку всегда можно разорвать, а брак — только по решению императрицы, у которой явно есть дела поважнее разводов в дворянских родах, если брак расторгает не Киндеирн Астарн, или по распоряжению Сената, который не слишком-то хорошо относится к роду Изидор.

Сибилла кажется такой равнодушной, какой не была ещё никогда на памяти Актеона. Кажется, он перестал интересовать её, перестал быть в её жизни кем-то важным, кем-то достойным внимания и хорошего расположения. Наследный князь всё ещё силится сообразить, из-за чего именно произошла такая перемена в отношении к нему великой княжны.

Она даже не поворачивается к нему. Не встаёт из пруда, не улыбается, не подходит к нему, как это бывало ранее. Продолжает сидеть неподвижно, как будто даже не замечает его присутствия. Актеону хочется подойти к ней, схватить за руки и спросить, что же именно произошло, что Сибилла к нему теперь так равнодушна.

Наследный князь не понимает, что именно останавливает его в данный момент.

Князь Нарцисс сказал бы, что добропорядочную женщину нельзя хватать за руки, нельзя кричать на неё... Но кто сказал, что великая княжна Сибилла Изидор — добропорядочная женщина?! Кто сказал, что она ведёт себя так, как должна вести себя добропорядочная женщина?! Нет, дело совсем не в этом. Актеон, пожалуй, позволил себе схватить её за руки, если бы она была добропорядочной, правильной, такой, какой должна быть женщина в её положении... Дело было совершенно не в том, на что мог бы подумать Нарцисс. Дело было в уважении, которое она внушала. Дело было в той власти, которую Сибилла просто излучала, которую олицетворяла собой. Власти скорее языческой богини, нежели человека, нежели женщины, которая была великой княжной дома Изидор.

— Кто она? — спрашивает Актеон.

Любая из тётушек сказала бы, что наследный князь напрочь забывает про все приличия. Про то, что он должен поблагодарить тётушку Сибиллу за заботу о нём, про то, что он должен дождаться, пока она ответит что-то на это, а только потом спрашивать, кто его невеста. Мирьям или Птолема вообще загрызли бы его своими нравоучениями, которые не прекращались, пожалуй, ни на минуту с самых похорон. И как только Юмелия с ними уживалась?.. Как только не желала убить?.. Актеону кажется, что если бы ему приходилось постоянно жить в окружении этих безмозглых куриц, он бы уже давно не выдержал и попытался бы убить хотя бы одну из них. А может быть, и обеих. Чтобы не делали жизнь других людей в Дараре столь невыносимой или даже просто неприятной. Чтобы не мешали жить тем, кто только начинает познавать мир, только начинает понимать Ибере, только начинает чувствовать его... Разве есть какой-то прок от тех, кто только всем мешает? Разве есть какой-то прок от завистливых, ограниченных существ, которые ничего дальше своего носа не видят?..

Впрочем, Сибилла — вовсе не Птолема и не Мирьям. Она куда умнее, куда мудрее, чем они. И эти глупые правила поведения для неё мало что могут значить. Во всяком случае, Актеону теперь остаётся надеяться только на это. Надеяться на то, что Сибилла человек куда более понимающий, чем её глупые ворчливые кузины, не знающие, над кем бы поиздеваться, чтобы только повысить свою самооценку. Надеяться, что Сибилла не станет расстраиваться из-за несоблюдения каких-то идиотских правил, от соблюдения которых никому не было пользы или вреда. Иначе императрица не выбрала бы её главой княжеского рода, входящего в состав великих дворянских домов... И, пожалуй, где-то в глубине души наследный князь всё ещё надеется на то, что княжна усмехнётся и скажет, что просто пошутила, что никакой невесты нет. И никогда не будет. И что никакой невесты и быть не может.

Но Сибилла ничего не говорит.

Актеон заранее не любит эту девушку. Он заранее готов её проклинать и ненавидеть. Как она смела так бесцеремонно вторгаться в его жизнь, рушить сложившийся уклад? Кто она была такая, что врывалась в его судьбу так скоро? И Актеон не может быть уверен в том, что ему не захочется причинить ей боль, не захочется отравить ей жизнь за то, что она портит жизнь ему. Актеон бы убил её, если бы только имел на это право. Но этого права он не имеет — он наследный князь, и за такой его необдуманный поступок будет отвечать весь его род. И Сибилла тоже.

Актеону хочется, чтобы происходящее оказалось лишь дурным сном. Хочется, чтобы он побыстрее проснулся, и оказалось, что никакой невесты нет и в помине. Что это просто его фантазии. И ничего больше. Ничего, что могло бы как-то повлиять на его жизнь. Ничего, что значило бы для него хоть что-то.

Сибилла — Актеон не заметил, когда она успела подойти к нему так близко — прижимает свой палец к его губам и улыбается. В этот момент молодому князю кажется, что она чем-то напоминает кошку. Кошку, что ласкается к людям только тогда, когда ей самой этого хочется. Кошку, которая может очень больно оцарапать, если наступить ей на хвост или просто разозлить. Желтоглазую, чёрную, с мягкой шелковистой шерстью, по которой так хочется провести рукой... Символ несчастий, приносящий радость и иногда боль или раздражение.

— Ты всё увидишь сам! — говорит княжна всё с той же улыбкой. — Нарцисс вот-вот должен её привезти в Дарар!

Она берёт его за руку и тащит куда-то через весь сад, а потом заставляет подняться по лестнице в свои верхние покои — там Актеон не был ещё ни разу в своей жизни. Белая сорочка, которая надета на Сибиллу, промокла насквозь. И Актеон очень старается сейчас не смотреть на княжну. А она подводит его к зарешеченному окну. Наследный князь не сразу понимает, чего именно Сибилла от него хочет.

Через эту решётку видно всё, что происходит внизу. Должно быть, Сибилле нравилось подходить к ней и наблюдать за тем, как жили представители её рода, когда считали, что она того не видит. Через эту решётку виден коридор в замке Дарара — с мраморным полом, резными цветными колоннами. Видна даже крыша из кусочков цветного стекла, если посмотреть наверх. Только минут пять спустя Актеон всё понимает. В коридор ступает Нарцисс и девушка, которую он ведёт за руку за собой.

Дядя кажется уставшим, но вполне довольным собой. Ещё бы — поручение своей сестры он выполнил, побывал на другом уровне (Нарцисс любил путешествовать) и, скорее всего, удовлетворил некоторые свои нужды.

Девушка, которую Актеон видит, кажется ему нелепой. По росту она, пожалуй, едва ли особенно выше Сибиллы, однако кажется столь неловкой, столь неуклюжей, что невольно пробуждает в Актеоне чувство отвращения. Она одета весьма странно — никто из Изидорских девушек не надел бы столь нелепую одежду, что, кажется, состоит из непонятных Актеону узоров. Одежда девчонки кажется тяжёлой, объёмной, совершенно неподходящей для Альджамала. Девушка упорно разглядывает мраморный пол, так что лица её наследный князь увидеть никак не может. Её движения лишены грации и плавности, которые присущи всем девушкам и женщинам Дарара.

В первое мгновенье она напоминает Актеону медведицу, одетую в дорогие одежды. Но как медведицу ни разодень — она всё равно останется медведицей. Неуклюжей, переваливающейся с ноги на ногу... Эта девушка чувствует себя скованно. И где только Нарцисс её раздобыл?.. Да та же кузина Эмине будет выглядеть приятнее! Да даже невеста одного из кузенов наследного князя — та, которая из герентенского рода Линедра — будет казаться более красивой!..

Невеста, подобранная великой княжной и великим князем, кажется Актеону ровесницей. Если и младше или старше, то совсем ненамного. На пять-шесть лет максимум. Её тёмные волосы кажутся растрёпанными, сама она довольно растерянной и неряшливой, а одежда слишком небрежной и мятой. Наследный князь усмехается — вот же престарелый сластолюбец его дядюшка!.. Актеон всегда знал о подобных увлечениях князя Нарцисса. Впрочем, он вряд ли имел хоть какое-то право осуждать своего дядю за это.

Актеон едва ли может скрыть те эмоции, которые вызывает в нём эта девчонка. Куда легче скрыть обожание, восторг, нежели презрение и разочарование в чём-либо. Куда труднее не выглядеть несчастным, когда все надежды — даже самые простые — рушатся в одно мгновение. Он никогда не сможет полюбить эту девушку. Никогда не сможет быть ей хорошим мужем...

— Надеюсь, после свадьбы ты не забудешь приходить ко мне, — сладко протягивает Сибилла, обнимая его со спины.

Наследный князь вздрагивает от неожиданности, когда слышит эти слова, и поворачивается к ней. Сибилла улыбается. Кажется довольной его реакцией. Её длинные пальцы, на которых множество дорогих перстней, ласково проводят по щеке Актеона, а сама княжна выглядит почти радостной. И молодой князь не выдерживает и впивается в её губы поцелуем.

Солнце светило так ярко, что впору было закрывать глаза. Солнце жалило её, словно змея, обжигало своим жарким огнём. Было тяжело дышать. Ноги не слушались, не было сил поднять руку или что-то сказать. Было тяжело думать о прошлом или о будущем. Тяжело думать о том, что происходило в данный момент. Низкий, расписанный причудливыми узорами, значение которых девушка не совсем понимала, потолок давил на неё. Он совсем не был похож на то высокое голубое небо, к которому она так привыкла в Леафарнаре. Совсем не похож на деревянный потолок в её собственной комнате. Каменные стены, казалось, приготовились вот-вот раздавить её, если девушка сделает какую-нибудь ошибку. В родовом имении Певнов всё строилось из дерева. Их терем был красивым, был идеальным, был роскошным и скромным одновременно. Быть может, комнаты там и не были столь большими, зато там было уютно. И ковры, пусть и были более простыми, нравились Ветте Певн куда больше. На Леафарнаре каждая вещь была ей другом, каждое дерево, каждая травинка. Леафарнар дышал, когда она дышала, пел, когда пела её душа и плакал, когда Ветте хотелось плакать. Альджамал же был для неё чужим. Для Альджамала она была всего лишь гостьей. Ветер здесь не кричал её имя, солнце не улыбалось, видя её, а пыталось ужалить, причинить боль. Всё здесь было для неё чужим, враждебным. Всё было столь непривычным, что Ветте хотелось бы разозлиться, но сил не хватало даже на это. Ей хотелось разбить что-нибудь, опрокинуть, закричать, но на душе было столь тяжело, что девушка не могла этого сделать, как ни старалась. Получалось только с трудом сохранять хотя бы внешнее спокойствие, хотя бы внешнее достоинство. Отец всегда говорил Ветте, что никогда нельзя показывать врагу свой страх, свою слабость. Отец всегда говорил Ветте, что в любой ситуации — какой бы ужасной она не казалась — следует быть сильной, сохранять спокойствие и просто думать о том, как можно эту ситуацию изменить в свою пользу. Так что даже если Альджамал так плох, как ей сейчас кажется, не стоит из-за этого очень сильно переживать. Ситуация могла сложиться и хуже. Хоть Ветта после своего путешествия и думала о том, что, пожалуй, Нарцисс Изидор был не таким уж плохим вариантом. Он был умным, он был вежливым и мягким, он был внимательным, чутким, пусть и вряд ли можно было сказать что-то про его доброту. Нет... Добрым он не был, пожалуй. Впрочем, Ветту это мало волновало. Её куда больше беспокоило, кто окажется её женихом здесь. Пока что она не видела во дворце ни одного мужчины (если не считать всё того же Нарцисса, который принёс ей кулёк со сладостями). Ветта не слишком любит сладкое, но само внимание Нарцисса кажется ей приятным. Впрочем, ужин и завтрак, которые ей принесли, не нравятся девушке ещё больше. Не сказать, чтобы она их пробовала — из-за слишком необычного внешнего вида Ветта решает проявить осторожность. В конце концов, она ведь не помрёт с голода только потому, что пару раз не поела. К тому же, Нарцисс принёс ей эти самые сладости. Забавно... Она скоро может стать княгиней... Княгиня Ветта Изидор — как же глупо звучит!.. Глупее звучало бы только «герцогиня Ветта Итиносс»! Девушка тяжело вздыхает и ложится на свою постель, сооружённую из моря подушек. Спать в эту ночь Ветта не смогла. Она проплакала, как говорится, от заката до рассвета. Она надеялась, что утром всё станет более ясным, надеялась, что утром какая-нибудь мысль придёт ей в голову, но... Вся правда была в том, что Ветта Певн совершенно не представляла, что ей делать. Дворец с его белыми стенами, мягкими коврами и фарфоровыми статуэтками был слишком непривычным, чтобы Ветта могла спокойно думать. Тут было пусто, запахи были слишком странными, от них у девушки кружилась голова. Нарцисс сказал ей, что Ветте стоит привыкать. Альджамал пахнет совсем иначе, чем Леафарнар, чем Сваард или какой-либо ещё уровень. Он сказал, что у каждого уровня есть не только свои запахи, но и своя душа, что к этому будет привыкнуть куда труднее. У каждого уровня есть своя душа, каждый уровень дышит и живёт по-своему, не так, как остальные. Нарцисс много чего рассказывал — говорить он умел, и говорил весьма красиво. Девушке нравилось его слушать, нравилось думать над его словами. А ещё Ветте всегда казалось, что Леафарнар живёт так же, как и она. Быть может, они были связаны куда больше, чем ей всегда представлялось. Быть может, она была не просто девчонкой из Певнов...

На Альджамале было жутко скучно. Тут не было ничего, к чему девушка привыкла. Ей было совершенно нечем себя занять. Дворец, в котором оказалась Ветта, назывался Дараром. Нарцисс говорил, что это переводилось как «дворец», так что не стоило говорить «дворец Дарар», так как это прозвучало бы глупо. Ветте здесь совершенно не нравилось. Это был ад. Ад из мрамора и золота, из больше сотни бархатных подушек с кисточками из бахромы, ад с распахнутыми ставнями во внутренний сад, с чугунными решётками, высокими стенами и множеством служанок. Служанки не давали ей ступить и шагу. Окружали, стояли со всех сторон, выполняя чьи-то поручения. Не давали ей даже выбежать в сад — в то жалкое подобие природы, которое находилось внутри дворца. Служанок было так много, что Ветта никак не могла в них разобраться — у отца из прислуги были чаще всего мужчины, а у матушки было лишь две кухарки и одна нянька, которая когда-то приглядывала за подрастающим поколением семьи Певн, а теперь осталась в доме, можно сказать, из милости. Ну и на тот случай, чтобы понянчить детей Милвена, если он когда-нибудь женится (Ветте кажется, что ни одна нормальная девушка не выберет её брата в мужья, во всяком случае, сама Ветта бы попыталась отказаться). Фома больше интересуется своими звёздами и географическими картами, нежели девушками. Он говорил как-то Ветте, что не хочет жениться, пока не добьётся успеха в какой-нибудь сфере. Эшер вряд ли когда-нибудь женится — впрочем, он ещё слишком юный, чтобы думать о семье. Эшер любит свободу почти так же сильно, как и Ветта. И, кажется, он мечтает стать бардом. Что же... Эта профессия вовсе не кажется княжне чем-то позорным — это куда лучше, чем жениться или выходить замуж просто потому, что так следует делать. Ветта любит слушать песни, в которых рассказывается о людях. Не так важно — о каких именно. Ветта с радостью послушает и историю человека, которого сложно назвать героем, историю подлеца или лжеца — ей это понравится. И увлечение Эшера музыкой девушке очень нравилось. Брат был весьма талантлив, очень везуч и вполне обаятелен. Должно быть, его судьба сложится куда лучше, чем судьба Ветты. Да нет, точно его судьба сложится куда лучше. Иначе и быть не могло — Эшер всегда был везунчиком, каких мало. Эшер родился в рубашке. Он был самым счастливым ребёнком из Певнов. Возможно, потому, что был самым младшим?.. Впрочем, Ветте было всё равно. Пожалуй, из братьев княжны первым женится, пожалуй Яромей — из них из всех только он этого хотел. Ветте скучно на Альджамале. Она чувствует себя несчастной, обиженной и преданной. Она чувствует себя запертой, несвободной, что на её взгляд гораздо хуже. Она чувствует себя закованной в невидимые цепи, из которых никак не может вырваться. Несчастье можно перетерпеть, об обиде можно забыть, предательство можно пережить, но оказаться несвободной — это худшее, что может произойти с Веттой Певн. Девушке безумно хочется закричать, опрокинуть фарфоровые статуэтки, разбить окно, начистить лицо своему жениху за то, что не отказывается от неё, за то, что смеет портить ей жизнь одним своим существованием. И если бы у неё была такая возможность, она бы, пожалуй, это сделала. Ветта обязательно кинулась бы что-нибудь ломать, если бы только служанки не пытались сделать из неё «приличную барышню», как сказала бы матушка, если бы только была в Дараре — сначала княжну отправили в некоторое подобие бани, только вот и там ей не дали побыть хоть немного одной, её вымыли, намазали розовым маслом (пахло оно, как девушке казалось, слишком сильно), вычистили грязь из-под ногтей на руках и на ногах, вымыли каким-то странным мылом Ветте волосы, расчесали их и перевязали шёлковой лентой, а после принялись одевать. Одежда в Альджамале была яркой. Куда более яркой, пожалуй, чем на Леафарнаре — платья были всех цветов радуги, жёлтого, небесно-голубого или красного... Ветта видела даже платья серебристого или золотистого цветов, впрочем, это больше понравилось бы Евдокии. Ткани здесь были куда мягче, чем дома, и куда более скользкими. И это княжне совершенно не нравится. Одежда кажется ей настолько неудобной, что девушке хочется из неё выскользнуть. Выскользнуть из рук приставленных к ней служанок и выбежать за пределы Дарара — куда-нибудь, хоть в пустыню, где Ветта неминуемо погибнет. Погибнуть, но сбежать.

Девушка чувствует себя такой одинокой, такой маленькой и ничтожной, что ей хочется выместить на ком-то свою злость. И совершенно неважно, как это будет выглядеть со стороны. Ветте жутко хочется заплакать. Заплакать от горя, от разочарования и боли. Заплакать потому, что небо на Альджамале было совсем другое, что солнце обжигало, а рядом не было ни одного дорогого девушке человека. Заплакать потому, что никто из Изидор сейчас не сможет её понять. Потому что никто из их проклятых слуг не может её понять — они считают, должно быть, что она должна быть счастлива от одной мысли, что наследный князь Изидор станет её мужем. Они-то привыкли к Альджамалу, привыкли к князьям Изидор, для них этот уровень был столь же родным, как для Ветты — Леафарнар. Для них эти пески, этот горячий воздух, эти благовония почти то же самое, что для княжны — хвойный лес, снега и мёд.

Нельзя плакать. Нельзя, если Ветта собирается когда-нибудь стать великой княгиней. Нельзя, если она ещё помнит о своём отце. Нельзя, если у Ветты есть хоть какая-нибудь гордость — а уж она у княжны есть, это точно, матушка никак не могла усмирить её. И девушка молчит, не говорит ни слова, потому что чувствует, что вот-вот разрыдается, если скажет хоть что-нибудь. Даже если это «что-нибудь» весьма незначащее, весьма простое и обычное в данной ситуации. Проблема ещё в том, что Ветта совершенно не понимает, что является обычным для её ситуации. Должно быть, слёзы могли бы помочь ей. Снять тяжесть с её души. Мерод обычно плакала, если что-то её расстраивало или обижало. Мерод обычно плакала — в любой ситуации, которая не была для неё выгодной. И, пожалуй, самый простой выход сейчас для княжны — разреветься, уткнуться носом в одну из вышитых подушек и заплакать.

Но глаза у Ветты всё ещё остаются сухими.

Служанки суетятся вокруг княжны. Одну из них, кажется, зовут Айше. По росту она едва достаёт Ветте до плеча, чёрненькая, смуглая, торопливая. Она кажется княжне даже забавной. Другая служанка командует ей, распоряжается. Внешне они очень похожи, впрочем, пожалуй, для Ветты все люди с Альджамала похожи, как, наверное, для альджамальцев похожи все жители Леафарнара.

О, Леафарнар! Как же счастливы были сейчас Евдокия и Лукерья, пусть совершенно этого не понимали!.. Они даже представить себе не могли, как было хорошо там — дома, у тёплого очага, рядом с братьями и нянькой, что пекла просто восхитительные кулебяки!.. Ветта всё отдала бы, чтобы оказаться там... Впрочем, несмотря на то, что она уже больше трёх дней не ела ничего серьёзнее сладостей, принесённых Нарциссом, Ветта не чувствовала себя голодной. Это было немного странно — на Леафарнаре певнской княжне всегда жутко хотелось есть. Всегда. Она могла съесть три-четыре тарелки супа, котлету, варёную репу, нянин пирог, запить это огромным количеством молока — и всё равно оставалась голодной. А тут... Возможно, всё дело было в жаре. Да, Ветта не уставала твердить себе под нос, что всё дело в проклятой жаре, что она просто едва может привыкнуть к этому яркому солнцу и горячему воздуху — это куда проще признать, чем то, что просто магическая сущность Ветты несовместима с Альджамалом, куда проще признать, чем то, что крылья постоянно болят и чешутся (невыносимо чешутся, будто бы только начали расти). У Ветты крылья начали расти, когда ей было пять. Считалось, что это произошло довольно рано — у Милвена крылья появились только тогда, когда ему было двенадцать, а у Евдокии и Лукерьи, когда им было по десять. У Ветты же крылья выросли очень рано. И с тех пор они никогда не приносили ей никаких неудобств, как и кому-либо из Певнов (только у Эшера один раз были некоторые проблемы с этим, но это единственный случай, который девушка может припомнить за всю свою жизнь).

У Ветты Певн раньше никогда не было проблем с крыльями. Даже тогда, когда они только резались, даже тогда, когда она была подростком, даже тогда, когда ударилась ими об лёд на реке. Но на Альджамале крылья даже болели. У самого основания, почти у самой спины — Ветта даже спать не могла из-за этого. Порой ей казалось, что невидимая рука хочет вырвать у неё крылья. И от этого становилось так страшно, так плохо, что княжна едва ли могла думать о чём-то ином. Хотелось выскочить из окна, выпорхнуть, как птичка, и улететь куда-нибудь... Но Ветта не была уверена, что крылья сейчас смогут поднять её — это на Леафарнаре она могла бегать и летать, сколько вздумается, а здесь... Здесь совершенно не было сил — даже встать и пройтись, не то что летать. А тут ещё эти служанки с совершенно бесполезными попытками сделать из Ветты девицу, которая выглядела бы достаточно благородно, чтобы быть невестой князя. Они даже крылья заставили её вымыть — хорошо ещё, что не трогали сами, за подобное княжна, наверное, не сдержалась бы и всё-таки ударила кого-нибудь из них.

Айше кажется Ветте даже почти миленькой — пожалуй, с этой служанкой она могла бы подружиться, если бы была похожа на Мерод или Лукерью. Эту Айше было бы довольно просто разговорить — можно было бы много чего узнать об Альджамале и о своём будущем муже. Айше, должно быть, была бы только рада поговорить — такие, как она, любят болтать о всяких глупостях. В певнском тереме когда-то жила нянина внучка И, пожалуй, будь Ветта дальновиднее или спокойнее, она бы смогла извлечь из этого выгоду. Девушка никогда не могла обуздать свой нрав, никогда не могла заставить себя сдержаться... И, наверное, именно поэтому её так и спешили выдать замуж. Ветте хотелось бы, чтобы рядом с ней был Нарцисс Изидор. Он был таким понимающим, таким вежливым, что княжне очень хотелось бы, чтобы обо всех тонкостях в общении с княжеским родом Изидор ей рассказывал именно он, а не эти многочисленные женщины, что суетились вокруг неё сейчас.

— Теперь вы выглядите лучше! — говорит Айше, широко улыбаясь.

Девушка просто светится от радости и от гордости за проделанную работу. Айше кажется Ветте слишком уж старательной — такие расстраиваются из-за каждой мелочи, сказанной им. Не слишком-то хорошо для служанки. Не слишком-то хорошо для того, кто вряд ли когда-нибудь станет близким другом (Альджамал кажется Ветте настолько ужасным, что она и представить не может, что у неё может появиться друг). Не слишком-то хорошо для той, на кого хочется накричать. А ещё Айше явно болтлива, что тоже нельзя считать качеством, которым должна обладать служанка.

Ветта смотрит в зеркало, которое поставили перед ней, и не узнаёт себя. Впрочем, вряд ли в подобном костюме можно было хоть кого-то узнать. Ветта думала только о своих крыльях и о своих обидах, так что вряд ли могла обратить внимание на тот факт, что оказалась одетой в какой-то балахон с вышивкой (Лукерья бы оценила подобную, пожалуй, а Евдокии понравилась бы ткань, из которой всё это было сшито). Но если один балахон Ветта бы могла стерпеть, но то, что ей закрыли крылья и почти всё лицо, оставив только одни глаза — это кажется княжне отвратительным. Ужасно! Да так любой будет похож на пугало! И если этим Изидор кажется, что уродливую невесту их наследного князя надо запрятать в одежду, чтобы никто не видел, что она так дурна собой — они ошибаются, что Ветта позволит так с собой обращаться. Девушке кажется, что каждое пёрышко на её крыльях начинает болеть от такого варварского обращения — она никогда не закрывала их, никогда, даже зимой. Она никогда не прятала их, а Изидор почему-то считали, что её крылья нужно спрятать, закрыть от посторонних глаз, будто бы в них было что-то постыдное. Какая глупость! Какая ужасная, какая отвратительная глупость! И как только Изидор могли оставаться такими, когда уже почти все рода перестали стыдиться крыльев?

Девушке противно видеть своё отражение в зеркале. Противно видеть это забитое существо, которым она рискует стать, если не будет сопротивляться судьбе. И Ветта срывает покрывало со своей головы, а потом снимает плащ с крыльев, после чего отбрасывает их на пол. Остаётся в одном балахоне. Её тёмные косы, закреплённые лентой, рассыпаются по плечам, как только Ветта срывает эту ленту. Айше кажется удивлённой и напуганной, а её мать или тётка — рассерженной. Впрочем, та ничего не говорит, а лишь ворчит что-то себе под нос и довольно быстро выходит из комнат, выделенных Ветте — остальные служанки уже успели уйти. Айше же остаётся. Она нагибается, чтобы поднять покрывало, плащ и ленту.

— Зачем вы это сделали? — спрашивает девушка, едва не плача от досады и обиды. — Разве вы не хотите понравиться своему будущему мужу?

Должно быть, стоило чувствовать вину за свой поступок, но Ветта чувствует, что ей совершенно всё равно. Ей всё равно, что её действие могло обидеть эту девушку. Всё равно, как всё это выглядело. Служанка вряд ли виновата в том, что певнская княжна оказалась на Альджамале. И уж точно от неё меньше всего зависела изидорская мода. Просто Айше нужно было выполнять свою работу. Вот и всё. Какой бы неприятной для Ветты она ни была. Однако вряд ли и Айше стоит обижаться на то, что княжна не может оценить её усилия по достоинству. Никто на месте Ветты не был бы благодарен слугам за эти попытки как-то всё облегчить. Никто на месте Ветты не был бы рад тому, что её привезли в другой род, что её продали, словно корову или козу — как обычное имущество, на мнение которого глупо было обращать внимание. Никто на месте Ветты не был бы счастлив оказаться на чужом уровне, который не принимал её, хотел защититься от неё, закрыться... Разве можно было радоваться этому?

Крылья болят. С каждой минутой, что Ветта проводит на Альджамале, её крылья болят всё больше. И с каждой минутой Ветта ненавидит Альджамальскую пустыню и князей Изидор всё больше. С каждой минутой девушке всё больше хочется отсюда сбежать. И Ветта не устаёт рассматривать Дарар настолько внимательно, насколько это только возможно — ей хочется найти способ покинуть это место так, чтобы никто и не заметил её исчезновения до нужного момента. Пожалуй, если бы ей только удалось увидеть окна, ведущие не во внутренний двор, а в Аменгар — девушка бы смогла сбежать одной из ночей. Днём в пустыне слишком жарко для побега. Днём Ветта едва ли может находиться в тени стен Дарар, а уж выйти на солнце было бы и вовсе безумием. Нарцисс говорил ей, что только один человек из Изидор осмеливался уезжать в пустыню днём, но он с самого детства воспитывался на Альджамале. Возможно, что сам уровень относился к нему иначе — с любовью равной той ненависти, с которой он относился к певнской княжне. Возможно, что сам уровень улыбался ему. Ветта никогда не почувствует такого больше. Её любили леса Леафарнара, она любила их. И теперь, с каждой минутой девушке кажется, что она любит их всё больше и больше. Княжне думается, как хорошо было бы сейчас очутиться там — среди берёз, елей и сосен... Как хорошо было бы пробежаться босиком по снегу, как хорошо было бы скатиться вниз к реке и ступить на лёд, как хорошо было бы дёрнуть кого-нибудь из сестёр за косу и убежать — убежать в лес, туда, куда они не осмелятся побежать за ней, куда-нибудь, где захочется расхохотаться. Ветте хочется надеяться, что Альджамал не станет для неё гробницей, не станет для неё тюрьмой, из которой она не сумеет вырваться. Ветте хочется надеяться, что она достаточно сильная для того, чтобы справиться со всеми невзгодами, что ей выпадут. Она ведь могла подолгу справляться с трудностями. Она ведь многое могла сделать. Не стоило отчаиваться только из-за того, что Альджамал не принимает её, гонит её — в конце концов, она сама не хотела сюда приезжать, не хотела оказываться в этой душной пустыне.

Ветта не хочет понравиться своему жениху. Не хочет, чтобы он смотрел на неё, не хочет видеть его сама. По правде говоря, ей всё равно, кем она будет выглядеть в его глазах. Куда важнее сохранить лицо в собственных. Куда важнее чувствовать себя человеком, а не бессловесным существом, которое никто не будет спрашивать о том, как оно себя чувствует и что считает необходимым. Ветта не будет сильно расстраиваться, даже если жених сочтёт её чучелом. Какая разница, если она чувствует себя на Альджамале настолько чужой, что даже уровень, кажется враждебным, хмурым и мрачным, несмотря на всё солнце. Ветте ничего не хочется. Совершенно ничего — ни есть, ни спать, ни наряжаться. Тем более, последнее. Даже на Леафарнаре никто не суетился вокруг неё так, как сейчас Айше. Евдокии, возможно, понравилось бы здесь — среди роскошных интерьеров, позолоченных узоров на потолке и стенах (некоторые рисунки, правда, покрыты чем-то совсем иным, по виду похожим на стекло или какие-то полупрозрачные камни), среди мягких тканей всех цветов, обитой бархатом мебели, среди резко пахнущих масел и порошков, которых в Дараре было великое множество, среди служанок, каждая из которых стремилась выполнить свою работу по одеванию невесты своего князя как можно лучше... Должно быть, Лукерье понравились бы большие комнаты, огромные окна, ковры с мелкими фигурками в орнаменте, понравились бы фонтаны во внутреннем дворике, куда Ветту как-то привели, и необычные фрукты, наверное, тоже понравились бы... Но сюда отправили именно Ветту. Наверное, в наказание за её строптивый нрав. Лучше бы её отправили наложницей к Киндеирну! И то было бы лучше — говорили, что Астарны достаточно свободолюбивы и не очень-то любят лишать свободы кого-либо. Что же... Когда-нибудь княжна покажет, какой это было ошибкой со стороны её матушки и родни жениха — привозить её на жаркий чужой Альджамал. Ветта не хочет понравиться жениху, не хочет понравиться Сибилле — быть может, тогда её отошлют домой, в родной терем, из которого она уже сбежит... Ветта не собирается быть покорной женой этому Актеону — кажется, так зовут её будущего мужа. Не собирается слушаться ему, не собирается сдаваться. Пусть ударит — тогда, пожалуй, будет повод накинуться на него с кулаками или даже с кинжалом (на Альджамале девушка видела множество кинжалов, странно изогнутых, не прямых как у неё дома), будет повод причинить ему вред... Ветта хочет сделать ему больно. Так больно, как больно ей от того, что пришлось расстаться с родным уровнем, что пришлось оказаться здесь... Впрочем, возможно, он и сам не слишком-то рад этому браку — мало кто любит, когда его судьбу решают, даже ничего не спрашивая. Наверное, ему тоже не слишком-то нравится Ветта и перспектива прожить с ней всю свою жизнь. И, возможно, он такой же пострадавший, как и она. Впрочем, Ветте всё равно — он-то может отказаться от этой свадьбы, а у неё такой возможности нет, она обязана выйти за него замуж, если обстоятельства этому не помешают. Обстоятельства... Точно! Нарцисс говорил, что главное — понравиться великой княжне. Надо сделать так, чтобы Сибилла Изидор скривилась при виде неё, отослала домой и велела брату больше никогда не искать невест для представителей княжеского рода Изидор у этих Певнов! Если Ветта так сильно не понравится Сибилле, что та сочтёт её совершенно неудобным вариантом для женитьбы своего племянника, то девушка будет спасена! Что же... Это неплохая идея. Определённо — неплохая. Нужно страшно не понравиться великой княжне — и тогда всё будет хорошо, всё вернётся к тому, что было раньше. Всё будет так как захочется именно Ветте, только ей одной во всём Ибере, нет — во всей вселенной. Но для этого надо собраться и посметь что-то сделать сейчас, когда решается её дальнейшая судьба, надо сбросить с себя то оцепенение, в котором она находилась с того момента, как ей сообщили, чьей женой она станет. Ей нужно снова стать той смелой и бесстрашной Веттой, которой она была всего неделю назад, ей стоит перестать быть той безответной маленькой девочкой, какой она почему-то умудрилась стать. Ей стоит забыть весь тот ужас, который она испытала, когда впервые увидела пески Альджамала, стоит забыть ту робость, которую чувствовала, пока разглядывала мраморный пол, когда Нарцисс только привёз её. Ей стоит забыть, что она чувствовала, что кто-то смотрел на неё, кто-то, кого она не видела...

Ветте просто нужно помнить, что пока леса Леафарнара будут ей друзьями, ничего ужасного не случится.

Когда она была ещё совсем крошкой, отец смеялся и твердил ей, усаживая дочь к себе на колени, что нет ничего важнее родной земли, родного дома, что нет ничего важнее зелёных шумных лесов, изгибов реки, огромных валунов, синего неба и прохладного сильного ветра. И Ветта слушала, слушала с таким вниманием, как никогда не слушал Милвен... Наверное, именно поэтому отец всегда любил её куда больше, чем её старшего брата. И, пожалуй, именно из-за этого — Милвен был её любимцем — мать любила её меньше всех остальных своих детей. Впрочем, возможно всё дело было ещё и в характере... Однако Певны не справятся без неё, Ветты, не справятся! Милвен, может, и умеет договариваться со многими и подлизываться к тем, кто его лучше во всех отношениях, но полководец из него отвратительный, он даже на коня сесть не всегда может, он и в оружии-то едва-едва разбирается.

— Я хочу вернуться домой, — говорит она, прекрасно понимая, что вряд ли Айше оценит её честность.

По правде говоря, это единственное, чего Ветте точно хочется (на счёт всего остального девушка ещё не решила). И она готова очень многое для этого сделать. Нет, она готова сделать для этого всё! Девушка хотела бы, чтобы ей предоставилась возможность сбежать отсюда. Но единственное, что она знает сейчас — это то, что конюшня находится с мужской стороны Дарара, что в Аменгаре Ветта сможет находиться только ночью из-за страшной жары, что на крышу можно будет подняться через окно, которое есть в её комнате, а оттуда спуститься в конюшню.

Служанка молчит. Должно быть, понимает, что этого Ветте никто не позволит. Что ни Сибилла, ни Нарцисс не позволят девушке снова оказаться на Леафарнаре. Хотя бы однажды... Впрочем, это вообще не касается Айше — насколько Ветта Певн не хочет оставаться на Альджамале, насколько ужасно себя чувствует. Айше обязана только помогать ей одеваться и всё.

Княжна вздыхает. Глупо было думать, что кто-то отнесётся к ней хорошо, что кто-то будет рад ей здесь и будет любить. Глупо было надеяться на подобные глупости. Впрочем... Ещё глупее — думать о своих чувствах тогда, когда куда разумнее думать о том, каким образом лучше сбежать.

Айше молчит, и Ветта думает о том, что неплохо было бы стукнуть её, чтобы помогла ей — запугать, убедить, задобрить... Впрочем... Возможно, можно сделать всё гораздо проще. И, пожалуй, гораздо эффективнее. Изидор довольно строго относятся к тому, в какую одежду одета девушка? Что же... Ветта им устроит...

— Венчаться я буду в традиционной для моего рода одежде. И к княжне Сибилле я тоже пойду в одежде, традиционной для моего рода, — твёрдо говорит Ветта. — А если ты посмеешь ещё раз надеть на меня эти тряпки, то я их изорву в клочья.

Ветта скидывает с себя балахон, и надевает исподнюю рубашку (в которой и была в момент прибытия на Альджамал), после чего тот бирюзовый сарафан, который был положен в сундук матерью. Что же... Он весьма неплох. Во всяком случае, не расшит жемчугом или серебром. Ещё в сундуке лежат сапоги. Те самые, в которых Ветта когда-то любила ходить — старые, удобные, местами рваные.

Служанка не осмеливается перечить. Княжна уверена, что Айше воспитана совсем иначе, чем Ольга — девчонка, которая прислуживала Ветте на Леафарнаре (только до смерти отца, позже у Певнов не было достаточного количества денег, чтобы держать много слуг). Та была бы куда лучшей помощницей в планах княжны. С ней Ветта могла бы поделиться секретом, планами, всем, что смогла бы придумать. И Ольга обязательно поддержала бы. Правда, возможно, дело не в воспитании — девушка, которая помогала Евдокии, дочка материнской ключницы Василина, была такой же чопорной и принципиальной, как и младшая сестрица Ветты. Василину сама девушка очень не любила и обычно старалась причинить ей как можно больше неудобств — от падения во время народных гуляний до обрезанных лент в рыжих косах.

Когда Ветта заплетает себе косу и вплетает в неё ленту, она смотрит в зеркало, что было оставлено на столике. Так ей нравится гораздо больше. Во всяком случае, видны не только глаза. Айше смотрит на княжну с недоверием и опаской. Кажется, до сих пор не совсем верит, что та собирается совершить нечто подобное.

— Ну что ты стоишь, как неживая? — недовольно хмурится Ветта. — Веди меня к великой княжне!

Айше испуганно смотрит на неё, а потом начинает кивать и кланяться. Девушке безумно хочется надавать ей пощёчин, чтобы не занималась глупостями, чтобы, наконец, сделала что-то, чем окажется достаточно полезной — лучше всего было бы, если бы Айше просто ушла, оставив её одну. Впрочем, должно быть, не стоит требовать от этой девчонки слишком многого. Она воспитана совсем в иных традициях, видит Ветту чуть ли не впервые в жизни и не имеет оснований доверять ей и уж тем более — любить её.

Айше послушно ведёт Ветту в покои Сибиллы. Дарар огромен. Куда больше певнского терема. И выглядит куда богаче. Ветту ведут коридорами в покои Сибиллы, и этот путь занимает довольно много времени. Куда больше, чем девушка могла ожидать. Наверное, целых полчаса они идут по коридорам, по лестницам... Айше закрывает своё лицо и свои крылья покрывалом, похожим на то, в которое пытались завернуть Ветту.

Наконец, Ветта оказывается перед резными дверями, которые Айше перед ней раскрывает. Но сама служанка порога не переступает, лишь нерешительно мнётся рядом, словно боится чего-то. Впрочем, она определённо чего-то боится. Но это уже не Веттино дело. Пусть Айше боится кого угодно. Певнская княжна трусить не собирается. Это ниже её достоинства.

Ветта всё думает, что первое, что не понравится в ней великой княжне — её одежда, её коса с вплетённой в неё зелёной лентой, её открытые крылья. Но Сибилла сама не одета во что-то, похожее на тот балахон. Её одежда яркая, жёлтая, на её шее множество украшений. И пусть волосы княжны скрыты под покрывалом и множеством золотых украшений, её руки остаются обнажёнными. И крылья тоже.

На вид Сибилла оказывается молодой красивой женщиной. Такой красивой, какой Ветта не видела ни разу в своей жизни. И крылья у неё — словно сделаны из чистого золота. Они были очень красивыми. Не то что у самой Ветты — бурые с белыми пятнами. Должно быть, крылья Ветты никто и не захочет трогать. Впрочем, касаться перьев считалось дурным тоном. Во всяком случае, на Леафарнаре. Хотя на Альджамале, должно быть, тоже, если уж они считали нужным скрывать крылья под покрывалом. Сибилла красива настолько, насколько Ветта всегда чувствовала себя дурнушкой.

Такие женщины куда чаще бывают коварны и злы, как говорила Ветте матушка.

Девушка не сильно-то верит тому, что коварство определяется внешностью или воспитанием. Наверное, всё дело в характере, в темпераменте — в чём-то врождённом, в чём-то, что не поддаётся объяснению. Однако Сибилла кажется ей опасной. Великая изидорская княжна женщина необыкновенная, пожалуй, и от этого она становится ещё более опасной, непредсказуемой... Впрочем, Сибилла нравится Ветте. Во всяком случае, сейчас. Её глаза притягивают, завораживают, певнская княжна смотрит в них и понимает, что должна сопротивляться обаянию этой женщины, но так же понимает, что что-то в Сибилле подавляет её волю, заставляет чувствовать себя неловко. Что-то в этой женщине, должно быть, может свести с ума человека со слабой волей, сделать его рабом её желаний, её страстей — а уж страстей в ней много...

Сибилла нравится Ветте. Нравится эта сильная женщина, которую, по слухам, опасался сам Киндеирн Астарн. Ветте нравится её воля, её обаяние... И самой девушке, пожалуй, хотелось бы стать такой же... Руки у изидорской княжны смуглые и невероятно тонкие. Такие, что кажется, что легко переломить их одним неловким движением. А пальцы у неё длинные и красивые. Ветте нравится наблюдать, как эти пальцы гладят змею... Змею! Подумать только! Княжна и не думала, что такие вообще где-нибудь бывают! Большие, белоснежные, с крупной головой и умными алыми глазами... На Леафарнаре таких не было — там были только гадюки и ужи, которых Ветта без страха брала в руки. Сёстры и Милвен ужасно боялись их. Впрочем, Евдокия с Мерод боялись даже безобидных лягушек — вместе с Эшером Ветта иногда подкидывала им этих существ в постель. Ох... И сколько же визгу тогда было! Евдокия потом долго жаловалась матушке на Ветту — на проделки Эшера братья и сёстры обычно закрывали глаза. Он был младшим и самым обаятельным.

Сибилла кажется Ветте потрясающей. Не сказать, что она чем-то располагает к себе, но уж восхищение вызывать умеет, это точно. Она красива, хоть правильными черты её лица не назовёшь, она далека от тех идеалов красоты, следовать которым стараются девушки с Леафарнара, но всё-таки это не мешает ей быть удивительной. Такой удивительной, что у Ветты что-то замирает в груди.

Такие женщины обыкновенно — самые коварные существа на свете. Куда коварнее змей, одну из которых Сибилла сейчас держит в руках. Змеи вообще не коварны. Кошки куда коварнее. Ветта никогда не любила кошек. Лошади нравятся ей намного больше. Они не менее умные, чем кошки, не менее гордые, но куда более преданные. Впрочем, Сибилла напоминает смесь кошки и змеи.

Пожалуй, эта женщина должна внушать уважение хотя бы тем, что является главой великого рода. Хотя бы тем, что с её именем связаны самые отвратительные, самые тёмные легенды Ибере. Быть может, леди Мария ГормЛэйт и удивительная женщина, но она никогда не была главой рода, она никогда не воевала — была всего лишь сенатором, первой женой Киндеирна и мачехой известного во всём Ибере сорвиголовы Драхомира, быть может, царевна Варвара Феодорокис была одним из лучших учёных Ибере, возможно, Элина Горская и была уважаемым генералом, но ни одна из них не обладала всем обаянием Сибиллы. Тем тёмным, ярким и обжигающим обаянием, которое жители самых отдалённых уровней называют ведьминским. Вот что, должно быть, имел ввиду Нарцисс, когда говорил, что Сибилла похожа на язычницу не меньше, чем Ветта. Великая княжна и была самой настоящей язычницей — разве что кровь убитых ею девственниц не была в её бокале. Вся в золоте, закованная в него, словно в броню, смелая, жестокая — это видно даже при одном взгляде на неё...

— Ты смелая девочка, — улыбается Сибилла. — Почему?

Девушка едва не вздрагивает. Ей кажется, что великая княжна должна была сказать что-то другое. Кажется, что должны были прозвучать совсем иные слова. Ветте хочется убежать от этих пронзительных глаз, от этих белоснежных зубов, которые, кажется, вот-вот вопьются ей в горло.

Голос у княжны звонкий и чистый, пронзительно чистый, как и её взгляд. Она сама необыкновенно смелая, думается Ветте. И женственная. Она кажется самой настоящей язычницей — поразительно красивой, насмешливой и страшно гордой, эгоистичной и властной. Певнская княжна не отступает. Не делает и шага назад. Нельзя. Нельзя показывать свою слабость. Нельзя показывать страх. Такие, как Сибилла, упиваются страхом, который внушают тем, кто слабее их. Такие, как Сибилла, чувствуют слабость воли, слабость сердца и души. И беззастенчиво пользуются этим.

Она делает только то, что ей хочется делать, и всё из того, чего желает. Эти слова сказал ей Нарцисс в дороге, когда пытался объяснить, какая она — его сестра. Ох, милый, милый Нарцисс! Как же не хватало Ветте теперь его советов! И зачем же только она так грубо разговаривала с ним в дороге?

Вопрос княжны кажется девушке очень глупым. Слишком глупым для женщины, которая возглавляет великий род. Следовательно, в этом вопросе есть какой-то подвох. И задача Ветты — найти его, понять, в чём тут дело. Разве можно ответить, почему человек смел? Разве можно найти ответ на этот вопрос? Да и Ветта — разве она чувствует себя сейчас той бесстрашной девчонкой с Леафарнара, чтобы осознавать себя смелой?..

Взгляд Сибиллы полон насмешки. Она словно ждёт того, что девушка ей ответит. Словно ждёт, что сможет возразить... Ветта смотрит на неё и понимает — великая княжна Изидор просто потешается над ней. Просто смеётся, как над последней простолюдинкой! Ветту захлёстывает гнев. Кто Сибилла Изидор такая, чтобы смеяться над ней, Веттой Певн?! Ветта тоже княжна, пусть и не великого рода, пусть и не глава рода, но они равны. Если и не по привилегиям, то уж точно по праву рождения. Да, Сибилла старше, опытнее, но Ветта зато сильнее, крепче. Неизвестно, есть ли среди девушек Изидор кто-то с таким же хорошим здоровьем, как у певнской княжны. Ветта злится. Ей не нравится, когда над ней кто-то смеётся. Впрочем, брат и сестра великие князь и княжна были похожи друг на друга в этом — уж в чувстве юмора им двоим не откажешь...

— Я скоро стану княгиней, — зло выплёвывает Ветта. — Разве я имею право на то, чтобы быть трусливой?

Девушке хочется вложить в свои слова весь тот гнев, который она испытывает. Только чуть позднее в голову приходит мысль, что это далеко не лучший способ доказать свою правоту. Впрочем, когда это Ветта Певн думала головой прежде, чем что-то сказать или сотворить? Сейчас княжне хочется, чтобы Сибилла поняла, что она никогда не сдастся, что лучше им сразу уже искать другую невесту для наследного князя, если они не хотят лишних проблем. Ведь после подобной грубости никто не захочет видеть такую невесту, правда ведь?.. Матушка всегда говорила именно так, и Ветте хочется в это верить. Хочется верить... Только вот Сибилла совершенно не такая, как матушка, и возможно считает иначе. Возможно, у неё совершенно другие взгляды на то, как должны вести себя девушки. И это Ветту немного пугает. Это может означать, что её не отошлют на Леафарнар, а оставят здесь чахнуть в жарком Дараре.

И опасения сбываются. Великая княжна хохочет. Хохочет долго и открыто, открывая Ветте вид на свою тонкую шею, в которую ничего не стоит вцепиться — девушке кажется очевидным желание придушить Сибиллу. Впрочем, отец всегда говорил Ветте, что при охоте самый очевидный вариант развития событий обычно оказывается ложным. Ни один зверь не покажет свои настоящие слабости. Только те, которые враг посчитает слабостями.

Кажется, Сибилле совершенно всё равно, как Ветта одета и как разговаривает с ней. Кажется, ко всему этому княжна отнесётся спокойно. Вряд ли девушка может сделать хоть что-нибудь, что нарушит спокойствие этой женщины. Что же... Тогда остаётся только один выход — бежать. Бежать и как можно быстрее, чтобы не пришлось потом долго разбираться по поводу развода. Бежать, пока Ветта ещё свободна, пока она может что-то предпринять — а значит, делать это надо как только представится возможность.

— Мы с тобой либо поладим, либо станем злейшими врагами, дорогая, — смеётся Сибилла. — И от тебя тоже зависит, как же сложатся наши отношения!

Какая певнской княжне разница, как сложатся их отношения? Ей хочется сбежать отсюда поскорее — и если она сбежит, она придёт генералу Ленчерски и попросит места в его свите. Ветта сильная и довольно много чего умеет. И она не хочет оставаться в стороне в этой войне. Пусть мать считает что угодно на счёт женского предназначения, но правит Ибере всё-таки женщина. Пусть мать считает всё, что ей угодно, но только в Ибере достаточно женщин, которые не вписываются в её представление о мире. Ветта бы хотела стать одной из них. Ветта хотела бы, чтобы о ней вспоминали, чтобы её имя было известно — как у Драхомира Фольмара. Так что... Какая разница, как могли бы сложиться её отношения с Изидор, если она сбежит отсюда, как только сможет?

Княжна говорит что-то ещё. Ветте остаётся только слушать — кланяться этой женщине девушка не собирается. Пусть ей кланяются Изидор. Это для них она — великая княжна, глава рода и всё такое. Так что Ветта просто стоит и ждёт, пока женщина перестанет говорить. Тогда можно будет уйти снова в свою комнату, а ночью выбраться через окно на крышу. В своей родной одежде Ветта чувствует себя куда увереннее, она не так боится, что может подскользнуться и свалиться оттуда. В конце концов, на Леафарнаре она лазала по деревьям, забиралась на крышу терема, когда ей хотелось посмотреть звёзды и высоты нисколько не боялась.

Когда Сибилла заканчивает говорить, Ветта кивает ей и выходит из покоев женщины. И понимает, как близко она находится к тому, чтобы снова стать свободной.

Ветта не видит рядом ни Айше, ни кого-либо ещё. Никого. Видимо, Сибиллу так боялись, что никто не осмеливался ждать певнскую княжну здесь. Что же... Так только лучше. Из окна в комнате великой княжны девушка видела, что конюшня находится недалеко. Стоит просто перебежать вот этот коридор, спуститься по лестнице и потом пробежать по внутреннему саду — видимо, в Дараре было два внутренних двора, в которых располагались сады. Просто в один из них Ветту не пускали. Странно. Впрочем, девушка не очень переживает по этому поводу. Сейчас она всё сможет увидеть. Коридор оказывается довольно длинным. И лестницу удаётся найти далеко не сразу, но в конце концов Ветта со всем справляется. В конце концов, это не так трудно. Должно быть, это самая простая часть её побега — дальше всё может быть только сложнее. Просто сейчас девушка старается об этом не думать. Как она сможет пересечь Аменгар, чтобы оказаться в том месте, откуда можно перенестись на другой уровень? Да и стоит ли? Изидор могут хватиться, не стоит ли поискать в этом случае щелей между уровнями? Тогда для Ветты всё может кончиться благополучно.

Девушка добирается до конюшни довольно скоро. Она не слишком смотрит по сторонам, не разглядывает сад, который, должно быть, очень красив. В конюшне оказывается не так уж много лошадей, и большинство из них устали, седлать их сейчас совершенно бесполезно. И вот — находка! Конь в стойле стоит просто замечательный. Вороной, ухоженный, с пышной гривой, необыкновенно умными глазами. Он не похож на Шалого внешне, но вот глаза... Ветта протягивает к нему руку и осторожно гладит по гриве. Конь смотрит на неё понимающе и не дёргается от её прикосновений. Ветта подходит немного ближе, но не чувствует в поведении животного какого-либо страха.

Ветта гладит его, осторожно и ласково — мать всё время фыркала, что Ветте стоило бы с таким же трепетом относиться к своему вышиванию, чтобы оно стало хотя бы сносным, как она относится к лошадям. Что же... Пригодилось бы ей это вышивание здесь!.. А так она хоть понимала, что жеребец не сбросит её, что можно седлать его, что можно ехать... Он домчит её до конца Аменгара в одно мгновение — он совсем похож на её Шалого...

— А ну быстро отпусти коня! — слышит княжна недовольный резкий голос. — Что это ты тут делаешь?

Ветта резко оборачивается и почти сталкивается с молодым человеком, самодовольным и грубым даже по выражению его лица. Пожалуй, его можно было бы назвать красивым, если бы не застывшее презрительное, раздражённое выражение на его лице. Ветте он совершенно не нравится. Он смотрит на неё так зло, что впору бы отшатнуться от него, только вот певнская княжна и похуже видела. И ничего. Жива. Не будет же она пугаться только потому, что здесь дома он?

Юноша этот едва ли намного старше её. И лишь чуть-чуть выше — где-то на дюйм. Руки и лицо у него такие загорелые, что в первое мгновение Ветте думается, что он слуга. Лишь потом она понимает, что вряд ли тогда он был бы одет так богато. И держался бы, пожалуй, куда скромнее. Ветта держится уверенно. Ей нечего бояться, она уверена. Что он может ей сделать? Она гостья. И она невеста. Сибилле не было бы выгоды от того, что невеста её племянника умрёт или будет покалечена, а она умная женщина и о своей выгоде явно заботится.

Он стоит очень близко к ней. Девушка чувствует его дыхание на своём лице. И чувствует, что его переполняет ненависть. Что же... Ветта тоже его ненавидит. Ненавидит всем сердцем, и он может считать, что угодно — у неё не меньше прав презирать его, чем у него так относиться к ней. Пусть смотрит как ему хочется, Ветта не будет бояться его только потому, что, пожалуй, это она виновата.

Он хватает её за косу. Грубо, даже больно. Впрочем, у Ветты четыре брата, из которых трое её младше. И уж точно у Ветты не больше поводов сдаваться, чем их было, когда она была ещё ребёнком. Неужели этот парень думает, что он сможет причинить ей больше боли, чем Яромей в детстве, когда ему хотелось, чтобы Шалый принадлежал именно ему — они тогда так сильно подрались, что потом обоим пришлось, наверное, неделю лежать в постели, а Ветте пришлось ещё долго извиняться перед Мерод, на которую она упала. Отец тогда довольно поздно успел разнять их, потом он подарил ещё одного коня Яромею, чтобы этой драки не повторилось. Эшер часть дёргал её за волосы в детстве. А пальцы у него всегда были цепкие. Милвен редко дрался с ней, но порой они делали друг другу гадости. Этот человек может считать, что ей слишком больно, что ей слишком страшно, но это далеко не так.

Глаза Ветты горят от злости. Она спешно соображает, что бы такого ей сделать, чтобы он отпустил её. Чтобы выиграть эту схватку. Одной рукой девушка толкает этого парня в грудь, а другой успевает вынуть кинжал из широкого пояса. Отец всегда учил её держать оружие близко. Этот кинжал Ветта успела забрать из дома, когда Нарцисс увозил её. И теперь он ей пригодился. Певнская княжна ненавидит этого человека, как и всех Изидор, что пытались отобрать у неё свободу.

Ветта хватает этого юношу за руку, которая у него свободна, сжимает так сильно, как только хватает сил, а вторую, с кинжалом, подносит к его шее. Кажется, он не сразу понимает, что именно произошло. Он не ожидал, что она всё сделает именно так. В его тёмных глазах читается удивление. Что же... Он-то не был одним из её братьев, так что не знает, какова она.

— Только тронь, — шипит Ветта, — отец учил меня, как следует вспарывать горло обидчикам!

Рука, что держит её косу, не разжимается, он лишь перехватывает волосы Ветты повыше, почти у самых корней, так, что ей становится почти больно. А вот вторую руку парень пытается освободить, что у него не получается. Ветта держится за неё крепко, понимая, что это её, возможно, единственный шанс сбежать.

Они так и стоят, пока в конюшню не спускается Нарцисс. Ветта видит укоризненное выражение на его лице, и ей становится немного стыдно. Нарцисс Изидор был хорошим. Он и внешне не был похож на остальных Изидор — черты лица его были мягче, голос более приятным... Ветта понимает, что он смотрит так укоризненно именно на неё и опускает руку с кинжалом.

— Актеон, — строго говорит великий князь, — твоё поведение возмутительно. Эта девушка — твоя невеста, а ты так обращаешься с ней!

Гости съезжались в Дарар. Это началось уже несколько дней назад — с тех пор, как объявили о дате свадьбы наследного князя Актеона Изидор. Представители всех подвластных князьям Изидор домов, представители великих дворянских родов, люди из Сената, из свиты императрицы Ибере, из свит божеств, полубожеств, коллегии кардиналов, должны были приехать двое падишахов и один генерал. Свадьба наследного князя в великом дворянском доме — событие слишком значительное, чтобы быть мелким семейным праздником. Об этой свадьбе на следующий день будет знать весь Ибере. Несколько дней до этого Дарар мыли, чистили и украшали — нельзя, чтобы хоть кто-то из гостей подумал, что Изидор недостаточно богаты или воспитаны. Позолота в этот день кажется особенно яркой, цветы в садах — особенно красивыми, а девушки Дарара — особенно воспитанными и обаятельными. Дарар наполняется гостями, ко дворцу подъезжает множество потрясающей красоты экипажей, украшенных гербами и коронами. Гости шумят, располагаются в выделенных им комнатах, гуляют по садам Дарара, читают древние свитки из изидорской либереи¹, любуются искусно вышитыми полотнами на стенах, на которых изображены сцены из легенд и мифов, с удовольствием вкушают сладости, которых нет нигде больше во всём Ибере, кроме Альджамала, восхищаются внешним и внутренним убранством дворца. Генерал Киндеирн Астарн лично приезжает на эту свадьбу. Аелла считает это дурным знаком — Киндеирн не так давно женился в четвёртый раз. Аелла считает, что союз Актеона Изидор и Ветты Певн не будет крепким и счастливым, считает, что Киндеирн одним своим присутствием проклинает молодых, желает им всяческих несчастий. Что же... Однако то, что Киндеирн приехал лично, можно считать и хорошим знаком тоже — возможно, он сумеет найти общий язык с великой княжной Сибиллой, и тогда не будет войны. Из падишахов прибывают Огнедара Азер и Огастус Роналл, совершенно незнакомые Селене Изидор. Не сказать, правда, что других падишахов она знает намного лучше. Можно увидеть и Джулианну ГормЛэйт — эту жутковатую и очень странную женщину, сестру первой супруги алого генерала. Глав великих родов больше нет, что Селену нисколько не расстраивает. Политика и дела рода — слишком сложные вещи. И девушке совершенно не хочется вникать в это. Ей не хочется говорить о войне, о том, какая партия сейчас является ведущей в Сенате, о прочности крепостных сооружений или о чём-то подобном. Её куда больше интересуют цветы, песни, убранство дворцов и замков... Её куда больше интересуют песни о любви, нежели сказания о бесстрашных воинах и могущественных богах. Впрочем, крутиться под ногами и мешать гостям обустраиваться в Дараре Селене не дают. Её просят подождать самого праздника, который вот-вот должен начаться. Её просят не покидать женской половины Дарара, чтобы не мешать происходящему. Остаётся только наблюдать издалека — забираться тайком в обсерваторию и смотреть оттуда (обсерватория Дарара была самым высоким зданием во дворце, оттуда вполне можно было увидеть то, что происходило в нижних садах). Селена забиралась туда не одна. У неё есть четыре сестры и около дюжины кузин её возраста. И всем жутко интересно увидеть, как идёт подготовка к торжеству, какого ещё не было на протяжении всей их жизни. Ещё неизвестно — выйдет ли Мадалена когда-нибудь замуж, а уж Нарцисс или Сибилла вряд ли когда-нибудь обзаведутся супругами. И всем девушкам было жутко интересно увидеть, как всё подготавливалось. На торжество их, конечно пустят — всех, кому исполнилось хотя бы тридцать лет. Только вот тогда вряд ли будет возможность как следует разглядеть всех гостей, гербы на их каретах и необычные наряды дам с других уровней. Тогда будет куда интереснее смотреть на невесту, на священника, который будет венчать их с Актеоном, на Сибиллу, которая снова появится в одном из своих роскошных парадных платьев... Тогда будет не до гостей. На празднике будут танцы, вкусная еда, приглушённый свет свеч и музыка. Разве будет время разглядывать наряды представительниц других родов? Тем более, что многочисленные тётушки обязательно будут следить за тем, чтобы молодое поколение вело себя в высшей степени прилично. Да и гербов на каретах там тоже не будет. И едва ли можно будет поговорить со всеми, кто прибыл в Дарар. Поэтому остаётся только наблюдать издалека, столпившись у окна в обсерватории.

Подготовка к грядущей свадьбе наследного князя поражала своей грандиозностью. Сколько жемчуга было потрачено, чтобы вышить один только свадебный гобелен! Сколько цветов было срезано, чтобы украсить парадный зал Дарара! Сколько музыкантов было приглашено со всех концов Ибере! Сколько съехалось гостей из великих родов! Любая из девушек рода Изидор была бы счастлива, если бы её свадьба была такой по своему масштабу. Впрочем, вряд ли кто-то из них хотел бы выйти замуж за Актеона — он был слишком увлечён мыслями о предстоящей войне, был иногда чрезмерно груб и резок, не умел идти на компромиссы. Он не умел общаться с девушками, совершенно не умел. С ним едва ли можно было поболтать о чём-то интересном. И за что только его выбрали наследным князем? Он не был полностью Изидор — его отец был незнатного рода, и брак между родителями Актеона считался морганатическим. Невесту Актеона Селена видела лишь однажды — когда Нарцисс привёл её в женскую половину дворца после происшествия с кузеном. Ветта Певн была тогда очень расстроена произошедшим. Ещё бы! Это можно было понять! Селена искренне надеялась на то, что Нарцисс как следует наказал Актеона за его проступок. Подумать только — как он посмел схватить её за волосы?! Селена уверена, что соверши он такое с ней или с одной из её сестёр или кузин, Нарцисс обязательно хорошенько всыпал бы ему за подобную дерзость. Селена была бы вне себя от ярости от такого обращения. Селена бы устроила истерику, плакала бы и жаловалась сёстрам и кузинам. Ветта же была просто расстроенной. Она оставалась спокойной, Селена даже поразилась её выдержке. Невеста Актеона показалась девушке вполне милой. Она была её ровесницей — ей тоже было сто семнадцать. Селене она понравилась. В Ветте было что-то удивительное. Она была сильной, храброй, умной — это всё читалось в её глазах. Её высокий лоб, её густая длинная коса, её высокий рост — всё внушало невольное уважение. Впрочем, пожалуй, Селене было жаль эту девушку. Всё в Ветте было иным, совершенно не таким, как на Альджамале. Она казалась в Дараре совершенно неуместной. В каждом её движении чувствовалось, что она привыкла к совершенно другому окружению, к другой природе, к другой магии... Чувствовалось, как ей здесь тяжело. Наверное — невыносимо тяжело. Селене не хотелось даже думать о том, что она может оказаться на другом уровне когда-нибудь, в другом роду, когда никто не хочет понять, когда нет ничего знакомого, привычного... Невеста Актеона ещё держалась — насколько княжна знала, Ветта Певн за всё время на Альджамале не проронила ни одной слезинки. Сама Селена, должно быть, заливалась бы слезами и просила бы вернуть её домой, к матери и сёстрам. Возможно, после свадьбы всё станет лучше. Тогда Ветта будет женой наследного князя, княгиней. Тогда она будет чувствовать себя увереннее. Селена надеется, что им удастся подружиться. Селена надеется, что когда-нибудь Ветта почувствует себя своей в Дараре или во дворце, который принадлежит Актеону. Возможно, что старая нянька Аелла совершенно неправа — подумаешь, на свадьбу приехал Киндеирн. В конце концов, нельзя сказать, что Варвара Феодорокис или Елизавета Фольмар чувствовали себя особенно несчастными только потому, что обвенчались с ним. Возможно, конечно, что Марии ГормЛэйт и было неприятно, что её муж выбирал себе всё новых и новых жён. Возможно, что Катрина Шайлефен чувствовала себя уязвлённой, когда Киндеирн находил себе новых любовниц, каких было великое множество. Впрочем, у Актеона-то вряд ли будет много любовниц! Селена уверена, что у него и невеста была лишь потому, что тётя Сибилла решила его женить. Вряд ли у Ветты будет много соперниц за сердце её будущего супруга. Актеон совсем не так обаятелен, как Киндеирн, пусть и куда красивее. Самого Киндеирна Селена видела лишь одним глазком. Он держался так, как следовало бы держаться самому императору Ибере, если бы такой был. Впрочем, ходили слухи, что Арго Астал и был императором Ибере, пусть и некоронованным. Он чувствовал себя хозяином этого мира. Полновластным хозяином, который не собирается давать кому-либо больше прав, чем полагается. Наверное, он и был хозяином. Из всех своих министров императрица выделяла его, ставила над всеми. И он управлял Ибере с таким же усердием, как если бы это был только его мир.

Селене хочется верить, что всё будет хорошо — с ней самой, с сёстрами, с Веттой Певн, с Дараром, с Альджамалом... Её совершенно не интересуют вопросы чести рода. Ей хочется, чтобы подольше длилось то шаткое перемирие, которое повисло в воздухе около ста пятидесяти лет назад. Ей совершенно не хочется думать, что всё может разрушиться в один момент. Она предпочла бы отдать всю власть Киндеирну, чтобы продолжить сидеть в своём дворце, вышивая и рисуя, бегая с девушками по саду и играя в прятки. Ей плевать, как именно будет поделена власть в Ибере.

Селене не нравится поведение Актеона, и порой ей хочется закричать, когда ей приходится с ним разговаривать. Впрочем, с Актеоном она старается разговаривать как можно реже. То ли дело с Юмелией, его старшей сестрой, девушкой во всех отношениях куда более приятной. Селена была бы рада, если бы Актеона отрекли от их рода. Он был таким грубым, таким вредным, что из всех Изидор, помимо Сибиллы, Нарцисса и Аврелии едва ли мог найтись кто-нибудь, кто мог бы переносить его. Впрочем, Юмелия тоже относилась к нему снисходительно, хоть и порой стыдилось его взрывного нрава и привычки всегда слушать только себя самого. Но Юмелия была ему родной сестрой, единственным человеком, который знал его ещё ребёнком...

Айше расчёсывает длинные волосы княжны. У Селены ужасные волосы, если говорить честно — они вьются, они совершенно непослушные, всё время путаются... Вот у Мадалены волосы просто прелесть. Впрочем, дело там, пожалуй, в отцовских генах. Мадалене не нужно их даже заплетать, а Селене приходится стягивать их в тугой узел и укладывать на затылке, закрепляя так, что потом болит голова. Иначе причёска княжны выглядит так ужасно, что она едва ли сможет показаться на свадьбе. Впрочем, большей части волос Селены видно не будет из-за головного убора.

Айше сегодня сама одета в парадную одежду — она будет сопровождать одну из младших кузин Селены на пиру. Той кузине всего тринадцать, это будет её первое появление на людях, и для неё очень важно, чтобы был кто-то рядом, чтобы кто-то мог сопровождать её, помогать ей. Селене самой бы хотелось, чтобы это был её первый выход в свет — она впервые появилась на Нертузском балу в четырнадцать, окружённая множеством девушек в громоздких атласных платьях с кринолинами и корсетами, увешанных лентами и кружевами, в туфлях на высоком каблуке и с пышными причёсками, украшенными жемчугом, атласными лентами, перьями и живыми цветами. Танцы у Нертузов были ужасно медленными, чинными, с множеством поклонов, приседаний и шагов. Графы Нертузы были одним из самых богатых дворянских родов, что не относились к великим. Они не участвовали в войне, хоть и были в родстве с Астарнами — один из младших братьев Киндеирна был женат на женщине из этого рода. У Нертузов всё было совсем иначе, чем у Изидор или у их вассалов. Селена тогда чувствовала себя отвратительно — среди всего это обилия лент, пышных юбок и жеманства. И никого из сестёр или кузин рядом не было. Как не было рядом и служанок, матушки и тёток. Только дядя, которому было совершенно безразлично, как Селена себя чувствует на этом балу. Так что, Вельвеле очень повезло, что первым её большим праздником будет свадьба Актеона и Ветты.

Селене бы хотелось, чтобы эта свадьба произвела на невесту впечатление, хотелось бы, чтобы Ветта стала чувствовать себя как дома, хотелось бы, чтобы Актеон не вёл себя так отвратительно, чтобы Ветта не думала, что все Изидор такие вредные и грубые, как её жених... И, всё-таки, было ужасно любопытно, какие именно платья будут на всяких там герцогинях, княгинях, княжнах и графинях. Селене бы хотелось посмотреть на все эти платья, украшения, кружева, ленты, хотелось бы побольше поболтать с Ахортонскими девушками — наследный князь Ахортон привёз на свадьбу двух своих дочерей...

Впрочем, княжна ещё не оставляет надежд на то, что ей всё удастся. В том числе, и одна задумка...

Айше рассказывает Селене про Ветту. Служанке певнская княжна совершенно не понравилась. Айше рассказывает, что Ветта стояла совершенно неподвижно, хмурая, всем недовольная, пока её мыли и одевали. А когда уже одели, чтобы вести к Сибилле, эта девушка сорвала с головы и крыльев покрывало и сказала, что пойдёт к великой княжне в традиционной для своего рода одежде. Айше чуть не плачет. Она рассказывает, как груба была к ней певнская княжна, рассказывает, как распоряжалась ей, словно бы Айше была ей рабыня... Селена спрашивает, во что они одели Ветту — этот вопрос почему-то её очень интересует. А когда Айше всё-таки отвечает, княжна едва ли может сдержать смех — служанки перестарались. Сибилла вряд ли стала бы смотреть на то, как аккуратно одета невеста наследного князя. Её это волновало бы в невесте меньше всего, Селена была уверена в этом.

— И зачем вы это сделали? — смеётся княжна. — Можно было просто убрать ей волосы под платок — этого было бы вполне довольно! Певны тоже так делают!

Айше смотрит на неё удивлённо. Словно бы эта мысль даже не приходила ей в голову. Что же... Возможно, так оно и было. Вполне возможно, что матушка Айше была так обеспокоена тем впечатлением, которое Ветта должна произвести на Сибиллу, что совершенно забыла, что Сибилла была вовсе не тёткой Мирьям, на которую могли произвести впечатление подобные усилия Норины и Айше. Селена смеялась бы и смеялась над этим случаем, если бы у неё было довольно времени на это. Нужно было готовиться к свадебному торжеству.

— Но... Но мы хотели, чтобы всё прошло как лучше!..

Селена расхохоталась. Что же... Вполне возможно, что Айше и Норина старались сделать всё как лучше. Впрочем, почти всё самое ужасное на свете делалось с этим намерением. Селена уверена, что даже война, которую Киндеирн и Сибилла развязали между дворянскими родами, начиналась с той мысли, чтобы сделать всем только лучше, обеспечить всем справедливость и процветание. Только вот княжне кажется, что лучше пусть каждый род живёт так, как считает нужным. Именно так будет лучше для всех. К великой княжне Изидор Селена относилась с уважением, но настороженно. Киндеирна она видела лишь один раз в жизни — в чердачное окно в тот день, когда он приехал в Альджамал на свадьбу Актеона. Тиберия Ахортон Селена и вовсе ни разу в жизни не видела. А о князе Эливан слышала лишь то, что он выступил ещё одной стороной в этой войне. Селена даже не знала, как его зовут. Впрочем, она и не хотела этого знать. Не хотела слышать ничего о войне, о дворянских домах, гербах и прочей скукотище! Впрочем, наверное, почти все её кузины были с ней в этом солидарны — пожалуй, кроме Аврелии, Мадалены и Цемины. Политикой занимались Нарцисс и Сибилла, Селене не было места в этих играх, в которых она обязательно наделала бы множество ошибок, если бы только была вынуждена вникать во всё это. Селене не было места в этой войне, она не чувствовала в себе достаточно сил, чтобы сражаться или хотя бы быть уверенной в чём-то. Селене порой кажется, что ей стоило родиться в другой семье. В одном из малых дворянских родов, у каких-нибудь вассалов того же герцогского рода Херитеджей — рода, который пока ещё не вступил в войну. Селене бы куда больше подошла роль мелкопоместной дворянки, которая выйдет замуж по любви и родит множество детишек. Селене совершенно не хочется стать очередной жертвой династического брака — конечно, она надеется на то, что Актеон поладит с Веттой, очень надеется, но...

В конце концов, Актеон скорее всего останется таким же занудой, как и прежде.

Волосы княжне служанка расчёсывает долго, куда дольше того, что было обычно, сегодня девушка хотела бы появиться не с привычным простым узлом из кос, а чем-то более сложным и красивым. Селена терпеливо ждёт, пока Айше уложит ей волосы. Та делает свою работу сегодня необычно долго. Впрочем, княжна на это не сердится — на свадьбе она должна выглядеть как можно лучше, пусть и не является невестой. Платье она себе подобрала уже давно — как только Сибилла обмолвилась с Мадаленой, что хочет найти наследному князю невесту. Это платье кажется Селене просто очаровательным — из ткани небесно-голубого цвета, какой нет нигде на Альджамале. Селена уверена, что большинство девушек их рода будут в платьях розового или кремового цветов, а женщины наденут пурпурные или карминовые — в жёлтом или золотом вряд ли будет кто-то кроме Сибиллы и, возможно, невесты. Впрочем, на счёт Ветты Селена не может быть уверена — Айше говорит, что эта девушка наотрез отказалась венчаться в чём-либо кроме собственной родовой одежды. Княжна уверена, что её служанка просто преувеличивает. Ветта показалась Селене девушкой весьма милой, пусть и несколько вспыльчивой. И княжна уверена, что Ветта не будет настолько упряма, чтобы отказываться от традиционных изидорских покрывал или чего-то такого. Ещё Селена надеется на то, что Ветта не покажется старшему поколению Изидор слишком упрямой и вздорной — вот тогда ей придётся несладко. Впрочем, как и всем, кто осмелится с певнской княжной заговорить или подружиться. Селена уверена, что Ветта будет выглядеть необыкновенно на своей свадьбе. Во всяком случае, на фоне изидорских княжон и княгинь. А ещё Селена надеется, что сама она понравится кому-нибудь из союзников рода Изидор, ей хочется, чтобы кто-нибудь влюбился в неё... Хочется, чтобы эта любовь была такой, как пишут в древних сказках... Впрочем, вряд ли когда-нибудь Селене может настолько повезти.

Когда причёска уже сделана, когда волосы покрывает тонкая жемчужная сетка, из тех, что были недели три назад привезены одним купцом с Альджамала, Селена может отдохнуть. Ей надоело сидеть в душной комнате, но на улице вряд ли намного лучше — на Альджамале всегда слишком жарко, а к фонтанам вряд ли есть возможность подобраться из-за большого числа гостей. Впрочем, это не отменяет того факта, что Селене до полусмерти надоело сидеть у себя и ничего не делать. Ей хочется пробежаться, найти кого-нибудь и рассказать что-нибудь интересное, что-нибудь интересное услышать в ответ и побежать дальше — в ту часть Дарара, которая называлась запретной, куда не мог пройти никто, кроме великих и наследных князей и княжон. Селене, пожалуй, до смерти хочется увидеть что-нибудь из того, чего ей видеть не положено. Она встаёт перед зеркалом и начинает рассматривать своё отражение. То, что она увидела, ей вполне понравилось, так что Айше была отпущена с дюжиной серебряных монет, чтобы девушка могла купить себе что-нибудь понравившееся на базаре, как только ей представится такая возможность. Сколько Селена знает Айше, та всегда обожала сладкое.

Княжна чувствует себя ужасно уставшей, хотя ещё только утро — венчание Актеона и Ветты должно начаться в полдень. Девушка надеется на то, что праздник не будет слишком скучным — всё-таки такое грандиозное событие следовало отмечать со всем возможным в этом случае размахом. Возможно, на пиру будут танцы — если Сибилла сохранит после венчания достаточно хорошее настроение, то юным княжнам разрешат остаться на пиру до самого вечера, разрешат танцевать с гостями. И Селене хочется этого сейчас больше всего на свете. Даже больше, чем мира во всём Ибере. Она так давно не танцевала — нормально, а не на Нертузском балу, где нельзя было и шагу ступить, не нарушив какого-нибудь очередного глупого правила. На Альджамале правил было куда меньше — во всяком случае, тех, нарушение которых было бы заметно сразу.

Девушка выходит из своих комнат, чтобы зайти к Юмелии и попросить её что-нибудь рассказать. У Юмелии всегда было множество интересных историй про запас — она придумывала множество сказок, которые тут же рассказывала всем своим младшим кузинам, искренне обожавшим её. С тех пор, как эта девушка очутилась у Изидор, она стала всеобщей любимицей — она была очень похожа на свою покойную матушку, женщину весьма приятную в обращении и очень добрую, хоть и довольно упрямую, когда дело касалось её чувств. Юмелии было шесть, когда умерла её мать, и десять, когда умер её отец. Она была одним из тех несчастных детей, которых жалко всем. Нужно сказать, что внешностью она мало напоминала Изидор — в мать лицом пошёл именно Актеон, а Юмелия была похожа на своего отца.

Юмелия кажется грустной, даже более грустной, чем обычно. Сколько Селена её помнит, она всегда казалась необычайно задумчивой и тихой, что, пожалуй, соответствовало действительности. Она была полной противоположностью своему деятельному, но буйному и грубому братцу. Она редко на кого-то повышала голос, а если повышала, то потом долго стыдилась этого. Юмелия всегда умела придумывать красивые сказки. Не о любви, правда, но о любви многочисленные княжны Изидор могли прочесть и в книжках, если только добирались до либереи Нарцисса — в либерее княжны Сибиллы было куда больше книг интересного содержания, но она рассердилась бы куда больше, чем её брат, если бы узнала, что её племянницы туда проникли, даже не спросив разрешения. Юмелия придумывала сказки о магии. Придумывала сказки о всяких необыкновенных существах, о людях, которые живут в далёком-далёком мире... Все её сказки были грустными и обыкновенно кончались так, что хотелось плакать. Но сейчас Юмелия явно не в настроении придумывать даже самые грустные из своих рассказов. Кажется, что она вот-вот расплачется. И Селена наклоняется, чтобы её утешить.

Юмелия всхлипывает. По её лицу не текут слёзы, но это кажется Селене даже более пугающим. Все девчонки иногда ревут. К этому вполне можно было привыкнуть — сама княжна тоже часто плачет из-за всякой ерунды вроде запрета танцевать на каком-нибудь родовом празднике. Но с Юмелией всё было иначе. Она никогда никому не возражала, не плакала, не пыталась заставить кого-нибудь из жалости отменить своё решение — даже тогда, когда тётушка Мирьям запретила ей даже думать о своей свадьбе с юношей из одного из вассальных родов — того тогда женили на кузине Азили. Юмелия даже тогда казалась всем очень спокойной. Хоть и очень грустной. Быть может, всё дело в том, что на свадьбе скорее всего будет и Исаак? Возможно, всё дело именно в этом. Впрочем, Селена не может позволить себе напоминать кузине об этом событии. Юмелия кажется уставшей, очень уставшей и очень горячей. Это немного пугает девушку — стоило помнить, что родители Юмелии умерли именно от болезни лёгких, правда, это случилось совершенно на другом уровне, сыром и холодном, где зимой обыкновенно был снег. На Альджамале снега никогда не было. На Альджамале всегда было тепло, даже скорее жарко. Селене кажется глупой мысль, что Юмелия могла заболеть здесь. Разве можно было заболеть чем-нибудь здесь, на Альджамале, где всегда было так хорошо и спокойно? Но Юмелия так бледна, а на её щеках, обыкновенно таких же бледных, как и лицо, застыл румянец, который никак нельзя назвать здоровым. А ещё княжна сильно похудела за последнее время, пусть этого обычно и не слишком видно из-за её нарядов. Она всегда была худенькой, но сейчас Селене кажется, что от Юмелии могут остаться одни глаза — настолько тонкой и почти что прозрачной она кажется. Княжне остаётся только надеяться, что это не проявляется та страшная болезнь, которая свела в могилу обоих родителей этой девушки. Правда, от княжон обычно скрывали, как протекают те или иные болезни, в одной из книг дяди Нарцисса девушка вычитала, что тот недуг проявлялся именно так — в чрезмерной худобе, бледности, жаре и лихорадочном румянце.

— Мне так жаль, что всё случилось именно так! — говорит Юмелия со вздохом. — Не могла бы ты пока оставить меня одну?

Княжне немного обидно, что кузина практически выставила её из своих комнат. И это сейчас — когда так хотелось немного отдохнуть, немного развеяться, ведь потом весь вечер будет занят... И что именно так расстроило Юмелию, что она говорит «мне так жаль»? Неужели, всё дело в свадьбе Актеона? Но почему, если это так, девушка кажется такой расстроенной? Или всё дело в Исааке и Азили? Но эта история, кажется, произошла уже целую вечность назад — прошло уже почти двадцать пять лет. Разве может Юмелия до сих пор грустить из-за этого? Разве можно было вообще об этом вспоминать иначе, чем со смехом?

Селена не уверена, что она сама могла бы так долго любить кого-нибудь, если он был бы чьим-то мужем. Девушка надеется, что ей никогда не придётся испытать ничего подобного. Юмелию было жутко жаль. Селене хочется остаться, хочется утешить её, поговорить... Только вот вряд ли девушка сейчас будет благодарна своей кузине за утешение, даже если ей оно необходимо.

Впрочем, возражать Юмелии Селена не смеет. Та всегда была для неё старшей сестрой, и девушка любит и уважает её. Спорить с ней кажется глупым — тем более, учитывая то, что сейчас княжна находится именно в комнате кузины. Так что Селена выходит из комнаты и снова бредёт по коридору, думая, чем бы таким ей заняться. И заслышав чьи-то голоса, она бежит туда — возможно, ей тоже можно будет с кем-то поговорить. Вполне возможно, что это кто-то из её кузин. Некоторые из них были ещё теми болтушками. Селене так скучно, что она готова поболтать даже с тёткой Мирьям, которая вечно ворчит из-за каждой мелочи, которая ей не нравится. Разговаривает, кажется, Аврелия. Говорит она по своему обыкновению довольно долго, не давая собеседнику или собеседнице вставить хотя бы одно слова. Так что, Селена идёт быстрее, чтобы успеть, пока её кузины — ей кажется, что Аврелия общается именно с одной из её кузин — не решат пойти болтать в другое место. Для того, чтобы оказаться там, нужно преодолеть не такое уж большое расстояние — всего лишь дойти до конца коридора, повернуть и подняться на десять ступенек (когда-то в детстве девушка их сосчитала).

— Она была бы очень красивой, если бы сама чувствовала себя красавицей, — говорит Аврелия.

Голос Аврелии не казался насмешливым, как это было обычно. Селена даже не сразу смогла его узнать. Обыкновенно она всегда смеётся над всеми, считает своих родственников глупыми, достойными высмеивания. Обыкновенно Аврелия ни о ком не говорит серьёзно. Впрочем, Селена не особенно часто общалась с ней, чтобы знать или понимать кузину достаточно хорошо. Даже скрытную, мечтательную Юмелию она знала и понимала куда лучше.

Селена даже приостанавливается, чтобы услышать, с кем говорит Аврелия. Младшую княжну всегда было трудно впечатлить. И если Ветта показалась ей красивой, значит, что-то в певнской княжне было. Аврелия сама была необыкновенной. Хоть её нравственность и вызывала опасения у старшего поколения Изидор — Аврелии нравился один мужчина из военных Ибере.

— Она честная, — говорит Мадалена, которая больше всего на свете ценит в окружающих искренность.

Селена тяжело вздыхает. Что же... Подслушивать чьи-либо разговоры с Мадаленой было просто бессмысленно. Хотя бы потому, что нормально с ней поговорить попросту невозможно, если вы не Аврелия. Мадалена была так принципиальна, что переубедить её было нереально, а говорить с ней иногда было просто невыносимо. Что же... Бесполезно теперь даже идти к ним.

Княжна поворачивает назад, а потом спускается на первый этаж — да, конечно, вряд ли она найдёт там хотя бы одну из кузин, зато там куда прохладнее, можно будет немного передохнуть. Она спускается по мраморной лестнице, мимо огромных бронзовых ваз, которые так нравятся тётке Мирьям — они были привезены её мужем с одного из давно забытых уровней. Кажется, это было чьё-то захоронение. Впрочем, Селена не вдавалась в подробности. Ей хватало и того, что вазы были довольно красивы, и что там можно было прятать записки и разные вещи, которые тётушкам совершенно не стоило видеть.

Девушка бежит по одной из картинных галерей, которыми так гордится Нарцисс Изидор. Князь привозил картины со всех уголков Ибере — кажется, особенно ему нравился уровень Нщезин, где жили многие художники. Правда, картин, которые писал бы кто-то знаменитый, Нарцисс не покупал — Селена никогда не могла понять, почему именно. Пожалуй, всё было в небольшой странности Нарцисса — он терпеть не мог признанных художников и музыкантов. Впрочем, стоит отдать должное его вкусу — все картины в его галерее были прекрасные. Особенно много в галерее было пейзажей — Нарцисс не слишком-то жаловал другие картины, ему нравились именно те, на которых были изображены другие уровни. Там были и Грайвен, и Троади, и Миртилле, и даже Леафарнар, с которого прибыла невеста Актеона... Сама княжна ни разу в жизни не была где-либо, кроме Альджамала и Лемерра.

Картинная галерея сменяется портиком. Селена продолжает бежать, уже чуть медленнее — вряд ли кто-нибудь хватится и заставит её вернуться. Тем более, что многие гости находятся в саду. Никому из них не доставит особого удовольствия смотреть за тем, как одну из изидорских княжон заставляют вернуться в свои покои. И это вполне может спасти Селену от неминуемого наказания. Девушка уверена, что если тётка Мирьям увидит её здесь, то на пир её вряд ли пустят. Селена надеется, что никто из своих её не увидит. Во всяком случае, до того, как пройдёт свадебный пир. Селена прекрасно знает правила. И прекрасно знает, что выходить сюда, когда так много гостей прибыло в Дарар, её категорически запрещено — это в обычные дни она может гулять по любому из садов, если её будет сопровождать одна из тётушек или старая нянька.

Останавливается она — княжне хотелось попасть в сад, пока никто из старших её не увидел, пусть портик и был для неё куда безопаснее, чем картинная галерея Нарцисса — лишь потому, что видит вдалеке мужскую фигуру в красном плаще. Киндеирн. Это он — его угловатую громоздкую фигуру невозможно спутать с чьей-либо. К тому же, этот плащ... Девушка осторожно прячется за одну из колонн. Не хватало ещё, чтобы кто-то увидел её рядом с Киндеирном — да это даже хуже, чем прогуливаться по саду ночью наедине с молодым человеком! Впрочем, старший герцог Астарн не один. Рядом с ним стоит мужчина в чёрной одежде с вышитым на ней серебряным знаком, значения которого девушка не знает, кажется, тоже один из гостей. Селена прячется за колонной. Почему-то ей кажется, что разговор этих мужчин вовсе не предназначен для её ушей. Княжне очень страшно, что кто-нибудь из них заметит её и убьёт. Люди, подобные Киндеирну, способны на что угодно, так ведь? Княжна старается ступать как можно тише — ей хочется, чтобы эти двое поскорее ушли, чтобы она могла выйти в сад и забыть обо всём, что она здесь увидела... Ей так хочется сбежать...

— Не забывайте, что это и в ваших интересах тоже, дорогой Доминик, — говорит генерал Астарн.

Его голос кажется Селене грубым, насмешливым и слишком низким... Он стоит сейчас спиной к той колонне, за которой княжна спряталась, но девушку не покидает ощущение, что сделай она хоть одно лишнее движение — он заметит её, подойдёт ближе, схватит и уничтожит, расправится, как обычно расправляются с ненужными свидетелями. Селена впервые ловит себя на мысли, что ей страшно настолько сильно, что кровь почти застывает в жилах.

Девушка боится даже пошевелиться. Она лишь смотрит, стараясь увидеть как можно больше. Она видит драгоценные перстни на пальцах Киндеирна, видит перчатки на руках его собеседника, этого Доминика, видит, как первый снимает один из перстней и отдаёт второму, а тот прячет его в карман... Он оглядывается в поисках посторонних, и Селена прижимается к мраморной колонне, стараясь стать совершенно незаметной. Ей хочется исчезнуть, раствориться в воздухе...

Киндеирн кажется крайне спокойным. Он уверен в своих силах — иного и невозможно было ждать от алого генерала. Киндеирн Астарн — слишком влиятелен, чтобы чего-то страшиться. Селена уверена, что такие значительные фигуры в истории Ибере, как он и Сибилла, вообще не должны чего-либо бояться. Такие, как он, всегда останутся безнаказанными, даже если совершат что-то, что для другого было бы совершенно непростительно. Впрочем, Селена всё равно теряется. Ей кажется, что на её глазах происходит что-то ужасное — настолько, что потом всю оставшуюся жизнь она будет сокрушаться, если сейчас поступит неправильно. Ей кажется, что эти двое замышляют что-то такое, что когда-нибудь аукнется Изидор. Селене приходит в голову мысль, что Киндеирна она боится так сильно, что никогда не посмеет больше наблюдать за ним — даже в шутку, как делали все её кузины.

— Про свои интересы я, уважаемый Арго, никогда не забываю! — смеётся второй мужчина. — Впрочем, как и вы!

Только когда Киндеирн увлекает собеседника за собой вглубь сада, Селена осмеливается выдохнуть и отцепиться от колонны. Ноги едва-едва держат её. Девушке хочется упасть и разрыдаться от бессилия. Княжна осторожно возвращается в картинную галерею Нарцисса — теперь ей надо незаметно пройти уже обратно, на второй этаж, где находятся комнаты всех княжон. Ей надо вернуться туда. И сегодня она вряд ли осмелится выйти за пределы Дарара, как хотела вместе с кузинами. Ей совершенно не хочется подвергать свою жизнь опасности, а свои нервы такому испытанию.

Следующие несколько часов девушка проводит, блуждая по коридорам женской половины Дарара и пытаясь забыть то, что она услышала и увидела в саду. Княжне совершенно не хочется об этом даже думать, не то что говорить. Она вряд ли может пойти с этим к кому-нибудь из старших — ни Киндеирн, ни его собеседник не сказали ничего, что могло повредить им. Они не сказали ничего, что могло бы считаться объявлением войны. Во всяком случае, Селена этого не слышала. Она не знала об их замысле ничего, кроме того, что это было в интересах обоих — и Киндеирна, и Доминика. Селене совсем не хочется, чтобы её приняли за сумасшедшую. Совсем не хочется, чтобы на её словами посмеялись, не хочется, чтобы подвергать свою жизнь — и, возможно, и жизнь того, кто решит во всём разобраться — такой опасности. И поэтому княжна Селена решает ничего никому не рассказывать.

Венчание Ветты и Актеона начинается ровно в полдень, как и положено по одной из тех древних традиций, которые Изидор так чтут. Солнечный свет падает на них, проходя через цветные стёкла, сложенные в причудливые узоры, приобретая тот почти сиреневый оттенок — на Альджамале этот цвет считался цветом счастья, благополучия и процветания. Это кажется Селене очень красивым. Актеон одет в белое, как ему и положено. Он кажется настоящим красавцем в этот момент. И даже неподвижное, словно каменное, лицо, тёмное от загара, его в этот момент не портит.

Ветта сильно напряжена. Во всём — в позе, в осанке — видно, что она совершенно не рада своей свадьбе. И лицо. Её лицо так же неподвижно, как и у её жениха. Только вот Ветта кажется настолько несчастной в своей гордости, в своей силе, что Селене хочется пожалеть её, подбежать, обнять и убедить, что всё будет хорошо. Только вот такие действия совершенно непозволительны с её стороны. Вот когда венчание и пир закончатся, Ветту нужно будет подготовить к первой брачной ночи, помочь ей снять её платье и переодеться в батистовую сорочку. Тогда Селена и попытается её утешить. А сейчас надо сидеть и молчать, делая вид, что всё проходит хорошо.

Сибилла в своём жёлтом шёлковом платье, расшитом золотом, жемчугом и драгоценными камнями, кажется, наоборот, очень довольной происходящим. И, кажется, ей очень нравится, что её голые плечи рассматривают все Изидор и гости. Она улыбается так открыто, так насмешливо, что Селене становится немного не по себе. Сибилла рада этой свадьбе. Возможно, рада только она одна — княжне кажется, что и Актеон, и Ветта с радостью отказались бы от этого торжества, впрочем, как и от самой свадьбы, если бы у них была такая возможность.

Киндеирн сидит с другой стороны. Он и великая княжна Изидор кажутся частью какой-то композиции. Пожалуй, если бы Селена была художником, она обязательно попыталась бы их нарисовать — монументальное торжество, силу и власть, которые пронизывали всю фигуру Арго Астала, и змеиную изворотливость, коварство, ярость, которые были так присущи Сибилле. Селена наблюдала бы за ними с куда большим интересом, чем за женихом и невестой — в противостоянии старшего герцога и великой княжны было куда больше страсти, чем в молчаливом соглашении между Актеоном Изидор и Веттой Певн. Они были прекрасны в своей вражде. Взгляд Селены скользит по самодовольному лицу Киндеирна, по его седым волосам и хищной, но очень спокойной улыбке, скользит по его прямому носу и высокому лбу. Девушка с интересом — словно видит впервые — разглядывает изогнутые в усмешке губы Сибиллы, её тонкие брови, поднятые, словно в удивлении и белые-белые зубы... Девушка уверена, что спокойствие обоих — показное. Только вот доказать или объяснить свою уверенность она не может.

Сама Селена, как и следовало ожидать, сидит в окружении своих многочисленных сестёр и кузин. Саму процессию им приходится наблюдать издалека — впрочем, можно попытаться встать, но тогда совершенно точно к ним подкрадётся кто-нибудь из тёток и шикнет на весь зал, так, что всем княжнам будет ужасно стыдно за то, что на них весь зал обратит внимание. Селене кажется это ужасной несправедливостью — что тётушки контролировали каждый их шаг и вздох, не давали сказать лишнего слова и всячески ограничивали. Но просто сидеть и молчать скучно. Во всяком случае, у Селены уже нет сил просто молчать. У неё и без того нет никакой возможности поведать кому-либо о том разговоре, который она не сумела подслушать в саду. Так что княжна готова говорить о любых глупостях, только чтобы не думать о том, что может нарушить её спокойствие, что может разрушить её жизнь...

Она боится, что Киндеирн и Доминик видели её в саду, видели, как она прячется за колонной. Кто из них будет думать о том, слышала ли княжна что-нибудь из их разговора или нет? Кому из них будет интересен тот факт, что Селена почти ничего не смогла понять и вряд ли сможет пойти с этим к великому князю или великой княжне? Вряд ли их вообще будет волновать подобная мелочь.

Остальные княжны Изидор кажутся весёлыми, довольными жизнью... Ещё бы — им нравится то торжество, которое устроили ради такого события, как женитьба наследного князя. Селене же совершенно не видно ни одного из платьев знатных дам с других уровней, а ей очень бы хотелось на них поглазеть. Впрочем, наблюдать за Киндеирном и Сибиллой — куда большее удовольствие, чем рассматривать чьи-то наряды. Селене теперь даже хотелось увидеть Астарна рядом с той женщиной, с которой он часто выступает в судах — и чаще всего, на разных сторонах баррикад. О той женщине — по многочисленным слухам, сотканной из чистого льда, как и императрица — ходило немало легенд. Впрочем, она была из другого мира. И больше легенд и сказаний о ней было, вероятно, там, а не в Ибере. В Ибере же куда более известен был Киндеирн.

— Я слышала, что тётя Сибилла сказала, что Ветта очень смелая, умная и сильная! — шепчет Иантина своей соседке.

Кто-то из княжон усмехается, что эта дурочка — Иантина — опять что-то выдумывает. Селене даже хочется пихнуть эту девицу — что усмехнулась — локтём, чтобы не смела обижать эту девочку. Впрочем, она совершенно не знает, кто из её сестёр или кузин смеялся — в полумраке этого понять невозможно. Селена считает это совершенно излишним — смеяться над наивной Иантиной.

Верить младшей сестрице Аврелии, впрочем, княжны не привыкли — с самого детства она была той ещё врунишкой и фантазёркой. Впрочем, сказки она умела рассказывать не хуже той же Юмелии, хоть сказки были уже совсем про другое. Сказки у княжны были куда веселее. Девушка вообще любила посмеяться — не над кем-то, а скорее над самими ситуациями, хорошо посмеяться, по-доброму. В её сказках обычно было место необыкновенным животным, любви и счастью, семейному теплу, радостям встреч, грусти расставаний и снова радости встреч — всему, что Юмелия обычно никак не затрагивала. Словно бы боялась. Юмелия была трогательной, грустной, всё её существо словно было пронизано обречённостью...

Иантина же была очень наивна, вечно рассеяна, не умела на кого-либо злиться или лукавить. И нередко принимала желательное за действительное. Впрочем, она была хорошей подругой, никогда не бросала в беде, была щедрой и покладистой — в детстве с ней всегда было очень хорошо играть, потому что эта девочка никогда не стремилась быть первой и с кем-то спорить. Селена смотрит на неё и видит всё то же простоватое личико и широко распахнутые глаза, которые просто не умели врать. Селена верит, что смеяться над таким светлым, открытым человеком — большой грех. Верит, что нельзя поступать так безжалостно к той, кто так доверял им всем. А Иантина доверяла. Доверяла так, словно бы сёстры и кузины никогда её ни в чём не обманывали. Доверяла так, как обычно не принято доверять кому-либо, кроме себя самого. И в этом не было никакого сомнения. Иантина, пожалуй, нравилась Селене больше, чем кто-либо из всего рода Изидор. Конечно, помимо Юмелии. В них обеих — этих двух княжнах — было что-то такое необыкновенное, что-то такое сказочное, что Селена просто не могла устоять перед искушением относиться к ним совершенно по-особенному.

— Я уверена, что ты, Иантина, всё совсем не так поняла! — смеётся Руфина. — Ты всегда преувеличиваешь! Тётя Сибилла редко говорит про кого-нибудь хорошо. Если это, конечно, не её драгоценные мальчики!

Руфина точно такая же, как и всегда — язвительная, злая... В её голосе, как и обычно, столько яда, что Селене хочется дёрнуть её за волосы, чтобы замолчала. Она всегда смеялась над Иантиной... И над другими тоже. Впрочем, от неё никогда не ждали чего-то другого — она была дочерью князя Омида, этого вечно хмурого и весьма жестокого мужчины, который никогда никого не хвалил. Омид считался неплохим полководцем, Сибилла ценила его, как одного из лучших своих помощников, впрочем, не слишком-то жаловала. Нет, ему доставалось весьма довольно земель, замков, доходов и слуг, но Омиду всегда всего было мало. Наверное, этим он был похож на Сибиллу — такой же ненасытный, как и она. И такой же жестокий и коварный. Пожалуй, именно из-за этого они никак не могли быть друзьями — такие люди не любят себе подобных.

Впрочем, обаяния у Омида было куда меньше, нежели у его кузины. Быть может, он был хорош на поле боя, но под крышей Дарара он чувствовал себя совершенно неуютно. У Омида было двое сыновей и одна дочь. Жена его умерла много лет назад — Руфине, младшей из его детей, тогда было всего полтора года. И ходили слухи, будто бы это Омид забил свою супругу до смерти. Поверить этому было весьма просто, учитывая нрав князя. Он мог поднять руку на кого угодно. И на жену в том числе. Селена до сих пор помнит, как он избил своих сыновей, Актеона и Шера за одну их шалость. Нарцисс тогда насилу сумел оттащить кузена от мальчишек, пока он не убил их. Актеону тогда не было и тринадцати, а остальные были лишь немногим старше. И Селена — она тогда оказалась случайной свидетельницей этого избиения — лишь чудом смогла сообразить позвать дядю Нарцисса, чтобы он со всем разобрался.

Руфина была похожа на своего отца. И внешне, и характером, и душой. В её тёмных глазах всегда плескалось раздражение, её волосы были такими же жёсткими, а тонкие губы были так же некрасивы, как и у князя Омида. Она никогда не была плаксой, не любила сказки и девичью болтовню, не прощала никому обид и насмешек и сама смеялась над каждым, кого видела рядом с собой. Кажется, она в любом могла увидеть врага. Возможно, её можно было понять — девушка росла без матери, которая бы её пожалела, под опекой жестокого, неразговорчивого и гордого отца. Омид вряд ли мог дать ей очень много любви и понимания. Он и сам, пожалуй, всегда чувствовал себя непонятым, отвергнутым, незаслуженно забытым, пусть Сибилла и упоминала его — во всяком случае, Шер говорил кузине об этом именно так — на каждом родовом собрании.

Впрочем, как ни странно, отношения между отцом и дочерью всегда были хорошими. Насколько Селена знала, Омид никогда не поднимал на Руфину руку, хотя его сыновья порой очень страдали от его жестокости. Возможно, дело было в том, что Руфина была послушнее братьев. Спокойнее, покладистей, прилежней — училась и занималась она всегда с большой охотой, её никогда не приходилось заставлять. И науки, и танцы, и игра на мивиретте, и рукоделие — всё удавалось Руфине необыкновенно легко. Она могла часами просиживать в классной комнате и учить бесконечные стихи, названия планет, городов и знатных родов, имена известных полководцев, божеств и героев баллад и поэм, она могла часами музицировать на мивиретте, добиваясь идеального звучания, могла танцевать без устали так долго, как это было необходимо. Руфина была изящна, упорна и трудолюбива. Княжну любили даже учителя. Ей даже позволяли учиться верховой езде, пусть и в дамском седле. Руфине запрещали только пользоваться оружием, впрочем, она и не слишком к этому стремилась.

Кузины не слишком-то любили её. Из-за её способностей и трудолюбия многим из них приходилось заниматься куда больше, чем им хотелось бы. И Селене в том числе. А её язвительность, раздражительность только способствовали тому, что Руфину чаще всего дразнили «княжной Колючкой» или «леди Дикобразом». Иантина же была одной из тех, кому чаще всего доставалось из-за прилежности Руфины. Всё дело было в том, что Тина никогда не была особенно усидчива. Она не могла долго находиться на одном месте, а уж думать дольше десяти минут о чём-либо — тем более. Руфина же всегда задирала её, смеялась над её неуклюжестью, над неровным почерком, куче клякс, над не слишком крепкой памятью... Но разве Тина была виновата в том, что не была так прилежна, так талантлива и так изящна с самого рождения?.. Из всех княжон, пожалуй, только Юмелия и могла состязаться с Руфиной за звание лучшей ученицы. Только вот Юмелию совершенно подобная слава не интересовала. Она просто продолжала заниматься, стараясь к каждому быть ласковой и доброй, никогда не кичилась тем, что усвоение наук давалось ей куда лучше, чем остальным. И кузины любили её, уважали, никогда — ну почти что — не дразнили и не пытались заставить чувствовать себя неуютно.

Впрочем, возможно, в некотором смысле Руфина была даже права. Про мальчиков княжны Сибиллы ходило множество слухов. Тётя вообще была весьма любвеобильна, любила плотские развлечения и жизнь «в золоте и шёлке», как смеясь говорил Нарцисс. Однако, из младшего поколения, только Аврелия и Руфина осмеливались шутить про это. Никто больше не смел произносить что-то подобное. Все боялись. В первую очередь, даже не Сибиллу — та, возможно, только посмеялась бы подобной выходке одной из своих племянниц. Тёток Мирьям, Птолемы, Юсуфии и Айгуль княжны боялись куда больше, чем Сибиллы. Последняя, хотя бы, не заставит их провести несколько часов в классной, выписывая на грифельную доску, чего приличной девушке делать не следует. И вообще отнесётся к этому более понимающе.

Однако правота Руфины никак не может отменить того факта, что Селена просто не может относиться к ней хорошо. Ей кажется это просто немыслимым — любить эту колючку, которая сама никогда никого не уважала и никого не считала достаточно важным, чтобы любить... Селена с удовольствием никогда не видела бы эту свою кузину. И была бы просто счастлива, если бы её поскорее выдали за кого-нибудь замуж — только бы она больше никогда не доставала её своими язвительными замечаниями на уроках каждый раз, когда Селене что-то не удаётся.

— Мне кажется, её беда в том, что она слишком сильная, слишком смелая и слишком умная, — вздыхает Юмелия. — Будь она слабой, трусливой и глупенькой — мой брат смог бы относиться к ней хорошо.

Это, пожалуй, первое, что сказала Юмелия за сегодняшний день, если не считать той пары слов, которые Селена слышала от неё утром. Все княжны поворачиваются к Юмелии — её все, пожалуй, любили послушать. А тут — разве мог быть кто-то более осведомлён об этой свадьбе, чем она? Юмелия была родной сестрой наследного князя, была старше его на три года и очень беспокоилась о его судьбе.

Голос у княжны очень слабый, но говорит она довольно уверенно. Куда увереннее, чем обычно. Она вся дрожит. От нервного напряжения — как кажется Селене. Глупо было думать, что от холода — в помещении, где они сидят, скорее жарко. Все княжны молчат, давая слово своей старшей подруге (Юмелия была не особенно старше их всех, но почему-то всеми признавалась старшей безоговорочно). Даже язвительная Руфина замолкает. Ждёт, пока Юмелия скажет что-то ещё. Но та ничего больше не говорит и становится ещё более грустной.

Селене не хочется видеть кузину такой расстроенной. Её слова кажутся девушке совершенно непонятными. Разве может всё быть так? Разве может Актеон быть таким? И почему Юмелия говорит об этом, словно всё происходящее — её личная трагедия, её личная боль?.. Руфина кажется притихшей, хоть и совершенно не пристыженной. Она просто старается не возражать лишний раз кузине, хотя дразнит всех остальных...

— Юмелия, но ведь они только-только поженились! — удивляется Селена. — Почему ты говоришь так, будто бы всё уже решено? Почему ты говоришь о беде, ведь ещё ничего не случилось?

Серые глаза Юмелии смотрят очень грустно. И как-то... обречённо. Будь на её месте Руфина, та уже сто раз успела бы подразнить Селену по поводу её умственных способностей. Только вот Юмелия совершенно не такая. Она куда мягче, куда добрее, куда тактичнее... Она никогда не скажет прямо, что именно ей не нравится. Её никогда ничего не раздражало... Она была словно ангелом. Бестелесным существом, которое просто не умело злиться, обижаться или делать что-то дурное.

Только сейчас Селене приходит в голову мысль, что Юмелия Изидор похожа на умирающую. Она кажется настолько хрупкой, настолько неземной, что княжне становится страшно. Что станет с ними, если Юмелия покинет их? Селена хочет схватить кузину за руку, но та едва заметно отстраняется. Девушка хочет что-то сказать, но тут видит, что Руфина смотрит на неё с таким осуждением, что осекается. Руфина всё уже давно поняла... Поняла, что Юмелии недолго осталось — вот почему никогда не дразнила и не пыталась превзойти. Она просто понимала, что княжне осталась так мало времени жизни в Ибере, что не желала чем-либо омрачать столь малое, что было отмерено Юмелии...

— Мне кажется, всё уже решено, — говорит Юмелия со вздохом. — Понимаешь... Я всё-таки немного знаю своего брата. Мне кажется, что он никогда её не полюбит и наживёт себе этим страшного врага...

Весь остаток венчания ни одна из княжон Изидор не осмеливается что-либо сказать. Они молчат, сидят так тихо и спокойно, что могли бы при желании заслужить похвалу даже от тётушки Мирьям.

Ветта Певн стоит неподвижно, словно боясь сделать даже лишний шаг, Актеон Изидор старается не касаться даже её руки. Он кажется таким же напряжённым как и она, хотя ему, пожалуй, этот брак сулит куда больше выгод и куда меньше огорчений. Князь лишь немного старше своей невесты. И лишь чуть-чуть выше. Последнее могло бы послужить поводом для насмешек со стороны Руфины, но та будет молчать. Теперь Селена уверена в этом. Руфина не будет тревожить Юмелию, потому что совершенно не хочет, чтобы грех, такой как обида умирающего человека, лёг тяжёлым камнем ей в душу.

Селене хочется разрыдаться от мысли, что Юмелия может умереть. Слёзы вот-вот потекут по её щекам, и девушка едва-едва может сдержаться. На свадьбе нельзя плакать. Это слишком радостное событие для подобного поведения. И Селене совершенно не стоит думать о смерти. Даже если это смерть такого близкого друга, каким является Юмелия. Даже если это занимает все её мысли.

— Согласны ли вы, Ветта Певн, взять в мужья этого человека? — слышит Селена сквозь свои мысли монотонный голос священника.

После этих слов Актеон поворачивается к невесте, словно ждёт ответа... Ему ведь совершенно безразлично — женится он на ней или нет. Почему же он чего-то ждёт?.. Ждут ведь только то, что считают важным, так? Селена считает, что именно так. Не следует ждать чего-то, что совершенно безразлично. И Актеону небезразлично. Иначе бы он не смотрел на Ветту так.

Быть может, Юмелия не совсем права, и этих двоих ждёт счастливое будущее?

Невеста молчит. Даже издалека Селена видит, как дрожат её руки, как напрягается её спина... Ветта Певн молчит. Княжне кажется, что она даже отсюда слышит, как девушка сглатывает. Словно бы хочет что-то ответить, но не может. Словно кто-то сжал её горло, не даёт ей даже вдохнуть...

Ветта молчит непростительно долго. На лице Актеона Селена читает волнение. Наследный князь нервничает. А ещё Селена видит усмешку, играющую на губах Арго Астала. Он словно смеётся над происходящим. Ещё бы... У самого Киндеирна было четыре жены. Едва ли во всей вселенной могло найтись больше десятка женщин, которые могли бы отказать алому генералу.

Молчание певнской княжны затягивается настолько сильно, что по залу идёт шёпот. Гости удивлены происходящим. Им кажется смешным подобное. И Селене хочется схватить Ветту за плечи и тряхнуть, чтобы не смела больше позорить князей Изидор, чтобы не смела поступать так подло, так некрасиво по отношению к Актеону, которого сама Селена не слишком-то жалует... Сибилла приподнимается со своего кресла, княжна видит, как побледнело её лицо. Но Ветта не смотрит ни на неё, ни на Киндеирна, ни на кого-либо ещё в зале. Она словно борется сама с собой.

— Согласна, — наконец, отвечает невеста.

И в её голосе Селена явно слышит слова: «У меня нет выбора»...

1. Либерея — библиотека

Картинка перед глазами девушки плывёт. Она ничего не соображает. «У меня нет выбора» — единственная мысль, которая бьётся в голове у певнской княжны. Она была обязана это сказать. Обязана была произнести это отвратительное слово, которое теперь решало всю её дальнейшую судьбу... Ей кажется, что что-то внутри неё умерло, как только она сумела сказать это. Что это было? Гордость? Чувство собственного достоинства? Душа? Ветта медленно ступала по роскошному ковру лилового цвета и никак не могла понять, что именно с ней не так. Ноги едва держат её, но девушка не позволяет себе опереться на плечо своего жениха. Впрочем, он не особенно-то горит желанием как-либо помогать ей. Ветта вполне может его понять, но от этого ей не становится легче. Напротив, от этого ей ещё больше хочется ненавидеть этого князя... Священник продолжает венчание дальше. Для этого им обоим — Ветте и Актеону — нужно опуститься на колени, чтобы Киндеирн и Сибилла подняли венец над их головами, а священник прочёл молитву. Актеон опускается на колени довольно быстро. Ветта смотрит на него и не понимает, как подобное «счастье» могло случиться с ней. Девушка медлит. Ей совершенно не хочется опускаться на колени, не хочется, чтобы эта свадьба продолжалась. Ветта оглядывается. В зале много народу, но кроме Нарцисса нет никого, кого бы девушка знала хотя бы немного — Сибилла кажется княжне слишком опасной, слишком врагом, чтобы хотя бы чуть-чуть доверять ей, а жених... Жениха Ветта ни капельки не любит. Девушка опускается на колени. Пол кажется ей слишком жёстким. Колени начинают болеть. А священник словно нарочно медлит, читает молитву как нарочно медленнее, чем следовало бы. Над головой Ветты венец держит сама Сибилла. И девушке хочется провалиться со стыда под землю — почему-то присутствие этой женщины на свадьбе кажется девушке почти кощунственным. И княжна никак не может объяснить самой себе — в чём именно дело. Актеон смотрит на неё недовольно, рассерженно, зло, и девушке хочется толкнуть его. Впрочем, она сама, должно быть, смотрит на своего жениха — уже мужа — недовольно. Ветте приходит в голову мысль, что ненавидеть друг друга в их ситуации просто глупо. В конце концов, они оба совершенно не виноваты в том, что родители решили обвенчать их. Только вот раздражение, появившееся ещё с той первой встречи, когда певнская княжна пыталась выкрасть из стойла коня своего жениха, никак не хочет исчезать, оно сковывает стальными цепями грудь, не давая дышать, не давая совершать разумных поступков... Ветте кажется, что ей нужны железные нервы и стальная выдержка, чтобы пережить Изидор. Ей совершенно не хочется становиться частью их рода, как обыкновенно становились почти все, кто выходил замуж за изидорских князей или женился на изидорских княжнах. В ту пору, когда Ибере был только создан, Изидор были самым многочисленным дворянским родом — их в общей сложности было двадцать пять или двадцать шесть, тогда как тех же Астарнов было всего семеро. Ветта не хочет становиться одной из них, не хочет привыкать, не хочет смиряться. Ей хочется остаться той девчонкой, которая бежала по лесам Леафарнара, той девчонкой, которую встречало каждое дерево, которой улыбался каждый ручей, которую ласкал каждый лучик солнца... Только вот у неё совершенно нет уверенности, что всё будет так, как ей хочется. Ветта лишь терпеливо стоит на коленях и ждёт, когда всё закончится. Ей кажется, что самое главное для неё сейчас — перетерпеть, переждать. И всё станет лучше. Ветта смотрит на неподвижное, напряжённое лицо своего супруга и думает, каким он ей кажется отвратительным — в своей непомерной гордыне, которую вряд ли кто-нибудь сможет пересилить. И княжна — возможно, ей уже стоит называть себя в мыслях княгиней — может не справиться с ним. Страшно даже подумать, во что может превратиться её жизнь. Девушке хочется проснуться. Хочется закрыть глаза, открыть их снова и очнуться уже в отцовском тереме, среди сестёр и братьев, хочется оказаться на таком родном Леафарнаре, хочется вдохнуть полную грудь воздуха и бежать, бежать, бежать, покуда хватит сил... Ветта Певн чувствует себя маленькой девочкой, заблудившейся в лесу — уставшей до полусмерти, отчаявшейся, напуганной так сильно, что хочется поддаться той панике, которая окутывает всё существо. В конце концов, ей всего сто семнадцать, и для демонов она совсем ещё дитя. Ребёнок, который и не обязан понимать всё происходящее. Только вот обычные дети не обязаны владеть собой. А Ветта должна помнить, что она — княжна.

В зале слишком много народу, слишком душно. И все они смотрят на неё. Смотрят, ждут, что она совершит ошибку, оступится, даст повод для насмешек... Девушке катастрофически не хватает воздуха. Ветта едва может поверить в то, что она только что сделала. Она согласилась... Согласилась на эту чёртову свадьбу, хотя могла бы хотя бы попробовать отказаться. Платье жмёт в груди, Ветте хочется убежать, сдёрнуть с себя ставший слишком узким сарафан, хочется скинуть с ног неудобные сапоги, выдернуть из косы ленту... Ветте хочется побежать, бежать по зелёной траве или холодному снегу, взмахнуть крыльями, прыгнуть и... полететь. Она готова практически на всё, чтобы вырваться из этой золотой душной клетки, где ей предстояло застрять на долгие годы, века, тысячелетия, а быть может — и на всю оставшуюся жизнь. Дарар является самой настоящей тюрьмой. Пусть и только для Ветты. Когда священник заканчивает читать молитву, когда он объявляет их мужем и женой, когда Киндеирн и Сибилла, убирают венцы, девушка осмеливается встать. Голова у неё кружится, а в груди всё не утихает буря разочарования и злости, бессильных, но владеющих ею безраздельно. Актеон тоже встаёт. В его глазах явно читается гнев. И девушке хочется толкнуть его — толкнуть при всех, кто сидит сейчас в зале и наблюдает за церемонией — и накричать, потому что не он один жертва этого династического брака, потому что не он один страдает от произошедшего, не ему одному неприятно, что в зале собралось столько демонов разных титулов, социального положения и званий. Только вот подобное поведение совсем не пристало девушке благородного происхождения, старшей дочери князя Светозара Певна и княгини Кароль Певн, урождённой графини Магот. Подобное поведение будет совершенно непозволительным для неё — те, в чьих жилах течёт благородная кровь, просто не имеют права закатывать истерики. И девушка терпит, старательно терпит, надеясь никаким способом не выдать себя, не показать своего негодования, не показать своего горя. Актеон берёт свою жену за руку — как и положено по обряду. Он сжимает её пальцы с такой силой, что Ветте становится почти больно. И в ответ она тоже сжимает его руку так сильно, как только может. Девушка старается не думать о том, как именно может отомстить ей её новоявленный супруг ночью. Ей не хочется думать, что он может быть способен на такую низость. Пусть Актеон и кажется ей препротивным, он же всё-таки князь, демон из благородной семьи — Нарцисс Изидор вряд ли позволил бы себе нечто подобное, и Ветте кажется, что и её супруг должен обладать похожими принципами. Во всяком случае, она на это очень надеется. Пожалуй, ей совершенно невыгодно ссориться лишний раз с Актеоном — всё равно ничего теперь не изменить. Актеон надевает на её палец кольцо, торопится, делает это так неаккуратно, небрежно, что царапает ей руку... Ветте хочется залепить ему пощёчину, только вот этот жест выглядел бы недостойно истинной княжны, и девушке думается, что лучше сделать подобное после. Сейчас она не имеет никакого права позорить род своего отца. Поэтому девушка старается вести себя как можно спокойнее — она послушно надевает на палец своего мужа, пытается улыбнуться, когда звучит торжественная речь в исполнении Сибиллы, делает вид, что совершенно спокойна, пока глядит на эти завистливые лица, всех тех изидорских княгинь, которые сидят в зале, пока глядит на смеющихся, беспечных изидорских княжон, которые никогда не смогут понять её хотя бы наполовину. Поэтому Ветта изо всех сил старается не показать своего недовольства всей этой ситуацией. Только вот Актеон Изидор вряд ли может её понять — порой девушке кажется, что он и вовсе князь только на словах. Человек, получивший воспитание в такой благородной семье, не должен быть настолько грубым. Девушка едва ли может понять, что именно нашла в нём великая княжна Изидор, за что Актеона можно было сделать наследным князем. Впрочем, возможно, он был преданным, честным и был неплохим полководцем — в этих качествах Ветта ещё не имела никакой возможности убедиться на практике. И по правде говоря, девушке не особенно-то хочется в чём-либо убеждаться. Она вообще предпочла бы не видеть своего супруга лишний раз. А с ещё большим удовольствием княжна и вовсе не видела бы его ни разу в своей жизни. Всё было бы куда проще, если бы мужем Ветты стал кто-то другой.

В зале, где они находятся, не меньше пяти сотен демонов, и девушка чувствует себя неловко. Все смотрят на неё, словно пытаются заметить в ней какой-нибудь недостаток. У Ветты много недостатков. Она гневлива, непокорна, свободолюбива — не лучшие качества для женщины, для жены да и вообще для того, кем хотят управлять. И с тем моментом, когда церемония венчания заканчивается и начинается свадебный пир, ситуация лучше не становится.

Ветте и Актеону не дают даже сесть, не дают даже притронуться к кушаниям. Гости кричат «горько»... Никто из них даже не задумывается над тем, как противно Ветте видеть это лицо так близко, как противно ей целовать губы своего мужа. Никто из них даже представить себе не может, как сильно девушке хочется сейчас просто разрыдаться. Никто из них не может понять, как Ветте хочется остаться в одиночестве, спрятаться от этих любопытных глаз... Зелёный атласный сарафан — тот самый, праздничный, расшитый серебром, который матушка положила ей в сундук — слишком тесен и жмёт в груди. Скорее всего, думается девушке, мать перепутала и положила Ветте — когда приехал Нарцисс — сарафан Лукерьи — Мерод слишком маленького роста, чтобы Ветте он был хоть немного впору, а вещи Евдокии были бы княжне скорее велики.

Когда наследный князь и его молодая супруга начинают танцевать, Ветта то и дело наступает ему на ноги. Актеон шипит от недовольства и сжимает её руки так сильно, что девушка уверена, что на следующий день появятся синяки. Ветта не слишком изящна, не слишком грациозна, она сама порой чувствует себя медведицей, неловкой и слишком большой. Танец кажется девушке самой настоящей пыткой. И она чувствует себя счастливой, когда это всё заканчивается, и Ветта может вернуться обратно к столу, за который почти тут же садится.

Актеон танцует с Сибиллой. По правде говоря, девушке кажется, что с этой женщиной её муж смотрится куда лучше, чем с ней самой. Сибилла красива — есть в ней что-то дьявольское, что-то тёмное, что-то настолько нежное и горькое одновременно... В своём жёлтом платье великая княжна кажется особенно прекрасной. Не то что Ветта — она всегда была слишком простенькой, слишком грубоватой, чтобы кто-то мог относиться к ней с такой же нежностью, как Актеон относится к Сибилле — эту нежность певнская княжна прекрасно видит. К ней кто-то подходит с предложением потанцевать. Сначала Ветта даже не смотрит на него. На этого демона, что решил над ней поиздеваться.

— Я не слишком хорошо танцую, — говорит девушка, даже не поворачиваясь к своему собеседнику. — Пригласите лучше кого-нибудь другого.

Но мужчина, который пригласил её, продолжает стоять рядом, словно бы Ветта ничего ему не сказала. Он не отходит от неё, не фыркает, не ругается, не обзывает уродиной или что-то в этом роде. Девушка не может понять, что же ещё ему нужно, этому назойливому поклоннику (если так можно было его назвать), если она уже отказалась, и поднимает глаза. Киндеирна Астарна она видела едва ли не впервые в жизни — если не считать дня перед венчанием, когда он появился в Дараре. Впрочем, правы были те, что говорили о том, что не узнать алого генерала просто невозможно. Он был слишком значимой фигурой для Ибере. И эта значимость, эта важность прослеживалась в каждом его жесте, в каждой морщине на этом бледном лице. Он казался нерушимым, очень крепким и очень тяжеловесным, пусть и вовсе не казался толстым, как один из нертузских графов, что тоже прибыл на венчание. Но в отличие от своего друга, одного князя из Храйнве — Ветта лишь слышала о нём — герцог был совершенно не похож на каменную статую. Нет, он был совсем не каменным. Совершенно.

Алый генерал, как и Сибилла, был воплощением самого пламени. Жаркого, безжалостного, смертельного, но... Великая княжна Изидор скорее похожа на лесной пожар, бесконтрольный и разрушительный, необузданный, а старший герцог Астарнский скорее похож на то пламя, что горит в печи, что может расплавить металл. Этот огонь тоже безжалостен, тоже смертелен, но никогда не причинит вреда до тех пор, пока не совершишь ошибки в обращении с ним. Они оба изумительны, прекрасны в своём величии, прекрасны в своём почти что безумии. Они оба внушают как страх, так и уважение, и почти не внушают любви, но только Ветте всё-таки куда больше нравится Киндеирн Астарн. Возможно, потому что она больше похожа на него, нежели на Сибиллу. А быть может — просто со злости на Актеона.

Зелёные — слишком внимательные, как кажется девушке — глаза лишь усмехаются грубости певнской княжны. Ветте думается, что он ведь очень красив — этот седой смеющийся герцог в алом плаще. Он был едва ли старше изидорской княжны, но выглядел куда старше. Впрочем, Ветта слышала, что у него было около пяти «вечных возрастов», тогда как обычно дворяне использовали только два — детский и взрослый. Говорили, что особенно красив Киндеирн был в том, в котором обычно появлялся раньше — пока ещё не обвенчался с Лизаветой Фольмар. Впрочем, он и сейчас очень красив. И девушке кажется, что они все совершенно неправы — те завистники, что рассказывают про Киндеирна ужасные вещи. Ветте он нравится. Больше, чем кто-либо в этом зале, больше, чем Нарцисс — такой вежливый и учтивый, такой внимательный к ней. Ветте нравятся его глаза, его изогнутые в усмешке губы, его широкие ладони...

— Если бы я хотел пригласить «кого-нибудь другого», я подошёл бы к «кому-нибудь другому», вам так не кажется? — смеётся алый генерал.

Ветта едва может держаться на ногах. От слов Киндеирна её ноги подкашиваются. Ей хочется упасть, спрятать лицо, закрыться руками от стыда... Ей почти что страшно — она едва ли понимает, что происходит. Это Евдокия с Лукерьей порой бывали на балах, это они умели танцевать, кружиться в бесконечных вальсах, делать реверансы, улыбаться всему этому и ничуточки не уставать. Это Евдокия считалась самой трудолюбивой и послушной из девочек Светозара Певна, это Лукерья считалась красавицей, самой талантливой из них, это Мерод была так очаровательна и мила, что на неё невозможно было бы сердиться, даже если бы она была совершенной бездарностью. Ветта же не считалась ни послушной, ни красивой, ни милой. Впрочем, отец всегда говорил ей, что она не была обделена ни физической, ни духовной силой, ни необычной внешностью. Правильно сказал тогда Нарцисс — она выглядела, как язычница.

Девушка поворачивает голову и видит своего мужа, танцующего с княжной Сибиллой Изидор. Она едва ли может смотреть на что-то, кроме его руки, лежащей на талии у этой женщины, руки, что с каждым мгновением хочет спуститься ниже. Она едва ли может видеть что-либо, кроме этих плеч, этой шеи, этих длинных волос, волнами лежащими на почти полностью обнажённой спине княжны, она едва может отвести взгляд от своего мужа, который что-то постоянно шепчет Сибилле. Либо признания в любви, либо что-то пошлое — иначе княжна Изидор не улыбалась бы так. Она словно смеялась Ветте в лицо, словно твердила с упорством, достойным лучшего применения — «он всё равно мой». Она словно усмехалась и говорила с презрением — «богиня любви тут я». Она словно хохотала и шептала с ядом, что плескался у неё на губах — «тебе нечего даже соваться». И Ветте от этого становится не по себе, пусть она и пытается скрыть свой страх перед этой красивой гордой женщиной, потому что само чувство страха княжне кажется недостойным девушки из дворянского рода. Недостойным той, у кого тоже есть гордость.

Ветте ужасно стыдно. Стыдно даже видеть, как её муж, ещё не отойдя от алтаря, принялся почти что изменять ей. При всех. В открытую. Будто бы Ветты Певн не существует вовсе. Пусть она и твердит себе, что это не ей нужно стыдиться, её щёки пылают от стыда. Девушка едва может смотреть на танцующих вместе Сибиллу и Актеона. Это зрелище кажется ей таким унизительным, что она едва может совладать с собой. И всё-таки Ветта не может отвести от них двоих взгляда.

— Я не умею танцевать, — шепчет она виновато. — Правда, не умею. Вы же видели — я оттоптала ему все ноги!..

Ветте хочется закричать. Закричать, затопать ногами, вцепиться ногтями в руку Актеона и кричать на него, кричать до тех пор, пока он не захочет её выслушать. Но она старательно твердит себе, что такое поведение будет просто бессмысленным с её стороны. И что она опозорит имя своего отца, если провернёт нечто такое. Ветта прекрасно понимает, как это будет выглядеть её поведение со стороны, если она позволит себе совершить что-то подобное. Так поступать нельзя. Нельзя показывать, что тебе не всё равно. Даже если это так... И если Ветта хочет быть княгиней, она должна быть не только смелой. Она должна быть сильной. И уметь скрывать свои эмоции, уметь закрывать глаза на то, как её будет унижать своими изменами её супруг.

Киндеирн молчит, и Ветта уже представляет брезгливое выражение на его лице — Астарны относились к танцам столь же трепетно, как и к владению оружием. Ей всё кажется, что она поведала ему какую-то ужасную правду о себе — как если бы она рассказала ему, будто бы отравила тысячу младенцев и заставила кого-то пить их кровь. Ветта словно наяву видит его презрительную ухмылку.

Но алый генерал лишь улыбается. Кажется, он вовсе не считает её глупой или нелепой. Смотрит всё так же дружелюбно, как и несколько минут назад. И Ветте самой хочется рассмеяться. На минуту все мысли об Актеоне и о том, что ждёт её, покидают Ветту Певн (она не хочет думать, что теперь должна называться Изидор), на минуту ей кажется, что все эти церемонии, весь этот пир не могут казаться ей важными. Ветте кажется, что вот-вот сейчас может произойти что-то, что полностью изменит её жизнь, что может сделать её счастливой... В какой-то момент девушка перестаёт видеть обнажённые плечи Сибиллы, перестаёт видеть взгляды Актеона, который едва ли может заметить хоть что-нибудь помимо великой княжны.

Алый генерал протягивает Ветте руку. И теперь девушка может смотреть только на тот перстень из белого золота с рубином. Что-то в этой вещи есть такого зловещего, что княгиня — ей стоит приучить себя думать, что она теперь не может называться княжной — не может решить, чего ей хочется больше — отшатнуться в ужасе и убежать или прикоснуться, почувствовать магическую силу этого предмета... Ветте нравится этот перстень, ей кажется, что нечто подобное может стать символом чего-то страшного, пугающего, как кости, в виде которых отлита оправа для камня, чего-то кровавого, как этот яркий, почти сверкающий рубин. Что же это такое — отец как-то говорил ей, что на подобные вещи, почти что артефакты, ей совсем не стоит смотреть. Что-то вроде родовых привилегий, которые порой были для девушки слишком непонятными и тяжёлыми — Певны были домом летописцев. Они должны были записывать то, что происходило в Ибере, рассказывать будущим поколениям истории, которые уже давно были бы забыты. Только вот Ветта никогда не любила сказки, предания и пророчества. Всё прошедшее казалось ей лишь жалкой дымкой воспоминаний, а будущее лишь миражом. Жить надо настоящим. Только настоящим. Только сегодняшним днём.

Киндеирн старше самого Ибере. Он появился ещё до того, как императрица решила создать этот мир. Он настоящий герцог — даже в своей нарочитой грубости, даже в своей простой одежде, совсем небогатой. И Ветте кажется, что она видит его. Его настоящего за этой бесконечной насмешливой улыбкой, которая никогда не покидала его лица с тех самых пор, как он обвенчался с Марией ГормЛэйт. Ветте кажется, что ей предоставилась возможность понять этого демона, понять самого алого генерала — отец бы гордился ей, если бы она сумела написать что-нибудь про этого мужчину. Отец гордился бы Веттой, если бы она смогла сделать это. И девушке безумно хочется, чтобы всё было именно так. Поэтому она больше не обращает никакого внимания на своего супруга. Всё-таки, старший герцог Астарнский куда интереснее наследного изидорского князька. Всё в нём было необыкновенным — от перстня на правой руке и застёжки на алом плаще (только теперь Ветта видит, что на плаще есть вышивка, того же цвета, что и сама ткань) до широких ладоней и слишком уж внимательных глаз. Девушке нравится думать, что она может понять его, понять самого алого генерала Киндеирна Астарна, почувствовать его душу, как он сам умеет чувствовать души всех в Ибере. Алый герцог куда интереснее Актеона. И куда вежливее. Княгиня прекрасно знает, что Актеону — своему мужу — она вряд ли когда-нибудь будет нужна. Но ей всего сто семнадцать, и пожалуй, ей всё-таки хочется любви, понимания, уважения... Как любой девушке, как любой женщине... Ветта не знает, сколько именно подобное может продлиться. Не знает, застынет, зачерствеет ли её душа, и когда это произойдёт. Только вот она совершенно не уверена, что до той поры она не убьёт Актеона, не придушит его одной из ночей подушкой, не уверена, что не совершит что-нибудь ещё более безумное.

— Просто у вас никогда не было хорошего партнёра в танце! — насмешливо произносит Киндеирн. — Не бойтесь, я достаточно хорошо танцую, чтобы помочь и вам.

Ветта может лишь улыбнуться этим словам. Как будто она не может понять, что именно умеет, а чего не умеет. И танцы точно не входят в список того, что девушке хорошо удавалось бы — с самого детства она всегда чувствовала неуклюжей, когда следовало повторить эти движения за мадам Дюваль, женщиной, которую матушка пригласила специально для того, чтобы обучать своих дочерей танцам, музыке, рукоделию и хорошим манерам. Ветта была не слишком-то хорошей ученицей. Порой она даже сбегала в лес, к озеру и реке. Только потому, что не хотела лишний раз видеть мадам Дюваль и слышать её бесконечные замечания. Ветта не чувствовала себя виноватой за то, что не была достаточно изящной, грациозной, что не умела улыбаться, когда это необходимо, что не могла держать язык за зубами, когда её обижали или просто говорили что-то, что слышать ей было ужасно неприятно. Это её сестёр мадам Дюваль каждый раз хвалила. Это Лукерья была лучшей из них, это Евдокия была самой терпеливой, это Мерод была прирождённой леди. А Ветта всегда чувствовала себя скорее медведицей, чем благовоспитанной барышней. И она совершенно не верит, что что-то в Ибере может заставить её почувствовать себя уверенно в то время, когда нужно шагать под музыку.

Ветта чувствует себя неловко наедине с этим мужчиной. Ей приходит в голову, что она почти боится его. Почти, потому что девушке кажется, что он вряд ли опустится до причинения ей вреда. Киндеирн не кажется тем, кто может спокойно причинить вред женщине. Он не позволит себе ничего подобного. Девушка уверена, что ей просто нечего бояться. Уж во всяком случае не на собственной свадьбе. Она не из тех, кого стоит пытаться убить — нет никакого смысла. Она не является ни представительницей одной из воюющих сторон — Певны не были достаточно сильны, а к Изидор Ветта не принадлежала. Во всяком случае, пока. И сама по себе она не являлась достаточно важной фигурой в этой войне. Она ещё и просто фигурой едва ли являлась.

Ветта чувствует себя ужасно неловко, потому что вполне способна думать и неплохо представляет, сколько взглядов сейчас приковано к ней. Она прекрасно знает, как сильно испорчена репутация Киндеирна Астарна в этом плане — у него четыре жены, и по слухам, он был не прочь жениться в пятый раз, у него было около трёх десятков любовниц, у него было множество наложниц... Воздуха катастрофически не хватает, в голове колоколом бьётся мысль, что даже стоять рядом с алым генералом молодой девушке или женщине нельзя, если она не хочет, чтобы её честь не была замарана. И Ветта задумалась бы, обязательно задумалась бы над тем, не стоит ли ей отвесить генералу пощёчину и с оскорблённым видом пожаловаться Нарциссу, Сибилле или кому-нибудь ещё из старшего поколения Изидор, если бы только на горизонте не маячил Актеон, улыбающийся и почти что счастливый, прижимавшийся к своей тётушке неприлично близко, так, что даже слепой бы заметил, почувствовал... И из-за той обиды, которая терзает её душу, она готова совершить что-нибудь куда более безумное, нежели обычный танец с Киндеирном. Вот если она пойдёт и попробует подраться со своим мужем — разве это будет менее непростительным поступком? Девушка чувствует необходимость что-нибудь совершить. Даже если за это её потом будут ругать — в конце концов, разве можно случиться что-то плохое на свадьбе? В конце концов, это совсем не история для девушки вроде Ветты Певн. Такое могло скорее случиться с какой-нибудь девушкой из герцогского рода Итиноссов или из княжеского рода Ахортон. А Ветта... Глупо даже думать, что на этом торжестве могло произойти что-то непредвиденное, если только не брать в расчёт возможное поведение Сибиллы Изидор и Киндеирна Астарна. Певнская княжна не из тех, с кем случаются сказки или кошмары. Наверное, она из тех, с кем вообще не должно ничего случаться. Из тех, кому следует жить, надеясь только на собственные силы, на собственную фантазию, из тех, кто может не слишком бояться неожиданных последствий, потому что примерно может их просчитать. Поэтому ей не стоит оглядываться по сторонам и нервничать из-за каждого пустяка.

Ветта уверена, сейчас она просто должна станцевать с Киндеирном. В конце концов, он не кажется ей таким уж чудовищем, как про него говорят. А обида — жаркая и болезненная, на всех на свете — лишь подстёгивает её. Толкает её прямо в руки самого алого солнца Ибере. И лишает всякого стыда за подобный поступок — который, однако ещё не совершён, хотя Ветта и уверена, что всё-таки сделает это. Она просто обязана совершить это, иначе никогда не простит себе этой упущенной возможности.

Однако несмотря на всю свою решимость, Ветта чувствует, что ноги её становятся словно ватными. Она едва может сделать несколько шагов. Настолько происходящее кажется ей странным, удивительным и... Невозможным. Происходящее кажется девушке совершенно невозможным. Молодая княгиня едва может смотреть на что-то, кроме узоров на мраморном полу. Ей хочется закрыть своё лицо руками и сбежать, исчезнуть. Тогда, во всяком случае, не придётся никого видеть. Тогда не придётся бояться, что будут какие-нибудь последствия её поступка, тогда не придётся волноваться, насколько глупо она смотрелась на собственной свадьбе. Тогда не придётся стыдиться собственной неловкости, собственной несуразности. Тогда не придётся нервничать из-за того, что говорят за её спиной. Ветте хочется спрятаться, пропасть, только чтобы не чувствовать себя настолько ущербной. Сибилла улыбается, и девушке кажется, что она прямо смеётся над ней, над обычной глупенькой девочкой, которую практически продали княжескому роду Изидор, как продают редких зверей или мешок картошки. И Ветта слишком сильно злится, чтобы мыслить здраво — ей очень хочется как-нибудь отомстить этой самовлюблённой княжне, которая была уверена в том, что имеет все права распоряжаться чужими жизнями. И ей кажется, что Киндеирн — самый лучший способ как-то напакостить Сибилле. Они никогда не ладили, а если война всё-таки разгорится с новой силой, и вовсе окажутся с разных сторон.

Ветта понимает, что ей вряд ли удастся исчезнуть. С её ростом трудно потеряться, трудно ускользнуть — слишком уж приметная, так что кто-нибудь да обратит на неё внимание. Ветта понимает, что не заметить её трудно. И прекрасно представляет, как осуждать её будут родственники её мужа. Что же... Молодой княгине и не нужно, чтобы её любили. Уважать её здесь никто не собирается. А любовь без уважения куда больше напоминает жалость, чем, собственно, саму любовь. Быть может, Ветте и хотелось бы любви, если бы она ещё надеялась заслужить уважение. Только вот... Изидор не нужны были её навыки наездницы, лучницы, для них было бы пустым звуком, если бы девушка сказала, что неплохо обращается с мечом — длинный меч, которым пользовался в бою её отец, правда, был для неё тяжеловат, приходилось довольствоваться бастардом. Изидор нужна была просто здоровая девица, которая сможет родить наследному князю много сыновей. Изидор была нужна просто послушная марионетка в их бесконечных играх — всему Ибере известно, как много в княжеском роду междоусобиц. И Ветту безумно злит, что никто не хочет считаться именно с ней — не с её родом, не с её здоровьем, — а с ней самой. С ней как девушкой, с ней как с воином, с ней как с просто демоном, которому хочется всего того же, что и остальным — славы, любви и благополучия.

Она протягивает руку алому генералу, но едва ли может сдержать дрожь. Происходящее на свадебном пиру слишком волнительно для молодой девушки, чтобы она оставалась совершенно спокойной. Её пальцы дрожат, а ноги едва ли могут сделать хотя бы шаг навстречу своему будущему. Ветта чувствует, как к горлу липким комком подступает непонятный страх. И она никак не может отделаться от ощущения, что она делает что-то неправильное, что-то, за что потом будет мучительно расплачиваться. На душе слишком тревожно, чтобы чувствовать себя достаточно уверенной в происходящем. И что-то шепчет Ветте, что ей стоит одуматься и прекратить всё это. А с другой стороны она едва ли в силах справиться с искушением.

— Будьте смелее, княгиня! — смеётся над ней Киндеирн. — Ну не съем же я вас — посмотрите сколько вокруг народа, вас просто вырвут из моих грязных лап, если я забудусь и сделаю что-то дурное!

В его смехе Ветта при всём желании не смогла бы услышать подвоха, но какое-то странное ощущение преследует её всё венчание. Девушка не успевает даже охнуть, когда он хватает её за руку и почти силком выталкивает в центр зала. Впрочем, Ветта и не смеет особенно сопротивляться. Всё происходит так быстро, что у девушки буквально кружится голова. Ей страшно, слишком волнительно и радостно одновременно. Ветта никак не может сдержать смеха. Она видит удивлённый взгляд Нарцисса, что танцует с одной из нертузских графинь, юной девочкой, которой вряд ли больше пятидесяти. Нарцисс — в пурпурном бархатном костюме — кажется не слишком-то довольным происходящим, но лишь качает головой и ничего не говорит. Ни Сибилла, ни Актеон не смотрят на неё, они увлечены совсем другим. А на остальных... На остальных Ветте было совершенно плевать. Как будто бы они были заинтересованы в том, чтобы у неё всё сложилось хорошо или плохо — им тоже было совершенно всё равно, как будет себя чувствовать певнская княжна, как сложится её жизнь в Изидорском дворце... Так зачем же ей смотреть на них — на тех, кто не желает ей даже зла — и портить себе настроение, что немного поднялось из-за её выходки?

Ветте нравится стоять посреди зала и чувствовать, что все взгляды сейчас обращены лишь на неё — даже если это всего на несколько минут, пока Киндеирну не надоест — и она может забыть о том, что она обыкновенная девчонка с Леафарнара, на которую даже смотреть лишний раз не хочется. Забыть о том, что она никогда не будет такой эффектной и красивой, как Сибилла. Забыть о том, что она вряд ли когда-нибудь сможет быть счастлива на Альджамале.

Ветта не слишком хорошо танцует. Правильнее даже сказать, что она танцует из рук вон как плохо — она вечно путает фигуры, вечно путает шаги, и обыкновенно девушка боится даже одного этого слова — «танцы», — но в этот раз ей даже весело. В этот раз она даже почти не боится ошибиться, почти не боится сбиться со счёта. Она просто идёт так, как её ведут, стараясь не слишком много думать о том, что происходит и какая жизнь её ждёт у Изидор. Она просто веселится, потому что так проще. Потому что именно этого она и хотела, когда соглашалась — веселья.

— И да, милая княгиня, если тебе предоставится выбор, выбирай либо славу, либо любовь — благополучие не оставит даже воспоминаний, если исчезнет! — смеётся Киндеирн, не давая ей упасть, когда она вновь оступается.

Ветте смешно. Она едва не поскальзывается на мраморном полу, но сильные руки герцога удерживают её от падения. И она даже не кажется такой уж дурочкой — во всяком случае, самой себе, а это уже не так мало. Ветте нравится даже музыка, которую в этот момент играет оркестр. Она улыбается. Впервые за последнюю неделю — с того самого дня, как её привезли в Альджамал — Ветта чувствует радость. Ей так хорошо, что она готова кинуться на шею Киндеирну, Нарциссу и даже Актеону. Готова смеяться и смеяться — до тех пор, пока не устанет. Готова танцевать и кружиться — до тех пор, пока ноги не будут болеть от усталости, а перед глазами не будет плыть. Будь она младше и легкомысленнее — она бы бегала по залу и делала бы множество странных глупых мелочей, на которые взрослые бы недовольно фыркали, пытались схватить её за руку и заставить угомониться, а Ветта ускользала бы от них и продолжала бы веселиться. Будь она старше и опытнее — перетанцевала бы со всеми в этом зале, заставила бы их смотреть только на неё. Но ей приходится довольствоваться тем, что возможно сейчас.

Стоило признать — сам генерал танцевал отменно. И он был таким галантным, что Ветте было жаль, что ей не пришлось выйти замуж за него. Пусть даже пришлось бы быть только пятой женой. Конечно, Киндеирн был хуже Нарцисса, но... Но это было куда лучше, чем быть женой Актеона. Этого самоуверенного нахального мальчишки, такого же упрямого, как и Ветта.

Впрочем, слова Киндеирна кажутся ей весьма правильными. Что-то в них такое есть... Что-то, что кажется девушке очень интересным. Наверное, к ним стоило прислушаться. В то же время молодая княгиня чувствует, как ей становится ещё веселее. Она понимает, что ей не стоит делать на свадебном пиру ничего из того, что ей так хочется сделать. Она понимает, что ей не следует задавать лишние вопросы. Но всё равно девушке хочется посмеяться, сделать что-то из тех глупостей, которые кажутся такими приятными.

— Генерал, — шепчет девушка, не оставляя попыток всё-таки вырваться из его рук, — а что выбрали вы?

Ветта и сама не знает, почему ей так хочется смеяться над ним. И, должно быть, это было ужасно глупо. Отвратительно глупо. Но молодая княгиня ничего не может с собой поделать. Она улыбается и пытается как-нибудь выскользнуть из цепких рук Киндеирна, что ей не слишком хорошо удаётся. Всё происходящее кажется девушке игрой — увлекательной, очаровательной игрой, в которую, должно быть, она уже давно заигралась. Однако Ветте подобное настолько сильно нравится, что она не готова заканчивать. Ей хочется продолжения, хочется, чтобы сам Ибере искрил, как от фейерверков господина Хевелла, чтобы сам Ибере светился от её безумных идей. Только пока безумия в идеях нет. Лишь обычное озорство.

Ей жутко хочется отделаться от алого генерала и герцога Киндеирна Астарна. Отделаться, чтобы не было никаких последствий этого танца, чтобы он не держал её под руки, словно имеет на это полное право. Хочется оттолкнуть его от себя и убежать. Убежать куда-нибудь подальше — например, в женскую половину Дарара, куда изидорские мужчины стараются не заходить. Только вот Киндеирн не Изидор. И если ему будет это нужно, он зайдёт куда угодно. И ему будет совершенно плевать на все правила и законы Ибере. Он сделает, что угодно, будет поступать так, как ему заблагорассудится. И добьётся своего, даже если будет казаться, что удача не на его стороне. Впрочем, возможно его жизненная позиция была не такой уж отвратительной, как матушка пыталась это представить.

Ей жутко хочется, чтобы он сейчас остался... Девушка совсем не хочет оставаться одна-одинёшенька в этой золотой тюрьме. Не хочется осознавать, что никто не сможет — да и не захочет — ей помочь, если что-то случится. Отныне она считается представительницей княжеского рода Изидор. И если начнётся война, никто не станет разбираться, кем является она в этом конфликте.

— Зовите меня Арго, хорошо? — улыбается мужчина. — Я выбрал себя, моя дорогая.

Он сам смеётся своим словам. И Ветта может понять, почему именно. Ей нравится, ужасно нравится, что всё складывается именно так. И она готова сделать всё, что угодно, чтобы жизнь у Изидор для неё была именно такой — необыкновенной, весёлой, быстрой... Главное, чтобы быстрой — чтобы ничего не казалось ей слишком скучным или обыденным. Возможно, Ветте даже стоит отнестись к Альджамалу с большим доверием, с большей терпимостью... Возможно, тогда уровень сам отнесётся к ней с большей терпимостью и перестанет терзать.

В этот момент Ветта даже думает, что Киндеирн очень похож на тот образ суженного, который она увидела в зеркале в одну из ночей. Тогда они с Лукерьей пробрались в заброшенный терем — сейчас-то Ветта знала, что это было специально отстроенное по просьбе её матушки здание, как она говорила «для красоты», а ещё потому, что подобного плана развалины замков строили у Нертузов и Ревеледдов. Ветта тогда стояла у полуразбитого зеркала с зажжённой свечой в руке и повторяла какое-то заклинание — какое, девушка уже не помнит, — когда в зеркале показалась размытая фигура. Впрочем, Ветта плохо помнит, как именно он выглядел — она запомнила только часть рукава. Хотя... Лукерья потом вообще увидела нечто странное. Как если бы она вышла замуж за первозданное чудовище Ибере. Они потом долго смеялись над произошедшим — потому что Евдокия обнаружила их и всё рассказала матери. Ветте тогда было не больше двадцати, и ей было настолько весело и страшно убегать из развалившегося старого дома — дома с привидениями, как они его называли. Какие же глупые они тогда были — и верили же в эти сказки на счёт гаданий!.. А ведь ни Ветта, ни Лукерья не обладали даром предвидения — он достался Яромею, — разве был хоть какой-то смысл гадать?! Подобные глупости легко забываются, но так же легко снова всплывают в памяти, как только предоставляется удобная для этого возможность. И Ветта улыбается — мысль о суженном ей даже нравится. Киндеирн Астарн куда лучше Актеона, во всяком случае, он не так горделив, так как прекрасно знает себе цену, и от него можно не ждать мелочности, а это уже немаловажно. Ветте кажется, что это, пожалуй, даже самое важное. У неё самой множество недостатков, которые, должно быть, считаются не слишком-то приятными. Она вспыльчива, слишком тороплива и никогда не слушает, что ей говорят, даже если советы весьма важные. Матушка намучилась с ней. Это точно. И, должно быть, именно поэтому с такой радостью отдала свою дочь Изидор — подобный поступок кажется девушке самым настоящим предательством. Пусть она даже понимает причину, свою мать она никогда за это не простит.

Возможность называть самого генерала просто по имени кажется девушке потрясающей — впрочем, не совсем по имени, имя «Арго Астал» было дано Киндеирну самой императрицей, означало что-то вроде «вечное солнце» и как нельзя больше подходило этому мужчине. Это очень лестно — называть его так. Ветта понимает это, даже учитывая то, что она не слишком-то хорошо знает все правила и приличия Ибере.

Ветта чувствует себя хорошо. Ровно до тех пор, пока не спотыкается и едва не падает — спасибо генералу, который снова успел подхватить её. Девушке остаётся лишь бормотать себе под нос, что она всегда знала, что не умеет танцевать, что стрельба из лука или верховая езда даются ей куда лучше. Ей настолько стыдно, что её щёки против воли становятся пунцовыми.

— Я чувствую себя такой дурой, — сквозь зубы цедит Ветта. — Неуклюжей, нескладной дурой...

Наверное, в ней снова говорит обида. И горечь. И злость — на Актеона, за то, что он был таким грубым и самодовольным, на Сибиллу, за то, что она отнимала у неё законного супруга, на мать, за то, что предала и почти что продала её, на сестёр и братьев, что ничего не сказали в тот роковой день, на отца, за то, что умер, что оставил её в одиночестве. Она не признаётся в этом даже себе, но самое страшное, что в Дараре она чувствует себя беспомощной. Она совершенно не понимает, как это произошло, но порой ей кажется, что у неё не хватает никаких сил, чтобы чувствовать себя здесь хорошо. Ей кажется, что даже ловкость и весёлый нрав оставили её с тех самых пор, когда она пересекла границу между уровнями. Ей кажется, что она теряется, исчезает, потому что Альджамал невзлюбил её с самого первого дня.

Любой, кого мир не принимает, рано или поздно загнётся, сойдёт с ума, станет слабеть день ото дня. А уровень — как маленький мир. Со своей же девяткой¹, со своими законами и правилами. И для Ветты ужасно нехорошо, что Альджамал её не любит.

Ей ужасно стыдно, она чувствует себя такой бесполезной, что хочется провалиться под землю. Лучше бы она и вовсе никогда не появлялась на свет, если всё вокруг настолько меняется к худшему... Впрочем... Наверное, Ветте не стоило впадать в истерику только из-за того, что она поскользнулась и едва не грохнулась — танцы для неё обычно заканчивались либо её разбитым носом (когда с ней танцевал Эшер, который был слишком мал и не мог ей помочь), либо кучей синяков на ногах Милвена. Яромей был столь же неуклюж, и его Ветте в пару никогда не ставили. А Олег... о нём даже говорить ничего не стоило.

— Это вы зря! — усмехается генерал. — Вы, пожалуй, неуклюжая, но некрасивой или глупой я вас бы не назвал.

Его руки кажутся горячими даже через два слоя ткани. Ветта готова сгореть от стыда на месте за те мысли, которые приходят ей в голову. Юная девушка из знатного дворянского рода не должна думать о том, насколько горячими являются руки Арго Астала, если не хочет быть опозоренной на всю оставшуюся жизнь. Ей даже слушать его не нужно. И подходить ближе, чем на милю, если уж быть честной. Ветте совершенно не хочется, прослыть шлюхой. Однако сопротивляться обаянию герцога она не в состоянии. Да и, если уж говорить правду, нет никакого желания. Ветта считает, что танцевать с ним куда лучше, чем стоять в уголке и скромно наблюдать за тем, как веселится Актеон, держа Сибиллу за руки, а потом тихо плакать от вселенской несправедливости.

Ветта чувствует себя счастливой сейчас. Не смотря на всё волнение. Или именно благодаря ему. Эшер в детстве — ему было лет шесть, не больше — как-то сказал, что совершенно спокойный человек не может быть счастливым. Отец не слышал этого тогда, а матушка разозлилась и сказала ему не говорить глупостей. Ветте тоже тогда показались его слова глупостью, но теперь... Теперь девушка думала, не был ли прав её младший братишка тогда.

— Вряд ли вам сейчас хочется слышать чьи-то советы, но я всё-таки возьму на себя смелость и наглость сказать вам кое-что, — говорит мужчина. — Не бойтесь. Ни в коем случае не бойтесь. И знайте — пусть некоторым и не под силу справиться со свалившимися на них обстоятельствами, вы не должны считать себя такой же.

Ветте остаётся лишь улыбнуться. По правде говоря, его слова немного успокаивают её, дают ей надежду на то, что... Она сможет справиться. Она сумеет одолеть Альджамал и Изидор. Пусть это и просто слова, но... Ветта чувствовала себя настолько одинокой, что одно-единственное слово могло бы вернуть её к жизни. А Киндеирн... Он был чем-то похож на её отца. Нет, не внешне — словами, речью, теми эмоциями, которые он вкладывал в свои слова...

Во всяком случае, Киндеирн не кажется Ветте таким противным, каким ей кажется её супруг. Девушка знает, что она не должна доверять генералу. Она и не доверяет Арго Асталу — всё-таки, не просто так он стал одним из шести генералов Ибере, — однако относиться к нему с тем предубеждением, с которым к нему относятся Изидор или Певны — Ветта и не замечает, как перестаёт говорить о себе, как об одной из них — совершенно глупо и бессмысленно. Алый герцог из тех, кому важна честь. И он поступится с ней только если дело будет касаться его семьи.

Пир заканчивается, во всяком случае, для Ветты, когда после одного из тостов к ней подходит полторы дюжины изидорских княжон, которые говорят, что ей следует удалиться в спальню. Ей лишь остаётся глядеть в зелёные глаза Киндеирна, пока её уводят из зала. Впервые за весь вечер девушке приходит в голову мысль, что она совершенно не хочет уходить.

Ветту начинают готовить к первой брачной ночи, как только они оказываются за пределами гостевых покоев Дарара.

Новоиспечённой княгине помогают снять сапоги и сарафан, расплетают косу и расчёсывают волосы. Княжны Изидор пытаются помочь ей. Стараются изо всех сил, но только для них происходящее — весёлая, пусть и волнующая, игра. Игра, которая вот-вот завершится, как только они разойдутся по своим комнатам...

Княжны щебечут, обсуждая свои мечты о собственных свадьбах, о пышных пирах и бесконечных танцев с любимым женихом. И Ветта лишь силой волей заставляет себя выглядеть спокойной, не разреветься от обиды — потому что для неё, все эти слова теперь будут пустым звуком. Потому что ей теперь не грозит ничего из этого. Потому что они с Актеоном вряд ли когда-нибудь полюбят друг друга.

На лице одной девушки — кажется, княжны Селены — Ветта читает жалость. Не сострадание, как на лице той бледной измождённой девушки, не сожаление, как на лице Нарцисса, не уважение, как на лице Арго. И даже не понимание, которое она созерцала весь пир на лице одной из женщин в чьей-то свите. Нет... Жалость. Противную, навязчивую жалость — из тех, которую испытывают к больным животным.

Она пытается что-то сказать. Что-то подбадривающее, что-то, что могло бы ей помочь — по мнению Селены. Только вот Ветта нервничает. Ей так плохо, она так боится, что ей совершенно не хочется выслушивать чьи-то сожаления и советы. И Селена — её лицо, на котором явно видна маска наигранного сочувствия, жалости и гордости за то, что она такая хорошая и пытается кому-то помочь — лишь раздражает её. Ветте не нужна жалость, потому что она княгиня. Потому что она со всем справится сама.

Однако Селена не понимает. Во всяком случае, не понимает вежливой — относительно — улыбки и просьбы перестать заботиться о благополучии Ветты. Не понимает и того раздражения, которое явно написано на лице молодой княгини — Ветта никогда не умела хорошо скрывать свои эмоции. Селена пытается помочь. Навязчиво. Словно бы считает её благополучие своим личным делом. И княгиня сначала стоит, скрипя зубами, всё ещё надеясь, что княжна Изидор поймёт, что ей неприятно это внимание.

— Оставь меня в покое! — кричит Ветта. — Разве это так трудно — просто оставить меня в покое?!

Селена вздрагивает. Вздрагивает словно от удара, от пощёчины. Её взгляд становится злым, совершенно неприятным. Таким же холодным, как и у большинства старших Изидор во время пира. Все княжны вздрагивают. От неожиданности или от страха — княгине это безразлично. Пусть думают, что им хочется. Пусть ненавидят — только не жалеют. Потому что от жалости Ветта Певн расклеится. Потому что жалость добьёт её, сломает, сделает безвольной куклой... И девушке совершенно этого не хочется. Наверное, именно поэтому подобное чувство в глазах Селены так раздражает её. И девушка счастлива, что жалость сменилась неодобрением.

Крылья Ветты кровоточат. У самого основания. Хорошо ещё, что ничего не загноилось. Это так больно, что едва возможно держаться, стоять и пытаться сделать вид, что всё хорошо. Альджамал убивает её. Убивает медленно, осторожно... Сейчас. Потом, если верить легенде, написанной отцом, Альджамал будет раздирать душу Ветты на куски. Потом, если верить преданию, Альджамал превратит её в чудовище или сделает безвольной куклой. И второе девушку совершенно не устраивает.

Княжны больше не щебечут. Теперь они всё делают в тишине. В гробовой тишине — как хочется пошутить княгине.

Ветту укладывают в кровать, накрывают её ноги одеялом, а потом... Потом все девушки уходят, оставляя её в одиночестве. Она так и остаётся лежать, чувствуя огромную жалость к себе самой. Постель кажется очень мягкой и удобной, и если бы Ветта увидела что-то подобное на Леафарнаре, она чувствовала бы себя счастливой. Если бы Ветта была сейчас на Леафарнаре, она бы чувствовала себя куда лучше — там сам уровень словно защищал её, помогал ей. И никто на свете не смог сделать бы ей что-то дурное.

Актеон появляется почти через час после того, как его кузины покинули Ветту и разбрелись по собственным комнатам. Он кажется раздражённым. Очень раздражённым, и девушка едва может понять, почему. Она не могла и представить, что та невинная шутка на пиру может кого-то так сильно разозлить. Или, возможно, дело было в их первой встрече, когда Ветта пыталась украсть его коня?.. Впрочем, не слишком-то важно, из-за чего именно он сердится. Потому что княгине тоже есть за что на него сердиться. Потому что она тоже вспыльчива. Пусть даже Альджамал не принимает её, она вовсе не собирается сдаваться на милость врагу.

— Я прекрасно видел, как он смотрел на тебя, — шипит Актеон. — Киндеирн не тот мужчина, рядом с которым кто-либо хотел бы видеть свою жену.

Девушка чувствует, как в её груди поднимается ярость. Как он смел говорить ей о подобном, если весь пир не отходил от той женщины, если весь пир не отпускал её от себя, смотрел на неё влюблёнными глазами и даже не подходил к собственной жене? Ветта чувствует злость. Ей хочется придушить этого мальчишку — он старше её всего года на два — собственными руками. Ей хочется сделать ему больно, впрочем, по его глазам она видит, что он желает причинить боль ей самой.

Как он смел говорить ей о том, что её поведение было недостаточно правильным, недостаточно скромным?.. Возможно, она действительно слишком долго танцевала с Киндеирном — который, следует отметить, не позволил себе ничего лишнего, который не позволил себе ни одного грубого слова в её адрес. Но Актеон почти прижимался к Сибилле. Любой из гостей мог увидеть, как наследный князь Изидор почти что целует великую княжну в шею.

Девушке безумно хочется усмехнуться и ядовито поинтересоваться, как он сумел её увидеть, если весь вечер таращился только на свою тётю. Девушке безумно хочется залепить ему затрещину за то, что при всех так опозорил её — она и без того прекрасно понимала, как некрасива, так зачем же было это показывать всем. Зачем же было делать вид, что её не существует вовсе?..

— Я прекрасно видела, как ты смотрел на свою тётю, — отвечает Ветта, стараясь оставаться спокойной. — У неё тоже не лучшая репутация.

Должно быть, ей не стоило говорить подобного. Как и многое, что Ветта произносит в принципе — матушка всегда корила её за неумение промолчать тогда, когда это больше всего необходимо. Впрочем, Ветта не жалеет о том, что сказала ему это. Этому избалованному высокомерному мальчишке полезно встретить отпор хотя бы раз в жизни. И Ветта готова сказать, что угодно, чтобы испортить ему настроение хоть немного.

На лице Актеона явно читается гнев. Ещё бы — мало кто не разозлился бы от подобных слов. Ещё бы — а Ветта даже не сказала всего, что ей хотелось сказать. И она совсем не уверена, что сможет молчать постоянно. Губы супруга Ветты недовольно поджимаются, а сам он подходит к ней так быстро, что она едва успевает что-либо сообразить. Впрочем, когда она всё понимает, уже поздно что-либо предпринимать.

Актеон груб. Он просто задирает подол её ночной рубашки, перехватывает обе руки Ветты и прижимается к ней, грубо раздвигая её ноги. От боли девушке хочется заплакать, закричать, но княгиня стискивает зубы, стараясь не произнести ни звука, не доставить ему этого удовольствия... Впрочем, это не слишком-то получается. Она изо всех сил пытается вырваться, причиняя себе ещё большую боль. Актеон держит её так крепко, что Ветта не имеет возможности даже его оцарапать. Ей остаётся лишь молиться, чтобы эта пытка поскорее закончилась.

Когда всё заканчивается, наследный князь просто выходит из спальни. Ветта дрожит. От боли, от нервного напряжения, от ненависти, которая обжигает ей грудь, от унижения, которое она испытала. Она бросает взгляд на испачканные в крови простыни и свою ночную сорочку, кое-как приподнимается на постели, а потом переворачивается на бок и накрывается одеялом почти с головой.

Слёзы бегут по её лицу, Ветта чувствует себя втоптанной в грязь, чувствует себя совершенно несчастной, и от этого ей хочется рыдать ещё горше. Ей больно, страшно и противно от того, что произошло. Ветта размазывает слёзы по лицу и судорожно вдыхает. Ей надо успокоиться. Определённо. Ей нужно взять себя в руки и ничем никому не показать своей слабости.

— Когда-нибудь я тебе отомщу, — тихо шепчет девушка в пустоту. — Будь уверен — отомщу...

И в это мгновение ей жалко, что её род не специализировался на различных проклятьях, как Фюрсты. Насколько бы это было проще — проклясть всех Изидор, проклясть так, чтобы от их Дарара камня на камне не осталось, проклясть Актеона, чтобы он умирал в муках, захлёбывался собственной кровью... Ветте хочется, чтобы смерть её супруга не была лёгкой. Только она пока совершенно не представляет, как устроить

Дверь тихонько скрипит, и в спальню кто-то входит. Ветта не поворачивает головы. Она слышит, как кто-то тихо проходит к кровати и что-то забирает с тумбочки. Ветта старается сделать вид, что спит. Ей совсем не хочется что-либо предпринимать. Ей просто хочется разреветься. И лишиться сознания. А чья-то рука в перчатке из тонкой кожи берёт с тумбочки фарфоровую статуэтку и заменяет её на точно такую же.

Это последнее, что Ветта видит до того момента, как проваливается в долгожданный сон.

1. Девятка — в этой вымышленной вселенной, девять человек/демонов/существ, которые обеспечивают равновесие в мире

Примерно двадцать шесть тысяч лет спустя...

Когда-то Альджамал был самым настоящим раем, Дарар — самым роскошным дворцом, а Изидор одним из самых богатых родов. Последнее, впрочем, мало изменилось. Зато, теперь Альджамал стал мрачнее — как и наряды Сибиллы, — . Прошли те времена, когда она одевалась лишь в жёлтый шёлк и золото. Прошли те времена, когда Альджамал был легкомысленным и медлительным. Теперь шла война. И выстоять против Киндеирна Астарна было непросто. У Изидор было много магов, много орудий, много свитков и специалистов по проклятиям. Последних, пожалуй, больше, чем у любого другого рода — Изидор были домом Смерти. Их божеством был Альмонд — безжалостный и надменный, «золотой бог боли», как называли его в Ибере. И поклоняясь Альмонду, богу ядов и проклятий, Изидор смогли овладеть этим мастерством — мастерством красивого убийства. Астарнам, Маликорнам и Фюрстом далеко до них. Эти дураки ровным счётом ничего не понимают в красоте, которую видят и чувствуют Изидор. Они видят Ибере совсем другим — менее беспощадным и более скучным, выдержанным. Они называют свой мир Порядком, а бескрылые из ближнего мира зовут Ибере Интариофом, что, впрочем, почти одно и то же. Астарны считают Ибере огромной крепостью, Маликорны — огромной сокровищницей, а Фюрсты... Фюрсты готовы превратить мир в сухие цифры. По мнению Изидор Ибере не был ничем из этого. Он скорее был похож на капище — так много здесь было всего мифического, невозможного... И самым невозможным по пророчеству когда-нибудь станет ребёнок того демона, который есть воплощение самого мира... Точнее, тот, кем этот ребёнок когда-нибудь станет. Впрочем, Актеон никогда не задумывался о том, кто является воплощением Ибере. Ему всегда было как-то не до этого. Всегда в его жизни находилось что-то, что казалось ему более важным, а теперь... Нарцисс порой корил его за то, что Актеон даже на небо-то не имел возможности лишний раз посмотреть — Нарцисс увлекался астрономией и довольно болезненно воспринимал то, что кто-то мог не хотеть разглядывать звёзды. В целом, от Нарцисса, что был великим князем, было мало пользы в войне. А теперь, когда он вполне открыто выступил с заявлением, что в идущей войне не хочет принимать ни одну из сторон — тем более. Великий князь Изидор был просто трусом, пусть и довольно талантливым учёным, к которому Сибилла всегда относилась с долей снисхождения. Сторону Нарцисса поддерживала ещё и Мадалена, но ей, как первосвященнице, и не следовало влезать в подобные конфликты. Она имеет на это полное право, хоть и многие первосвященники Ибере игнорировали рекомендацию, что была написана для них в одном из сводов правил (Мадалена никогда не говорила, как он назывался, а Актеон никогда и не интересовался). Впрочем, почти никто из них не участвовал в той дворянской распре, разразившейся между пятью самыми влиятельными родами. Наследный князь слышал, что между первосвященниками был свой конфликт, из-за которого и произошёл некий раскол — Мадалена была приверженкой одного из появившихся течений. То, что она не будет поддерживать «старую церковь», стало для Изидор полной неожиданностью. Во всяком случае, для Актеона. Впрочем, следовало отдать Мадалене должное — она всегда умела влезать во всяческие неприятности, не спрашивая ни у кого совета. Хотя... Нет. Этим всегда отличалась скорее Аврелия — уж ей-то в этом искусстве не было равных. Она доставляла проблемы всем и совершенно не собиралась за это раскаиваться. Для неё всё происходящее было скорее игрой. Всё на свете — любовь, война, смерть — казалось Аврелии недостаточно серьёзным. Её куда больше интересовали краски этого мира, его магия, волшебство, его скрытые возможности, нежели вооружённые конфликты... Аврелия не любила оружие и, хоть сама немного умела с ним обращаться, запрещала своим людям даже брать его в руки. Она увлекалась всем, что можно было бы назвать познанием Ибере и презирала все войны на свете, считая их лишь «глупостью зажравшихся богатеев», как она сама обо всём этом говорила. Сама она, очевидно, себя к этим «зажравшимся богатеям» не относила, пусть и являлась младшей княжной великого дворянского дома. Актеон ещё понял бы, если бы подобной позиции придерживалась всегда замкнутая и сдержанная Мадалена — это было бы вполне в её стиле, однако Аврелия... Она раньше казалась наследному князю самой понимающей из всех его кузин.

Уже многие годы Актеон чувствует себя на Альджамале очень одиноким. Юмелия была уже давно мертва, Ветта всегда ненавидела его, а Сибилла день за днём становится всё прохладнее в обхождении с ним. Жизнь его поменялась слишком сильно с того дня. На всём Альджамале не было никого, кто мог бы чувствовать Актеона близким и важным. Впрочем, из всех Изидор ему нужна была только Сибилла. Но с каждым днём она отдалялась от него, что, врочем, не было очень удивительно — шла война, Изидор должны были выстоять. Обязательно должны. В последнее время всё перемешалось, стало таким... бессмысленным. Актеон уже порой не знал, что ему стоит думать, как ему стоит жить... С того самого дня, как произошло первое сражение — с Маликорнами, одним из самых слабых в военном плане великих дворянских родов — для него всё переменилось. Всё стало неважным для наследного князя в тот самый миг, когда он впервые сумел понять, что такое сражение — даже такое, заранее выигранное, просто потому что соперник слишком слаб, чтобы сопротивляться. У Маликорнов почти не было годных солдат и никакого оборудования, что по оснащению могло бы тягаться с Изидорской техникой. У Маликорнов даже не было замков и укреплений — их дома строились из мрамора, белые и рассчитанные лишь производить впечатление на частых гостей и услаждать взор своим хозяевам, и были открыты для нападения. Никаких усилий не стоило уничтожить ту жалкую горстку военных, что выступили против. Никаких усилий не стоило захватить Флауто, городок на маленьком нейтральном уровне, который теперь подчинялся Изидор. И всё же, это было сражение. Актеон никогда не мог подумать, что вид крови, запах горящего мяса смогут отпугнуть его, заставить задуматься. Наследный князь старался реже думать о смерти — смерть во всех его видениях выглядела костлявым мужчиной с отцовским — князь не помнил лицо своего отца, он уже давно забыл его, но почему-то ему казалось, что глазами смерти на него смотрел именно отец — лицом. Думать о смерти всегда было страшно, потому что этот мужчина протягивал свои тощие руки и улыбался, прося рассказать, что хорошего успел сделать Актеон за свою жизнь. Наверное, страшно было ещё и потому, что наследный князь смутно осознавал, что вряд ли было хоть что-то хорошее, что он совершил. Всю свою жизнь он стремился лишь соответствовать своему титулу, всю свою жизнь он стремился лишь быть достаточно хорошим полководцем и тщательно выполнять все свои обязанности, связанные с высоким положением в княжеском роду Изидор. Должно быть, отец не оценил бы этого. Он сам всегда был другим. И, наверное, поэтому Актеон боится смерти. Когда-то в детстве — тогда ещё была жива первосвященница Гарен, предшественница на своём посту Мадалены — будущий наследный князь пришёл к этой старой гадалке и попросил сказать, какой будет его смерть. Он всегда хотел умереть от меча, умереть как герой, как тот, кто заслуживает всяческих почестей. Даже тогда, в детстве — ему было около двенадцати или тринадцати лет — он желал смерти героя. Гарен тогда многозначительно улыбнулась и покачала головой, сказав, что умрёт он в своей постели, но от раны. Порой Актеону казалось, что и этого одного достаточно — знать, что он не будет долгие годы мучиться от болезни, готовясь к своему концу. Знать, что не придётся страдать очень долго. Должно быть, он и был трусом, но умирать так медленно, так болезненно и мучительно, как умирал его отец, Актеону совершенно не хотелось. И как умирала Юмелия. Наследный князь так редко общался с ней в последние её годы, что и не сумел заметить признаков той самой отцовской болезни — о смерти сестры он узнал на следующий день, когда пошёл к ней, чтобы навестить больную, как она и просила, потому что был слишком занят в тот день, когда она умирала, чтобы хотя бы просто прийти. Он до сих помнит укоризненный взгляд Мадалены, мрачный и задумчивый вид Ветты и тихую усмешку Аврелии. Селена плакала тогда, не скрывая своего горя — ещё через год её выдали замуж, так что больше он её не видел. А он тогда не смог выдавить из себя даже сожаления — ему было проще услышать, что сестра умерла, нежели терпеть её попытки с ним заговорить и наладить отношения. Уже много позже он понял, что на Альджамале не было никого, кто относился бы к нему с той же любовью, как и покойная Юмелия.

Да и Альджамал стал совсем другим. Совершенно не тем, который Актеону был так дорог.

Когда-то на Альджамале процветали торговля, науки и искусство. Теперь же вряд ли можно было увидеть что-нибудь кроме подготовки к грядущим сражениям. Теперь не до того, насколько может быть красивой та или иная картина. Теперь не до того, сколько стоит та или иная ткань. Теперь всё сознание тех, кто живёт на этом уровне, занимает война. Одна сплошная война, которой нет конца, которая с каждым годом становится всё кровопролитней, всё дороже. С каждым днём, когда кто-то умирает, Актеону думается, что стоило перед началом активных действий завоевательного характера куда больше внимания уделять тому, какая техника производится в крепостях Альджамала, куда больше внимания уделять оборудованию, оружию, магическим свиткам... Тогда всё пошло бы куда лучше. Тогда многих жертв можно было бы избежать.

Война — это, в первую очередь, оружие. Актеон уже давно привык так считать. Это лишь сухие цифры — сколько чего было произведено, сколько пушек было выплавлено и сколько мечей выковано, какие свитки магии удалось создать, какие проклятья будут наиболее действенными... Война, по мнению Актеона, есть чистая математика. И если у Киндеирна Астарна пушек, крепостей и людей куда больше — победит он. А если больше оружия, укреплений и солдат будет у Изидор — победят они. Ничего больше. Лишь чистые подсчёты. И стоит просто потрудиться побольше, чтобы выиграть очередное сражение. Киндеирн отступал, Киндеирн отходил вглубь Ибере, уводил своих людей, скрываясь и прячась от армии Изидор, он петлял, словно потерял всяческие ориентиры — это было совершенно непохоже на поведение опытного воителя. Это было похоже на обычное трусливое бегство.

Сибилла день ото дня становится всё более обеспокоенной, почти... ревнивой?.. Раньше Актеон и подумать не мог, что эта женщина может быть ревнивой. Она словно нервничает из-за чего-то. И Актеон никак не может понять, в чём именно дело. Он привык видеть её сильной и непогрешимой — такой, какой и должна быть великая княжна. Он привык видеть её насмешливой, игривой и похожей на большую хищную кошку, опасную и ласковую одновременно.

Всё дело в том, что идёт война, день за днём старается убедить себя наследный князь. Всё дело в том, что никто не может чувствовать себя хорошо, когда стреляют пушки и доносится противный свист от использования магических свитков. Конечно, в такой обстановке никто не чувствовал бы себя достаточно уверенно, убеждает себя Актеон. А Сибилла... Сибилла просто устала. Ей стоит отдохнуть, отлежаться, забыть на мгновение о сражениях и потерях, стать хотя бы на час снова той беззаботной изидорской княжной, которой на всё наплевать...

Сибилла кажется уставшей, старается думать наследный князь. Она нисколько не скучает в его обществе и не считает его обузой или помехой. Ведь все знают, что от помехи или обузы хочется лишь поскорее избавиться. Актеону совершенно не хочется оказаться выброшенной игрушкой. Наследный князь не хочет и вспоминать, как он сам поступил с Веттой, не дав ей даже шанса понравиться ему. Он сделал это ради своей связи с Сибиллой и теперь... Теперь могло оказаться, что великой княжне он никогда не был особенно нужен — Нарцисс всегда слишком странно усмехался, когда видел их вместе. Теперь могло оказаться, что и самому Актеону место лишь на свалке, что великой княжне совершенно плевать, что именно с ним станет. Наследному князю совершенно не хочется думать, что он останется совершенно одинок на Альджамале.

Они говорят о войне, о поставках оружия и грядущих сражениях, которые просто нельзя проиграть. Сибиллу больше не интересует музыка, она больше не хочет танцевать, и платья её стали алыми, а не жёлтыми, как было прежде. Актеон всё не может привыкнуть к красному цвету её нарядов, хотя золотые платья канули в прошлое уже много тысяч лет назад... Почти сразу с того момента, как началась война, Сибилла стала одеваться темнее, жёлтый — её любимый цвет — стал исчезать из её гардероба.

Наследный князь, в последствии, не может даже понять, как именно разговор заходит о Ветте. Обычно о своей супруге он старается лишний раз даже не говорить. С певнской княжной у него сложились не самые хорошие отношения с самой первой их встречи, когда она попыталась сбежать, так что, должно быть, не следовало даже надеяться на то, что когда-нибудь они смогут поладить.

— Моя жена — просто женщина, — отвечает на какой-то из вопросов Актеон. — Ветта ничем не сможет мне помешать.

Великая княжна Изидор тут же приподнимается на локтях. Лицо Сибиллы меняется мгновенно. С ленивого выражения, которое присуще ей обычно во время их встреч, на то злое, что обычно не покидало её лица в те моменты, когда ей приходилось общаться с врагами. Врагов у княжны было немало — этому способствовал её характер. Актеон не может сразу понять, что именно могло так сильно разозлить её. Её глаза смотрят с таким гневом, что, если бы он не был наследным князем, ему обязательно пришло бы в голову выбежать из её покоев, сбежать, скрыться из виду. Однако он старается держать себя в руках, сохранять спокойствие. Ему совершенно не хочется показаться слабым перед ней, не хочется выглядеть обыкновенным трусом.

Актеон не может понять, что именно могло так разозлить Сибиллу — впрочем, она всегда легко впадала в ярость. Нарцисс часто говорил, что это один из её недостатков. Обычно наследный князь мало внимания обращал на слова дяди — пусть говорит, что угодно, лишь бы не трогал лишний раз. Пожалуй, иногда это было слишком глупо с его стороны — Нарцисс был достаточно умён, чтобы давать весьма неплохие советы, во всяком случае, на счёт собственных родственников. Представителей княжеского рода Изидор он знал довольно хорошо. Впрочем, других дворян тоже — сейчас Нарцисс был единственным представителем их рода, которого ещё приглашали на приёмы и балы.

Актеон старается заметить хоть одну подсказку в выражении лица Сибиллы. Хочет понять, что именно могло рассердить её. И никак не может этого сделать. Любоваться её гневом он мог со стороны, но теперь, когда всё было так близко, когда её ярость была направлена именно на него, наследному князю совершенно не хочется находиться настолько рядом.

— Ты, кажется, забыл, что я — тоже женщина, — шипит она.

В её голосе, в её глазах, в её повадках сейчас столько презрения, столько неизвестно откуда появившейся ненависти, что Актеон не знает, что ему стоит сейчас делать. Возможно — подняться и уйти, возможно — подойти к ней и обнять, покрепче, стараясь сдержать попытки сопротивления... Наследный князь не знает, как среагирует Сибилла на то или иное действие и потому просто молчит — он не Нарцисс, который умеет предугадывать любую мысль, которая возникнет в голове одной из княжон — даже если одна из них его родная сестра.

В этот момент она похожа на змею даже больше, чем обычно. На ту кобру, что изображена на гербе. И её глаза, кажется, буквально светятся от злости. И Актеону Изидор хочется немедленно уйти, вырваться из этих её покоев и никогда больше сюда не приходить — пусть ещё несколько минут назад он молил лишь о том, чтобы Сибилла никогда не прогоняла его.

— А ещё только благодаря мне — «всего лишь женщине» — ты сейчас наследный князь!..

Сибилла поднимается. Когда она стоит, она куда больше походит на великую княжну, коей и является. Актеон видит её побледневшее лицо, недовольно поджатые губы. Актеону думается, что, наверное, этого мгновения он ждал и боялся всю свою жизнь у Изидор — он никогда не мог осмелиться намеренно вывести из себя свою тётку, однако порой ему очень хотелось, чтобы она на него разозлилась, увидела человека за вечной маской благопристойности при людях и вечной маской достаточно благородного поведения, которое пристало бы князю.

Наследный князь мог порой мечтать о том, что когда-нибудь эта женщина будет относиться к нему с большем жаром, не так, как она относится к большинству своих любовников, каждого из которых она вышвыривает прочь, как только наиграется вдоволь. Однако ему никогда не хотелось, чтобы на него обрушилась вся лавина этого гнева. Актеон как-то видел лавину на одном из захваченных уровней. Он видел — издалека — как громадная масса снега с огромной скоростью спускалась с горы. И это зрелище не показалось ему таким уж красивым и захватывающим, как рассказывал Грамент, один из «мальчиков Сибиллы», как называли подобных молодых людей в Дараре. Актеон не слишком-то их любил.

Однако Актеон никогда не мог подумать, что сумеет разозлить Сибиллу серьёзно — ему казалось, что это просто невозможно. Она, возможно, и могла сердиться иногда на Нарцисса или на отца самого Актеона, но никогда её раздражение не переходило в ярость, если дело не касалось Киндеирна, Авареда или Зиверта.

Великая княжна начинает говорить. Говорит она много, её голос едва-едва не дрожит от гнева, а слова, которые Сибилла произносит, Актеону хочется не слышать, хочется как можно скорее забыть. Она говорит так много и так долго, что наследному князю хочется заткнуть уши и не слышать всего этого.

Она не даёт ему сказать в своё оправдание ни слова. Говорит так быстро и так уверенно, что Актеон не сумел бы что-либо сказать, даже если бы попытался это сделать. Он и не пытается, думая, что всё бесполезно. Понимая, что всё бесполезно — великая княжна не хочет слушать его глупые возражения и отговорки, а это значит, что никакая сила в Ибере её не заставит это сделать.

— Уезжай, — говорит Сибилла, когда уже устаёт его ругать. — Вайвиди необходим наместник. Им ты и будешь.

На Вайвиди находится одна из самых важных для Изидор цитаделей — созданная некогда первозданными чудовищами Ибере и принадлежавшая одной организации, уничтожить которую Изидор удалось ещё в шестой тысяче. Всё, что знает Актеон о Вайвиди — что там ещё жарче, чем на Альджамале, что там множество озёр, островов и морей, и что там растут многие фрукты, которых хотелось бы отведать множеству его кузин и племянниц. Не самые лучшие познания об уровне, на котором ему придётся жить.

Нельзя сказать, что Актеон очень расстроен тем, что теперь ему придётся покинуть Альджамал — уровень уже давно перестал быть тем раем, каким был до войны, когда ещё сам наследный князь едва ли что-либо понимал в происходящем, когда он ещё ни разу не видел крови... Когда-то князь даже подумать не мог о том, чтобы уехать отсюда куда-либо, но теперь... Теперь он чувствовал лишь облегчение, понимая, что Альджамал отныне совершенно не то место, где хочется жить. Альджамал больше не тот уровень, которым он был раньше, теперь он стал таким мрачным, таким хмурым, и пески перестали петь, и небо стало чугунным и тяжёлым, словно вот-вот упадёт, обрушится всей своей тяжестью, всей тяжестью вложенной в уровень магии, что становится тошно от пребывания здесь. Порой Актеону кажется, что уровень Изидор вот-вот расколется от переполняющей его магии, от того, сколько колдунов работает на нём сейчас — волшебства должно быть в меру, иначе оно становится разрушительным. А ещё — магия должна быть именно того типа, какая вплетена в созданный уровень. Нарцисс куда лучше понимал в этом — в том, как соткан мир, из какой материи, из какой магии, из каких печатей и слов — однако и Актеон себя идиотом совсем не считал. Альджамалу было плохо от того, что идёт война — как и всему Ибере. Альджамал злился, как злилась Сибилла. Возможно, уровень даже умирал... Кто-то из военных как-то говорил (это считалось лишь преданием), что такое возможно, если кто-то из «девятки» умер. Актеон надеется, что всё совсем не так плохо, как может казаться — в конце концов, мало ли какие легенды рассказываются старыми тётками маленьким доверчивым детям, чтобы те плакали от страха и потому слушались взрослых? Мало ли какую сказку можно рассказать, чтобы человек поверил в неё и поступал именно так, как тебе выгодно? Наследный князь уверен, что почти все те книги, которые есть в либерее Сибиллы такие — разве что кроме тех, что официально были запрещены на Ибере Синодом и Сенатом (Тайная Канцелярия и ИИС почти ничего не запрещали, но имели куда большую власть). Актеон уверен, что всё то, что одобряется людьми, направлено лишь на то, чтобы сделать жизнь однообразной и скучной, наполненной самыми безумными правилами, следовать которым совершенно необязательно и даже вредно, если хочется выжить или жить хорошо. И князю совершенно не хочется участвовать в этом безумном спектакле, где каждый заботится лишь о том, чтобы все обычаи и традиции были соблюдены. Актеону ужасно надоела эта война, что высасывает из него всю энергию, всю жизнь, что висит камнем на его шее, заставляя жить так, как ему велят. Актеону ужасно надоела вся эта ситуация, с великой княжной и его собственной женой. Он бы с радостью не видел бы их обеих — эти две женщины наскучили ему настолько сильно, что порой ему кажется, что он может в любой момент возненавидеть её. Актеону до полусмерти надоел Альджамал — порой ему кажется, что от того, что было в этом уровне дорогого, важного, значимого, уже ничего не осталось. Возможно, на Вайвиди будет лучше, возможно, на Вайвиди можно будет вдохнуть спокойно и отдохнуть. В конце концов, там просто одна крепость, которую штурмовали только один раз за всю её историю — когда Изидор разграбили тот магический орден. Ревел Гремелт как-то упоминал, что подобные цитадели строились очень давно — ещё в первой или второй тысяче, то ли божествами, то ли аварами, то ли кем-то из первосвященников (ещё тех, которых называли жрецами), а Нарцисс говорил, что цитадель на Вайвиди точно не из числа тех древних магических крепостей, что она была построена не раньше четвёртой или даже пятой тысячи, что не стоит всех тех усилий, приложенных Изидор, чтобы захватить её. И, если магические крепости сумели бы выдержать любую атаку, даже самую сильную, даже атаку объединённой армии шести генералов, обычная крепость рухнет под таким напором, обрушится, станет совершенно бесполезной... Обычная крепость не выдержит штурма, если на неё нападёт Киндеирн — пусть даже он отступает, нельзя исключать вероятности, что он готовит для Изидор какую-нибудь гадость. От алого генерала можно ожидать любой подлости, любого преступления... Он способен на всё. И Актеон очень надеется, что в таком случае стены крепости на Вайвиди окажутся достаточно прочны. Иначе придётся искать новую цитадель, захватить её...

— И забери с собой свою медведицу, — презрительно кривит губы великая княжна.

Она никогда не любила Ветту. С самого первого дня, а, возможно, и раньше — это ведь Сибилла подбирала ему невесту. Пусть в самом начале, когда прошли все свадебные торжества, это и не было так заметно, но... Годы шли, а Ветта так и не смогла родить наследника, да и характер у неё был не слишком-то покладистый. Они всегда ссорились, почти с того самого дня, когда Ветта — это произошло месяца через два после венчания — заявила, что, возможно, наследному князю стоит жить в своём собственном поместье, а не в Дараре со всеми.

Ветта, действительно, чем-то внешне напоминала медведицу. Впрочем, теперь, после стольких тысяч лет брака, Актеон не мог сказать, что его княгиня была так уродлива, как казалось ему в первую их встречу. Но она куда крупнее Сибиллы, она неповоротлива и слишком резка в обхождении — кузины Актеона в один голос твердят, что у княгини нет никакого воспитания. Ветта кажется почти неуклюжей, однако она физически довольно сильна, хорошо ездит верхом и многое умеет. Впрочем, это князь стал замечать только совсем недавно.

У Ветты всегда был отвратительный характер, и у Сибиллы не лучше, но только последняя была великой княжной, ей можно было простить подобный недостаток, ей, по правде говоря, можно было простить любой недостаток, а Ветта... Актеон не смог поладить со своей княгиней. Возможно, они оказались слишком разными, возможно, они оказались, наоборот, слишком похожи... Пожалуй, если бы князь не был после свадьбы слишком несправедлив к ней, у них и могло бы получиться некое подобие семьи, но... Сейчас, наверное, было уже поздно.

Актеон никогда не любил свою жену. Обыкновенно он всегда разрешал Сибилле или кому-либо ещё из Изидор над ней откровенно потешаться — ему и самому эта вздорная девчонка казалась слишком нескладной, чтобы быть княгиней. Ему иногда даже нравилось, что над ней смеялись — Ветта добавляла ужасно много проблем, была вечно неудобной, на любом пиру казалась такой чужой в золотых чертогах Дарара. Наследный князь устал терпеть её. Во всяком случае, теперь он твердил себе именно это. А много тысяч лет назад твердил, что просто не может к ней привыкнуть. Даже немного забавно то, что он устал от неё, так и не успев привыкнуть — около пятнадцати тысяч лет из двадцати шести тысяч лет их брака он провёл вдали от неё, воюя за славу своего рода.

Актеон старается вспомнить те сердитые серые глаза в их первую встречу, старается вспомнить те растрёпанные косы, одну из которых он зажал в руке, и кинжал, приставленный к её горлу. Ему кажется, что она теперь стала совершенно другой. Впрочем, немудрено — прошло двадцать шесть тысяч лет, за этот срок любой сможет измениться, стать совершенно иным. Должно быть, сам Актеон тоже изменился за это время. Стал в чём-то куда мягче, куда менее принципиальным... Он до сих пор поддерживал ту войну, которую развязал его княжеский род, до сих пор презирал тех, кто стремился отвертеться, не участвовать, ничего не слышать ни о сражениях, ни о затратах (как Нарцисс, который почти сразу сказал, что эта бойня его никаким образом не будет касаться), но теперь эта точка зрения не стала представляться ему единственно верной. Теперь, после стольких уровней, стольких крепостей, стольких людей, что он видел, сражаясь за свою семью, он понимал, что вряд ли в таком огромном мире как Ибере найдётся хоть одна точка зрения, которая подходила бы ко всему: к каждому уровню, к каждой душе, к каждому виду магии... Именно это говорил Нарцисс, высказываясь против войны — на одном убеждении в своей правоте далеко не уедешь.

Однако теперь Актеону почему-то тошно от одной мысли, что Сибилла так говорит про неё. Впрочем, дело не в Ветте. Скорее всего, его раздражает лишь то, что княжна говорит так пренебрежительно о той, связывать с которой судьбу Актеон никогда не хотел — у него просто не было выбора. У него никогда не было выбора с того самого дня, как умер его отец — Изидор стремились всё за него решить, то, что именно ему следует изучать (музыку, живопись, астрономию или законотворчество Ибере, из этих предметов сам Актеон, пожалуй, выбрал бы последнее, но Нарцисс заставлял его учить астрономию), с кем из людей стоит общаться (со скромным дворянином из подвластного Изидор рода, с уважаемым лекарем с уровня, где вырос отец Актеона, с высокомерным кузеном Кроносом или надменным учителем риторики, вообще-то, наследный князь скорее выбрал бы либо первый, либо второй вариант, но дядя Спирос считал достойными общения с юным князем совершенно других людей), какую одежду носить (что-то простого кроя из светлой лёгкой ткани, как выбрал бы сам Актеон, тяжёлые доспехи или одежду из бархата тёмных тонов), на ком жениться (тут ему даже не предоставляли иллюзии выбора, просто женив на девчонке из среднего дворянского рода)...

Сибилла, Нарцисс, Спирос, Амарен — все Изидор пытались за него решить его судьбу. И если в первые годы жизни у князей Актеон редко возмущался этому, считая подобное положение вещей вполне объяснимым, то теперь данный факт раздражает его. Раздражает так сильно, что порой ему кажется, что магия может вырваться из него, сделать что-то неприятное, омерзительное, даже страшное — для всех, не только для него самого. Ему кажется, что в один прекрасный момент он не выдержит и скажет всё, что думает о существующих укладах жизни княжеского рода и о Сибилле в частности — о том, что он её любит, наследный князь говорил часто, однако о том, насколько сильно она порой его раздражает, не говорил никогда.

— Но это ты мне её навязала! Это ведь ты заставила меня жениться на ней! — кричит Актеон. — Если бы не ты, я никогда не женился бы на ней!

Слова срываются с его губ совершенно случайно, наследный князь даже не сразу может поверить, что всё-таки сказал нечто подобное. Он всегда держал мысли такого плана при себе. Во всяком случае, он всегда старался скрыть их от Сибиллы — Нарциссу не нужно было ничего говорить, чтобы он всё понял, а от Ветты у Актеона никогда не было особых секретов. От Ветты не было никакой необходимости что-либо скрывать — общались они довольно редко, а если и общались, то в основном ссорились, ругались, да и княгиня вряд ли могла рассказать кому-либо его секреты (у неё не сложились отношения ни с кем из Изидор, разве что с Аврелией она могла говорить дольше пяти минут). Ей можно было рассказывать, что угодно, наблюдая лишь за тем, как мрачная тень появляется на её лице и не опасаясь за свою репутацию в семье.

Но сегодня с самого утра всё летит к чертям. С самого пробуждения, когда Актеону слуга доложил, что Спирос желает его видеть — князь Спирос Изидор был командующим восточной армией княжеского рода. Дядя устроил наследному князю такой разнос за действия на Шавелле, в результате которых были разрушены две цитадели, один древний храм (кажется, посвящённый Рэмире) и амфитеатр, что испортил Актеону настроение на весь оставшийся день — как ему казалось в тот момент, испортить день ещё больше было просто нельзя. Потом пришлось около часа слушать восторженные вопли Мелины по поводу вышивки Рхеи (это были двоюродные племянницы Актеона, приглядеть за которыми его попросила Иантина), а потом... Потом был этот разговор с Сибиллой. И пока что это было самое худшее, что только могло случиться за сегодня.

Сибилла злится на него. Злится за то, что он всё делает не так, как ей хочется — будто бы это так легко. Злится за то, что война ещё идёт — будто бы только в его неопытности было дело. Злится за то, что говорит ей подобные вещи — будто бы кто-то смог бы терпеть дольше. Актеон вполне может согласиться с тем, что в данной ситуации он занял совершенно неправильную позицию. Актеон вполне может согласиться с тем, что он никогда и не был прав.

— Какой же ты идиот, если не сумел поладить даже с собственной женой! — презрительно кривит губы княжна. — Ей ведь не так много нужно было, чтобы она влюбилась в тебя до беспамятства — такие женщина, как твоя княгиня умеют любить, уж поверь мне, дорогой племянник. Я сама женщина, я в таких вещах понимаю куда лучше.

В её словах столько желчи, столько раздражения, что Актеону и самому хочется разозлиться на неё... Будь на месте Сибиллы Ветта, они обязательно сцепились бы, подрались, на лице Актеона уже было бы несколько ссадин, а на запястьях княгини завтра появились бы синяки — синяков у Ветты обычно было много. И не сказать, что эти «драки» случались у них слишком часто.

С Веттой всё было проще. С ней хотя бы можно было спорить — уж на это наследный князь точно имел право. Он мог даже поднять на неё руку, если случалось что-то слишком уж вопиющее, впрочем, Ветта сама не брезговала подобными способами убеждения в своей правоте. На княгиню можно было кричать, и она отвечала ему тем же, она могла позволить себе сцены — совершенно неприличные для дворянки — ревности, могла топать ногами, кричать... На Сибиллу же даже голоса повышать не полагалось, и дело было не только в том, что статус её был куда выше. Дело было в какой-то врождённой властности, которая не позволяла кому-либо в ней сомневаться.

Сейчас, однако, Актеон мог бы сказать куда больше, чем хотел того на самом деле. Его могло бы, что говорится, «занести». Сибилла лишь холодно усмехается и отходит в сторону. Холодность ей не к лицу. Это Мариам хладнокровие пошло бы — жаль только, что она об этом слове даже не слышала. А у Ветты порой холодности было даже слишком много — особенно когда она считала, что обидели её совершенно несправедливо.

— Сибилла, — пытается возразить Актеон, но слова застывают в горле. Наверное, и к лучшему.

Она жестом останавливает его. Жестом показывает, что больше не желает ничего слушать. Ни обвинений, ни оправданий, ни признаний в любви — ничего. Ни единого слова. Бесполезно что-либо говорить ей. Возможно, стоит просто подождать, пока сегодняшний неприятный разговор забудется. В конце концов, все неприятные разговоры в когда-нибудь забываются.

Кроме привычных горечи и раздражения, наследный князь почему-то чувствует и облегчение — будто тиски, давно державшие его своей железной хваткой, внезапно ослабили своё влияние. Актеон удивлён, что подобное чувство, появляющееся в его душе, неправильное. Что ему стоит прогнать его, вытеснить из своей души, пока на смену любви — даже такой унизительной — к Сибилле не пришла пустота, что была после смерти отца, которую уже ничем нельзя вытравить.

— Замолчи, — Сибилла кажется внезапно уставшей и раздражённой. — Я больше не желаю тебя видеть. И уходи. Исчезни с Альджамала как можно скорее. На сборы я тебе даю сутки. Не больше.

Она непреклонна. Бесполезно даже пытаться как-то её переубедить. Во всяком случае, сейчас. Актеон неплохо знает её, он знает её с самого своего детства, он общался с ней больше, чем кто-либо из Изидор. Он общался с ней даже больше, чем с Нарциссом (которого никогда не любил и, должно быть, уважал куда меньше, чем тот того заслуживал), что был его наставником в юные годы.

На некоторое время Сибилла замолкает. Словно обдумывает что-то.

Суток, выделенных ему на сборы, пожалуй, вполне должно хватить. Не так уж много у Актеона вещей, которые представляют для него хоть какую-то ценность. Всё необходимое можно приобрести и на Вайвиди. Если бы Сибилла не желала, чтобы он уехал на этот уровень с Веттой, наследный князь мог бы исчезнуть прямо сейчас — бегом спуститься по лестнице, вскочить на коня и пересечь Аменгар, за которым находится один из порталов на другие уровни... Правда, один из старых порталов — новые строились уже в поселениях. Возможно даже, что это своеобразное «окно» даже не работало — Актеон, если что, мог бы отправиться и в одно из поселений, где уже точно есть лазейки между уровнями.

Другое дело — Ветта. С ней наследный князь общался довольно редко. Вполне возможно, что она не захочет никуда уезжать — такое решение было бы вполне закономерным и даже разумным. На Альджамале пока ещё можно не ждать непрошеных гостей из Фюрстов или Астарнов — с юга и с запада Изидор начинали порой даже гнать. На Альджамале есть такая крепость, как Дарар, Альджамал окружает множество уровней, на которые и придётся первый удар... Будет вполне логично, если Ветта наотрез откажется куда-либо уезжать — любая из кузин Актеона поступила бы точно так же на её месте, боясь за свою жизнь.

Пожалуй, если бы у наследного князя была такая возможность, он попросил бы Сибиллу отпустить на Вайвиди его одного — без Ветты. Той лучше остаться здесь. В безопасности. И вдали от мужа, которому почти всегда хотелось от неё избавиться. Однако вряд ли великая княжна будет к Актеону столь благосклонна, если уж решила прогнать его прочь.

— Ты жалок... — говорит она со вздохом. — Мне очень жаль, что я этого раньше не замечала.

После этих слов она заходит к себе в спальню и захлопывает двери. Те самые резные двери, на которых изображён сюжет из одной древней легенды — как богиня превратила надоевшего ей любовника в кипарис. Странная это была легенда, впрочем, Юмелии она когда-то нравилась.

Актеон выходит из покоев великой княжны с таким дурным настроением, какое вряд ли мог себе представить раньше. Даже после разговора с князем Спиросом, который больше всего любил лезть не в своё дело. Даже после вечных упрёков Нарцисса на счёт отношения к людям в целом и к жене Актеона в частности. Даже после дня, проведённого с кузинами и племянницами.

До женской части дворца идти — всего ничего, но Актеону почему-то кажется, что этот путь занимает у него сегодня целую вечность. Спуститься по лестнице, что вся расписана различными сюжетами из мифологии Альджамала и Ибере, почему-то кажется ему сейчас пыткой. Почему-то именно сегодня разглядывать все эти сюжеты — выполненные искусным мастером — наследный князь едва может.

Ветта стоит у окна и расчёсывает свои волосы. Она так и не сменила свои наряды на изидорские — так и осталась «княжной Певн с Леафарнара», которую когда-то привезли на Альджамал. Её волосы стали ещё длиннее, и косы приходится несколько раз оборачивать вокруг головы, чтобы они не касались земли. Она не поворачивает даже головы, хотя прекрасно понимает, что в комнату вошёл её супруг.

— Мы уезжаем, — говорит Актеон жене, даже не переступая порога комнаты. — И немедленно.

Должно быть получается слишком резко, слишком грубо — впрочем, должно быть Ветта уже давно смогла привыкнуть к такому обращению. Она не кажется ни раздражённой, ни расстроенной. Актеон, если уж быть честным, рассчитывал на совершенно другую реакцию.

Княгиня даже не вздрагивает. Она не начинает биться в истерике, плакать, просить оставить её на Альджамале — здесь безопасно. Сражения пока гремят вдалеке, и большинство изидорских женщин прячется здесь, в тени сводов Дарара. Не исключено, что скоро армия Киндеирна подойдёт совсем близко к этим стенам. Впрочем, Нарцисс — он проводил с женой Актеона куда больше времени, чем сам наследный князь — всегда говорил, что Ветта может быть очень храброй.

Княгиня кивает. Она откладывает в сторону гребень, оставляет в покое свои волосы и подходит поближе к окну, опирается на подоконник, разглядывая то, что происходит за стеклом. Ничего не говорит. С ней всегда было тяжело разговаривать. Актеон вздыхает и проходит в комнату. Ветта не оборачивается, прислоняется к стеклу и, кажется, даже улыбается.

— Ты даже не спросишь, куда мы едем?

Ветта смеётся. Тихо и будто бы немного сдавленно, холодно. Сначала Актеону даже кажется, что ему это показалось, почудилось...

Это, наверное, впервые, когда он слышит её смех. И в её смехе он слышит то, как смеялась обычно Сибилла. Впервые Актеон видит в этой женщине что-то кроме сложившегося с первой встречи ощущения, что она для него всегда будет помехой. Возможно даже, что впервые наследный князь видит Ветту, а не постылую княгиню, свою навязанную родом жену.

— Мне это всё равно, веришь ли... — вздыхает княгиня. — Судя по твоему лицу — прочь с Альджамала, а мне уж и этого будет довольно для счастья.

В её словах столь много неприязни к родному уровню Актеона, что он замирает. Впрочем, его мало волновало, насколько Ветта удобно себя здесь чувствует. Да и вряд ли когда-либо должно было волновать — не из-за него она здесь оказалась, не ему и беспокоиться о том, чтобы княгиня чувствовала себя на изидорском уровне достаточно удобно и уверенно. В конце концов, это не его проблемы. Это проблемы Сибиллы, Нарцисса и самой же Ветты. Не его. Сам Актеон мог разве что посочувствовать, пожать плечами и подумать, что хорошо, что ему самому не приходилось покидать Альджамал надолго. Впрочем, даже этого он не делал, стараясь не задавать супруге лишних вопросов да и вопросов в принципе.

И сегодняшний день точно не из тех, когда стоит начинать интересоваться её жизнью. Они должны уехать на Вайвиди как можно скорее, пока Сибилла не рассердилась окончательно.

— Уйди, пожалуйста, — просит Ветта тихо и очень спокойно, всё так же не поворачиваясь к нему, словно ей совершенно не хочется его видеть (что, должно быть, недалеко от правды), — мне надо собрать мои вещи. Их немного, но они всё же есть.

Она говорит это так уверенно и холодно, что, наверное, даже Мариам не стала бы с ней сейчас спорить. Должно быть, тысяч двадцать назад Ветта бы кричала, топала ногами и пыталась бы вырваться, оцарапать его, заставить пожалеть о том дне, когда он взял её в жёны (как будто бы наследный князь об этом не жалел и без этого)...

И Актеон послушно уходит. Он скитается по Дарару ещё часа три — у него самого вещей слишком мало, чтобы собирать их (всего-то один материнский медальон и отцовский портсигар, что он носит в кармане мундира, да кулон в виде змеи, подаренный ему когда-то Сибиллой, что обычно находится у него на шее). Он блуждает по дворцу, надеясь запомнить его так хорошо, чтобы никогда больше не возникало необходимости возвращаться сюда — великая княжна редко меняет свои решения, и что-то подсказывает Актеону, что в этот раз для него исключений не будет.

Уезжают они с Веттой в разных каретах, будто совершенно чужие друг другу. Впрочем, думается Актеону, за те тысячи лет, которые они были вместе, они с Веттой так и не смогли стать друг другу достаточно близки. Так и остались врагами, какими чувствовали себя в начале их отношений...

На Вайвиди куда больше зелени. Уровень, который достался Актеону, почти полностью состоит из зелени — впрочем, здесь ещё более жарко, чем на Альджамале. Но тут совсем недалеко до моря. Пожалуй, всё не так плохо, твердит себе под нос наследный князь. Могло оказаться куда хуже — если бы им дали один из тех холодных уровней, где круглый год лежит снег и вода в реке покрывается льдом, который едва возможно чем-либо пробить. Актеон совершенно не выносит холода. Могло оказаться куда хуже — если бы их направили на Олиен, уровень, сплошь состоящий из болот и клюквы.

Замок, что им дали, впрочем, совсем не похож на Дарар. Даже внешне он кажется куда более хрупким. И маленьким. Это не та крепость, которой требуется наместник — замок был построен две тысячи лет назад, как раз для такого случая, как этот (мало ли приедет кто-нибудь из княжеского рода, чтобы жить на Вайвиди). В замке сыро и даже немного прохладно — стены у него довольно толстые. И нет ни печки, ни камина. Актеон хмурится от того, что ему придётся здесь жить. К тому же, им с супругой не дали раздельных покоев — только общую спальню и кабинет, где ему придётся работать. Наследный князь с раздражением следит за тем, как Ветта складывает свои вещи в сундук, как переплетает косу...

Теперь ему придётся терпеть её общество каждый день от рассвета и до заката, если он, конечно, не загрузит себя работой. Теперь, пожалуй, ему придётся работать раз в десять больше и усерднее, чем на Альджамале, или ночевать в кабинете, где, разумеется, мебели не слишком-то много. Замок был слишком маленький, чтобы выделить в нём хотя бы ещё несколько комнат для князя и княгини — там и для служебных помещений места едва-едва хватает.

Вечером в день приезда для них устраивается маленький пир — всего в зале находится, наверное, не больше двадцати человек. Зал совсем небольшой, там едва может поместиться больше народу. И очень мрачный — нет ни одного окна, приходится освещать помещение лишь свечами. Ужин проходит почти в абсолютной тишине — все молчат, понимая всю гнетущую тяжесть своего положения. Даже еда здесь кажется ужасно невкусной, слишком уж пресной и уже остывшей.

— Где находится Сваард? — вдруг спрашивает Ветта. — Это главная цитадель Киндеирна. Где находится этот уровень?

Актеон удивлённо на неё смотрит — даже странно, что она решилась прервать эту тишину, нарушить её... Впрочем, пожалуй, нет ничего удивительного — на Вайвиди ей уже скучно. Дарар был шумным. Там всегда было много людей, с которыми можно было пообщаться. И пусть из Изидор она редко с кем говорила — возможно, с кем-нибудь из слуг у неё сложились отношения получше, чем с княжеским домом.

Наследному князю думается, что он редко называл Изидор своей семьёй. Княжеским родом, дворянским домом, к которому он принадлежал — да, но никогда семьёй. Семьёй он в мыслях обычно называл родителей и Юмелию. Теперь все они были мертвы. Должно быть, Ветта тоже была его семьёй. Потому что по своему статусу именно ей было положено быть к нему ближе всего.

Ей не сразу отвечают. Ещё бы... Наследный князь и сам не сразу сумел добиться от вверенной ему дружины достаточного послушания — те ещё долго делали вид, что Актеона просто не существует. Лишь через двести лет после того, как ему дали возможность командовать войсками, наследного князя стали более-менее слушать.

— Это лишь слухи, княгиня, — фыркает Равет, один из дружинников Актеона. — Всё, что говорят про Сваард — лишь выдумка. Никто никогда не видел этого уровня. Возможно, его и нет вовсе.

Равет — самый адекватный из них, пожалуй. Он никогда никому не грубил — во всяком случае, без надобности. Он никогда не лез на рожон и не совершал ничего предосудительного — лишь всякие мелочи. Кажется, Равет был из одного из мелких дворянских родов — пусть и не из вассалов Изидор.

Ветта лишь хмурится. Кажется, ответ Равета ей совершенно не нравится, кажется, она хочет услышать что-то большее. Актеон не совсем понимает, при чём тут Сваард. Впрочем, отчего-то ему самому хочется услышать больше. Равет вряд ли скажет ещё что-нибудь — он не слишком-то много уровней видел в своей жизни.

— Ходят легенды, что Сваард находится в самом сердце Ибере, — говорит Ветта. — Вам не кажется, что алый генерал просто заманивает вас в ловушку? Отец как-то говорил мне, что в охоте самое главное...

Её голос такой же твёрдый, как и у Аврелии, когда она желает высказать кому-нибудь что-то неприятное. Только вот Ветта явно не имеет никакого желания говорить что-то неприятное — во всяком случае, гадость ради гадости так точно. Она никогда не была похожа на Аврелию. Уж в этом плане — так точно. Пожалуй, она даже больше напоминает Мадалену — только та была ещё принципиальнее и куда строже. Или Руфину с её природными вредностью и упрямством.

Актеон смотрит на неё с интересом. Он никогда не видел её где-либо, кроме её покоев и спальни — Ветта всегда интересовала его слишком мало, чтобы приходить к ней чаще, чем пару раз в месяц. Ему обычно куда интереснее было проводить время с кем-нибудь из своей дружины, с Сибиллой или кузиной Руфиной, да даже с дядей Спирусом или кузеном Кроносом.

Нет ничего удивительного в том, что он даже не знает, каким были её родители, чему научили её. Нет ничего удивительного в том, что он вряд ли может знать о Ветте что-либо помимо сухих фактов.

Впрочем, остальные люди, что присутствуют в зале, вряд ли так интересуются проснувшимся энтузиазмом Ветты. Для них она — всего лишь княгиня, жена наследного князя и человек, ровным счётом ничего не понимающий в этой войне, в сражениях и в политике. Актеон вполне может понять их. И понять то, что любопытство Ветты — совершенно не кстати. Она задала совершенно непонятный вопрос, не имеющий никакого отношения к существующим проблемам.

— Перестаньте нас учить, княгиня! — одёргивает её полковник. — Война — это не охота. И вы сами же будете плакать, если княжеский род бесславно падёт в этой кровавой бойне! Так что не мешайте!..

По лицу Ветты Актеон видит, что подобные слова ей кажутся очень неприятными. Ещё бы!.. Наследный князь до сих пор вспоминает её вздорный характер каждый раз, когда идёт дождь — в первые десять лет после их свадьбы они как-то довольно серьёзно поссорились, и Ветта чем-то его ударила (чем именно Актеон уже не помнил). Впрочем, полковник тоже никогда не был достаточно любезен и обходителен.

Сам Актеон лишь незаметно улыбается. Его веселит эта ситуация. Пожалуй, кажется ему, жизнь на Вайвиди начинается вовсе не так плохо, как ему казалось на Альджамале. Возможно, и здесь будет что-то интересное и почти постылое — в виде ставших уже привычными изидорских ссор.

— Я не Изидор, — усмехается Ветта как-то странно, перебивая полковника. — И мне совершенно всё равно, кто победит в этой войне.

На лице полковника Актеон видит удивление. Ещё бы — ещё никто так нагло не перебивал его. Подчинённые обычно боялись его гнева (он был скор на расправу), а те, кто стоял выше его... Те просто старались с ним лишний раз не связываться, чтобы не портить себе нервы.

Она просто покидает зал, оставляя Актеона наедине с этими людьми, каждый из которых заботится, пожалуй, лишь о собственной выгоде. Она просто уходит, совершенно не думая о том, что кто-то может что-то сказать о ней за её спиной. Её это больше совершенно не волнует. Впрочем, если она, конечно, когда-либо переживала из-за подобных глупостей, в чём наследный князь сомневался.

Самому наследному князю удаётся вырваться с пира только часа через полтора после того, как Ветта ушла. Общество дружинников кажется ему непривычно скучным — в Дараре ужины проходят куда более интересно. Во всяком случае, не приходится слушать весь этот самодовольный бред, который говорит полковник. Во всяком случае, всегда можно поговорить с кем-нибудь о чём-то интересном или хотя бы менее прозаическом — о поэзии или об астрономии.

В спальне Ветты не обнаруживается. Отчего-то этот факт настораживает Актеона, и он возвращается в зал, надеясь найти кого-нибудь из своих дружинников. В зале остался только Равет. Наследный князь спрашивает его, куда на Вайвиди могла бы пойти его супруга, и Равет, подумав немного, говорит об одном озере.

Это небольшое озеро было расположено за территорией крепости. По правде говоря, наверное, не стоило покидать стен замка. Особенно женщине — мало ли кто может пробраться сквозь межуровневое пространство, мало ли кто окажется лазутчиком, некоторые из них не побрезгуют и убийством. Дойти до него, оказывается, совсем просто. Уже через десять минут Актеон оказывается на месте. Княгиня оказывается именно там, где и предположил Равет.

Ветта, кажется, совсем не боится наёмников. Пожалуй, возможность искупаться в озере волновала её куда больше возможности нападения. Она стоит в одной исподней рубахе до пола и, кажется, готовится зайти в воду. Княгиня кажется совершенно спокойной, будто бы уверенной в том, что с ней не случится ничего плохого.

Впервые, наверное, со свадьбы, Актеон видит крылья своей жены. Ему кажется, что что-то с ними не так. Он видит её перья — рябые, короче, чем у Сибиллы и длиннее, чем у Юмелии, видит, как странно её крылья выглядят у самого основания, видит кровь... Актеон никогда не видел, чтобы крылья кровоточили просто так. Он помнит, как едва не лишился крыльев Нарцисс, когда к нему был подослан наёмный убийца. Помнит, как долго потом пришлось великому князю лечиться — крылья для демона высшего ранга очень важны. И почему-то Актеону вспоминаются слова отца, что крылья для демона почти то же самое, что и сердце, что лишить кого-либо крыльев равносильно тому, что сердце будет вырвано из груди.

Ветта даже не поворачивается. Она кажется довольной тем, что находится сейчас на Вайвиди, а не на Альджамале. Кажется, ей куда больше нравятся эти леса, сквозь которые невозможно пробраться, нежели высокое небо и Аменгар. Кажется, ей куда больше нравится эта хрупкая крепость, нежели Дарар, где было, по правде говоря, куда безопаснее, нежели тут.

Она знает, что он пришёл. Актеон это чувствует, хотя княгиня так ничего и не сказала. Хотя и он сам так и не окликнул её, не попытался показать чем-либо, что находится рядом. Но спина Ветты напряжена, а крылья... Крылья застыли неподвижно и как-то слишком неестественно. Перья топорщатся как-то слишком странно и вообще кажется, что жене наследного князя больно даже касаться своих крыльев.

— Я рада, что никогда не любила тебя, — говорит она вдруг, — потому что ты вряд ли достоин чей-то любви.

Ветта теперь мало чем напоминает ту напуганную девочку, которую привезли на Альджамал, чтобы выдать замуж. Она выросла — во всём, начиная с роста и заканчивая душой. Должно быть, она стала куда твёрже, чем была тогда, когда они только поженились, перестала быть той маленькой девочкой, что почти тряслась, цепляясь за локоть Нарцисса и боялась оступиться. Она перестала бояться Изидор, Актеона, Сибиллу и всех, кто окружал её. И только потому перестала набрасываться с кулаками и криками на каждого, кто пытался подойти к ней ближе, чем обычно — просто теперь Ветта уже не боялась их и того, что они могли бы с ней сделать.

Должно быть, теперь Изидор мало что могли ей сделать. Причинять ей физический вред было бы просто глупо — она была женой наследного князя, ещё до свадьбы принадлежала к дворянскому роду, который вполне мог бы перестать быть союзником Изидор, если те причинят вред княгине, если убьют или покалечат её. А нападок со стороны родни Ветта теперь не боялась.

По правде говоря, Актеон не ожидал от неё подобных слов. Не ожидал, что она когда-нибудь осмелится сказать ему что-нибудь такое. Хотя, наверное, всегда думал нечто подобное об её чувствах к себе — они никогда не могли найти общий язык, никогда не могли поладить и стать хотя бы друзьями.

— Ты жалок, Актеон, — усмехается Ветта. — Жалок в своей слепой любви к ней и презрении ко всем, кто пытается быть к тебе добрым. Это очень непросто — быть к тебе добрым. Я никогда и не пыталась, знаешь ли, моей основной задачей было просто тебя терпеть, а вот твоя чахоточная сестрица... Ты даже не замечал, что она всем сердцем желает тебе помочь.

Актеон замирает. Ему совершенно не хочется верить в то, что эта суровая женщина, что стоит сейчас перед ним — его жена. Ему совершенно не хочется верить, что это Ветта, что она смогла стать такой. Ему совершенно не хочется думать, что всё могло обернуться именно так.

Наследный князь усмехается. Кажется, что-то подобное он уже слышал сегодня утром — только от великой княжны, а не от супруги. Актеону немного непривычно слышать что-то подобное от Ветты. Он никогда не думал, что она может сказать ему больше одного-двух предложений за вечер.

Актеон стоит, не смея сделать и шагу, что кажется ему очень странным — как будто бы он стоит не перед этой медведицей Веттой, которую он презирал все эти двадцать шесть тысяч лет. Как будто бы он стоит перед Сибиллой. Снова. Во второй раз за этот день. И во второй раз за этот день чувствует себя неловко.

— И я надеюсь, — говорит ему жена, — что климат Вайвиди окажется для меня более благоприятным, чем климат Альджамала — я бы не хотела пережить ещё один выкидыш.

Ветта набрасывает себе на плечи подобие халата и, резко развернувшись, проходит мимо мужа, оставляя его думать над её словами.

За эти несколько дней Вайвиди окрасился в белый цвет. За несколько дней Вайвиди стал огромным склепом, огромным костром. За несколько дней Вайвиди покрылся белым покрывалом из цветов и лент. И не было ни часа, чтобы кто-то не умирал. И не было ни часа, чтобы не раздавался отчаянный крик и следующие за ним рыдания. С изидорских уровней постоянно привозили белые цветы и ткани — на Вайвиди уже не осталось ничего, что можно было бы использовать для пошива траурных одежд — но всё равно этого не хватало. Костры горели постоянно — потому что тела уже просто негде было хоронить. Вайвиди утонул в криках и слезах, на Вайвиди не осталось семьи, которая не потеряла бы кого-то за время этой эпидемии. Ветте казалось, что она видит перед собой глаза самой Смерти. И плечи, и грудь в кровоточащих, гноящихся ранах, очень глубоких, до самой кости, и слышит предсмертные хрипы — умирающие от этой напасти не кричат от боли, потому что сил просто не хватает, потому что голос уже давно сорван. Наверное, это и была Смерть — пришедшая к ней из тысяч других уровней, беспощадная, с глазами из горного хрусталя в давно опустевших глазницах. Наверное, это и была Смерть — с гноящимися губами и гниющими руками. Смерть, пришедшая из далёких краёв и тут же предъявившая права на всё, что было людям дорого. И тошнотворный сладковатый запах всё витал в воздухе. И благовония, благовония, благовония... У Изидор было так принято — возможно, за этими запахами пытались спрятать вонь гниющего тела. Смерть... Первосвященники разделяли между собой первозданных чудовищ. Разделяли между собой Смерть, Раздор, Мор и Глад. Княгиня же не видела никакой разницы. В конечном счёте всё приводило только к одному — к неподвижно лежащему телу в саване. К благовониям, белым траурным лентам, белым каллам, хризантемам и нарциссам. К небьющемуся сердцу и ни с чем не сравнимому ледяному холоду в душе. К холоду, когда не помогает ни одна молитва, когда хочется умереть самой и убить всех, кто мог быть причастен к этому горю. А причастными казались все без исключения — Ветта никак не могла понять, как алхертской чумой смогли заразиться её дети, как подобное могло произойти... Никто не мог понять, откуда пришла на Вайвиди чума. Вспышки алхертской чумы случались ещё в первой тысяче. И потом — каждые десять тысяч лет. Ветте два раза уже приходилось видеть, что делает с людьми чума. Но на Альджамале она видела это только издалека — видела, как в Дарар к князю Влазису приносили завёрнутые в тряпки трупы, чтобы он попытался понять причину возникновения этой болезни, впрочем, князь так и не смог найти ответ на этот вопрос, слышала стоны и плач тех, кто потерял из-за алхертской чумы родных, но никогда не могла подумать, что что-то подобное может случиться и с ней самой. Дарар был магической крепостью — туда болезнь не проникала. Во всяком случае, пока жива Сибилла. А на Леафарнаре никогда и не было чумы. Ветта слышала об этом от одного знакомого своей сестры. Ветта никогда раньше не сталкивалась с чумой близко. А теперь она снова стояла перед гробом. Второй раз за эти четыре дня. Видела тело в белоснежном саване — с закрытым лицом, потому что тела умерших от алхертской чумы старались закрывать полностью, чтобы никто не видел их обезображенных лиц. И снова думала лишь о том, что лучше бы умерла она, княгиня Ветта Изидор, урождённая Певн, а не... Слёз не было. Ветта не могла проронить ни слезинки. Ей казалось, что она действительно умерла и не может даже ничего сказать. Она не могла молиться, не могла плакать, не могла говорить — княгине казалось, что кто-то невидимый положил ей на горло свою руку и готов в любой момент сжать, чтобы убить её. Убить окончательно. Потому что, пожалуй, она была мертва уже вот как четыре дня. Откуда пришла чума, женщина не знала. Да и, если честно, и знать особенно не хотела. Нарцисс, наверное, сказал бы, что алхертская чума могла прийти только из сердца самого Ибере, а кто-нибудь из его знакомых, например, князь Влазис, заметил, что дело совсем не в этом. Мадалена вообще считала, что чума начинается от того, что кто-то разозлил чудовище, что может им заразить весь Ибере, если пожелает. Ветте всё равно. Порой ей кажется, что даже если Ибере вспыхнет, как спичка, и сгорит в одно мгновение, ей будет совершенно плевать на это. Порой княгине кажется, что даже если кто-то захочет перерезать ей горло или задушить, ей на это будет совершенно наплевать. Какая теперь разница — живёт она или нет?

Для болезни никогда не было разницы — кто и как смог заразиться. Первозданные чудовища жестоки. И едва ли умеют думать о том, кому причиняют вред, а если и умеют... Вряд ли им есть какая-то разница, кто пострадал. Первозданные чудовища думают совсем иначе. Не так, как демоны. И совсем не так, как люди. Люди обыкновенно называют их «существами», как будто это слово могло в полной мере объяснить суть чудовища. Впрочем, Ветта никогда не видела людей — ни на Альджамале, ни на Леафарнаре, ни тем более на Вайвиди... Последний уровень теперь Ветта ненавидит даже больше, чем изувечивший её Альджамал — лишивший её возможности летать, изломавший, высушивший её крылья, искалечивший её. Вайвиди же отнял у неё обоих детей, но сделал это не так, как поступал Альджамал, где беременность для Ветты прерывалась почти что сразу же, как только начиналась. Возможно, Вайвиди поступил даже более жестоко — тех неродившихся детей к своему стыду Ветта не успевала полюбить. Выкидышей было много, ещё удивительно, как она смогла дважды родить здесь, на Вайвиди. Трифон родился совершенно здоровым ребёнком, внешне больше похожим на Актеона и Яромея одновременно, а характером, наверное, на саму Ветту. На Альджамале княгиня всегда чувствовала себя ужасно — голова у неё постоянно кружилась и болела, дышать порой становилось совсем невозможно, а крылья кровоточили... На Вайвиди же ей всегда было легче. А с того дня, как родился Трифон, тем более. Уже вот как тысячу лет Ветта чувствовала себя куда лучше, и даже лицо Актеона меньше стало раздражать её — она почти привыкла к нему, пусть так и не смогла полюбить или хотя бы относиться нейтрально. Почти всё своё время она уделяла сыну, почти всё время говорила с ним и учила всему, что знает сама. Трифон рос здоровым и крепким, он казался ей похожим на неё саму в детстве. И ради сына Ветта могла отнестись к Изидор с чуть большим теплом, чем всегда относилась. Трифон был единственным, что помогало ей терпеть присутствие мужа долгие годы, и когда родилась Дорис, княгиня начала думать, что жизнь, возможно, и наладится — ей стоит только каким-то образом покинуть вместе с детьми изидорские уровни и очутиться на Леафарнаре или в нейтральных пустошах. Дорис была совсем не похожа на брата, на мать или на отца — скорее на тётю Юмелию или тётю Мерод, такой слабой и болезненной она родилась. Пожалуй, на всём Вайвиди не было ребёнка послушней и покладистей. Дорис была очаровательным ребёнком, которого никогда не следовало одёргивать или тем более наказывать — она была совершенно иной, чем её проказник-брат. Впрочем, вряд ли даже Трифона Ветта могла бы наказать слишком сурово — он был её любимчиком. Трифон был похож на неё характером, и княгиня никогда не могла сердиться на него слишком сильно. Долгие годы она вынашивала план, как можно покинуть изидорские уровни, как можно избавиться от опостылевшего брака и стать снова той певнской княжной, какой она когда-то была — теперь всё было не то, даже с собственными сёстрами и братьями Ветта никак не могла связаться. Когда она спросила об этом у Спироса, тот горделиво поджал губы и ничего не сказал. А спрашивать мужа княгине совершенно не хотелось. Не те у них были отношения, чтобы она могла поделиться, что именно её тревожит или беспокоит. Не те у них были отношения, чтобы один мог волноваться из-за второго — они чаще спорили и даже порой дрались. Княгиня была уверена, что он даже не захотел бы помочь своей супруге в подобном вопросе — возможно даже, что тот факт, что кто-то (вероятно, Сибилла или даже он сам) отрезал её от связи с внешним миром, был ему только на руку. Наверное, будь Ветта чуть менее горделивой, она чувствовала бы себя совершенно беспомощной из-за этого. Впрочем, наверное, она и чувствовала. Ей не хватало братьев. Не хватало общения с ними, не хватало глупой улыбки Яромея и тихого смеха Олега, не хватало даже вечных дурацких песенок, которые так любил играть Эшер. Впрочем, после рождения первенца княгиня почти не думала о своей семье — не думала о том, как там поживают Яромей, Олег и Эшер, не думала о своих сёстрах и матери, которую до того проклинала каждую ночь. Алхертская чума отняла у Ветты всё, что было ей дорого. Отняла всё, ради чего она могла жить среди Изидор и не желать убить их каждую минуту.

Дорис умерла от чумы почти что сразу — на следующий день после заражения. Никто из лекарей просто не успел бы ей помочь — так быстро всё произошло. Ей было всего лишь шесть лет, и Ветта никак не могла поверить в то, что случившееся с её дочерью правда. Дорис была так мала, что никак не смогла бы пережить болезнь — сказал старый лекарь, ученик которого, впрочем, отметил, что смертность от алхертской чумы никаким образом не зависит от возраста заболевшего — сказал, что он изучал эту болезнь довольно долго в теории, и только теперь решил заняться практикой. Трифон, её старший сын, её первенец, умер ещё через четыре дня. Он болел уже долго — около недели. Болезнь протекала ужасно тяжело, жар ни на миг не спадал, а всё тело покрывалось кровоточащими ранами, которые пару дней назад начали гноиться, а Ветта почти целыми днями сидела около его постели, хотя все уговаривали её отойти — боялись, что она тоже заразится чумой. Как будто бы подобное могло остановить княгиню.

И вот теперь княгиня стояла перед гробом с телом сына. Вопреки опасениям лекаря, мужа и всех дворян Вайвиди, Ветта не заболела. Вопреки опасениям всех и вся на Вайвиди она стояла сейчас перед телом собственного сына совершенно здоровая, не болеющая даже простудой. И второй раз за эту неделю женщина думает, что ей хочется отомстить. Всем. За то, чего они не совершали и что вряд ли могли бы предотвратить, даже если бы мечтали об этом всей душой.

Весь мир казался серым и тусклым, пустым и холодным. И пусть Дарар менестрели называли золотым, Ветта вспоминает именно его при мысли, что её жизнь окрасилась в серый цвет. И княгиня кутается в вышитую кем-то из Маликорнов шаль — вещь эта была привезена в дар Изидор ещё до начала войны. Ей холодно здесь на жарком солнечном Вайвиди, и холод, кажется, проникает в самую душу, заставляя чувствовать лишь пустоту и тупую боль.

Когда гроб опускали в землю и закапывали, Ветта никак не могла оторвать взгляда от этого зрелища. Ей хотелось кинуться туда, разрыдаться — наверное, ей было бы проще сломать шею и умереть, чем оставаться здесь, живой... Княгиня не понимала, почему всё происходило настолько быстро и настолько медленно одновременно. Перед глазами плыло, голова отказывалась думать, но Ветта не смогла проронить ни слезинки.

Должно быть, в глазах других она показалась бы отвратительной матерью. Впрочем... Ужасной матерью можно быть, даже рыдая над каждой неудачей собственного ребёнка — как матушка самой Ветты. Плевать, что думают остальные. Пусть им в головы приходит что угодно — княгине это совершенно безразлично. Женщина не может больше ждать, как именно решит поступить с ней судьба.

На похоронах к ней, к счастью, никто не подходит. Никто не отвлекает её, не заставляет уделить им время. К счастью, шепчет себе под нос Ветта, уверенная в том, что если бы кто-то попытался сейчас отвлечь её разговорами, она, должно быть, сошла бы с ума. Должно быть, она не выдержала бы этой пытки — всё происходящее теперь отзывалось в её душе такой болью, что, казалось, ещё мгновение, и Ветта Певн сорвётся, не выдержит, наворотит глупостей...

А потом начинается поминальный пир, и княгиня вынуждена оставаться в окружении множества людей, тогда как больше всего ей хочется запереться в собственной комнате и, наконец, разрыдаться. Дать волю чувствам. Забыть обо всём — о мести, которую она готовила с самой свадьбы, о том, что она княгиня и в любой ситуации обязана держать себя в руках. Даже если душа рвётся на части, как ветхое полотно. Даже если ярость застилает глаза... Даже если от горя хочется поскорее сойти с ума, чтобы не чувствовать этой боли.

— Соболезную вам, княгиня, — говорит один из друзей наследного князя.

Ветта едва ли в состоянии что-либо ответить ему. На душе её словно лежит тяжёлый камень — как из тех, из которых строят цитадели и святилища. Ей хочется кричать, рыдать, убить всех, кто находится рядом — но уж точно не выслушивать вечные соболезнования и сожаления о случившемся. Как будто бы они могли каким-то образом облегчить её боль. Как будто в них был какой-то прок? Ветте совершенно не хочется слушать эти глупые бесполезные слова. И княгиня едва ли может что-либо с собой поделать.

Ветте хочется поскорее уйти. Резко развернуться, шагнуть в сторону и громко хлопнуть дверью. Она смотрит на этого блёклого человечка. Княгиня часто видела его на Вайвиди — он часто общался с Актеоном. Пожалуй, за одно это ей уже хочется придушить их обоих. Но княгиня старается держать себя в руках.

Когда Ветта только родила Дорис, лекарь — это был не изидорский лекарь, которым женщина совершенно не доверяла, он прибыл с уровней Феодорокис, известных своей учёностью — сказал ей, что больше она не сможет забеременеть. Детей у неё больше никогда не будет. Только тогда слова лекаря не казались княгине такими страшными. Только тогда она была так измучена родами, что едва ли могла думать о том, чтобы родить ещё раз. Только тогда ей вполне хватало Трифона и Дорис — она считала чудом уже то, что смогла родить их двоих.

— Что толку в ваших соболезнованиях? — спрашивает княгиня, отстраняясь от него. — Ни сына, ни дочь мне это не вернёт.

Друг её мужа смотрит на неё немного обиженно, впрочем, ничего в ответ не говорит — должно быть, считает, что не стоит терзать измученную горем женщину, считает, что ей простительна некоторая грубость... Он старается быть как можно более учтивым и старается ей что-то сказать. Ветта не слушает. Просто отходит в сторону, пока не натворила глупостей, которые сейчас никак не может себе позволить. Только не сейчас.

Сейчас она должна держаться. Терпеть. Близок час, когда все муки Ветты закончатся. И отцовский кинжал всё ещё горит на её груди. Как он у неё оказался, княгиня уже и не помнит — с Леафарнара она его не увозила. Кинжал обнаружился на самом дне сундука с одеждой, который дала ей мать. Только вот Ветта уверена — не мать положила этот кинжал в сундук. Та была против и того, чтобы Светозар Певн учил свою дочь обращаться с оружием и ездить верхом.

Осталось потерпеть ещё совсем немного, говорит себе Ветта. Она слышала, что скоро войска Киндеирна придут. Об этом говорили все на изидорских уровнях. Шептались и боялись — по слухам алый генерал сжигал всё на своём пути, сметая целые крепости и города, убивая всех людей, кто выступил против него. Княгиня твердит себе, что ей будет совершенно всё равно, даже если Арго Астал убьёт и её вместе со всеми — лишь бы погибли все те, что были ей ненавистны. И пусть все наперебой кричат, что он несправедлив, Ветта не может быть уверена, что справедливость вообще существует.

Ужасная несправедливость мироздания в том, что она была жива, а Трифон и Дорис — нет. Ужасная несправедливость мироздания в том, что Актеон до сих пор был жив, а их дети — нет. Ветте хочется ударить кого-нибудь, хочется излить всю свою злость, всё своё отчаяние, только вот постоянно приходится помнить о том, что для княгини такое поведение совершенно недопустимо.

Ветта держится из последних сил, стараясь вспоминать своё детство — Яромея, Эшера, Олега и Лукерью. Реже — Евдокию, Мерод и Милвена. Ветта старается не думать о них, как о том, что уже давно минуло, прошло. Ветта старается не думать о том, что, возможно, её жизнь кончена. Как будто такая жизнь может хоть кому-нибудь нравиться! Княгиня уверена, что любой бы на её месте чувствовал себя просто ужасно. И ей ещё удаётся справляться — она твердит это себе каждую минуту, стараясь убедить саму себя. Княгиня Ветта Изидор сильная женщина, говорит она себе. Княгиня Ветта Изидор никогда не наложит на себя руки. Она скорее убьёт обидчиков.

И чаще всего княгиня в итоге на самом деле начинает верить в это.

— Ветта... — в голосе Актеона раскаяния больше, чем он чувствовал, должно быть, всю свою жизнь.

Княгиня не сразу заметила, что супруг подошёл к ней так близко. Кажется, пытается выдавить из себя что-то, но Ветта совершенно не хочет его слушать. Она никогда не любила Актеона, и теперь его лицо только раздражает женщину. Она не хочет видеть его рядом с собой. Не хочет слышать его голос, не хочет терпеть его прикосновения. Всё в нём так сильно её раздражает, что княгиня едва может это терпеть. Едва может думать о том, что придётся ждать ещё некоторое время, прежде чем её месть, наконец, свершится. Едва может думать о том, что его руки ещё будут прикасаться к ней, а он сам захочет поговорить. Актеон всегда был ей противен, твердит она себе. С самой их первой встречи, когда он так грубо обошёлся с ней. С того самого дня, когда он посмел снасильничать. С того самого дня, как она увидела его и Сибиллу вместе — какое это было унижение для законной жены видеть мужа с любовницей.

Одна из тёток Актеона — сейчас Ветта никак не может вспомнить, как именно её знали, — что пришла тогда утром и застала молодую княгиню не в самом лучшем состоянии, сказала, что мудрой женщине стоит простить своего супруга за его грубость и больше не вспоминать о подобном, что стоит переделать себя, чтобы быть угодной мужу и больше никогда не чувствовать в свою сторону ярости или злобы. Возможно, всё это действительно было правдой. Возможно, так и следовало поступать. Но Ветта так и не смогла простить. Да она и не особенно пыталась, а Актеон никогда особенно не старался для того, чтобы его хотелось простить.

Возможно, так будет лучше, шепчет себе княгиня. Лучше — если она не простит его, и месть совершится. Для всего Ибере — Изидор подобны нарыву, который скорее надо удалить. Ветта шепчет себе, что она не её бесхребетный братец Милвен, которого она презирала всем сердцем, что она сможет нанести последний удар, когда придёт для этого время.

Пожалуй, это помогает. Потому что Ветта больше не чувствует страха перед Изидор — как это было в первое время. Потому что Ветта больше не кидается с кулаками на мужа каждый раз, когда ей что-то не по вкусу. Потому что Ветта больше не чувствует той жгучей ненависти, которая переполняла её сердце очень долго — горячая, болезненная ненависть, исполненная ярости, сменилась на ненависть холодную, ледяную, как снега Леафарнара и Калма, ненависть, до краёв наполненную презрением. Возможно, это даже хуже — та ненависть жгла душу, заставляла страдать, заставляла глаза наполняться слезами от едва сдерживаемого гнева. Но эта заставляла сердце черстветь, убивала в Ветте день за днём всё больше чувств, всё больше того хорошего, что в ней было.

— Уйди... — шепчет она тихо. — Пожалуйста. Актеон, не мучай меня хотя бы раз в жизни! Пожалуйста, просто уйди...

«Не напоминай мне о себе», хочется сказать Ветте. «Не напоминай о том, что ты существуешь и что мне придётся ещё долгое время тебя терпеть» — княгине хочется сказать что-то подобное. Он так противен ей, что порой Ветте не хочется даже марать об него руки. Только она ничего не говорит мужу. Он вряд ли питает иллюзии на счёт её отношения к нему — Актеон никогда не был глуп настолько.

Ветта прекрасно понимает, что в любом случае возненавидит супруга ещё больше — уйдёт он или останется рядом. И нет ничего, что могло бы изменить её отношение к супругу...

Хочется думать лишь о Трифоне, хотя княгиня прекрасно понимает, что ей не стоит лишний раз думать о сыне. И о дочери тоже. Только вот Дорис было всего лишь шесть лет, она была так слаба здоровьем, что Ветта вполне могла ожидать, что малышка умрёт ещё в детстве. И если бы Ветта не считала слёзы признаком слабости, она обязательно дала бы волю слезам. Понадеялась бы выплеснуть своё горе, таким образом усмирив его, облегчив душу.

И муж оставляет её на время, ничего не спрашивает. Делает вид, что всё прекрасно понимает. И это злит княгиню ещё больше. С каким удовольствием она смотрела бы на гроб, если бы там было его тело. Его, а не их сына. С каким удовольствием она сейчас убила бы его — только вот, к сожалению, сейчас у неё не было такой возможности. Во всяком случае, нарушать свой же план княгине совершенно не хочется — отец всегда учил её следовать собственным расчётам.

Весь этот пир утомил её. И Ветта едва может сделать хотя бы вид, что не хочет прогнать всех гостей к чертям. Какой может быть пир, если её первенец, если её мальчик лежит в гробу? На Леафарнаре слово «пир» всегда означало веселье, и пусть на Альджамале всё было немного не так, Ветта так и не смогла отвыкнуть от детских привычек. А сейчас ей точно было не до веселья.

Пир не заканчивается ещё долго, но, как только появляется такая возможность, княгиня покидает зал и выходит в коридор. Плутать коридорами теперь на Вайвиди не приходится — она довольно хорошо знает этот замок. Княгиня чувствует такую усталость, что едва может держаться на ногах. Она срывает с головы покрывало и отбрасывает его на сундук со своей одеждой, и длинные косы ударяют её по спине. Без покрывала Ветта чувствует себя куда лучше. Свободнее. И пусть даже на Леафарнаре замужней женщине стоило носить такое, княгиня без него чувствует себя куда лучше — пусть матушка и говорила, что с покрытой головой женщина чувствует себя куда защищённее (якобы это могло спасти от воздействия дурной магии), княгиня никогда не любила головные уборы.

Ветта выходит на балкон замка. Ей дурно — слишком кружится голова. От благовоний и от этих наигранно скорбных лиц. На балконе, впрочем, вряд ли намного лучше — он выходит во внутренний двор замка. Княгине бы хотелось видеть лес — пусть и совсем не такой, как на Леафарнаре. На Альджамале лесов не было вовсе и, наверное, именно поэтому Ветта чувствовала себя там ужасно, отец как-то говорил ей, что существо настоящего Певна — бескрайний зелёный шумящий лес. На Вайвиди всё было далеко не так плохо. Во всяком случае, до этой недели, до того самого дня, как Трифон заболел алхертской чумой и был обречён умереть — именно так сказал ученик того лекаря.

Тысячи звёзд смотрели на неё, ни на секунду не отводя своего взора. Или она на них. Впрочем, не так важно. Княгине нравилось небо на Вайвиди. Впрочем, до некоторых пор ей вообще нравился этот уровень. Возможно, когда война закончится, когда пройдёт не одна тысяча лет, Ветта сможет не чувствовать боли, только сейчас ей хочется поскорее уехать отсюда. Тысячи звёзд... Княгине нравятся звёзды. Всегда нравились. Почти так же сильно, как и леса Леафарнара — леса, в которых она выросла, по тропинкам которых бегала босиком, ягоды в котором срывала и сразу ела. И княгиня готова чувствовать себя той маленькой девочкой, которая всегда чувствовала себя так хорошо, что... Когда-то давно Ветта не могла и подумать, что ей придётся покинуть Леафарнар, а теперь оказалось, что она смогла прожить вдали от родного дома двадцать семь тысяч лет, что она смогла не только выжить, но и чувствовать себя куда лучше, чем ей казалось первые сто лет в Дараре. Княгиня хотела бы думать, что она не сможет жить вне Леафарнара — так жить было куда проще. Так она смогла бы верить ещё во что-то. А верить во что-то просто необходимо. Иначе жить становится так трудно, что лучше даже не думать. И сейчас Ветта старается верить, что позиция Изидор совершенно неправильная. Что самое лучшее для неё сейчас — поддержать притязания Киндеирна. Киндеирн Астарн, во всяком случае, имеет хотя бы малейшие представления о чести. И пусть он куда беспринципнее Актеона — Ветта уверена, что у её мужа на самом деле множество принципов, в которые он закован с головы до ног.

Она опирается локтями на ограду. И ей всё кажется, что ещё чуть-чуть — и она как-нибудь упадёт. Упадёт и разобьётся, потому что крылья у неё уже давно перестали быть хоть в чём-то полезны. Впрочем, наверное, это был бы самый хороший для неё вариант — так не будет больше боли. Не будет больше страданий. И мыслей о том, что нет больше ни Трифона, ни Дорис — смерть отца она пережила куда лучше. И смерть Олега — она узнала о ней тысяч десять назад, хотя погиб он гораздо раньше — тоже.

Война — всегда плохо, говорит она себе. Ведь война — это люди. Живые люди со своими страстями, недостатками и достоинствами, благородные, подлые, лживые и слишком честные в одно время. Олег был хорошим. Во всех смыслах хорошим. Не таким вспыльчивым, как Яромей, но и не таким занудой, как Милвен. С Олегом вряд ли можно было поговорить обо всех мыслях, что приходили ей в голову. И далеко не все затеи сестры он поддерживал, но... Он был близок с ней, когда Ветта ещё жила на Леафарнаре. И он был её братом. И Олег погиб на этой войне, сражаясь, очевидно, вовсе не за те идеалы, в которые верил сам.

Ветта чувствует, как злость в который раз поднимается в её душе. Она покрепче сжимает в руке снятую с сына золотую пектораль — пожалуй, это всё, что ей позволено было взять. Украшение должно было быть похоронено вместе с телом Трифона, но, к счастью, княгиня успела убедить мужа позволить ей забрать пектораль. Когда-то Олег любил подобные украшения. Когда-то ему нравилось золото, и Ветта всегда могла найти множество браслетов, колец и застёжек в его комнате.

Порой Ветте очень стыдно, но очень часто она ночами благодарит богов, что погиб именно Олег, а не Яромей. Последнего она любила слишком сильно, чтобы даже думать о том, что он мог когда-нибудь погибнуть. А к Олегу она относилась куда холоднее, пусть и куда лучше, чем к Милвену. Война могла отобрать у неё всех. Даже тех, кто был жизненно необходим. И каждый день может оказаться последним. Ветта каждый день проклинает эту войну. И надеется, что когда-нибудь Ибере снова станет мирным. Надеется, что когда-нибудь всё закончится...

Теперь же у княгини остались лишь воспоминания о Леафарнаре и жажда мести. И это было всё, что заставляло её жить.

Вайвиди они спешно покидают где-то через месяц после похорон Трифона. Ветта больше не может там оставаться. Её характер день ото дня становится всё хуже, терпение всё чаще покидает её, и Актеон, видимо, понимая её горе, решает, что лучше переехать куда-то в другое место — туда, где каждое дерево, каждый камень не будут напоминать его жене об умерших детях.

Возможно, он даже прав, и княгине не стоит оставаться на Вайвиди. Трифон и Дорис были её детьми. Долгожданными и любимыми... Ветта ужасно чувствовала себя на Альджамале. Тот уровень просто ненавидел её и словно намеренно уничтожал её здоровье, разрушая её крылья и устраивая выкидыши один за одним. На Вайвиди же было куда проще. И в первый момент, когда её супруг собирается покинуть цитадель, княгиня пугается, не решил ли он отвезти её обратно в Дарар — тогда план мести пришлось бы выполнить куда быстрее. И неизвестно, смогла бы Ветта выполнить его настолько хорошо, как ей хотелось бы.

Впрочем, Актеон не поступает так жестоко — возможно, просто не может. Возможно, они тогда перебрались на Вайвиди, потому что Сибилла не захотела его больше видеть — впрочем, тогда Ветта не задавала вопросов. Тогда она думала лишь о том, что ей будет намного проще жить не в Дараре. Тогда её не интересовали подобные мелочи — было хорошо уже то, что ей не придётся видеть Сибиллу каждое утро, прислушиваться к каждому её слову и делать вид, что она ничего не знает об отношениях между собственным супругом и его тётей, которая была великой княжной и, пожалуй, самой значимой фигурой в роду Изидор.

Наследный князь привозит жену на Грейминд — уровень, рядом с которым ведутся военные действия. И сначала Ветте кажется, что всё будет хорошо. Что она сумеет здесь освоиться, чтобы не думать о бледном лице Трифона, который лежит в гробу. Что она забудет о Леафарнаре, о собственных детях и о том, что ей пришлось пережить в этом чёртовом Дараре.

Но на Грейминде слишком тоскливо, чтобы Ветта могла не скучать по давным-давно покинутому дому. На Грейминде слишком тоскливо, чтобы можно было о чём-то забыть, просто ни о чём не думая. Если бы там было хоть что-нибудь, чем княгиня могла бы заняться, она чувствовала бы себя лучше. Но на Грейминде Ветта может только читать — и только то, что ей удалось забрать с Вайвиди. Книг у неё не слишком много. А других развлечений нет вовсе. И остаётся только думать. Думать целыми днями.

Война идёт уже очень давно. И, должно быть, Ветте стоило почувствовать себя Изидор — хотя бы бояться поражения так же, как боятся такого финала представители этого княжеского рода. Только вот Ветта так и не почувствовала себя здесь своей. Она так и осталась чужачкой. Певнской княжной, которой не место на Альджамале, не место подле наследного князя.

Когда-то давно, когда ещё был жив Светозар Певн, жизнь казалась сказкой, прекрасной сказкой, сотканной из легенд, рассказов, охот и смеха, и не было ни войны, ни крови. Не было боли и противного Актеона. Не было несчастий, не было десятка выкидышей за плечами и двоих мёртвых детей. И были живы все братья Ветты, и Эшер ещё не сбежал, и Лукерья не пропала без вести... А для самой Ветты существовал только Леафарнар, княжной которого она и была — княжной, царевной, принцессой, всё сразу...

Война когда-нибудь закончится. И вряд ли у Изидор есть какой-либо шанс победить. Двое лучших изидорских военачальника мертвы, и никто не сумеет воевать так же успешно, как и они. А ещё один совсем скоро будет мёртв. Ветта прекрасно это знает. И ей хочется снова оказаться на Леафарнаре. Хочется снова пробежаться босиком по траве, хочется снова окунуться в холодную речку... Только вот княгиня совершенно не понимает, как сможет туда добраться.

В этот вечер всё должно закончиться. Для неё. И для её супруга. Ветта уверена, что рука у неё не дрогнет. Отцовский кинжал всё так же горит огнём на её шее, хотя уже давно перепрятан в другое место, и женщина едва может сдерживать эмоции. Княгиня лежит в своей постели, и чувствует мерное дыхание мужа под своим боком.

Актеон почти засыпает. Ветта чувствует это — уже стала понимать за эти двадцать семь тысяч лет брака. Она стала понимать многое за эти годы. И то, что жалеть его она никогда не будет — тоже. Князь Изидор не достоин жизни уже за одно то, что он сделал с ней в ту первую ночь. Княгиня так и не смогла простить его за это. Впрочем, вряд ли бы она стала мстить ему так жестоко, если бы дело было только в её боли и унижении. За двадцать семь тысяч случилось куда больше. За двадцать семь тысяч лет у Ветты накопилось достаточно обид.

Ветта берёт кинжал в руку. Магией старается приглушить звуки в их палатке — такое вполне возможно, и никому не покажется странным, все подумают, что наследный князь решил уединиться со своей супругой. Никому не покажется странным... А княгиня сможет воспользоваться моментом. Выпитое вино оказывает на её супруга не самое лучшее воздействие — притупляет реакцию и ещё больше погружает в сон. Стараясь не думать слишком долго, чтобы не упустить предоставившуюся в этот раз возможность — в этот раз всё складывается почти идеально — Ветта поднимается на постели и одним движением перерезает супругу горло.

Он явно не ожидал от неё такой подлости.

Актеон смотрит на неё широко раскрытыми глазами — открыл их в один момент, — и Ветте даже кажется, что он пытается что-то сказать — во всяком случае, он пытается закрыть рану рукой, что не очень-то помогает. Он пытается спихнуть руку супруги со своего горла. Пытается ещё что-то сделать, но... Бесполезно.

Ветта усмехается мысли, что ей удалось заговорить кинжал, оказавшийся в её сундуке, ещё давно. Идея была очень удачной — заговорённым металлом можно убить практически кого угодно. А уж Актеона — тем более. Княгиня как-то проверяла, через заговорённое столовое серебро Нарцисса. Должно быть, Ветте стоило чувствовать хоть какую-то горечь от вида крови, вытекающей из раны своего мужа. Пожалуй, если бы княгиня была той благочестивой женщиной, про идеал которой ей твердил каждый, она бы чувствовала боль. Хотя нет... Будь Ветта обыкновенной благочестивой женщиной, каких на Ибере и без того очень много, она никогда не осмелилась бы пойти на такой шаг, как убийство собственного супруга. И даже если бы муж издевался над ней каждый день, она не совершила бы подобного.

Усыпить магией не так-то просто. Ветте пришлось долго этому учиться — ещё с тех самых пор, когда война только началась, княгине хотелось, чтобы всё произошло именно так. Она долго готовилась, долго училась... Она вспоминала все уроки, которые преподал ей давным-давно отец — старательно и аккуратно сама училась использовать скрытую в себе магию, ни на миг не забывая про ненависть. А уж Ветта была талантливой ученицей, когда ей самой этого хотелось.

И сейчас, когда она усыпляет магией воинов, оставшихся в лагере Актеона, она чувствует, что её труды не прошли даром. Она чувствует, как тонкие нити заклинания отходят от её рук и обволакивают всё вокруг, проникая сквозь тряпичные стены — Ветта слышала, что подобное волшебство может пройти даже через самые толстые стены в обыкновенной цитадели — если только сама цитадель не пропитана защитными заклинаниями, словно губка.

От использования такого количества колдовской энергии, Ветта едва может стоять на ногах, и всё-таки она кое-как выползает из палатки. Ей нужно убедиться, что заклинание сработало, пусть оно работало уже долгие годы — княгиня ещё в Вайвиди стала пробовать его применять. Княгиня знает только то, что ей стоит выйти за пределы лагеря, прежде чем завершить свою месть.

Лагерь вспыхивает почти мгновенно. И сама Ветта едва успевает унести ноги.

Она довольно долго ходит, не в силах нигде остановиться. Должно быть, думается ей, она сошла с ума, раз поступает именно так. Должно быть, она сошла с ума, раз в один миг позабыла о собственном плане, который разрабатывала долгие двадцать семь тысяч лет — в тот самый миг, когда увидела кровь Актеона. Должно быть, ей стоило остановиться тогда на этом — смерти супруга было бы вполне достаточно для мести. Только вот Ветте не хотелось. Не хотелось останавливаться. И никаких мыслей не лезло ей в голову — только странная едва с чем-то сравнимая радость. Слишком нездоровая, слишком болезненная — будто бы ей уже давно пора отправиться в лечебницу для умалишённых, откуда её вряд ли бы кто-то выпустил.

Только вот вместо сожаления о смерти тех, кто погиб только что на её глазах и по её вине, Ветта думала о том, что, кажется, замёрзла. Грейминд — не Вайвиди, где всегда было жарко. Ветта и подумать не успела о том, как холодно на Грейминде ночами. Княгиня не успела подумать о том, что сейчас она осталась на уровне почти что одна. И неизвестно — придёт ли кто-то к ней на помощь.

Её воображение раньше рисовало совершенно другую картину. И сейчас Ветта корила себя за то, что не успела подумать о том, что следовало бы взять с собой тёплую одежду и запас еды на некоторое время. Или хотя бы воды — теперь ей жутко хотелось пить. И спать — магия истощила её силы.

В одной исподней рубашке немудрено замёрзнуть. Ветте вспоминалось, как она могла зимой босиком пробежаться по снегу. Но только это было на Леафарнаре — на её родном уровне. Это было тогда, когда у неё ещё были здоровыми крылья. Это было давно. Слишком давно, чтобы об этом помнить.

Вокруг никого. Пусто. И Ветта присаживается на один из тех огромных камней, что находятся рядом. Ветта слышит как наяву, как кричат вороны — те леафарнарские вороны, которых привозил отец, умные, чёрные и говорящие. Когда-то давно певнская княжна гладила одного из них по голове и кормила из рук, а он ел и смотрел на неё своими умными глазами...Княгине кажется, что она вот-вот заснёт. И, должно быть, проходит довольно много времени, прежде чем её выводят из этого состояния оцепенения. Женщина едва понимает, кому это могло быть нужно.

— Дайте мне руку, княгиня, — слышит она насмешливый низкий голос.

Ветта вздрагивает. Она кое-как встаёт с камня и поднимает глаза, чтобы увидеть человека, который к ней обращается. И едва не садится обратно, когда видит его. Этого человека, с которым она танцевала тогда на пиру. Видит эти всё понимающие глаза и усмешку на тонких губах...

Киндеирн был таким же, как и на свадебном пиру. Нисколько не изменился за все эти годы — разве что в зелёных глазах прибавилось... Опыта, знаний, мудрости? Ветта и сама не могла сказать, чего же именно. Он был совершенно таким же — алым смеющимся генералом в чёрной одежде.

Тем самым генералом, с которым она танцевала на собственном свадебном пиру. Он нисколько не изменился за прошедшее время. Остался таким же величественным и насмешливым одновременно, каким и был в тот самый злосчастный день, когда Ветту обвенчали с Актеоном. Он был тем мужчиной, в которого княгиня могла бы влюбиться, если бы не обстоятельства.

— Что же вы так не бережёте себя, милая княгиня? — смеётся Арго, накидывая на плечи Ветты свой алый плащ.

Когда-то давно — княгиня и не помнит, когда это было — Киндеирн был в её воображении одним из самых ужасных чудовищ. Почти таким же как Смерть или Война. Должно быть, он и был самой Войной. Или её воплощением. Когда-то давно — когда Ветта ещё верила в сказки и справедливость — Киндеирн был воплощением всех кошмаров её матери. Он был чудовищем. Самым настоящим чудовищем, заслуживающим если не смерти, то всяческого презрения. Но сейчас Ветта чувствовала чудовищем и себя саму.

Ветте ужасно хочется разрыдаться, уткнувшись лицом в его плечо. Ветте хочется чувствовать себя той маленькой девочкой, которая ещё никого не боялась и думала, что сможет пережить любую беду. Ветте хочется почувствовать себя ребёнком, беззаботным и наивным.

Ей хочется перестать быть княгиней, княжной, женщиной, хочется забыться и очнуться в тот самый день, когда Нарцисс Изидор приехал на Леафарнар. И понять, что всё ей просто приснилось — и Сибилла, и Актеон, и Арго. Обнаружить, что существует только лес, только терем и девичьи забавы. И больше ничего — ничего на свете. И что Ибере — лишь сказка для пытливых детей. Сказка, которой никто не поверит.

— Я убила своего мужа, — тихо говорит она, сама не слишком хорошо понимая, для чего это делает. — Перерезала ему горло. И усыпила солдат, которыми он командовал.

Вряд ли это признание может сослужить ей хорошую службу. Впрочем, Ветте всё равно. Если даже её захотят убить — ей совершенно всё равно. Прошли те времена, когда Ветта чего-то боялась. Да и с Арго куда лучше быть ему просто другом, просто преданным другом, чем бояться его.

Арго бережно проводит рукой по её волосам. И Ветта думает лишь, что руки у него всё такие же горячие, как и прежде. Он осторожен, а в его глазах княгиня видит понимание, которого ей так не хватало за всё время в роду своего мужа. Возможно, думается ей, если бы её выдали замуж не за этого глупого мальчишку Актеона, она бы могла когда-нибудь стать счастлива. И почему-то в этот миг княгине становится настолько тоскливо, будто кто-то тисками схватил её сердце...

— Вы найдёте там лишь пепелище, — шепчет Ветта, прижимаясь к груди алого генерала. — Я сожгла их всех.

От Киндеирна пахнет металлом и тёплым хлебом. Княгиня уверена, что его руки по локоть в крови, но это нисколько не отталкивает её. Даже наоборот. Ветта тянется к нему. Тянется, потому что чувствует в нём силу, чувствует в нём уверенность, которой никогда не было в Актеоне. Потому что княгиня видит в Арго человека, каким бы ужасным чудовищем он ни был. Потому что княгиня никогда не видела в Актеоне достаточной силы, чтобы можно было его хоть сколько-нибудь уважать.

Она чувствует, как силы покидают её, но всё ещё сдерживается, чтобы не заплакать. Она — княгиня. Она — язычница, которую князь Нарцисс увёз с Леафарнара. Язычницы не плачут. А языческие богини — тем более. Как-то Нарцисс называл её языческой богиней с севера. И Ветта улыбалась. Смеялась его шутке. А Сибилла — эта изысканная ведьма юга — кривила свои красивые губы и брезгливо хмурилась.

Ещё много времени проходит, прежде чем Ветта оказывается дома.

И Леафарнар встречает её снегом — как из давно забытого сна. Леафарнар встречает её ясным голубым небом и старым чёрным вороном. Темнеющими верхушками деревьев и замёрзшей речкой. И множеством собак и лошадей — похожих на тех, которых оставляла на уровне певнская княжна, как две капли воды, но всё-таки совершенно других... И конь, похожий на Шалого — того самого, подаренного когда-то отцом...

И Ветта улыбается. Наверное, впервые за долгие годы она чувствует поддержку родной земли.

Дрова трещат в печке, наполняя весь терем теплом. За этими стенами холодно, и лучше лишний раз не выказывать носу из дома, когда за окном бушует метель. В горнице довольно темно, свеча догорает, а великая княгиня всё продолжает шить — теперь ей приходится чинить много одежды, потому что каждый день что-нибудь да рвётся. Впрочем, на Леафарнаре даже шитьё не может сильно раздражать её — после Альджамала, Вайвиди и Грейминда на Леафарнаре княгиня готова делать всё, что угодно.

На окне морозные узоры, и Ветте они очень сильно нравятся. Они кажутся для неё родными. И почти каждое утро княгиня подходит и к окну и разглядывает их. Снега, бескрайний лес и глубокая речка — как же ей всего этого не хватало те долгие годы на Альджамале. А ведь когда-то давно каждый камень на Леафарнаре казался ей обычным, каждое дерево было похоже на миллион других...

Тиберий растёт любознательным ребёнком. Он хочет знать всё на свете, хочет всё потрогать, всё увидеть... Немудрено, что его штаны, рубашки и куртки рвутся так часто, что Ветта едва успевает их чинить. Он чувствует себя одиноким на огромном Леафарнаре, среди бескрайних лесов, множества рек. Он чувствует себя одиноким под этим высоким синим небом.

Мальчику восьми лет нужны друзья. Как и любому ребёнку. Ему стоит общаться с ребятишками своего возраста, играть с ними, прыгать, убегать в лес и придумывать страшилки... Ему нельзя целыми днями просиживать в душном тереме, наблюдая за ней, за Веттой. Ему следует почаще выходить из дома и возращаться только под вечер под возмущённые окрики взрослых.

Но на Леафарнаре его боятся. Дети гонят его прочь. Потому что родители никогда не примут подобного ребёнка.

Тиберий спрашивает её о жизни. Он всегда хотел знать, как она жила раньше. Всегда спрашивал. И всегда прижимался к ней так крепко, что княгине не оставалось больше ничего — приходилось рассказывать. Внимает каждому слову, словно бы понимает всё, что она говорит. А, может быть, и правда — понимает.

Мальчик смотрит на неё серьёзно. Будто бы в таком возрасте уже способен отличить ложь от правды. Возможно, это действительно так, только Ветта никак не может поверить в подобное. Когда она сама была в его возрасте, ей можно было рассказывать что угодно — она верила всему.

Он слишком худой для своих лет, впрочем, возможно, Ветте так только кажется — на фоне певнских ребятишек Тиберий кажется заморышем. Впрочем, его отец был так же тонок. Тиберий похож в этом на него. И волосы у него такие же белокурые, как у его отца. И глаза точно такие же — тёмно-серые, всегда внимательные. Он куда больше напоминает его, от Певнов в мальчишке нет практически ничего.

— В моей жизни не было ничего ужасного! — улыбается ему женщина, всерьёз думая, что не слишком-то врёт. — Ничего, с чем я не смогла бы в итоге справиться. А плохие вещи случаются с каждым.

Тиберий куда осторожнее обычного ребёнка, думается Ветте. И куда умнее. Он очень похож на него в этом — на своего отца. На Леафарнаре никогда не любили инквизицию, и тот факт, что Тиберий является сыном инквизитора, порядком усложняет мальчику жизнь, как княгиня не старается это уладить.

Он прижимается к ней и обнимает своими тонкими руками. Заглядывает ей в глаза, словно не веря, словно понимая, что когда-то давно жизнь казалась ей такой ужасной, что хотелось умереть. Он прижимается к ней, будто понимая, как ей было больно когда-то. Впрочем, княгиня старается ничем не выказать того своего состояния. Теперь она не имеет на это право. Не при этом ребёнке.

— Пока леса Леафарнара остаются моими друзьями, со мной не может случиться ничего ужасного, — говорит Ветта, проводя рукой по белокурой макушке.

Племянник засыпает у неё на руках. И княгиня вряд ли осмелится потревожить его сон.