Терция (гет)

У кого-то история начинается с цветов, у кого-то — с конфет, а у них — с отрывистых ударов каблуком его запылившегося ботинка о её хлипкую дверь под тихое бешенство соседей. Йосано резко открывает — и пьяный в усмерть Дазай чуть ли не падает ей прямо на руки. Его плащ вымазан в чём-то, похожем на траву, светлые брюки забрызганы грязью по самые колени, а глаза горят нехорошим, диким, зверским огнём. Йосано раньше видела его в таком состоянии только один раз, но тогда не добилась от него никакого ответа — Куникида предупредительно увёл её подальше от него. Она до сих пор не знает, что тогда произошло.

— Вечер добрый, Йосано… помоги, а? — Дазай тяжело опирается на стенку, протяжно вздыхает и медленно сползает вниз, прямо на пол, рядом с её туфлями.

— Что случилось? Что с тобой? Ты чего так нажрал…

— Убей меня, вот чего. Придуши, застрели, заколи наконец. Можешь сделать какой-нибудь укол? Ты же врач, чёрт тебя дери, вы же умеете. Все вы, врачи, умеете, мать вашу… — выплёвывает это презрительно, даже высокомерно, хватает пальцами бинты на шее и резко дёргает их — Йосано видит опоясывающую всю его шею проволочную нить воспалённых шрамов.

— Дазай, тебе нужно… — непроизвольно Йосано делает шаг назад, её нога неловко подворачивается, и она едва не падает.

— Я уже сказал, что мне нужно, Йосано, — чуть ли не хрипит, тянется вслед за её неловким движением, обнимает за ноги и прижимается щекой к худой лодыжке, трётся, щекоча кожу волосами. — Будь хоть иногда человечной, я не так часто тебя о чём-то прошу.

— Ты спятил?! Думаешь, я буду тебя убивать?! — Йосано начинает надоедать этот театр абсурда, она делает ещё один шаг назад, выдёргивая ногу из слабой хватки Дазая, сильно черкая каблуком тому по щеке и оставляя моментально распухающий и наливающийся алым след.

— Ах, — вдруг коротко выдаёт он, тянется рукой к царапине, вымазывает пальцы в собственной крови и пристально её рассматривает — Йосано готова поклясться, что глаза у него сейчас сумасшедшие-сумасшедшие, ей даже не нужно смотреть в них, чтобы знать это — оглушительный смех бьёт её по ушам.

— Можешь же, — он переворачивается на спину, вновь пристраивая голову на её туфлях, подносит пальцы ко рту и медленно, точёным, тщательным движением облизывает их. — Хотя бы так, Йосано.

— Я… — за словом в карман Акико Йосано никогда не лезет, но сейчас она чувствует себя примерно так же, как когда в школе вызывали к доске, а она ничего не знала. Горло царапают невысказанные вопросы — зачем, как, почему, в конце концов…

— Йосано, пожалуйста, — Дазай ощутимо нажимает на последнее слово, и на какой-то миг ей кажется, что в его глазах (помимо бесовского) мелькает что-то влажное, с мольбой и надеждой.

— Да зачем тебе это?

— Зачем… чёрт возьми, Йосано, скажи мне только одно — я жив? — и этот вопрос бьёт её под дых и отдаётся холодным рикошетом под лопатками. — Или сдох уже?..

— Вставай.

Дазай достаёт изо рта вылизанный дочиста палец, пошатываясь, медленно поднимается, вжимаясь в стену. От него пахнет спиртом, табаком, а ещё чем-то мутным, горьким и невообразимо тяжёлым. Рваными движениями он выпутывается из привычного плаща и небрежно кидает его прямо на пол, ворчит что-то себе под нос и стягивает оставшиеся бинты — его руки кажутся красными от шрамов, тут явно работала ни одна, ни две — десять, сто, миллион точёных бритв.

— Ну же, не медли, — она заносит руку, но всё никак не может сделать это, она же врач, в конце концов, пациентам боль она причиняет только по острой необходимости, так почему она должна идти навстречу омерзительным желаниям этого отвратительного… — Хочешь, я даже тебе помогу? — вырывает её из мыслей и нагло улыбается — его улыбка мажет неприятным маслом.

— Поможешь?

— Ну вот, например, Йосано, вся твоя философия — полная херня, — и она вздрагивает, будто ей за шиворот льда насыпали. — Ненавидишь тех, кто не ценит жизнь? А я вот считаю, что так за неё цепляться — это признак слабости. Люди ведь полные идиоты, хватаются за свои жалкие жизни, хотя толку от них никакого нет, и сгодились бы они только для помойки. Для таких людей (а их ведь большинство) смерть была бы милосерднейшим подарком, а, Йо… — но закончить он не успевает — тяжёлый удар по щеке, до искр в глазах, до соли во рту — Йосано дышит тяжело и испепеляет его взглядом.

— Вот так, хорошо, — даже не сплёвывает, а просто приоткрывает рот, и кровь, смешанная с вязкой слюной, стекает на его израненную шею. — Хорошо…

— Да что ты понимаешь, придурок! — Удар, глухое покашливание. — Ты вообще ничего не знаешь! — Удар. — Ты, чёртов эгоист, что ты вообще можешь понять! — Удар. — Ты смотришь только на себя, ты конченый кретин, ты лжец и лицемер! — Удар. — Не тебе рассуждать о таких вещах! — Удар. Удар. Удар.

Йосано бьёт его по лицу до тех пор, пока собственные руки не начинают покрываться ссадинами. Дазай выносит всё практически молча, только иногда Йосано слышит тихий, утробный скулёж — то ли от боли, то ли, напротив, от удовольствия. Он улыбается всё это время — даже когда его губы исчезают под кровавыми корками, не успевавшими толком засохнуть до очередного удара. Он не отводит от неё взгляда, но Йосано не смотрит ему в глаза — она боится того животного, яростного, что может в них увидеть.

Йосано сама не может понять, откуда у неё берутся силы всё на новые и новые удары.

— Как и думал, в тебе есть этот живительный садизм, нужно только разбудить…

— Уходи.

— Уже всё? — Дазай выглядит даже немного разочарованным, достаёт из кармана брюк сероватый платок, стирает с лица красную жижу.

— Хватит с тебя. Уходи уже, тебе пора проспаться, — Йосано видит своё отражение в зеркале и даже не верит своим глазам — вся её домашняя футболка усеяна крупными алыми брызгами.

— Красиво, да? — он кивает головой на этот неожиданный абстракционизм.

— Красивее некуда. Сколько раз тебе еще повторять?..

— Можно, я останусь? Тут, на полу? — пьяно, довольно икнув, он тянется к ней, берёт её руку и медленно-тягуче целует побелевшие костяшки пальцев, пачкая их нестёртой кровью.

— Чёрт с тобой, — она с отвращением выдёргивает кисть и уходит к себе, демонстративно-громко щёлкая замком.

Ночью она долго не может нормально заснуть — руки болезненно ноют, будто горят, а за дверью ей слышатся звуки, похожие на всхлипы. А ещё ей неожиданно остро, волнующе хорошо, до покалывания в пальцах — и это тревожит её больше всего.

Утром она не находит Дазая в своей квартире, единственное напоминание о нём — кровавые пятна на стене и скомканный платок на полу.

В Агентстве его тоже нет, не появляется он и завтра, и послезавтра, и никто, даже директор, не в курсе, куда он делся.

— Утопился, наверное, — холодно бросает Куникида, однако напряжённо сведённые к переносице брови выдают его волнение с потрохами.

Йосано молчит — её пальцы практически зажили, но внутри до сих пор томительно копошится встрепенувшийся червячок, который не даёт ей просто так успокоиться, проникая в каждый нерв волнительной дрожью. Йосано в эти дни особенно яростна во время лечения — даже бедняге Танизаки давненько так не доставалось, но это всё не то и это всё не так — Йосано с досадой скрипит зубами, злится и отбрасывает тесак в сторону.

Она находит Дазая глубокой ночью в одном грязном баре — среди опустившихся наркоторговцев со стеклянными глазами и неестественно весёлых, полураздетых девок с раскрашенными лицами. Он пьян — не так, как тогда, но и сейчас ему уже явно хватит.

— Знал, что ты будешь искать меня, — звучит ей оплеухой вместо приветствия.

— За тебя всё Агентство волнуется, пока ты тут просиживаешь штаны! — вспыхивает Йосано, швыряя маленькую сумочку на барную стойку.

— Ага, это тоже знаю. Но ты ведь пришла не по этому, — он делает глоток мутной жидкости из грязного стакана, и та тонкой струйкой стекает по бледному подбородку. — Хочешь?

Йосано молча берёт и отпивает, кашляет, потому что горло прошивает кислая, тошнотворная горечь, что отдаётся в желудке немедленной резью — какую же дрянь тут всё же предлагают под видом виски.

— Зачем ты пьёшь это, будто у тебя нет денег на нормальную выпивку?

— Йосано-Йосано, — Дазай качает головой и машет пальцем прямо у неё перед носом. — Деньги-то есть, но от этого пойла можно быстрее сыграть в ящик, сама же понимаешь. Не двойное самоубийство, конечно, но хоть что-то…

— Прекращай уже всё это дерьмо, — она уже даже не злится, скорее, смотрит на него с неизбежным смирением. А ещё чувствует, как кончики пальцев слегка жжёт что-то мутное, грязное, изнутри.

— Обязательно, разумеется, конечно, — он согласно кивает. — Но сегодня я хочу… кое-чего другого, — Дазай оборачивается к ней, резко, грубо обнимает, притягивая к себе и утыкаясь лицом в её грудь. — Сама знаешь, чего.

— Я не…

— И ты тоже этого хочешь, — и Йосано чувствует прикосновение шершавого языка к напряжённым пальцам, и колени слегка подрагивают.

-… пошли.

Туалет в этом паршивом заведении общий — всем уже давно наплевать, тут и двери кабинок за собой закрывают единицы. Повсюду валяются окурки, шприцы с остатками крови внутри, крупицы белого порошка — когда они заходят внутрь, какая-то девица с длинными светлыми волосами слизывает дорожку прямо с грязного, заплёванного пола. Йосано вздрагивает, но Дазай проводит её в кабинку, не обращая на блондинку никакого внимания.

— Это?..

— Нормально. Забудь. Быстрее, — глаза Дазая наливаются кровью. — По-жа-луй-ста.

В кабинке чудовищно тесно, жарко, а ещё отвратительный запах, но Йосано уже всё равно — она замахивается и бьёт Дазая кулаком куда-то в область живота, так, что он сгибается пополам, а изо рта начинают течь кровавые слюни, добавляя новой грязи на пол.

— Да, так… — сипит он, цепляясь пальцами за ткань брюк. — Сильнее.

Йосано не заставляет просить себя дважды — только так зуд под ногтями можно хоть как-то успокоить. Она хватает его за волосы, тянет изо всей силы и уже даже не бьёт — царапает, раздирает на лоскутки кожу его лица, шеи, рук, торса — и как завороженная смотрит на выходящие из-под пальцев кровавые змейки.

— Только… не молчи, — выдыхает он, и голос его прерывистый, дробный. — Говори. Ты знаешь, что… — он запинается, жадно вздыхает и с блаженной улыбкой прикусывает свой указательный палец — ногти Йосано останавливаются в самом низу его живота, в районе ремня, уже залитого кровью. — Ты знаешь, что говорить.

Йосано кивает — она и вправду неожиданно тонко чувствует, что она должна говорить, ощущает это кожей и всеми вытянутыми в струнку нервами, оголёнными до предела.

— Лжец, — тихо говорит она, и от хлёсткой пощёчины его голова резко дёргается. — Лицемер. Ничтожество. Падаль. Убожество! Трус! Убийца! — и Йосано, словно выходя из транса, ловит себя на том, что буквально орёт на Дазая, орёт так, что в горле всё ссохлось, а любимые перчатки уже превратились в ошмётки.

— С… — его колени подгибаются, и он буквально обмякает в её руках — Йосано чувствует, как его тело дрожит, а по лицу, вперемешку с кровью, стекает пот. — Спасибо. — Он дышит часто, глубоко, задыхаясь в собственных всхрипах, пряча лицо в руках, и давится, давится своими же словами.

— Пошли. Переночуешь у меня, — Йосано с отвращением чувствует, как по её венам разливается мягкое, податливое тепло, и сытый червячок довольно замолкает. Под ногтями больше не зудит.

Вечером, в душе, её долго и мучительно тошнит от отвращения к себе, к нему, тошнит, пока не начинает казаться, что она сейчас выблюет собственные внутренности. Она силится встать, но слишком тяжело внутри, слишком больно, слишком грязно — Йосано тихо плачет, размазывая слёзы по белоснежному, холодному кафельному полу собственной ванной.

С утра она снова не находит Дазая у себя, но зато находит на работе — и ведёт он себя как обычно — издевается над Куникидой, сваливает свою работу на Ацуши и предлагает самоубийство всем посетительницам женского пола.

— Эй, Дазай, что с тобой произошло? Ты себя хоть видел в зеркале? — Куникида кивает на кровавые и явно свежие полосы на лице.

— Пустяки, это была попытка покончить с собой массовым нападением котов, — и Йосано мучительно хочется громко завыть.

Она и воет — правда, дома, в родных стенах всё становится немного проще. Йосано снова плачет, содрогаясь от захлёстывающей её жалости — к своим пальцам, к себе самой, но больше всего, конечно, к нему. Его что-то мучительно пожирает изнутри — она это чувствует по тому, как он каждый раз подставляется под её удар — точно в последний, точно можно будет наконец завершить эту неудачную историю — а потом он вдруг с досадой обнаруживает, что ещё жив, и захлёбывается собственной болью. Йосано боится его в эти моменты — он целует её руки, говорит «спасибо», и глаза его полнятся каким-то безумным, нервным облегчением, чтобы потом снова сделаться мёртвыми. Йосано громко всхлипывает, сыро давится собственными слезами и соплями, но никак не может найти выхода, да и нет его, вроде — разве что продолжать.

Она и продолжает, на этот раз дома у Дазая. У него холодно (отопление отключили за неуплату), окно протекает, а ещё пол, местами покрытый каплями чего-то тёмного, отвратительно скрипит при каждом шаге. Дом Дазая чертовски похож на него самого. Йосано хочется сбежать отсюда отсюда после первого же шага внутрь, на Дазай не даёт — хватает за руку, сжимает пальцы сильно-сильно и заглядывает куда-то глубоко внутрь неё.

— Пожалуйста, — повторяет это слово точно спасительное заклинание, и Йосано на автомате заносит руку, которую уже прилично так режет и колет. — Мне так нужно, — и прикусывает губу добела, до крови, и с кривой усмешкой ловит её удары.

— Ты — сумасшедший, — её белая рубашка уже промокла от пота, а руки сводит выламывающей, болезненной, резкой судорогой. Йосано кажется, что если она попытается согнуть пальцы, то они просто жалобно хрустнут и посыпятся на пол пылью.

— Вовсе нет. Я просто пустой, Йосано, представляешь, совершенно пустой, — глаза Дазая в этот момент кажутся совершенно чёрными, с красными отблесками крови, повисшей каплями на его ресницах. Дазай смеётся, надрывно, громко, так, что покрытая синяками и ранами грудь ходит ходуном. — Пус-той. Думаю, за это можно ещё…

— Нет.

— Да.

— Хватит, Даз… — Йосано пытается схватить его за руку, но он быстрее, даже избитый — подлетает к окну и распахивает его ногой, попутно выпинывая наружу какую-то тонкую тетрадь — и завороженно смотрит, как исписанные, желтоватые листы опадают вниз, вырисовывая спирали.

— Интересно, а могу ли я так красиво…

— Идиот! — она втаскивает его обратно, вцепившись до хруста в его окровавленные запястья, собирая остатки сил и опрокидывая на пол — жалобным треском отзываются подгнившие деревяшки. — И вправду пустой, ты пустой! Кретин! — она так и остаётся сидеть на нём сверху, в изнеможении хлестая его по щекам его же рубашкой. — Мне надоело всё это дерьмо! — Йосано выкидывает тряпку и обхватывает собственную голову, до боли впиваясь ногтями в тонкую кожу.

— Мне жаль, — но в мутных, жестоких глазах Дазая нет жалости, только равнодушие. И облегчение.

Вечером Йосано расцарапывает собственные руки и колотит их об шершавую стену — чтобы и ей стало проще, чтобы успокоить проклятый зуд. Она душит, давит пресловутого червячка, она вымывает дочиста всю квартиру, чтобы больше нигде-никогда-ни одного красного пятнышка. В душе она с ожесточением, до ссадин трёт себя мочалкой — ей чудится, что там, под самыми ногтями, есть ещё кровь Дазая, а на её коже всё ещё его горький запах — трёт и размазывает вместе с пушистой пеной кровь собственную.

Неделю всё идёт как прежде, а потом он вновь появляется на её пороге, и целует руки, и мокро, вязко облизывает шею, ключицы, и тяжело дышит, когда она, сжав зубы в скрипящую линию, наносит ему первый удар.

— И предателем, предателем назови, — просит, и трясётся, и пошатывается, точно боится.

И Йосано называет, хоть и прикусывает тут же язык — не свой, конечно, его — кусает до крови, так, что в собственный рот льётся его соль, и сдирает-сдирает-сдирает кожу, не оставляя на груди живого места.

— Почему именно я, почему? Почему не Куникида, он бы с радостью согласился избивать тебя.

— Неа, не согласился бы. Да и женские руки всегда приятнее, — «и женским рукам тоже приятнее», хочет добавить Йосано, вздрагивая нетерпеливо, ёрзая, ощущая привычное тягучее покалывание сотен мелких иголочек.

— Зачем тебе всё это? — спрашивает, не особо рассчитывая на ответ, когда Дазай облизывает её колено, а она чертит тонким скальпелем на его спине что-то, подозрительно смахивающее на кровавые крылья.

— Потому что так правильно, — язык огибает выступающую, угловатую косточку и скользит по внутренней стороне бедра. — Потому что я заслужил, потому что так я жив, потому что во всём виноват я, я один, — его трясёт, он с силой вдавливает пальцы в её влажную, покрасневшую кожу, и Йосано одним слитным, моментальным ударом разбивает ему нос — чтобы стало полегче, чтобы, наконец, правильно.

— Вот именно поэтому, да, — Дазай приоткрывает рот, чтобы красные капли затекали внутрь, и крепко-крепко зажмуривает глаза — Йосано целует его в спаянные веки, выдирая пряди волос, и (впервые при нём и в сотый, наверное, раз при себе) плачет сама, плачет навзрыд, и жжёт слезами его свежие ссадины — но он лишь отшатывается, точно ошпаренный, от её поцелуев.

— Нет, не делай этого, никогда не делай, — и Йосано понимает, что сейчас сделала ему больнее, чем всеми этими избиениями.

Понимает — и не понимает одновременно, но принимает.

С утра она наносит мазь на его раны — Дазай шипит и топорщится спиной, но расслабляется, когда она начинает наматывать спасительные бинты.

— В два слоя обмотай, — она кивает — первый всё равно мокнет от сукровицы буквально в её руках.

— Почему ты вчера плакала? — но вопрос остаётся без ответа, повисая в напряжённом воздухе между ними мёртвым грузом.

Первый раз за долгое время Йосано берёт на работе выходной. Её способность отказывается слушаться её — тесак в руках кажется чем-то страшным, чем-то грубым, она не может даже поднять его, не говоря о том, чтобы замахнуться и нанести удар.

— Йосано-сан, всё хорошо? — Наоми будто просверливает в ней две дырочки острым взглядом.

— Да, — она откладывает оружие в сторону и быстро стягивает перчатки. — У тебя сломан палец, но ничего страшного, можно и не прибегать к моему лечению. Походишь просто так, с фиксацией, — сдёргивает халат и чуть ли не бегом покидает офис и спиной, острыми лопатками чувствует, как Дазай равнодушно и холодно смотрит ей вслед — морозит её тёплую кожу даже сквозь толстый плащ.

Йосано кажется, что они придумала, как, но пока что всё ещё не знает, почему.

Крыша одной из высоток Йокогамы кажется ей идеальным местом — Йосано стоит совсем близко к зубастой пропасти города и не смеет даже взглянуть вниз — слишком перехватывает дыхание и мучительно сосёт под ложечкой. Пока она ждёт его, то миллион раз, против своей воли, прокручивает в голове это воображаемое падение — то чувство лёгкости и тяжести одновременно, которое она ощутит каждой клеточкой, и то, как плотный воздух спасительным коконом обнимет её измученное тело.

— Ты выбрала отличное место, — из очарования высотой её выводит Дазай — по его голосу она понимает, что он совершенно трезв, и это крайне радует её. То, что нужно.

— Пообещай мне, — он привычными движениями стягивает плащ, рубашку и бинты, обнажая одну большую рану, и не смотрит на Йосано, и улыбается так мелко-мелко, мимолётно, — как закончишь, столкни меня вниз. Если прыгнешь со мной, так вообще отлично, я всё-таки ещё не отказался от идеи двойного самоубийства, — тянет к ней руку, точно приглашая.

Йосано цокает языком, медлит, точно обдумывает, тяжело вздыхает и быстрыми движениями расстегивает пуговицы любимой блузки.

— О, даже так. Что ж, двойное самоубийство в полуобнажённом виде ещё лучше, это даже идеально, я бы сказал, — Йосано шагает к нему, и он закрывает глаза, и тянется к её удару, и бормочет что-то про прелести прыжков в бездну, как вдруг осекается и до боли прикусывает язык — вместо удара он чувствует что-то мягкое на груди, животе, а ещё руки, тихо коснувшиеся спины — Йосано обнимает его, прижимаясь всем телом.

— Что ты?.. Что ты делаешь? — Дазай упирается руками в её плечи и мучительно, старательно пытается освободиться — но руки Йосано держат его железной хваткой. — Перестань немед…

— Хватит, — прерывает его и тихо, почти невесомо, едва касаясь губами, целует израненную, бледную его грудь. — Хватит уже, Осаму. Не нужно себя истязать.

— Да что ты понимаешь?! — его лицо все перекашивается от неподдельного ужаса, он хватает её за волосы и резко-больно тянет от себя. — Ты ничего не понимаешь! — звучит до боли знакомо.

— Возможно, — не поднимает на него взгляд и не отпускает, только по-прежнему касается его кожи сухими, потрескавшимися и искусанными губами.

— Мне это не нужно! Это не моё, как ты не поймешь, — Дазай замахивается и с силой, хлёстко бьёт её по лицу — так, что голова Йосано дёргается, точно у тряпичной куклы, да кровь струйкой вытекает из разбитой губы, и сам на минуту пугается того, что сделал. — Я…

— Всё хорошо, — Йосано берёт его руку, ту самую, которой он только что бил её, и аккуратно целует пальцы, каждую косточку, и чувствует, как тело Дазая бьёт крупная дрожь.

— Нет, не хорошо! — он выдёргивает у неё кисть и замахивается снова, но ударить не может, (сам не понимает, почему) и только безвольно роняет руку вниз, и хрипит ей в плечо, тяжело склонив голову.

— Ты даже не представляешь, что я творил, — сипит Дазай несколько минут спустя.

— Нет. Но догадываюсь. Ты предавал. Ты лгал. Ты лицемерил. Ты не смог защитить тех, кто был тебе дорог, — Дазай уже не дрожит, его натурально колотит, но Йосано лишь крепче прижимает к себе истёрзанное тело неполноценного человека. — Ты не делал того, что мог сделать. Ты использовал людей и плевал на них. Ты ни во что не ставил жизнь человеческую… — и сама тяжело-тяжело всхлипывает.

— И разве я… не заслуживаю смерти? — всё больше и больше слабеет, так, что Йосано опускается на пол, не выпуская его из рук.

— Заслуживаешь, конечно, — она отрывает от собственного плеча и берёт его лицо в руки, крепко сжимая — и смотрит, смотрит прямо в его воспалённые, влажные глаза одинокого ребёнка. — Но кто сказал, что я дам тебе умереть? Кто сказал, что грехи нельзя искупить? Кто сказал, что нужно так истязать себя? Кто тебе это всё наговорил? Кто сказал тебе, что нет никого, кто простил бы тебе всё?..

Йосано видела Дазая разным, но плачущим — впервые. Раньше ей казалось, что если такие люди, как Дазай, дадут волю слезам — мир рухнет, не меньше, но теперь она понимает (когда он обнимает её, прижимается до хруста в позвоночнике и надрывно рыдает, уткнувшись в её ключицу), что ничто не рухнуло — просто в мире стало одной надеждой больше.