Просто всё начнём сначала (гет)

Уилсон в очередной раз прихлопнул комара у себя на руке и в очередной раз горько пожалел, что согласился отправиться в этот реабилитационный центр. Жить в лесу, в середине июля! Он начинал подозревать, что Эмбер, просматривая рекламные брошюрки, нарочно выбрала это место. Чтобы отомстить ему за всё.

Центр находился за городом, в лесной глуши. Говорил ли он ей когда-нибудь, что терпеть не может леса? В первый же день его искусали так, что он насчитал у себя пятнадцать комариных укусов, да еще несколько от каких-то неизвестных насекомых. Он весь чесался, на ногах вздулись огромные волдыри. Рассматривая кровавые расчёсы на коже, Уилсон задавался вопросом, не останутся ли у него от них шрамы на всю жизнь. И как он не догадался сам сперва просмотреть рекламки, что она ему подсунула?

По крайней мере, в первый день после детоксикации ему было не до алкоголя. Не до того, чтобы тосковать по дому, и не до того, чтобы задумываться о том, как он виноват перед Хаусом и Эмбер, не говоря уж о вине перед самим собой. Вместо этого он рассматривал волдыри и царапины на коже, и вдобавок обнаружил на голени какую-то сыпь, похожую на ожог от ядовитого плюща, хотя Уилсон и не помнил, чтобы где-то натыкался на это растение.

Так прошёл первый день. Оставалось восемьдесят девять.

Форман вставляет в проектор рентгеновский снимок, и все принимаются его внимательно разглядывать.

— Я думаю, это гипотиреоз, — говорит Хаус и, гордо вскинув голову, оглядывается на Эмбер.

Она понимает, что он хочет сказать своим победным видом — что ему уже не нужно подсказывать сложные термины. Все меньше и меньше ему требуется её помощь в работе и повседневных делах. Правда, с координацией у Хауса еще пока плоховато. Зато он уже начинает подшучивать над Эмбер, называя её "своим поводырем".

"Поводырь для хромого", — каждый раз с усмешкой отвечает она.

А вот запомнить её имя он так и не смог…

— Но симптомы подходят не все, — возражает Форман, указывая на доску.

— Прекрасно всё подходит, — возражает Хаус и поднимается из-за стола. Вся команда смотрит, как глава отделения диагностики (бывший, конечно, глава отделения, потому что официально он всё ещё вне штата), хромая, идет к доске и берет маркер.

— Поначалу мы назначили ей лечение, думая, что это ботулизм. — Он вычёркивает несколько симптомов. — Симптомы гипотиреоза — все налицо. Остальное — побочные эффекты от назначенных препаратов.

— Скорее всего, так и есть, — вставляет Эмбер. — В любом случае, отменив лекарства и назначив новые, мы сможем это проверить в течение нескольких часов…

— Как там Уилсон? — вдруг тихо спрашивает Катнер, внимательно глядя на Эмбер.

Она пожимает плечами, стараясь преодолеть некоторую неловкость.

— Нормально. Пока ещё в отпуске, — отвечает она.

Никто, кроме неё, Хауса и Кадди, не знает, где Уилсон находится сейчас на самом деле, и Эмбер решила хранить это в тайне.

На вторую неделю пребывания здесь с Уилсоном случился солнечный удар. Это произошло совершенно некстати, во время экскурсии по территории центра, когда Уилсону только-только начала нравиться дикая природа. Он прогуливался по парку и уже было с удивлением отмечал, что свежий воздух и тень густых листьев довольно приятны. Несколько раз он видел забавных бурундучков, перебегавших дорогу, а прохаживаясь у пруда, заметил черепашек, что грелись на солнце, забравшись на старую автомобильную шину, которая покачивалась на темной воде. Но стоило Уилсону выйти на солнце, как палящий жар настиг его, и через несколько минут он уже просто пожалел, что родился на свет.

С трудом добредя до ближайшего строения, отчаявшись найти туалет, он, скорчившись, прижался к стене, мучаясь тошнотой, уверенный, что все это — наказание свыше за все, что он натворил за последние месяцы. За то, что бросил лучшего друга в беде... Что ж, Бог — или кто там насылает на людей кары — прекрасно с этим справляется. Уилсону казалось, что он умрёт, если не получит глоток воды, и, когда кто-то наконец поднес ему целую бутылку, он припал к ней так жадно, как будто несколько лет перед этим блуждал по пустыне и не надеялся выбраться живым. А когда ему дали ещё одну, он плеснул воды себе на лицо, на голову и яро умывался, пока его не стало выворачивать наизнанку.

С тех пор Уилсон навсегда и окончательно возненавидел жару и природу.

— Когда Уилсон вернётся домой? — в сотый раз спрашивает Хаус. Наверное, Эмбер это уже действует на нервы, но она не подает вида.

— Двадцать восьмого августа, — в который раз терпеливо отвечает она.

Хаус, кивает, злясь на себя за то, что никак не может запомнить простой даты. Он чувствует смутные угрызения совести за то, что когда-то издевался на Форманом, когда у того после болезни были такие же проблемы с памятью.

— Ты скучаешь без него, Хаус? — мягко спрашивает Эмбер, внимательно глядя на него.

Они сидят в кабинете Хауса, прежнем кабинете, который так и остался за ним, даже когда главой отделения назначили Формана. Это Кадди решительно настояла на том, чтобы все оставалось как прежде. Она верила, что Хаус когда-нибудь вернется на работу. И оказалась права.

— Да, — тихо отвечает он. И это правда.

— Он скоро вернётся, Хаус. Иди сюда, посидим, — Эмбер, подвинувшись на диване, дает ему место рядом с собой.

Хаус вздыхает, встает, подходит и садится рядом с ней. Он сам не знает, почему не противится ей. После травмы, после перенесенных страданий телу его хочется только тепла и покоя — ничего больше. И он прижимается к ней, как к матери, как год назад, после катастрофы, когда был совсем беспомощен.

И Эмбер, сидя с ним на диване, обнимает его, как раньше, поглаживает, покачивает и шепчет ему, что Уилсон скоро-скоро, совсем скоро вернётся. И она не рассердится, сколько бы он об этом не спрашивал.

На пятую неделю в реабилитационном центре Уилсон принял твердое решение быть мягче и внимательнее к Эмбер и Хаусу, когда он вернется домой. Его грызла совесть за все обиды, которые он, нечаянно или нарочно, когда-то причинил им. На память приходил то один, то другой случай, когда он сердился на друга или по пустякам срывался на Эмбер, в то время как она сбивалась с ног, ухаживая за Хаусом.

Жизнь в санатории становилась для него невыносимой. Считалось, что пациенты проходят здесь "терапию природой", которая должна помочь им "научиться владеть собой и направлять свои способности в полезное русло". Но Уилсону с каждым днем всё меньше хотелось работать над собой и своими способностями. Ему хотелось домой, и он постоянно возносил мольбы, обращаясь к кому-то, кто правит человеческими судьбами, чтобы Он скорее отправил его домой, обещая, что в будущем все, все исправит в своей жизни.

Но время текло по-прежнему медленно.

К шестой неделе он смирился с ежедневными прогулками по лесу. Как ни странно, но в них тоже была своя приятность. Можно было уединиться, подумать о прошлом, погрузиться в воспоминания. И в это время ему все чаще думалось об Эмбер. Постоянно всплывали в памяти разные мелочи, связанные с ней. Её мягкие светлые волосы. Милые голубые глаза… Взгляд, устремлённый на него… А он? Много ли он уделял ей внимания с тех пор, как ей пришлось день и ночь возиться с Хаусом?

Теперь ее образ неотступно стоял у него перед глазами. И он поклялся, что, когда вернется, исправит все ошибки, будет добрее к Эмбер и Хаусу. Они — его самые близкие люди. В них вся его жизнь.

Только бы выйти отсюда поскорее…

— Доктор Кадди, у нас там… э-э… ситуация. В приёмной… — говорит Форман, заглянув к ней в кабинет.

Кадди вопросительно смотрит на него, выходит в приёмную и своими глазами видит, в чем ситуация. Точнее, видит незваного гостя. Тот мирно расположился в очереди на приём к Хаусу и читает газету.

— Триттер… — растерянно произносит Кадди, но тут же, взяв себя в руки, обращается к детективу. — Прошу прощения?..

— Да? — Триттер отрывается от статьи с крупным заголовком "Вооружённый убийца до сих пор на свободе".

— Можно поговорить с вами с глазу на глаз? — Она указывает ему на дверь кабинета.

В кабинете она закрывает дверь и решительно поворачивается к нему.

— Вы пришли к доктору Хаусу? — И до того, как Триттер успевает ответить, Кадди продолжает. — Дело в том, что год назад доктор Хаус получил серьёзную черепно-мозговую травму. К настоящему моменту его здоровье почти полностью восстановилось, и он вернулся к работе, но… У него остались некоторые проблемы с памятью. Я хочу вас предупредить, что он — весьма вероятно — вас не узнает.

Триттер немного растерян. Он не знает, что сказать. Да, такого он не ожидал. Наверняка это какая-то очередная странная игра, затеянная Хаусом.

Про себя Триттер уверен, что сможет разоблачить Хауса, оставшись с ним один на один. Но, конечно, вслух он поддакивает, сочувственно кивает, улыбается и обещает Кадди вести себя тактично.

Но когда он видит Хауса, тот и в самом деле смотрит на него, как будто видит впервые.

— Чем могу помочь? — будничным тоном спрашивает Триттера Хаус. Так обращаются только к незнакомым людям.

Триттер поражен. Похоже, этот человек и правда совсем не помнит его.

— Мне нужно пройти плановый медосмотр... Я работаю в полиции.

Триттер в упор глядит на Хауса. Он всё ещё уверен, что доктор вот-вот его узнает.

— Вот как? — живо отзывается Хаус. — Следствие, значит, ведёте?

Триттеру становится неуютно. Пожалуй, это уже не смешно. Ему не по себе от такой перемены, и он решает больше сюда не ходить.

Как-то вечером, на девятой неделе пребывания в санатории, гуляя по лесу, Уилсон сбился с привычной дороги и немного заплутал. Выйдя к знакомой полянке на берегу ручья, он решил справить здесь малую нужду.

Неладное он почувствовал, когда услышал в кустах шорох — сначала сзади, потом спереди. И когда Уилсон поднял глаза, перед собой он увидел… увидел…

Он впервые в жизни увидел живого волка — серого зверя, оскалившего клыки.

Настоящее чудовище.

Это было не какое-то метафорическое "внутреннее чудовище", олицетворяющее дурные привычки и зависимости, чудовище, с которым их учили бороться на психологических занятиях. Это был настоящий зверь, хищник с огромными зубами, означавшими для Уилсона верную смерть.

И, осознав, что он мочится прямо на зверя, Уилсон отступил назад, и его разобрал истерический смех.

Волк двинулся вперёд, глядя прямо ему в глаза, и тогда Уилсон перестал смеяться, повернулся и бросился бежать.

Он бежал изо всех сил, задыхаясь, бежал, как никогда в жизни, и все мысли его были только о Хаусе и Эмбер, Эмбер и Хаусе. Бежал так, как будто впереди ждали не огни реабилитационного центра, а родной дом и близкие люди. Бежал, будто за ним по пятам гнались все его прежние ошибки.

Чуть позже, сидя на кровати в своей комнате, он вычеркивает очередной день в своем календаре. Что, интересно, сейчас делают Хаус и Эмбер?

Итак, спустя девяносто дней — три долгих месяца, двенадцать недель, — Уилсон наконец-то был на свободе. Он ехал к себе домой. Но чем больше сокращалось расстояние, тем больше он испытывал странную тревогу. Что, если дома его встретит совсем не то, что он ожидал? Когда он, припарковавшись, вошел в подъезд, им овладело совсем уже необъяснимое беспокойство, что, поднявшись на свой этаж, он обнаружит запертую квартиру, в которой никто не живет. Что Эмбер уволилась из больницы, забрала Хауса (или отвезла его к Кадди, или к его матери, или куда-нибудь еще) и уехала в неизвестном направлении, ни оставив ни адреса, ни даже ключа от квартиры.

Он даже не помнил, есть ли у него свой ключ. Брал ли он его с собой, когда уезжал?

Но, к облегчению Уилсона, ключ оказался на месте, в кармане.

Ключ легко входит в замочную скважину. Дверь оказывается не запертой. Он так волнуется, что его даже как-то смутно удивляет — когда открывается дверь, — что за нею находится его квартира, что в нее можно войти и все вещи в ней находятся на своих местах.

А потом он видит Эмбер и Хауса. Они сидят, обнявшись, тесно прижавшись друг к другу, на диване, и смотрят телевизор.

И это почему-то его совсем не удивляет. Да, чего-то подобного он и ожидал.

Смущенный, он отступает назад, к двери. Он хочет немедленно уйти, оставшись незамеченным, уйти, чтобы не мешать им.

Но когда он поворачивается к двери, ещё не зная, куда он теперь пойдёт, его останавливает голос Эмбер.

Милый голос звучит как песня, как ангельский гимн.

— Джеймс? — тихо говорит Эмбер. — Не хочешь присоединиться к нам?

— Это… дом? — спрашивает Уилсон. Он сам не знает, что значит этот вопрос, растерянный, полу-иронический, который он задает, стоя лицом к двери. — Это — мой дом?

— Здесь всегда был твой дом, — отвечает Эмбер. И всё сразу становится ясно.

И он поворачивается, и впервые за столько времени делает шаг вперед — туда, где его так ждали.