Рукопись, до сих пор никем не найденная в бутылке (джен)

Достижение святости требует таких же или, по крайней мере, почти таких же огромных усилий; но святость предполагает благие и естественные пути. Это попытка вновь обрести экстаз, который был присущ людям до грехопадения. Грех же является попыткой обрести экстаз и знание, которые подобают лишь ангелам, а потому, предпринимая такую попытку, человек в конце концов становится демоном.

А. Мейчен

— Мистер Эмброуз Прайс, говорите?

— Да, да, но я списывался с мистером Фуллером, не могу ли я теперь увидеться с ним?

За окнами угасал день. Октябрь пел свою песню смерти над посеревшим городом, разбросанным по холмам и долам над свинцовой, полноводной рекой. Там, снаружи, вечер был багрян и пронзителен, а я стоял тут, перед библиотечной стойкой, и вел бесполезный разговор с джентльменом, напоминающим богомола в очках и хорошо пошитом темном костюме.

— С мистером Фуллером, говорите? Погодите, кто это?

— Я вел с ним переписку, — теряя терпение, громко и раздельно повторил я.

С самого начала, с первых же слов было ясно, что этот разговор никуда не приведет. Джентльмен-богомол — что-то вроде Цербера, выставленного моей злосчастной судьбой перед самым порогом, за которым — рукой подать до цели. И так всю мою чертову жизнь, ты ведь знаешь, моя дорогая, как я боюсь существ, подобных этому джентльмену, все его племя, облеченное небольшой властью и огромной ответственностью, наделенное правом запрещать, не пускать и отказывать. Подозреваю, что они прекрасно чувствуют мой страх, лишь только я вхожу в какое-нибудь присутственное место, как цепная собака чует страх прохожего. Потому они так любят рушить мои хрупкие надежды, видать, это доставляет им особое, извращенное удовольствие.

— Та-ак… — он так долго и внимательно вчитывался в карточку, словно обнаружил там копию неизвестной прежде надписи со стены египетской гробницы. — Место жительства — Куинси. Род занятий — поэт… Поэт? А вам известно, на каких условиях мы выдаем заказанную вами книгу?

Я сделал вид, что мне не известно. Наверное, мне просто захотелось взять реванш — раз он издевается надо мной, почему бы мне над ним не поиздеваться?

— Видите ли, молодой человек, разрешение на работу с этим манускриптом получить не просто, мы выдаем его в исключительных случаях, если проситель представляет нам веские причины для получения допуска к раритетным изданиям и рукописям — допустим, он проводит исследование, в котором без данной книги никак не обойтись. В этом случае мы требуем предоставить название и реквизиты научной организации, тематику исследования, опубликованные ранее работы…

— Все это очень интересно, но мистер Фуллер дал мне разрешение в своем ответном письме. Почему бы вам просто не позвать его?

В полупустом зале вдруг стало темнее, как мне показалось, сам воздух помрачнел и сгустился. Ощутив иррациональное чувство нехватки воздуха, я ослабил галстук.

— Чертова лампа! — пробормотал мой собеседник. — Мистера Фуллера я позвать не могу, у него отпуск, он сейчас в отъезде.

В самом деле, это всего лишь одна из ламп погасла, как раз над нашими головами. Но я уже знал — это угасла моя надежда получить искомое.

Я еще некоторое время тряс у него перед носом письмом Фуллера и даже осмелился повысить голос, прекрасно понимая, что терять мне уже нечего. Человек-богомол, видимо, обрадовавшись тому, что меня удалось вывести из равновесия, решил устроить мне показательную порку.

— Молодой человек, вы ведете себя неподобающе, — заявил он. — Не забывайте, что вы находитесь в стенах учебного заведения, а не… в компании себе подобных! По какому праву вы вообще чего-то требуете от нас? Вы кто — ученый с мировым именем? Может быть, вы — получивший признание писатель? Посмотрите же на вещи здраво! Вы — никому не известный человек с улицы, самонадеянно именующий себя «поэтом», который беспардонно ворвался в научную библиотеку известного университета, требует выдать ему редчайшую, очень ценную книгу, да еще закатывает тут непристойный дебош!..

Он еще долго разорялся, пока я шел по длинному проходу между ровными рядами столов с одинаковыми зелеными настольными лампами. Да, я весьма неучтиво повернулся к библиотекарю спиной на середине его гневной тирады. Это была моя жалкая месть за растоптанную надежду. Закат врывался через высокие витражные окна, длинными полосами ложился на пустые столы, и мрачные отсветы, наводящие на мысль о мире, гибнущем в огне и крови, соперничали с желтым, будничным светом потолочных светильников.

Холодный воздух принес облегчение. Как я уже писал, октябрь пел свою смертную песнь. Я слышал ее явственно: камень домов и улиц издавал неясный тревожный гул, глубокими, яркими нотами звучали небеса, росчерками черных молний вспыхивали деревья, словно безумные скрипки в «Скачке валькирий». Я обратил лицо к страшному, торжественному закату, пробегая взглядом все градации — от зеленовато-трупной полоски у горизонта, через ступени охристого, ярко-оранжевого, алого, до багрянца венозной крови, переходящего в мертвенную холодную синеву. Великолепная палитра вселенских катастроф. Несмотря на холод, мои щеки на миг ощутили дымное горячее дыхание чудовищной печи, исполинского пожарища. Я даже закрыл глаза, словно боясь, что они вытекут от нестерпимого жара.

Я стоял с закрытыми глазами и рассуждал: Цербер из Мискатоникского университета указал мне на дверь. Стало быть, делать в этом городе более нечего. Надо забрать вещи и ехать на вокзал. Я возвращаюсь на щите, я потерпел полный крах. Но ничего не попишешь — надо жить дальше.

Господи, Милисент! Почему я не поступил именно так? Почему не отправился в отель, не задерживаясь ни минуты перед негостеприимным крыльцом знаменитого храма науки?

Нет же, я, как полный дурак, стоял и ждал чуда, не желая смиряться с поражением. И чудо пришло, Милисент.

В детстве мне читали сказку — я не запомнил ее названия, — про бедняка-феллаха, который однажды, потеряв все, что у него было, сказал, что примет помощь от любого создания, откуда бы оно не явилось — из пустыни ли, с небес или из преисподней. Его услышали: со стороны пустыни пришел закутанный в черное высокий человек, который предложил ему сыграть с ним в странную игру…

Но я становлюсь многословен — так мы никогда не доберемся до конца. За те несколько минут, покуда я стоял в прострации, случилось следующее. Наверху хлопнули двери, и по ступеням резво сбежал какой-то господин.

— Простите, возможно, я вмешиваюсь не в свое дело, — обратился он ко мне, — но я случайно стал свидетелем того, как вы пытались получить допуск к работе с «Некрономиконом». Напрасно вы связались с этим ученым сухарем! Он все равно не выдал бы вам разрешения, даже если бы вы встали перед ним на колени. Так что, не ругайте себя!

— С чего вы взяли, что я себя ругаю? — огрызнулся я. — Я просто расстроен. Книга была мне очень нужна. На нее я возлагал… определенные надежды. И я даже не представляю, чем ее можно заменить.

— Скажите, а для чего она вам так нужна? Поверьте, это не праздное любопытство! Очень может быть, что я как раз смогу предложить вам замену, если узнаю больше.

Я впервые взглянул на собеседника. Нет, этот лукавый искуситель ничем не напоминал пустынного духа из страшной сказки моего детства. Он обладал весьма заурядной внешностью — средний рост и средний возраст, редкие русые волосы под мягкой шляпой и совершенно не запоминающееся лицо. Может быть, поэтому я вдруг сделался откровенен? Опасность, исходящая от столь прозаического существа? Увольте. К тому же, тогда я был еще слеп и не понимал, насколько опасны те знания, к которым я стремился.

— Полгода назад мне приснился сон…

— Ну и что с того? Все видят сны.

— Этот сон был слишком необычен. Я видел события давно ушедших времен… даже не так! Времен настолько древних, что вся известная нам история человеческой цивилизации по сравнению с этой бездной времени кажется мигом! Настолько, что и сама смерть умерла бы, пролистывая год за годом, пока добралась бы до конца.

— Что вы говорите? — тон моего собеседника изменился. В нем прорезалась живейшая заинтересованность.

Правда, теперь я припоминаю, что было в нем кое-что еще — алчная радость охотника, который видит, как добыча добровольно идет в расставленные им силки.

— Да, уверяю вас! Никто и никогда еще не видел во сне ничего подобного, даже видения Кольриджа уступают той фантастической ясности, тому нездешнему ужасу и безумной красоте, которые предстали перед моим взором. Я, признаться, не уверен, было ли то вообще видением. Меня не оставляет странное чувство, что во сне я был перенесен некой силой на иные планы бытия. Понимаете? Мне кажется, что я присутствовал там физически!

— Почему бы и нет? Не думайте, будто я не понимаю вас или подвергаю ваш рассказ сомнению. Но продолжайте же!

— Передо мной разворачивались странные события, поразительные, ужасные… Не всегда я понимал смысл того, чему стал свидетелем. Безумно яркая фантасмагория, поражающая неземными красками и образами! Уверяю вас, в нашем мире таких красок нет, и быть не может!

Собеседник кивал, словно вполне представляя себе то, о чем я говорил.

— Сон оборвался, не получив логического завершения. А знаете, что случилось потом?

— Что-нибудь столь же неординарное?

— Нет, тут другое. Пробудившись, я ощутил себя… как бы это сказать? Избранным.

Точно, избранным из сотен тысяч обычных людей. Мне казалось — древние пророки точно так же чувствовали свою инаковость, вдохновленность свыше. Это не передать словами, можно только испытать. Словно ты заснул обычным человеком, а проснулся уже другим. И человеком ли? Как человек может поднять и осмыслить столь чудовищный временной пласт, хоть и спрессованный в несколько часов сна, и остаться всего лишь смертным человеком? Ты просыпаешься и понимаешь, что у тебя внутри зажглось солнце, и ты теперь обязан светить, хочешь того, или нет. Да, я был уверен, что удостоился откровения, неизвестно за какие заслуги, но высшим силам виднее! Этот день и много других дней я провел за написанием поэмы.

— Совсем как упомянутый вами Кольридж!

— Сходство между нами еще и в том, что мой труд, как и его, остался незавершенным. Правда, совсем по другой причине. Память о нездешнем не покинула меня, подобно паутинке утреннего тумана. Я писал, и образы, явившиеся мне во сне, послушно укладывались в строки. Впервые в жизни я не ощущал того, что принято называть муками творчества — поэма писалась с невероятной, пугающей легкостью. И вдруг перо мое остановилось.

— Почему же?

— Потому что иссяк поток образов, который питал его. Я дошел до границы сна, оборвавшегося так нелепо, и понял, что путь мне освещало не солнце иного мира, а волшебный фонарь. Коварный волшебный фонарь, в который его создатель вложил конечный набор картинок, и теперь я тщетно пытаюсь добиться от него большего, ведь это всего лишь мертвый, бесполезный прибор… Вот так неожиданно закончилась моя карьера пророка.

— И как это все связано с поисками «Некрономикона»?

— Так вот. Поэма так и не была дописана. Полгода я провел в непрерывном кошмаре, пытаясь заглянуть за грань естественного. Мне казалось, что я колочусь о стену, за которой — целый мир, солнце и луна, и ветер, и закаты… Я был как узник, запертый в каменном мешке без надежды выбраться на волю. Но я пробовал разные способы…

— Наркотические вещества? Средства расширения сознания? — понимающе кивнул незнакомец.

— Э, да вы, я смотрю, попадали в историю, подобную моей?

— Можно сказать и так. Не очень-то любезно со стороны неизвестных нам сил поманить вот так человеческое существо и снова оставить во мраке экзистенции. Но вы не закончили.

— Пару месяцев назад я прочел в одном журнале оккультной направленности любопытную статью. Это была перепечатка из какого-то серьезного научного издания, снабженная вульгарным и безграмотным комментарием редакции… но не в этом суть. Автор — некий профессор Фуллер, сотрудник научной библиотеки Мискатоникского университета. В своей статье он упомянул нескольких загадочных и одиозных раритетов, находящихся в университетской собственности. Написанные в разные эпохи, в разных уголках земли, все они имеют нечто общее.

— Что же?

— У меня все эти месяцы вертятся на языке три слова: «заглянуть за грань». Так вот, они все, так или иначе, заглядывают за грань. За грань временной шкалы, открывая жуткие зияющие бездны там, где ученые кладут предел не только людской, но и геологической истории. За грань естественного знания, за грань морали и этики. Один из них — пресловутый «Некрономикон». Ничего не говорящее мне название. Но автор дал в статье некоторые выдержки из текста…

— Пугающе знакомые образы? Дайте догадаюсь — вы обнаружили, что вы — не первый, кому показывали эти забавные картинки? — рассмеялся он.

Я был разочарован, даже уязвлен. Но он примирительно подал мне руку.

— Руперт Диксон, врач. А на досуге — любитель заглянуть за грань. Приглашаю вас к себе на ужин, там я и расскажу, что я имею вам предложить в качестве замены.

Я принял предложение незнакомца, ведь уже стемнело и было отчаянно холодно.

Не буду мучить тебя подробностями, а перейду прямо к рассказу мистера Диксона.

— Я, мистер Прайс, с юных лет понемногу увлекался всей это оккультной чепухой. Так, без фанатизма. Список — нелегальный! — этого самого «Некрономикона», кстати, держал в руках. Пусть ученые задавалы не думают, что обладают монополией на него — время от времени страждущие делают контрабандные копии их сокровища. Тот список, что попал ко мне, полагаю, был не единственным. Если честно, впервые ознакомившись с этой «чудовищной» и «нечестивой» книгой, я не ощутил ни страха, ни священного трепета. Для меня это был очередной алхимический или розенкрейцеровский трактат, силящийся запутать читателя и поведать ему сложным языком простые истины. Так коммивояжер пытается продать вам грошовые часы по цене первоклассного швейцарского хронометра, уверяя при этом, что делает вам одолжение. Несколько позже я переменил свое мнение. Но давайте по порядку.

Три года назад я получил этот дом по наследству, со смертью дядюшки оставшись последним в роду. Это причина, по которой я перебрался сюда из Провиденса. Дом, родовое гнездо моей семьи, находился в очень запущенном состоянии и был битком набит всяким хламом. От хлама-то, копившегося здесь не одно поколение, я и начал избавляться, как только въехал. Самое бесполезное и ветхое я лично снес на помойку — вышло несколько мешков. Потом настал черед так называемых «семейных реликвий», всего, что представляло хоть какую-то ценность и могло заинтересовать завсегдатаев антикварных лавок. Большую часть этого добра я выгреб из кабинета дяди. Там была, между прочим, бронзовая масляная лампа, явно восточного происхождения. Эта вещь была мне знакома по моим прежним посещениям дядюшкиного дома.

— Эта лампа — волшебная, — словно наяву услышал я дядин голос.

Я еще тогда спросил: неужели в ней живет джинн? И поинтересовался, тер ли уже дядя ее бронзовые бока.

— Она волшебная, и джинны тут не причем, — раздраженно ответил мой родственник. — Если бы ты знал, кто ей владел до меня… Вот только надо разобраться, как она работает.

Я пожал плечами. Дядя тогда уже был стар и склонен к причудам. Впрочем, вещь действительно выглядела старинной, и, возможно, представляла определенную ценность. Судя по сведениям, что мне удалось в тот раз вытянуть из дяди, которого мои шутки про джиннов заставили надуться и сделали немногословным, ранее она принадлежала его не очень близкому знакомому из Провиденса, а с недавних пор (обстоятельства так и остались для меня неясными) обрела свой новый дом здесь. Этот самый знакомый, если верить туманным намекам дяди, был то ли откровенным колдуном, то ли очередным поехавшим от прочитанного мистиком. Тем не менее, дядя отзывался о нем с большим уважением и даже трепетом.

Итак, я вновь, спустя два года, держал в руках бронзовую лампу.

— Интересно, дядя разобрался, в конце концов, как она работает? — вслух спросил я себя. — А то мне бы сейчас не помешал джинн. Я бы попросил у него денег взаймы.

Мое финансовое положение в тот миг было не слишком стабильным. Но это к делу не относится.

Барахло, предназначенное на продажу, я собрал в одну большую кучу в углу гостиной. Знакомый антиквар, мистер Браун, обещался на другой день заглянуть, чтобы оценить этот хлам. День выдался трудный и хлопотливый, и неудивительно, что, перевозбудившись, я в тот вечер никак не мог уснуть. Снотворное меня не брало, и я решил спуститься в гостиную, выкурить сигару, и еще разок перебрать свое богатое наследство.

Эта лампа — она словно манила меня к себе! Я разглядывал ее так и эдак, поглаживал неровность зеленоватой бронзы, пытался разобрать арабскую вязь, орнамент из слов, но распознал только несколько знакомых букв. Эта вещь была стара, очень стара. «Возможно, ей тысяча лет», — подумалось мне почему-то. В голову мне пришла странная, вздорная мысль. Я решил использовать ее по прямому назначению. Я раскрошил свечу и добыл фитиль, принес из кухни немного рапсового масла. Недолго повозившись, я запалил лампу и погасил свет.

Некоторое время я сидел в странном трансе, заворожено глядя на мятущийся неровный огонек и струйку черного коптящего дыма, поднимающегося к потолку. И вдруг все переменилось. Из старой масляной лампы ударили лучи ровного розоватого света, и она вся заискрилась, как огненная роза. По стенам забегали наперегонки лучи и тени. Это были странные тени, они не имели отношения к предметам, находящимся в гостиной. Что отбрасывало их? Невиданные растения, звери, странные создания, которые существовали, как вы говорите, на иных планах бытия? Думаю, это они явились в мою гостиную в виде бесплотных теней. Я хотел бежать от этого, как мне казалось, злого чуда, но, пораженный до глубины души, не мог даже вскочить с дивана. И тут мой взор обратился на дальнюю стену. Там, в розовом сиянии лучей, начали проступать контуры какой-то местности… Не буду рассказывать, что мне довелось увидеть в ту ночь, и не просите. Лучше посмотреть на это самому. Достаточно сказать, что с рассветом я чувствовал именно то, о чем толковали вы: я был духовидцем, избранным из тысяч и тысяч.

Я находился в столь приподнятом состоянии духа, что немедля покинул дом и бродил где-то почти до полудня, погруженный словно в какой-то золотистый слепящий туман.

Когда я вернулся, дверь открыла работница, которую я нанял, чтобы помочь привести дом в порядок. Она сказала, что в мое отсутствие приходил мистер Браун, перебрал кучу старья и отобрал несколько предметов, которые, по его словам, имеют шанс быть проданными. Я кинулся в гостиную, как ошпаренный, — как я и предчувствовал, лампы там не оказалось!

Мистер Браун, с которым я незамедлительно связался, сообщил мне, как ему казалось, радостное известие: старую арабскую лампу купили, как только он выставил ее на витрину, и дали неплохую цену. Я схватился за голову.

— Так вы утратили ее? — воскликнул я.

— Не пугайтесь, дослушайте. Я навел справки о купившем ее джентльмене. Как оказалось, он был в нашем городе проездом и в тот же день отбыл куда-то на запад. Не стану подробно описывать все перипетии поиска лампы. Скажу только, что я шел по ее следу более двух лет. И только недавно наконец вернул себе свое сокровище. Поверьте мне на слово, за это время я пережил самые страшные муки, какие знает только застарелый кокаинист или морфинист, отлученный от своего наркотика.

— Но вы не сказали, чем ваша «волшебная лампа» может помочь мне.

— Ну как же! Вы видели начало истории и теперь хотите продолжения, чтобы закончить свою поэму! Лампа покажет вам то, что вы хотите, и даже больше того. Я вам скажу кое-что, что вас шокирует, но я почти уверен, что автор вашего вожделенного трактата вдохновлялся видениями из этой лампы. За то время, что я вел поиски, мне удалось узнать о ней немало интересного.

— Так покажите же ваше сокровище!

Я готов был на коленях упрашивать об этом мистера Диксона. Но он заверил меня, что и сам рад показать мне лампу в действии. Все же я не мог не спросить его о цене, на что он ответил так:

— То, что лампа способна вам дать, не имеет цены. В мире людей — я имею в виду. Так что, забудьте про деньги, с человеческой точки зрения вы получаете желаемое совершенно бесплатно. Но «бесценно» означает также — «баснословно дорого». Именно такую цену взимают за тайное знание иные миры, отличные от нашего. Так что, мистер Прайс, готовьтесь раскошелиться.

Вот такой двусмысленный и загадочный ответ он мне дал. Тут бы мне и призадуматься, но я, увы, пропустил его слова мимо ушей. Затем он принес лампу, и мы до утра прогрузились в несказанный, дикий, возвышенный бред.

Это был месяц волшебства, месяц откровений, месяц экстаза. Самый дивный и страшный из октябрей. Я почти не спал, даже не помню, ел ли что-нибудь. Розово-золотое сияние питало меня и давало силы, и несло вперед. Ночи пролетали, осиянные видениями лампы. Дни напролет я писал. Я закончил «Розу огня», над которой бесплодно бился полгода, проклиная час, когда появился на свет, и внушая страх и сожаление всем моим близким. Кроме того, я написал «Ночных гарпий» и «Изумрудный венец». Три поэмы за один месяц! И огромное количество стихов.

Я забыл обо всем, Милисент, обо всем на свете, погружаясь по ночам в невообразимо глубокие бездны времени, наблюдая неспешный ход эр и эонов, перемещения чудовищных народов, ведомых страшными божествами, строительство и разрушение доисторических империй, невиданные никем континенты и океаны, переплавляя подсмотренное в стихи — такие, каких я никогда не писал прежде и никогда более не напишу.

Катастрофа обрушилась на меня внезапно. Подойдя однажды в сумерках к парадной двери мистера Диксона, я обнаружил его дом пустым и заброшенным. Свет не горел в окнах второго этажа, где мы обыкновенно смотрели свои божественные кошмары. Нижние же окна были заколочены досками. Краска на двери облупилась, как видно, очень давно, и медная табличка исчезла, словно ее и не было. Я, не веря очевидному, принялся стучать и окликать своего таинственного знакомца и сообщника, и так расшумелся, что из дверей соседнего дома вышел старец. Он и рассказал мне, что мистер Диксон уже давно съехал отсюда, «может, обратно в Провиденс, а может — куда подальше», во всяком случае, тут его не видели больше года.

Пораженный этими абсурдными словами, я кинулся в отель, и, захватив вещи, отправился прямо на вокзал. Я ничего не понимал, мой разум горел, словно в жестокой лихорадке, а этот город давил на меня неимоверно, в тот миг мне хотелось одного: уехать, освободиться от тлетворной власти его улиц. Тогда я еще не понимал, что главной причиной моего лихорадочного состояния была лампа, вернее, ее отсутствие. Это мой лишенный привычной дозы ментального (или магического?) наркотика мозг требовал утоления, забвения и сна. Войти в полутемный вагон, опуститься на диван, и перестать мыслить, слушая перестук колес. Но дорога и предвкушение близкого свидания с домом не стали мне спасением.

— Билетов на сегодня нет! — прошипело мне невнятное существо из окошечка кассы.

— Давайте на завтра! — нетерпеливо крикнул я, готовясь внутренне к бессонной ночи на вокзале.

— Про билеты на завтра ничего неизвестно, сэр, — загадочно ответили мне. — Хотите уехать завтра, завтра и приходите.

На миг я остолбенел, но тут же вскипел и принялся требовать, чтобы мне немедленно продали билет. Окошечко бесцеремонно захлопнулось.

Возмущенный произволом служащего, я обежал пустынное вокзальное здание, толкнул несколько дверей — все они оказались заперты. Станция словно вымерла. Лишь уборщик и буфетчик проводили меня недобрым взглядом. Я проторчал всю холодную туманную ночь на перроне. Примерно в полночь к станции подполз поезд, завизжали тормозные колодки, заскрипели рессоры вагонов, медленно теряющих инерцию движения. Никто не вышел на перрон. Поезд постоял несколько минут в клубах пара, и медленно покатил себе дальше. В нужную мне сторону вообще ни одного поезда не прошло. Видно, город, в который занесла меня судьба, не пользовался особой популярностью ни у путешественников, ни у железнодорожных перевозчиков.

Надо ли говорить тебе, Милисент, что и на следующий день, и во все последующие дни билетов не было? Как не было и поездов — они перестали ходить. А ведь я готов был вскочить в любой вагон даже на ходу!

Я не сразу сдался. Послав проклятия в адрес железной дороги, я предпринял несколько попыток уехать автобусом, но он каждый раз ломался в одной и той же точке пути, как только лишь последний дом предместья проплывал за окном, и немногочисленных пассажиров просили покинуть салон, неискренне сожалея об их потерянном времени. Все это повторялось в такой точной последовательности, что не оставляло сомнений в искусственности происходящего. Как и в случае с железнодорожной кассой, я стал участником тиражируемого изо дня в день спектакля, статистом, бессильным что-либо изменить и пассивно играющим свою жалкую роль.

Поняв, что и тут мне ничего не светит, я даже решился уплыть вниз по реке, наняв лодку. Но река в прямом смысле не пожелала нести неправедный груз, выбросив мой челн на отмель.

И уж не думаешь ли ты, что я оказался слишком робок, чтобы попытаться уйти пешком? Я пытался! Но, раз за разом, спустившись в окутанную туманом долину (а туман стоял всякий раз, когда я отправлялся в путь), шоссе неизменно делало поворот, и моему взору, выплывая из сизой дымки, вновь представал знакомый ландшафт, рассеянные по холмам островерхие крыши. Это противоречило всем законам природы, но факт оставался фактом — ни одна из дорог в этом городе не пожелала вывести меня на волю. Они изгибались, словно живые твари, словно змеи, чтобы вернуть меня в исходную точку!

Лишь исчерпав все попытки, я, наконец, понял, какую цену взяли неведомые мне силы за единственный месяц неземного экстаза, месяц, проведенный в шкуре всемогущего творца…

Я не знаю, кто такой этот мистер Диксон, но почти уверен, что облик заурядного провинциального доктора принял некто, имеющий форму непостижимую человеческому уму. Я боюсь даже представить себе его страшную, противоестественную, аморфную природу, хотя, казалось, чего мне теперь-то бояться, если все уже случилось?

Он вполне мог бы оказаться духом этого города, genius loci, что завлекает в сети простаков, возжелавших запретных плодов, и замуровывает их вечность, словно мух в кусок янтаря.

Он — охотник на человеков, охотник на души.

Ах, да, я не досказал до конца ту восточную сказку.

Когда феллах, у которого небесный огонь спалил урожай, землетрясение разрушило дом и жену укусила ядовитая змея, пришел в отчаяние и пожелал принять помощь от любого существа в этой Вселенной, на зов откликнулось странное созданье. Некто пришел со стороны безводной пустыни, в которой не жили даже скорпионы, через которую никогда не ходили караваны, ибо солнце выжгло землю и самый воздух этого места, превратив его в жидкий огонь. Разве что злой дух или ангел, проклятый богом, пожелали бы поселиться в этой бездне страха. Так вот, некто пришел в деревню, и был он высок, статен и укутан в черные одежды. Никто так и не увидел его лица, а голос незнакомца, как уверяли люди, напоминал шипение змея. Он прошел сквозь затихшую деревню, мимо помертвелых от жуткого предчувствия людей, и остановился прямо перед беднягой, что сидел на развалинах своего дома.

— Верно ли, что ты, отчаявшийся, готов принять любую помощь? — спросил пришелец.

— Верно, — ответил крестьянин.

— Значит, ты готов заплатить и любую цену?

— У меня ничего нет, — сказал несчастный. — Судьба лишила меня всего. Иначе я не просил бы помощи.

— Давай сыграем, человек. Ты попросишь меня о трех вещах. Если я не смогу тебе их дать, то уйду, откуда пришел. Если же смогу… ты получишь три вещи — на год.

— А цена?

— Ровно через год ты узнаешь цену. И не сомневайся, я не потребую больше того, что у тебя есть.

— Что ж, терять мне нечего, — воскликнул крестьянин. — Играем!

— У тебя три хода, человек.

— Хочу золотую розу, которая бы жила и благоухала, как настоящая! — выпалил феллах, заранее ухмыляясь и радуясь собственной ловкости.

Черный странник, не говоря ни слова, достал из складок своих пропыленных одежд цветок, что сверкал на солнце, как струйка расплавленного металла.

— Но ведь она не живая! — воскликнул было крестьянин, жадно разглядывая золотые лепестки. Но тут же осекся, ибо волшебный аромат, исходивший от цветка, тонкость и мягкость лепестков не оставляли сомнений — эта роза не была откована искусным мастером.

Незнакомец положил розу на свою темную, как орех, ладонь, и она медленно умерла под палящим солнцем.

— Следующий ход.

В этот раз феллах думал долго. Он ходил из стороны в сторону, что-то бормоча, а незнакомец стоял, не шевелясь, все это время, словно не чувствовал ни жарких лучей, от которых негде было укрыться, ни усталости, хотя прошел он немалый путь.

Наконец крестьянин решился.

— Хочу, чтобы на этом месте появился дворец из белого резного камня, окруженный садом, в котором бы струилась вода, шумели плодовые деревья, благоухали цветы и пели птицы!

Незнакомец кивнул. И в то же мгновение они оказались посреди невиданного прохладного сада, шумящего пышными ветвями и перекликающегося голосами дивных птиц. Из его яркой зелени восставали белые узорчатые башни поразительной красоты. Как могло все это появиться в чахлом пыльном оазисе, который питал жалкий мутный источник?

— Вот и последний ход, подумай, как следует, — предупредил черный пришелец.

В этот раз бедняга думал еще дольше и придумал, как ему казалось, то, чего никто на свете не мог ему дать. Он пожелал взамен одной умершей жены весь сонм гурий Аллаха в жены. Нежных, не тронутых никем, нездешне прекрасных райских дев. И он получил их, вечно девственных, большеглазых и жарких, как пламя.

Незнакомец в черных одеждах ушел в гиблую пустыню, оставив несчастного наслаждаться своими неземными дарами.

А ровно через год все исчезло — и дворец, и гурии, и сам феллах. Остались лишь занесенные песком развалины его лачуги да выбеленный солнцем скелет, словно этот бедный человек давно уже был мертв.

Черного странника, говорят, видели в это время во многих деревнях, через которые он проходил. Утверждают, что ночь его одежд на этот раз озарял прозрачный кристалл, висящий на шее. В глубине этого странного украшения дрожал и пульсировал золотистый свет, словно моля о пощаде. От этого безмолвного крика, говорят, сжимались и усыхали людские сердца.

Вот и вся сказка, моя дорогая.

Вот и вся сказка про ловца душ и глупца, который сам сунулся в ловушку.

Я уже смирился с тем, что пойман и заключен в волшебный кристалл. Лишь одно не дает мне покоя. То, ради чего я заплатил такую цену, мои творения, они никогда не увидят свет. Правда, я придумал одну хитрость.

Сейчас я допишу это письмо, поставлю подпись, аккуратно сверну и помещу в бутылку из-под виски. Как можно тщательней подгоню пробку и для верности залью сургучом. Затем я кину ее в Мискатоник. И буду надеяться, что хоть весть о моей участи река когда-нибудь вынесет к живым людям.

Своей очереди дожидаются еще пять бутылок. В них «Роза огня», «Ночные гарпии», «Изумрудный венец» и стихотворения. В детстве я любил романы об отважных путешественниках. Героев этих книг море выбрасывало на необитаемые острова и дикие, страшные земли, населенные каннибалами. Послание в бутылке порой спасало жизни этих отчаянных людей. Мою жизнь не спасти. Но мне мучительно думать, что плоды моего восторга и безумия не прочтет никто. Может быть, я и бездарный, но все же — поэт, а значит — скромный соавтор Творца Вселенной.

Моя дорогая, никак не могу дописать последние строки, мне страшно кончить это письмо и отдать его волнам, словно тогда окончательно разорвется связь между нами. Нет, я буду надеяться, что ты когда-нибудь возьмешь в руки это послание, пусть через много лет. Я буду надеяться, что эта река все-таки течет в мир живых.

Что ж, прощай. Мне предстоят бессчетные века, сложенные в один длинный, холодный и туманный день. Один день в вечном октябре, что поет свою смертную песнь над островерхими крышами седого города. Мне предстоят века сожалений, но, боюсь, то будут не сожаления о доме, друзьях, простых радостях жизни, о тебе, моя любовь. Эти века безвременья будут наполнены мукой, превосходящей страдания всех морфинистов и кокаинистов на земле, тоской по утраченной лампе и ее экстатическим, страшным и дивным пророчествам. Ибо не целый мир я утратил, а больше, чем мир.

Что ж, я готов встретить свою вечную осень в призрачном граде.

Видишь, я больше не бьюсь в твои прозрачные стены, светильник моей души более не вопиет безмолвно, он ровно светит в глубине ледяного кристалла — негдешнего града по имени Аркхем.