Из мини-цикла "Хроники Эмбер" (гет)

"Бесят эти позеры в джинсах с дырками на коленях. Никто не поверит, что вы так много молитесь, никто".

Хаус долго смотрит на картинку в социальной сети. Да, бывает так, что смешной прикол сделает тебе день, а рассказать — некому.

Хаус слегка усмехается. Он представляет, как вдруг вся его команда пришла на работу в модных джинсах с рваными коленками. И он каждому из них высказывает эту шутку, они по очереди подходят к нему за заданием, а он говорит им это в лицо.

"Кэмерон, — говорит он, — никто не поверит, что ты столько молишься, никто". И когда-то влюбленная в него Кэмерон смущается и краснеет, заливается краской, а следом подходит Чейз — неотразимый, в таких же моднявых джинсах с рваными дырами. "Чейз, понимаешь, — говорит он, вручая ему папку с бумагами, — никто не поверит, что ты так много молишься, хоть ты и католик". Чейз обиженно фыркает, как мальчишка, и отходит. Следующая — Тринадцатая. "Тебе никто не поверит, что ты так молишься, — говорит он, наблюдая за смущением бисексуалки, — никто". И так со всеми по очереди.

* * *

Хаус не может заснуть в эту ночь. Лежит наискосок кровати, спрятав лицо в подушку, и ему представляется все, что было — и не было, что он сам придумал, что ему намечталось.

Вот они со Стервой наконец остаются наедине в комнате, дверь захлопывается, и она, побледнев, решительно, как в голливудском кино, раздевается, снимает топик, а он хочет ей сказать: "Не старайся, что ты так стараешься? Так стараются только шлюхи", — а она спускает лямочки с плеч, подставляет ему открытую грудь, едва слышно шепчет: "бей", — бей, если хочешь, бей, пожалуйста! — И если бы можно было объяснить это только мазохической червоточиной в ее характере... Но, пряча голову в подушку, точно прячась от воспоминаний — можешь ли ты себе представить, Хаус, чтобы тебя кто-нибудь любил?... искал, ловил твоего ответа, как сигнала в космосе... Когда ты бежишь на автобус, в кабак, терпишь ради меня простуду и температуру — когда куришь, вечно на взводе, можно ли подумать, можно ли предположить...

Ночь, ночь идет над тобой, сквозь весь мир, прозрачная, бледная, странная... Когда не можешь уснуть, когда вспоминаешь все...

Когда она снится ему, когда ее образ мешается во сне с образом Кадди или шлюхи, мысли сквозь образ, сквозь сон, медленную, текучую, туманную такую ночь — еле движутся.

* * *

...Он явственно представляет, как она лежит сейчас на своей постели, на краю ее, вытянувшись, абсолютно голая, с перекинутыми через голову волосами — Уилсон у стенки, закопавшись в подушки и одеяла, безмятежно свернувшись — чутко прислушивается к туманной ночи, словно зная, что я не сплю сейчас, что я ловлю в ночи на расстоянии ее присутствие...

Все, что ты ей сделал. Все, что она сделала. Поманила и исчезла. Вспоминай теперь все, что было и не было, выдумывай свою с ней воображаемую жизнь.

...Сбрасываем одежду, схватываемся, соединяемся, вот мы уже на постели, и ты выгибаешься подо мной и еле слышно шепчешь слово "бей"... а я совершенно теряюсь,

...неистово искать в тебе тень Майка, твоего Майка, который вот так учил тебя, что с тобой так будут обращаться все мужчины, которые у тебя будут в жизни... наваливаясь на тебя, рычу и кричу: "как это было?" у тебя были синяки на груди и на животе, а пониже спины от него получить небось было почти лаской...

(Не спрашивай ее об этом, зачем ты спрашиваешь? Самому же потом будет стыдно, когда протрезвеешь)

...Стерва, всхлипывая, трепыхается под ним, обнимает, уговаривает: "Майк, миленький!"

...вот я утыкаюсь лицом в твою грудь, что-то там шепчу несвязное, "why... so white?" — а ты рукой прижимаешь мою голову и говоришь протяжно: "Грэээээг..." вот так: "Грээээг", таким голосом, а я от этого совершенно теряюсь, моё имя в твоих устах, я не знаю, что делать...

А она, раскинувшись рядом, из-под опущенных век на него — и прикусив губку — "Да что тут думать". Да что тут думать, говорит. Бей.

И в этом — кто бы понимал! — её самое большое, самое последнее к нему доверие.

* * *

...И вот доходит очередь до неё, Стерва смотрит прямо и невозмутимо — что это он там увидел? — не отрывает взгляд от её коленок, просвечивающих в дырках.

— А, Эмбер. Хорошие какие джинсы, — говорит он, не поднимая глаз.

"Я тебе ещё лучше куплю", — хочет он сказать, но Хаус знает, что это — не про Стерву. Стерва сама кому угодно купит что угодно. Покупает же — Уилсону кровать, матрас и что там еще?

...Но всего этого никогда не будет, и Хаус напивается в кабаке, глушит спиртным свою тоску.

— Никто не поверит, что они так много молятся. Никто! — пытается он объяснить Уилсону, когда тот забирает его из бара.

думай обо мне дома, думай обо мне в баре.

думай, с кем ты знакома, но уж не будешь в паре.

…………………………………………………

думай обо мне, слышишь? думай, молю, чаще.

ветер сорвет крыши, твой черно-белый плащик.

сольется в ночи дорога, станет билет ядом.

думай, как можешь, много. я ведь не буду рядом.

матвей.снежный.

Они идут, держась за руки, взрослый и ребёнок — по осенней дороге, где мягкий осенний свет переходит в синеватые сумерки.

Ручка девочки доверчиво лежит в его взрослой руке.

— ...И тогда я стал тыкать крокодила палкой, — рассказывает Хаус. — И крокодил меня проглотил...

— Проглотил? — переспрашивает девочка, весело, широко раскрывая глаза.

— Да, проглотил, целиком, вместе с тростью и кроссовками. Тётя Кэмерон очень испугалась, расстроилась, стала метаться от дяди Формана к дяде Чейзу, хватать их за руки и кричать: "Да что вы стоите, как будто вам все равно! Сделайте что-нибудь! Ну сделайте же скорее что-нибудь!" — Хаус делает голос нарочно писклявым и противным, когда говорит за "тётю Кэмерон".

Девочка смеётся.

Они идут вдоль дороги, вдоль осенних разбросанных пустырей. Здесь, на краю посёлка, стоят фонари, и дорога сворачивает уже к городским постройкам. Загораются огни, и осеннее золото плавно переходит в прозрачные, прохладные сумерки.

Попадаются одиночные прохожие.

— Тогда дядя Чейз посмотрел на дядю Формана и поспешно сказал: "Я, как новый глава отделения..."

Когда это было? По отделению прошла новость о том, что Стерва и Уилсон поженились во время поездки в Испанию. Немного раньше, чем планировалось. Захотелось закрытой церемонии в уединении. Поехали в Испанию, как будто просто в очередной отпуск вместе, и там, вдали от посторонних глаз, повенчались по католическому обряду. "Почему по католическому? Ты протестантка", — Хаус не может понять, как будто это важно. Уилсон со Стервой передают всем привет из поездки и обещают, чтобы не расстраивались — по приезду будет праздничная церемония для гостей. "А что сказала мама Уилсона по поводу католического обряда?" А вы ей не сказали, конечно. Хаус вдруг ясно представляет пышную церемонию венчания и мягкие, светлые лучи, что вьются под потолком барселонского храма, сходя на неё, на ресницы Стервы, на фату и кружева, умиротворяя и успокаивая её…

Глупости. Какая-нибудь церквушка в испанской деревне.

Хаус с грохотом трости спускается по лестнице, входит в свое отделение. "С ума сойти, обнаглели все, по роже бьют..." Он отдает приказы, яростно хамя, стуча тростью при каждом шаге, словно раздавая удары направо и налево. "Тауб тут гаремы себе заводит, ему можно..." Тауб возмущенно поднимает брови. "Тринадцатая! Я для чего тебя брал в команду? Чтобы издеваться и хамить тебе больше всех, так что давай, выполняй свое назначение!" И Тринадцатая срочно бежит выполнять приказы...

"Ну и как тебе венчание по католическому обряду? Понравилось?"

Глупейший вопрос, конечно.

Стерва делает жест рукой, точно держит невидимую сигарету, и пожимает плечами. Хаус моргает, не зная, как загладить неловкость.

...За сколько дней до свадьбы это было? Хаус торопливо — насколько может, насколько прилагает усилия — почти взбегает по ступенькам. Задыхаясь, стуча тростью — быстро, быстро в ординаторскую. Успеть, пока утром она там одна. Входит.

— Стерва! Послушай, я не умею всё это говорить и не люблю церемоний, и не люблю делать все как положено… Зачем тебе Уилсон, Стерва? Брось его, брось всю эту церемонию со свадьбой…

Главное — делать тон чуть-чуть иронический, не до конца, чтобы оставить место для отступления; чтобы всегда можно было ощетиниться и сделать вид, что шутил, и вообще как обычно — хамил, издевался.

— Ну, в общем, выходи за меня, Стерва. Потому что...

"В горе и в радости, в болезни и в здравии... Я — инвалид, ты — Стерва. Как-нибудь — притремся друг к другу..."

Она, повернув к нему голову, молча, словно не дыша, внимательно слушает его. Ждет.

— У нас будут дети, а я... не буду их бить, — заключает он, совсем уж нелогично, не зная, что еще сказать, что пообещать ей.

Она вытягивает руки вдоль стола, потягивается. Сгибает их в локтях и прикладывает к щеке.

— Ты ещё скажи, — говорит она, наклонив чуть-чуть голову, мягко, иронично — и это только она так может, — ты ещё скажи, что ты и меня бить не будешь...

— Не буду, — отвечает он, чувствуя, что всё, в общем, уже погублено, всё пропало, момент окончательно и невозвратимо ушёл.

— Бу-удешь, — говорит она, придвинувшись и наклонившись к нему, и он зачарованно смотрит, как округляется пухлая нижняя губка. — Будешь.

"Я же такая. Я Стерва, я выпрошу".

И на этом все и закончилось, больше разговоров об этом не возникало.

"Мы хотим купить загородный дом". Когда они сообщили ему об этом? Повседневность, разговоры в ординаторской. Все как обычно, только теперь они женаты. И Хаус чуть-чуть в стороне от их жизни, от жизни Уилсона.

— ...А потом, ночью, я выбрался из крокодила и пошёл по улице — страшный, весь покрытый крокодиловой слизью, со слипшимися волосами. И нет такой передряги, из которой бы я не выбрался! — Хаус горделиво вздёргивает голову.

— Расскажи ещё! Ещё! — Девочка смеется, прыгает вокруг него, дергает за рукава.

— Что тебе ещё рассказать, моя беспощадная крошка, Cutthroat Baby? Что? — Хаус наклоняется к ней, опираясь на трость, смотрит в её глаза.

…И видит, как лучи, падая сквозь решетку на окне под потолком испанского храма, опускаются, играют на волосах и ресницах её в белых кружевах и фате…

— Наутро я пришел на работу и говорю им: "Ну что, вы, конечно, безутешно плакали, но все равно верили и ждали, что я живой и все равно вернусь, и моего места никто не занял?" У дяди Чейза забегали глаза, но он кивнул, а дядя Форман и тётя Кэмерон его не выдали...

…он держит на руках своего сына, зарывшись лицом в детское плечико, ища у него защиты от всех — от людей, от всего мира…

— Пора домой, крошка. Мама твоя нас заждалась, наверное, — говорит он, устало переминаясь, опираясь на трость.

Они идут — взрослый и ребёнок в вязаных шапках, вдоль дороги, в осенних прохладных сумерках, туда, где уже загораются огни.