Отступление (гет)

Разбросанные по столу книги с жёлтыми и трескающимися от любого прикосновения страницами, скрип пера и мерный стук ложки — вот утренние звуки, к которым Том очень быстро привык. А ещё к неизменному запаху молока и кофе, в который она насыпает две ложки сахара. Одна с горкой, а вторую она легонько постукивает о стенки сахарницы, чтобы убрать лишние крупинки. Тук-тук-тук — и утренний кофе готов.

Тук-тук-тук — и Том вспоминает, как ненавидит этот дом.

Resuscitate

In my sleep

Awake to see

You’re never here

Сегодня она приходит в его сон. Том лежит на поляне, его тело обвивают змеи, раздвоенные языки щекочут шею, а голоса искушают лестными и красочными образами. Они что-то говорят о предках, о настоящей матери Тома, об отце, от которого ему досталась фамилия, о миссии, которую предстоит выполнить — которую необходимо выполнить. И только Том прислушивается к их увещеваниям, как кто-то мягко толкает его в плечо, и перед вмиг распахнувшимися глазами предстаёт образ хмурой девушки. Она осуждает Тома, но он не может понять, за что.

А проснувшись в реальности, Том понимает — так никогда не будет. Она ни разу не будила его и сейчас не станет. Как обычно пошлёт к нему в комнату Патронус или другое заклинание (в зависимости от настроения), но никогда не склонится над ним и не потянет на кухню.

And the losing yields

Another year

Facing hopes and fears

В распахнутое окно влетает летний ветерок, занавески разлетаются в сторону, и Том видит маленькую змейку, свернувшуюся в тени цветочной клумбы. Он вскакивает с места, собираясь бежать в сад, чтобы просто вспомнить, что ему не мерещатся его способности. Он ведь правда может говорить со змеями.

— А посуда?

Не отрывается от книг и тетради, даже не замедляет движение пера, однако это не мешает ей снова и снова контролировать каждое его действие. Том останавливается, в который — тысячный? — раз проклиная её напускную отстранённость, ведь она на самом деле всегда и всё знает.

— А палочка?

Бесполезно с ней бороться, и тем не менее Том не перестаёт пытаться выбить её из колеи. Пусть даже таким ребяческим способом.

— Ты несовершеннолетний, и мы договорились, что палочкой ты пользуешься только на уроке.

Перо продолжает скрипеть, и кажется, что Том вполне может уйти, потому что его не пригвоздили к месту взглядом, но ей не нужно это. Она давит на Тома одним присутствием.

— Хорошо, Гермиона.

Никогда в своей жизни он не назовёт эту женщину матерью или мачехой. Даже вежливого мисс Чедвик она от него не услышит. Том ни за что не опустится до такого, а всё потому…

— Кстати, нам, наверное, стоит посетить магазин мадам Малкин, — что слишком, — да и учебники неплохо было бы посмотреть, — много, — …а ты не хочешь новую метлу? Школьные ведь ещё в прошлом веке закупали… — чести!

Она бубнит о покупках, а сама неотрывно скользит взглядом по жёлтым страницам, пальцем левой руки тычет в нужное слово, а правой конспектирует как метеор. Говорит достаточно громко, чтобы Том сквозь шум воды мог расслышать каждое слово, но в то же время спокойно.

Гермиона никогда не кричала на него, но Том уверен, она хотела кричать на него. Каждую минуту хочет.

Он справляется с посудой на удивление быстро, да и Гермиона больше не задерживает, однако этого достаточно — змейка уже уползла.

And I wish

I could believe there was more

Hope’s suffocating

You’ve kissed my life

Том так и не смог определиться, была ли Гермиона Чедвик для него кошмаром или благословением. Он не понимает, почему из сотен детей-сирот она выбрала именно его, и не понимает, отчего в таком случае она так холодна с ним. Хотя нет, не холодна. Том не знает, как объяснить свои выводы, но ему кажется, что Гермиона постоянно чего-то ждёт от него. Пакости или подвига? А может, он просто её подопытный кролик, ведь Гермиона многое готова отдать ради новых знаний. Может, она изучает методику воспитывания детей, прежде чем родить своих.

Как же Том хочет знать, кто он для неё.

Как жаждет залезть в её голову.

Она его спаситель или тюремщик?

And the planes and trains

Are to blame

For tempting us

To refrain

And to cut the chord

In this every word

Of the truth’s absurd

В одиннадцать лет Хогвартс-экспресс для Тома становится первым самым настоящим волшебством. Да, до этого к нему приходил профессор Дамблдор и поджёг его шкаф, но это не идёт ни в какое сравнение с мощным гудком красного паровоза, который вызывает приятную дрожь во всём теле вперемешку с благоговением. Только на платформе девять и три четверти Том заново верит в то, что мир волшебства более чем реален, и он сам — часть этого мира.

В двенадцать, когда Том едет на летние каникулы, он ненавидит Хогвартс-экспресс, потому что не может взять и выпрыгнуть из него, чтобы со всех ног броситься обратно к полюбившемуся замку. Он бы снова умолял директора Диппета позволить ему остаться на лето, однако это невозможно.

Каково же удивление Тома, когда на платформе его встречает не волшебник, который должен отвести его в приют, а девушка, по виду сама недавно окончившая Хогвартс. Усыновлён — единственное слово, которое пульсирует в мозгу Тома, не давая сосредоточиться на других словах Гермионы Чедвик, пока они едут в её дом. В его новый дом.

Всё лето Том желает исчезнуть из дома, в котором, как ему кажется, он так же, как и в приюте, никому не нужен, а стоит ему сесть в поезд и почувствовать мягкий толчок в момент, когда состав начинает свой путь, Тому хочется кричать от абсурдности ситуации, в которую он угодил, потому что больше всего ему нужно немедленно переместиться домой, чтобы услышать родное тук-тук-тук и шелест страниц. Чтобы ещё раз попытаться заставить Гермиону улыбнуться — и сделать счастливой.

Том ненавидит Гермиону Чедвик, но по непонятной причине его постоянно тянет к ней.

And I wish

I could believe there was more

Hope’s suffocating

You’ve kissed my life

Том наконец понимает, что с ним происходит, только после окончания Хогвартса, но легче от этого не становится. Он даже пытается признаться Гермионе: за завтраком, когда под её удивлённым взглядом готовит ей кофе и отсчитывает две ложки сахара, открывает уже рот, чтобы хоть что-то сказать, однако молчит и весь день корит себя. Когда он помогает найти нужную книгу и их пальцы случайно сталкиваются на корешке, Том хочет схватить её холодную ладошку и поднести к губам, чтобы согреть. А ещё лучше обнять саму Гермиону, ведь никакие шали не согреют её лучше, чем он.

Том больше не уезжает на учёбу, он ночует каждый день в их доме, полностью вспоминает, как любит эту квартиру, но в то же время неосознанно чувствует повисшее между ним и Гермионой напряжение. Она всё больше погружается в себя, прячет записные книжки в зачарованных ящиках и всё меньше сидит вместе с Томом на кухне, попивая любимый кофе.

Сколько Том пытается заговорить с Гермионой? Бесконечное количество раз, но она или не слышит его, или притворяется, что не слышит. Тому будет достаточно её простого кивка, её улыбки — пусть и вымученной, и ладно. Том хочет сблизиться с Гермионой, однако с каждым днём всё больше отчаивается.

Hope’s suffocating

Hope’s suffocating

Hope’s suffocating

You’ve missed my life

Надежда на нечто большее умирает. Том уже давно понял: в жизни ничего значимого и великого он уже не добьётся. Он узнал о своём наследии — не о всём, конечно, но тем не менее он мог с гордостью сказать, кто его предок. И всё. Больше у Тома ничего не было.

Он много думает об упущенных в молодости возможностях, о способностях, которые так и не развил, и о тайнах волшебства, скрытые в миллионах книг, а те упрятаны в тысячи библиотек, и всей жизни не хватит на их изучение.

Но это не угнетает так сильно, ведь ещё Том жалеет, что так и не признался Гермионе. Струсил, да, а она, оставшись верна самой себе, на прощание мягко сжала его плечо, пожелала Тому удачи в новой жизни и исчезла в лондонском тумане. Ушла, унеся с собой теплоту и надежду на нечто большее.

И больше всего Том ненавидит самого себя за глупую привязанность к девушке, которая считала его младшим братом. Она не проявляла сильных чувств, со стороны казалась опустошённой и невзрачной, однако Тома влекли её маленькие привычки, её понукания и уроки магии с ней, несмотря на запрет на колдовство для несовершеннолетних.

У него ничего не остаётся от девушки, чью улыбку он никогда не видел, но так хотел, чтобы однажды её глаза засветились радостью. Почему-то он был уверен, что когда-то в этих карих глазах частенько плясали искринки смеха — жаль, Тому не довелось их увидеть. Не довелось услышать смех и почувствовать её доброту.

Том работает без устали, приходит в съёмную квартиру чуть ли не за полночь и почти сразу падает на кровать, забываясь тревожным сном. Во сне он снова дома. Да-да, он смог назвать квартиру, в которой жил с Гермионой, домом, и ужасно тоскует по тем стенам — безликим, без единой колдографии, но знакомым до малейшей трещинки. Жаль, что без Гермионы та квартира уже не дом.

А по утрам, прежде чем уйти на работу, Том раскладывает на столе книги, зачаровывает перо, которое под мысленную диктовку составляет план нового дня, и варит кофе с молочной пенкой. Как учила Гермиона.

И сыпет две ложки сахара. Одну с горкой, другую без. Тук-тук-тук — и Том снова вместе с Гермионой. Пускай, что лишь в воспоминании.