Человечья магия (джен)

ВМЕСТО ПРОЛОГА

ЗА ДВА ПОКОЛЕНИЯ ДО

Не люблю оборотней.

Припереться незваными и испортить праздник — любимое их развлечение. Ну и что, что я не отмечаю ночи рождения с шести лет и сегодняшнюю тоже не собиралась, хотя она и семнадцатая, веха и всё такое. Но я не люблю эти ночи лишь чуть меньше, чем оборотней. Да и то только потому, что они, по крайней мере, никогда не припрутся в неурочный час и не станут трезвонить так, словно хотят разбудить всех мертвецов на Старом кладбище. А эти красавцы и в дверь молотили бы, как раньше — да только вот года два назад я украсила её серебряной инкрустацией. Как раз на случай. Теперь не колотят, только трезвонят. И воняют… Терпеть не могу этот запах.

— Проверка! — пролаял тот, что покрупнее. — Документы! Личный досмотр!

И осклабился, шаря по моей фигуре увлажнившимися глазами и одновременно пытаясь протиснуться в прихожую. Даже лапу в щель просунул, паскуда. Но тут же отдёрнул, взвизгнув, заскулил жалобно, вылизывая обожжённое место — цепочка, которую я накинула прежде чем открыть дверь, была серебряной.

Не люблю оборотней.

Вот как раз за это и не люблю. За хамство и тупость, помноженные на тупость и хамство. И за полное неумение владеть собой — до полнолуния больше суток, а он уже на взводе, аж трясётся весь. И скулит противно. Поделом. Если я обхожусь без прислуги и сама открываю дверь поздним визитёрам — это вовсе не значит, что я беззащитна и всяким-разным можно тянуть лапы, куда не просят.

Снимаю цепочку и выхожу в полосу лунного света. Хорошо, что нет облаков, иначе пришлось бы зажигать фонарь, чтобы разглядели как следует, лишняя суета. Сейчас же мне достаточно слегка приподнять лицо и улыбнуться во все тридцать два, безупречно ровных и ослепительно белых…

Обожжённый оборотень забывает про травму, панически взвизгивает и кубарем слетает с крыльца. Очевидно, новенький — местные все меня знают. Это я удачно. Новеньких надо сразу ставить на место, а то потом проблем не оберёшься. Второго я даже вроде как узнаю, запах знакомый, чуть отдающий металлом — кажется, он из оружейников. Держится получше, но и его отшатывает. Это хорошо. Боится — значит, уважает. И мозги вроде не совсем луной отбило.

С ним и будем разговаривать.

— Проблемы?

Обычно после моей улыбки все вокруг спешат заверить, что никаких проблем. Этот же мнётся, стягивает с лобастой башки потёртую шляпу, вздыхает. Начинает издалека.

— Горожане обеспокоены, мэм…

— Н-да? И какое же мне до этого может быть дело?

Снова улыбаюсь. На этот раз он даже не вздрагивает. Надо было всё-таки зажечь фонарь, в его свете моя нынешняя шкурка приобретает очень эффектный оттенок. Как же его зовут, этого оружейника?..

— В городе пропадают дети, мэм. Вчера исчезла дочка мисс Элизабет, и её нигде не могут найти...

Смотрю на него в упор. Он отводит глаза, мнётся, но не уходит. Не верю, что этот самозваный патруль заявился ко мне в такое время из-за подобной ерунды. Но если тебе не хамят в лицо — приходится тоже быть относительно вежливой.

— Насколько я помню, с Памеллой мы учились у одном классе. Ей уже семнадцать?

— Две недели как, — уточняет он.

— Ну да, ну да. Если не ошибаюсь, то, начиная с последнего новолуния, её еженощно видели в обществе некоего вольного стрелка-виверра? Вернее, ежедневно, я бы сказала… Март месяц, чего вы хотите от молодежи… Стрелка, кстати, нашли?

— Нет, мэм…

— А искали?

Он снова мнётся, вздыхает, теребит шляпу. Понятно. Зачем искать простые причины, если рядом живу я, такая удобная и всё объясняющая?

Добавляю в голос задумчивости, говорю в пространство:

— Знаете что, Клаус… — Имя оружейника вспомнилось очень кстати. — А ведь я ещё не использовала лицензию этой недели. И теперь вот думаю — прогуляться, что ли, сегодня днём? Поискать самых рьяных…

— Я не виноват! — срывается на визг молодой, распластываясь по ступенькам. — Я ни при чем! Госпожа! Я не знал! Не надо, Госпожа, пожалуйста, я больше никогда…

В глазах у него страх и ненависть. Опасное сочетание. Он хочет то ли наброситься, то ли лизнуть мне туфли, но трусит. И правильно — остро заточенные пряжки на них из чистейшего лунного серебра. Каблуки, кстати, тоже. Какое-то время я смотрю на него с надеждой, но потом понимаю — нет, не бросится. Слишком сильно боится. Жаль.

Перевожу взгляд на Клауса.

— К делу, Клаус. Зачем вы пришли? Не из-за этой же подзагулявшей кошки, в самом-то деле, это ведь даже не смешно.

— На Старом кладбище видели дикого человека, мэм, — говорит Клаус, и на этот раз он абсолютно серьёзен.

Видели. Вот, значит, как…

— Думаете, я его прячу?

Именно так и думает большинство горожан, но Клаус казался мне поумнее большинства. А оно мне надо, чтобы они так думали? Позволить, что ли, обыскать дом?

Какое-то время всерьёз раздумываю, но решаю не рисковать. Сегодня сделаешь одну уступку — а завтра они потребуют десяток. Нет уж.

— Клаус, — говорю я проникновенно, — как вы полагаете, много ли времени мне потребуется, чтобы испросить у Короля расширение лицензии на двоих?

Я не блефую, и Клаус это отлично знает. Король уже не раз намекал, что вечная жизнь вечной жизнью, но не мешало бы мне обзавестись и потомством — в том или ином смысле этого слова. И даже скорее именно что в ином — люди нынче дороги, особенно урождённые. Да и где их искать, людей этих… А красивых молодых мужчин разного рода и племени при дворе пруд пруди, выбирай любого, Ференциата, и он сразу же станет графом, а ты — графиней.

Намекать-то он, конечно, намекал, но настаивать не решился. Насильно сорванный поцелуй не сработает, нужен только подаренный доброй волей. Проще подождать — и положиться на тех, кто очень хочет стать графом.

— В чём дело, Ри? Это хамьё тебе надоедает?

Лёгок на помине — шесть с лишним футов благородства при плаще и шпаге, Чёрный Антуан из Легросенских Антуанов, семейство знатное, но обедневшее. Один из самых перспективных моих женихов. Вечной жизни, правда, боится до судорог, но ради графства и определённых преимуществ пожалуй что и согласится. Самых активных претендентов вообще-то восемь. Интересно, как они поделили между собою

дежурства? Как ни выйду — обязательно хоть кто-нибудь, да ошивается поблизости. Потому-то я и не гуляю больше ночами.

— Всё в порядке, Антуан. Они уже уходят.

— Извините, Госпожа. Ошибочка вышла.

Молодого да раннего уже и след простыл, Клаус пятится, кланяясь, но голос у него довольный. Еще бы! Он сказал то, ради чего приходил. И уверен, что я немедленно кинусь искать. И найду — гораздо быстрее, чем горожане. Как же — родная кровь, рыбак рыбака…

— Спасибо, Антуан. Уже поздно. Спокойного дня.

Закрываю дверь на засов. Не то, чтобы я кого-то опасалась, просто привычка. Слышу, как Чёрный Антуан топчется на крыльце, потом шаги его удаляются. Он хотел бы, чтобы я назвала его по имени и пригласила в дом. Он много чего хотел бы, но я не смогу без смеха назвать Чёрным пухлогубого блондина с золотистыми локонами до лопаток, закутанного в ворох розовых кружев, который он по недоразумению считает плащом. А из-за манеры так безобразно сокращать моё имя все его шансы на графство изначально были бы равны нулю, даже не будь у меня иной причины. Впрочем, иногда Антуан бывает полезен, так что я не спешу его окончательно разочаровывать. А в дом не приглашу — не дождется.

Я никого к себе не приглашаю.

Правда, оборотни могут попытаться войти и без разрешения, особенно через окно. Пусть попробуют, если не жалко шкуры — в окнах у меня не стекло, а тяжелый хрусталь, его льют с изрядной долей серебра. Окна большие, но мелкоячеистые, похожие на витражи в ажурной оплётке опять таки не из свинца. А какие ещё окна могут быть в доме серебряных дел мастера?

Небо за ними уже не сине-чёрное, а светло-серое, скоро рассвет. В настенном зеркале мельком вижу своё отражение, свет одинокой свечи на столе придает коже оттенок полированной бронзы, глаза кажутся чёрными провалами. Красиво и страшновато, но я привыкла. Спать не хочется. Я аритмик, очень полезное качество. Сплю тогда, когда захочу, не зависимо от времени суток. Обычно двух-трех часов хватает, а иногда могу не спать и по несколько дней кряду — тоже особенность нашей семьи. Правда, как и все наши, если уж засыпаю, то вырубаюсь при этом намертво, можно хоть на части резать — не замечу. Но хотя бы сама могу выбрать время — а это в нашем мире огромное преимущество, когда ты сам можешь выбрать место и время быть беззащитным.

Пожалуй, поработаю над королевским заказом, раз уж не спится.

Спускаюсь в мастерскую, захватив со столика корзинку со свежей клубникой. Каждый вечер мне присылают такие из дворцовой теплицы. Сегодня клубника, вчера были персики. Интересно, какие они на вкус? Запах приятный.

Последнего человека в королевстве берегут и лелеют. Фрукты вот каждый день, королевское покровительство и официальное разрешение убивать — раз в неделю по одному любого вида и рода, узаконенная лицензия. Дань моей кровожадной человеческой природе. Всем ведь известно, что настоящие люди не могут подолгу обходиться без убийств, чахнут и умирают сами, если не позволять им убить того, кого хочется. Так что мне позволяют. Могу и двоих-троих прикончить — ничего не сделают. За десяток, пожалуй, Король пальчиком погрозит — но не особо сурово. Подданных у него много, а серебряных дел мастер один. Вернее, одна. И другого пока не предвидится. Резня, она ведь не только в нашем королевстве была, теперь такие как я — на тройной вес серебра, да не простого, а лунного, высшей пробы.

* * *

Дверь в подвал тяжёлая, одной рукой не открыть даже мне, приходится поставить корзинку на пол. Тщательно задвигаю толстенную плиту обратно, хотя страх горожан охраняет меня не хуже тяжелой каменной двери. С рыжей кошкой Памелой, дочерью Элизабет, мы до Резни в один класс ходили, но она для местных до сих пор «девочка», я же — «мэм» или «Госпожа».

Слева от двери — особое зеркало, золотое, заговорённое. Пламя вечного факела над ним слегка подрагивает, в ближайшие дни стоило бы обновить заклинание. Раздеваюсь, избавляюсь от неприятно липнущей к коже плёнки. Я никогда не ношу шкурку тут, а с недавних пор — и не только по привычке. Смотрю на свое отражение и вижу то, чего не увидели ни оборотни, ни Антуан — затравленный взгляд насмерть перепуганной девчонки. А может быть, я всё придумала и ничего невозможно там разглядеть. Просто завтра мне стукнет семнадцать, и как раз полнолуние, удобнее не придумаешь. Надо решаться. Противно и страшно, но — надо. Я уже не ребёнок.

Мне ещё и десяти не было, когда горожане стали считать меня взрослой и обходить Дом у Старого кладбища дальней дорогой, а на двенадцатилетие Король сделал роскошный подарок — указ о признании Ференциаты из клана Фейри-Ке полноправным Мастером Серебряных дел. Необычное явление для нашего рода, где обучались — играя, за официальным признанием не гнались и могли оставаться детьми, давно уже обзаведясь своими собственными. Впрочем, если ты последняя из этого самого рода, и все твои родичи перебиты у тебя на глазах — это хороший стимул для ускоренного взросления. Да и сомнений в том, кем именно надо быть, чтобы выжить, тоже не остается. Ни малейших.

Человеком, конечно же!

Самым сильным и абсолютно свободным. Вольным. Независящим от времени суток и фазы луны. Почти всемогущим. Совершенно спокойно и без малейшего напряжения заходящим туда, куда его ни разу не приглашали. Не боящимся прямых солнечных лучей. Отражающимся во всех зеркалах, даже в самых простых, стеклянных, а не только в тех, что из заговорённого золота. Способным держать голой рукой серебряную цепочку. Тем, кого даже осиновый кол в сердце, одинаково смертельный для любого из нас, не может убить до конца, ведь не случайно же их прозвали «живущими вечно».

Быть человеком — это свобода.

Полная и безграничная.

Можно идти жарким днём по пыльным улицам города — и ощущать эту свободу каждой клеточкой тела. И знать, что во всём королевстве нет ни единого существа, которое бы не испытывало страха и зависти при одной только мысли о подобной свободе… даже у Короля в глазах иногда проскальзывает смешанная с восхищением тень. Человечность — не важно, врожденная или благоприобретенная, ставит тебя на ступеньку над прочими.

Вечные, мать их.

Высшая раса.

Если я кого и не люблю больше, чем оборотней — так это именно их, высших и вечноживущих. Хотя, конечно же, человеком в нашем мире быть удобно, с этим никто не поспорит. Не спорю и я. Пользуюсь. Удобно, да.

Особенно если на самом деле ты вовсе не человек.

Перед работой решаю заглянуть в тайную комнату. Час, конечно, неурочный, но не тащить же клубнику в мастерскую! Повод надуманный, знаю. Последнее время я слишком часто выдумываю разные поводы...

У этой комнаты хитрая дверь, если закрыть плотно — ни один оборотень не вынюхает. Её устроил еще мой отец, любил он такие захоронки на разные случаи жизни, с двумя-тремя потайными выходами и системой маскировки. Жаль только, что убивать нас тогда пришли вовсе не оборотни, а те, кого он всю жизнь считал не более чем курьезом природы, забавным тупиком эволюции, пусть даже и награжденными интересным свойством никогда не умирать насовсем.

Ты был не прав, отец...

Тогда меня спасла маска — мы часто играли в людей, мы вообще очень много играли тогда... Второй раз она спасла меня уже во время Ответной Резни, когда наши добрые соседи решили помочь бедной сиротке осознать своё новое положение — ну, а заодно и прибрать к более достойным рукам оставшееся без взрослых хозяев имение. Подбадривая друг друга и похохатывая, они вышибли дверь, а потом кто-то из оборотней пригласил остальных... ненавижу оборотней.

Ох, с каким же воем они бежали потом из моего дома, давя и отпихивая друг друга в узком проёме дверей! Я тогда убила троих из отцовского револьвера, но куда больше их напугало моё лицо и серебряный кинжал, который я держала голой рукой. После той ночи меня зовут Тварью-с-холма за глаза и Госпожой в лицо. Пусть. Зато не называют ребёнком и бедной сироткой.

Королю я потом сказала, что меня поцеловала мама, перед самой смертью. Он поверил — иногда такое срабатывало. Да только вот мама моя не была человеком, это всё слухи, которых мы, правда, не опровергали. Это и есть главная тайна нашего рода. Можно привыкнуть ко всему — даже к серебру. Если начинать по чуть-чуть, постепенно увеличивая дозу.

Меня приучали с рождения. Сначала очень больно, потом просто больно, но через некоторое время становится только немного противно. А потом привыкаешь и к этому…

— Ференциата!..

Эдвин не спит и полностью одет. Вскакивает с застеленной койки, бросается мне навстречу, расплываясь в счастливой улыбке. Ко всему привыкаешь, и когда-нибудь я, наверное, привыкну к этой улыбке, но пока каждый раз обрывается сердце, а ещё он так произносит мое имя, что слабеют колени. Вот она, причина. Та самая. Эдвин, Эдвин, что же мне делать с тобою, да и с собою тоже…

— Ференциата...

У него горячие руки и жадные губы.

— Зачем ты опять выходил?.. Зачем?! Чего тебе не хватает? А если бы вдруг…

Идя сюда, я была настроена на серьёзный разговор. Надо же, в конце концов, объяснить этому дураку… но у него такие горячие губы и жадные руки.

Корзинка с клубникой падает на пол, рассыпаются ягоды, кто-то из нас давит их, уже не понять, кто именно, пронзительный сладковатый запах мешается с запахом кожи и табака. На пол летит одеяло. Я прижимаюсь всем телом к восхитительно тёплой коже и не хочу ни о чём больше думать…

А потом мы валялись на шкурах, и я кормила его клубникой прямо с пола. Красный сок от раздавленных ягод тёк по моим пальцам и был очень похож на кровь. Эдвин смотрел умоляюще, но молчал — я давно запретила ему просить об этом. Вслух он сказал другое:

— А я тебе подарок приготовил! На завтра. Хочешь, покажу?

— Дурачок! — прижимаю перемазанный клубникой палец к его губам, палец тут же оказывается облизан. Потрясающие ощущения. — Нельзя до ночи рождения, примета плохая. Завтра покажешь…

А потом я его всё-таки укусила. Не сильно, так, совсем чуть-чуть — уж больно красноречиво он просил. Хотя и молча.

* * *

Витая капля расплавленного серебра вместо того, чтобы скользнуть в приготовленную для неё лунку и вытянуться еще одним шипом изящной розочки, ушла в сторону и шлёпнулась на тыльную сторону моей ладони. Шипя, сую руку в холодную воду, потом зализываю ранку, пока она не превращается в белый шрамик. Он не исчезнет — шрамы от серебра никогда не исчезают до конца. На моих руках их много, есть мельче, но есть и крупнее.

Работа сегодня никак не желает идти.

Королевский заказ. Ожерелье и два браслета, больше похожие на ошейник и наручники, прослойка холодного серебра под золотой паутиной. Интересное такое украшение… оно не причинит вреда носителю, просто блокирует магические способности, в том числе и врожденные — не даст, к примеру, переменить облик. Несколько лет назад, помнится, при дворе ходили слухи, что у принца определенные проблемы с удержанием себя в руках, тогда это списали на юношескую порывистость, а наиболее ретивые сплетники как-то очень быстро пополнили собою список тех, на кого мне открыта лицензия. Пожалуй, я не буду спрашивать Короля, для кого предназначено украшение, работа над которым сегодня ни в какую не желает идти…

Оно и понятно — я просто тяну время.

Ночь рождения — ерунда, суеверие, тем более для аритмика, день-то уже наступил. Просто еще один повод отложить на потом, оттянуть хоть ненадолго.

Трусость.

Если я попытаюсь, хотя бы просто попытаюсь — назад пути уже не будет. И не важно, получится у меня что-нибудь или нет.

Если получится — я изменюсь. Навсегда, и не только внутренне. Хотелось бы верить, конечно, что Эдвин только обрадуется, да он и сам говорил, что ему плевать, как я выгляжу, он всё равно меня любит и будет любить...

Я нашла его на берегу, больше двух лет назад, переломанного и без сознания. Сначала хотела добить, а потом подумала, что никогда не пробовала человека. Персональный донор, почему бы и нет? Забрала к себе, спрятала в подвале, подлечила. На вкус он оказался довольно приятен, но ничего особенного, не понимаю, из-за чего наши все так стонут. Он сбежал, как только срослась переломанная нога.

Потом вернулся…

Я не знаю, когда всё началось. Когда он вернулся первый раз, ничего ещё не было, это точно — я только удивилась. Я тогда ещё не знала, что это и есть признак настоящего человека, они всегда убегают и всегда возвращаются. Может быть, когда он вернулся в пятый или шестой раз и заявил, что не может без меня жить? А, может, и раньше — я ведь уже скучала, когда он уходил, хотя и врала себе, что скучаю просто по разнообразию рациона. Я привыкла врать всем, и себе в том числе. Не знаю точно, когда же я перестала его ненавидеть и, наконец, поняла.

А когда поняла — испугалась…

Хватит тянуть!

Бросаю инструменты прямо на рабочем столе, убирать по местам — лишняя задержка. Поднимаюсь наверх, как была, впервые за последние то ли пять, то ли шесть лет. Поцелуи Эдвина горят на моих губах, решимость тверда, а для заклятья не важно, луна или солнце будет свидетелем. Никто так не пробовал, но почему бы и нет? И — на самых задворках — мыслишка, что, если вдруг не сработает, у меня всё же останется отговорка, это не я виновата, и Эдвин не виноват, он меня любит и поцелуи у него настоящие, это просто я сама виновата, — но не в том, что не хотела горячо и на самом деле, а просто условия не соблюла в точности как прописано, вот и не сработало…

Поднимаюсь на самый верх, там южное окно всегда закрыто ставнями, так будет лучше, чтобы сразу… хорошо, что сегодня ясно. Распахиваю ставни, лицо и руки сразу же обжигает — давно не тренировалась. Не смертельно, ритуальная фраза короткая, а боль лишь добавит решимости. Вскидываю лицо, ощущая на губах горячие поцелуи то ли Эдвина, то ли солнца, повторяю заклятье — раз, другой, третий. Свет становится ослепительным, а дальше — темнота…

Мне кажется, что я открываю глаза почти сразу — но солнце за окнами вечернее, алое, и уже слегка раздавленное о горизонт. Хочется пить, кожу на лице и руках саднит и жжёт. Глаза открываются с трудом, в них словно песка насыпали. Все болит. Это вот что — и значит быть человеком? Ведь если я провалялась под прямыми солнечными весь день и осталась жива — значит, всё получилось. Смотрю на красные руки. Ну и где обещанный загар цвета полированной бронзы, непременный атрибут настоящей человечности? Осторожно трогаю щёку. Морщусь. Похоже, лицо такое же красное и опухшее. Самое время спуститься вниз и обрадовать Эдвина — милый, привет!

Нет уж.

Пусть сначала хотя бы отёк спадёт…

Встаю, постанывая, ковыляю к умывальнику. Опускаю лицо в тазик с холодной водой. Пью. Становится легче. Вот и хорошо. Теперь всё будет хорошо. И мы будем вместе. Теперь я такая же, как он. На самом деле такая же. Можно будет обрадовать Короля, он ведь давно хотел. И будет двойная лицензия, и никто не посмеет усомниться и ткнуть пальцем в отсутствие детей, потому что дети тоже будут. Настоящие дети. Много, как положено вечным, а не один-единственный, который у нас и то далеко не у всех получается.

Теперь будет всё.

— Ференциата?

Дергаюсь, роняя тазик.

Эдвин стоит в дверях, подслеповато жмурясь в неярких лучах вечернего солнца.

— Смотри, Ференциата, это тебе, — он улыбается, выпуская тонкие, пока ещё не до конца сформированные клыки. У него очень бледное лицо, почему я утром не обратила внимания, насколько бледное?

— Я знаю, ты не хотела принуждать, но я сам… я хочу быть с тобой. Таким же, как ты…

Набрать моей крови ему было нетрудно, я сплю как убитая и не замечу свежего шрама, проснувшись — их слишком много на моих руках. Так вот почему он так умолял сегодня — закрепляющий укус, так называемая повторная инициация.

И обратной дороги нет.

— Спасибо, — пытаюсь я улыбнуться.

Что же ты наделал, дурачок!

Что же мы оба наделали.

ДВА ПОКОЛЕНИЯ СПУСТЯ

— Скажи, ну чего тебе не хватает? Я ведь стараюсь… Могу что-то не то делать, или не так, могу чего-то не понимать, но ведь и ты не помогаешь! Пойми, я не хочу тебя обижать, совсем не хочу, а если вдруг и случается, то нечаянно, просто потому, что не понимаю. Хорошо, я не буду подходить ближе, но объясни — что случилось? Я тебя пугаю? Почему? И что мне сделать, чтобы ты перестал бояться?

Ноль реакции.

Жмётся в дальний угол, лицо белее стенки, а глаза такие, что эльфы обзавидуются. Это если, конечно, найдётся такой эльф, которому нравятся глаза не только большие, но ещё и квадратные. И выпученные. Интересно, слышит ли он хоть слово из моего монолога? И понимает ли? Впрочем, последнее не так уж и важно, при приручении малоразумных главное не слова, а интонация.

Продолжаем разговор…

— Ты мне нравишься. Ты хороший, красивый и умный, с тобой интересно разговаривать. Я тебя не люблю, это правда, но тут не на что обижаться! Это в нашей природе, ну ты же должен понимать, у нас иная биохимия, иная восприимчивость, очень мало кто из наших способен на сильные эмоции, не говоря уж о чувствах. Да, такие встречаются, но они — исключения, лишь подтверждающие общее правило, и я не из их числа. Смогу ли я вообще когда-нибудь кого-нибудь полюбить? Не знаю. Полагаю, что вряд ли. Но ведь это нам и не нужно. Ладно, будем честными -не нужно мне. Для того, чтобы ваша магия сработала правильно, твоей любви будет вполне достаточно. Мне не нужна огромная и на все века, мне даже до гробовой доски не надо, вполне довольно и самой малости. Разве я много прошу? Разве я мало предлагаю взамен?

Реакция прежняя.

Разве что в стенку вжался еще сильнее, хотя это и противоречит законам физики.

— Сладкий, ну что мне такое для тебя сделать, чтобы ты меня полюбил? Хотя бы чуть-чуть! Ну подскажи, а?! Я же стараюсь!

Может, зря я тебя сладким назвал? Ты мог неправильно понять суть моего интереса. Решить, что он чисто гастрономический, фу, гадость какая. Вот же… как же трудно с урожденными людьми!

Ни с кем из наших у меня никогда не было никаких проблем, да и слов особых обычно не требовалось. Наоборот! В очередь выстраивались, еще и отбрыкиваться приходилось. Да и с людьми тоже пробовал, дважды. Но бросил — вена укуса не стоит, ничего особенного, а риск нарваться на маньяка с осиновым колом велик. Но оба раза прошло быстро и гладко, насколько помню, тоже ни малейших проблем не возникло, а та девица даже сама настаивала, типа для здоровья полезно, цвет лица улучшается. А вот когда понадобилось ну просто до зарезу — полный облом. Как же тебя называть, если сладким — опасно и может быть неверно истолковано? Как там Шенк свою милую называет обычно, если не слишком пьян? Лапуля, кажется? Или Лапочка? Оборотни! Придумают тоже, называть собачьей ногой… но хотя бы без гастрономических аллюзий.

— Лапуля, не надо бояться! Я не буду тебя кусать. Совсем-совсем не буду! Даже понарошку. Да я и не могу. Вот, смотри… Да смотри же, не бойся! Это коронки. Серебряные. Специально, сам делал. Чтобы клыки не росли. Мне не нужна твоя кровь, мне другое нужно… Понимаешь?

Не понимает.

Более того — не хочет понимать.

Коронками ещё вроде как заинтересовался, зашевелился малость, моргнул даже и посмотрел вполне осмысленно. А стоило чуть придвинуться и за руку взять — снова в стенку впечатался, глаза зажмурил и губами шевелит. Дед говорил, молитва — такая штука типа заклинания, помогает расслабиться. Только что-то вот не заметно пока, чтобы моему приобретению эта самая мантра-молитва хоть чуть-чуть помогала. Зря я, наверное, про кровь заговорил, не надо было, люди до неё очень жадные, совсем соображалку теряют. А мне ко всему ещё и жутко нервный экземпляр попался, намучаюсь я с ним, похоже. Но выхода-то другого нет…

Приходится снова отступить к столу, теряя стратегическое преимущество. Но пока я так близко — ты, пожалуй, вообще не способен ничего услышать. Сажусь на стул, смотрю снизу вверх. Поза намеренно беззащитная, должна сработать на подсознании. Растерянный взгляд даже имитировать не приходится.

Потому что я действительно не понимаю.

Всё ведь нормально шло. Без проблем. Где и когда случился перелом — понятно, но совершенно не понятно другое: в чём состояла моя ошибка? Что я сделал не так? Или сказал?

Паниковать ты, голуба, начал три дня назад, когда я посчитал, что приручение успешно завершено и уже можно всё тебе объяснить. Что ты — поймёшь. И что ты уже достаточно проникся в отношении меня положительными эмоциями, а сочувствие сработает дополнительным стимулом. Похоже, рановато я так посчитал. Но сделанного не вернуть, вот и приходится работать с чем есть.

Может, на жалость подавить? Люди — они жалостливые. Если верить бабуле, а кому знать, как не ей…

— За что ты так со мной? Я кажусь тебе уродом? Чудовищем? Я тебя чем-то обидел? Хоть раз? Зачем же тогда ты меня так обижаешь?

Вроде действует. Шептать перестал. Смотрит хотя и настороженно, но уже именно что смотрит, а не таращится. Главное — держать голос огорчённым и растерянным. И стараться говорить на понятном ему языке, не затрагивая опасных тем. И не двигаться.

— Не моя вина, что ты здесь оказался. Я тебя честно выкупил, и теперь стараюсь сделать всё, чтобы тебе было если не хорошо, то хотя бы не слишком плохо. Согласись — я ведь стараюсь! Я же тебя даже не держу, двери открыты, хочешь — можешь уйти в любое время. Только далеко ли ты уйдёшь — без друзей, без денег, без вида на жизнь или хотя бы покровителя, способного вписать твою судьбу в собственный свиток? Мой дом для тебя — не тюрьма, а единственное безопасное убежище, и я бы не хотел, чтобы ты воспринимал меня хозяином-деспотом, а себя рабом или вещью. Если я и хозяин, то только лишь хозяин дома, а ты — почётный пленник-гость, перед которым хозяева должны всячески расстилаться, чтобы не навлечь на свой дом несмываемого позора. Вот я и расстилаюсь… как могу. Виски вот разыскал. Думаешь — легко было? Из вашего мира, настоящий. Выпей, не обижай меня. Если боишься — я могу отодвинуться подальше…

Есть!

Глаза сощурил, подбородок задрал, с кровати слез и на стул уселся с самым решительным видом. Причём даже не стал отодвигать этот стул подальше от меня, хотя мог бы, вполне бы естественно смотрелось. Но нет — не мог. Я же его в трусости обвинил. Как же после такого — да отодвинуться? Всё-таки иногда люди такие предсказуемые.

— Наливай.

Голос хриплый. В сощуренных глазах страха почти нет, только ненависть. Отлично. Ненависть — чувство активное и открытое, с ним уже можно работать.

Первую порцию опрокинул залпом, я даже умилился. А потом накрыл бокал ладонью, вперив в меня тяжелый взгляд.

— А себе?

Чего-то подобного я ожидал, но не так быстро. Что ж, работаем по ускоренной программе.

— Я не могу.

— Не уважаешь?

Похоже, ты, лапуля, сейчас пытаешься сам себя накрутить. Страх исчез окончательно, зато появилось презрение. Бутылка стоит в центре стола, я специально ее так поставил, чтобы тебе далеко тянуться не пришлось, если схватить захочешь.

Ты и схватил, не обманул ожиданий.

Налил оба бокала по край:

— Пей! Тебя гость просит! Не позорь дома, благородный и добрый хозяин.

Отлично.

Глумливые интонации — ерунда. Главное, что ты не только слушаешь — ты слышишь. И обдумываешь услышанное. И делаешь выводы.

Какое-то время смотрю сквозь тебя печально и отстраненно. Поясняю негромко, задумчиво так, словно ни к кому и не обращаясь, просто думая вслух.

— Для меня это смерть. Быстрая и довольно неприятная. Я тебе говорил, у нас совершенно иная биохимия, другой метаболизм. Один или два глотка я бы, наверное, еще смог пережить… было бы больно, но не смертельно. Полный бокал — без вариантов.

Твой взгляд по-прежнему полон презрения, губы кривятся. Берешь свой бокал за тонкую ножку и смотришь выжидательно, усмехаясь. Ты уже торжествуешь победу, маленькую, но такую важную. Ты уверен, что я не посмею. Это очень хорошо, что ты так уверен. Это просто отлично.

— Что ж… Если пленник-гость настаивает… я вынужден уважить просьбу пленника-гостя.

Резко выдыхаю, закрываю глаза и беру бокал. Жаль, что я не вечен и не смогу преследовать тебя между мирами, но очень надеюсь, что следующие несколько минут ты запомнишь надолго, и именно мое лицо будет сниться тебе самыми глухими и темными ночами в самых кошмарных …

Шорох, удар, боль в руке, звон разбитого стекла.

— Придурок!

Хрипло так, с чувством. И, что характерно — прямо в лицо, даже волосы шевельнулись.

Открываю глаза.

Осколки выбитого из моей руки бокала валяются на полу, далеко — а этот лапуля нависает прямо надо мной, совсем близко, опираясь кулаками о стол и в пылу праведного негодования окончательно забыв, что надо бояться. До чего же он красив, когда злится… даже не будь острой необходимости, я бы, пожалуй, все равно им заинтересовался.

— Смею ли я полагать, что пленник-гость отзывает свою просьбу и мне не обязательно умирать?

— Придурок! Нет! То есть — да! Отзывает! Гос-споди… Какие же вы все тут… придурки.

— Благодарю.

Встаю и кланяюсь по всем правилам, как равному-которому-обязан, хотя этот лапуля вряд ли способен оценить нюанс. Снова на койку шлепнулся, обхватил голову руками, дергает себя за волосы, бормочет что-то о придурках, шуток не понимающих.

Вот и отлично.

Пусть посидит, подумает. Может, и надумает чего. А мне пока стоит малым Королевским набором заняться, его бы лучше сегодня уже доделать и отослать, пусть видят, что я работаю. Может, и еще недельку с основным заказом потянуть удастся, а там, глядишь, и сработает…

Выходя, уже у самых дверей, оборачиваюсь и прошу, балансируя на грани смущения — но так, чтобы грань эта явственно ощущалась:

— Ты, это… Запирайся, конечно… если тебе так спокойнее. Я специально щеколды не стал убирать. Только… Это ведь зря. Мне силком от тебя ничего не нужно. Я не заставляю, не требую, просто прошу. Мне ведь не надо, чтобы всем сердцем и на все времена. Мне будет достаточно самой малости. Буквально капельки, но искренней. Попытайся, а? Хотя бы чуть-чуть…

И выхожу, затылком ощущая его взгляд. Хороший такой взгляд, негодующе-ошарашенный. И запираться он не кинулся, что характерно.

Вот и прекрасно.

Может, еще все и получится. Чуть бы побольше времени — и говорить было бы не о чем, наверняка бы получилось. Но в том-то и дело, что времени у меня нет. Совсем. Назначенный Королем срок на исходе, никто не поймет, если слишком задержу исполнение, работа-то несложная. Работа несложная, в этом весь и подвох.

Может быть, Шенк не прав, и настоящий односолодовый виски — это действительно гадость и отрава? Но ведь алкоголь вроде же как, а дед, помнится, говаривал, что у людей не бывает мало любви — бывает слабый алкоголь. Знать бы еще, каким считается этот самый виски, чтоб его высушило, односолодовый… Сильный он или слабый? И не спросишь ведь ни у кого. Два серебряных полновесных реала оборотню под хвост, Шенк за бутылку заломил по максимуму, потому как на эксклюзив скидки не распространяются, а этой дряни нигде больше не достать. Два серебряных реала — а поганец даже не поблагодарил, словно ему гномью мочу подсунули. Да самая лучшая «Королевская девственная» тридцатипятилетней выдержки у того же Шенка полреала за пинту, а можно и за пяток золотых сторговаться. А если еще и предоставленную мне Шенком скидку учитывать — так и вообще милое дело, хоть каждый день упивайся.

Но все-таки — насколько сильным алкоголем считается виски?

Может, действительно дело в низком градусе? Где бы узнать, вот ведь тоже проблема. Не к деду же идти. Он, помнится, рассказывал, да я тогда не особо вслушивался, кто же знал, что понадобится. Только про эль и запомнил. Потому что важно, он ведь безопасный самый, особенно если сначала на разбавленном потренироваться, но и его лучше не более двух кружек. Что виски сильнее эля — это я помню, но вроде как спирт еще сильнее… Может, если налить Лапуле чистого спирта, да побольше — он посговорчивее окажется? Спирт у Шенка точно есть, огромная такая бутыль с ручкой и надписью Royal. На самой верхней полке стоит, паутиной вся заросла. Интересно, сколько он за нее заломит? Впрочем, какая разница, лишь бы помогло. У меня действительно нет ни выхода, ни времени, и земля буквально под ногами покрывается лунным серебром.

Самое паскудное, что спросить не у кого — все уверены, что подобные тонкости я сам должен отлично знать. А если и не знать, то хотя бы чувствовать.

Как человек.

Пусть даже и не урожденный.

Да только вот в том-то и дело, что человек из меня — как зонтик из паутины…

**

Началась вся эта канитель неделю назад, после большого Королевского приёма. Предпосылки и раньше были, но я не соотнес.

А мог бы.

Бабушка всегда утверждала, что случайностей в этом мире не бывает, да и в других не особо. А ей виднее, она давно уже между миров гуляет, я её живой-то и не застал. Это мне еще повезло, что она как раз из бессмертных, пусть и не урождённых, а то бы и пообщаться не удалось. Или не повезло, тут уж как посмотреть.

Наблюдать за фейерверком с дворцовой галереи оказалось не так уж и приятно. Шумно, дымно и гномно. На смотровой балкон к началу огненного представления набилось их преизрядно, мелких, горластых и наглых до изумления. Понаехали, понимаешь… толпятся, переругиваются на своем, гортанном и невразумительном, чуть ли не на ноги наступают приличному… хм… ну да, человеку. И не боятся. Пахнут, опять же. Несколько раз даже задели. А чего им бояться? Лицензия-то на них не распространяется, поскольку это бы значило признать всякую подгорную наволочь равноценными гражданами, на что Король никогда не пойдёт. А если бы и пошёл — сожрали бы на месте прочие равноценные, считающие себя куда более равными, чем всякие недомерки, лишь вчера из пещер выползшие. Причем даже не факт, что сожрали бы исключительно в переносном смысле. Народец у нас такой, коготь в пасти застрял — враз до хвоста схомячат.

Почти забытое ощущение — давно меня не толкали в толпе.

Но фейерверки у недомерков знатные получаются, что да — то да. Умеют.

Официальные церемонии я терпеть не могу и всячески стараюсь от них уклоняться. И обычно удается вполне успешно. За нашей семейкой издавна закрепилась прочная и весьма удобная репутация экстравагантных оригиналов с весьма специфическим чувством юмора и скверными привычками. От таких никогда не знаешь, чего и ждать. Так что, хотя приглашения на серебрёной бумаге я и получаю регулярно, но никто не спешит выразить даже притворного огорчения, когда приглашения эти мною игнорируются.

Только на этот раз к официальной писюльке была добавлена собственноручная монаршая приписка с просьбой задержаться после приёма. А как задержаться, проигноришь ежели? Не идти же специально к завершению, это было бы уже не просто подтверждением репутации, а откровенным вызовом, как на тень плюнуть. Вот и пришлось…

Последняя ветвь огненных пионов распустилась, померцала и погасла в медленно светлеющем небе под восторженные охи собравшегося внизу народа. Гномы на галерее затеяли бурный спор о чем-то своём, понятном лишь профессиональным файерщикам. Ветер медленно относил в сторону реки плотные клубы дыма, сверху сыпалась сажа и гарь, и я поспешил зайти под крышу. Оглядел непривычно пустую внутреннюю галерею, облокотился о парапет. В танцевальном зале никого не было, только слуги задергивали плотные шторы на высоких стрельчатых окнах и возводили игровой алтарь, подготавливая помещение для желающих задержаться и по окончании утренника. После королевских приемов обычно веселятся весь день, а то и несколько последующих. Официальная часть закончена — собственно, фейерверк и был ее финалом, — и теперь приглашённые кучкуются в саду. Одни не теряют времени, разбившись на парочки, другие торопятся домой, загрузившись в карету или паланкин, а третьи просто щекочут нервы близостью рассвета. Я же делаю вид, что разглядываю золотое шитье внутренних штор и размышляю о своем новом приобретении.

Размышляю, надо признаться, с некоторым недоумением, ибо до сих пор так и не придумал надобности, для коей приобретение это мог бы применить. Но как устоять, если в самый глухой полдень на совершенно вымершей улице хватает тебя за штанину подозрительный перевертыш-недомерок — крысюк, кажется, хотя я и не уверен, но подобным обычно они промышляют, — и шипит:

— Ессть человек! Совсем ещще ссвешшенький, не польссованный! Дешшево…

Ну, насчет «дёшево» — это он, конечно, загнул. Сорок пять реалов, ничего себе дешевизна, а поначалу так он и вообще сотню просил. Но я его быстро на место поставил. Сертификата нет? Нет. Печать о добровольности перехода подделана так грубо, что и невооруженным глазом видно. Наверняка воспользовались каким-нибудь не слишком хорошо защищенным спиритическим сеансом, устроили кипеш и под шумок утащили медиума, а то и кого из случайных участников, знаю я их породу.

Яростная торговля меня развлекла, тем более что являлась, как я тогда думал, чисто умозрительной — карманы мои были пусты, кто же берет с собой деньги, направляясь на довольно рискованную дневную прогулку? Так что я торговался спокойно, внутренне посмеиваясь и ожидая смущенного отказа от сделки, как только речь зайдет о расписке — векселям перевертыши сроду не верили.

Этот поверил.

И настала моя очередь смущаться, поскольку я не озаботился придумыванием иного достойного повода отказаться от уже заключенной сделки.

Так и получилось, что вот уже вторую неделю у меня живет это странное существо — человек. Настоящий. Живой. И даже еще не инициированный… Приручается помаленьку, уже начал брать еду с рук и перестал в панике забиваться в дальний угол и показывать зубы, когда я захожу в его вольер. Я отвел ему под обиталище гостевую часть подвала, удобно, всегда рядом, и не сбежит, пока окончательно не приручится. Забавный такой… свеженький. Говорят, полезно, когда свеженький. Как подумаю — сразу мутить начинает. Не, ну его. Ее, то есть. Кровь. Свежую. Пробовал, знаю, гадость редкостная. Особенно, теплая когда. Вообще мерзость, вязкая, липкая, тошнотворная. Консервы куда вкуснее, а если еще и с пикантными добавочками да специями, да посолить, да с чесночком...

Зачем мне сдался человек? Разве что затащить на второй этаж и деду подарить? Я туда давно не поднимался, а дед уже несколько лет как спускаться перестал, он и не знает, поди, о моем приобретении. Может, действительно, хоть это его расшевелит? Впрочем, вряд ли, он ведь тоже не любитель свежатинки, тут наши вкусы сходятся. Мама с папочкой вот как раз оченно ее уважали, и чтобы прямо из горлышка — ну и где они? Даже и не знаю, в каком из миров их упокоили. Хорошо, что я в деда пошел. Плохо, что расшевелить его только бабушка и способна, но она что-то давно не появлялась.

Посыльный в ливрее внутренней охраны бесшумно возник за моим левым плечом:

— Эргиэттери Фейри-Ке, Серебряных дел мастер, последний из клана? Вас ожидают…

* * *

Двумя часами позже я шел домой и думал о том, что бабушка права — случайностей не бывает.

Ни в одном из миров.

Начало аудиенции было вполне обыденным и предсказуемым. Горячий эль в кружке на неостывающем поддоне, два бокала с «Королевской девственной» и засахаренный миндаль — Король отлично знал мои вкусы, а частично и разделял. Вдумчивая беседа о ценах на серебро и о вконец обнаглевших гномах, из-за которых порядочным горожанам плюнуть некуда. Между первым и вторым бокалом договорились о плановом заказе — регулярная чистка и подновление малого Королевского комплекта, рутина, каждый год по два раза делаю, из-за этого не стоило во дворец тащиться. Обычно сундучок мне прямо на дом приносили. Работа несложная, хотя и в высшей степени деликатная и конфиденциальная.

Подозреваю, что даже и не будь я лучшим мастером, Королевское Семейство все равно предпочло бы пользоваться именно моими услугами. Ибо я живу один и мало с кем общаюсь. Гарантия от лишних сплетен.

Малый Королевский комплект состоит из ожерелья и двух браслетов. Прослойка холодного серебра под золотой паутиной, масса золотой крученой проволоки, в изысканных переплетениях которой так легко маскируются серебряные шипы, направленные не только наружу — и даже не столько наружу. Глядя на такую потрясающую красоту, как-то и в голову не приходит подумать о его унизительной сути — спасении монаршей гордости и достоинства от последствий острого недержания. Их моя бабушка делала, восхитительная работа, не уверен, что смогу когда-нибудь превзойти. И дело даже не в исполнении — в идее. Это же надо было догадаться превратить позорный инструмент насильственного контроля формы, унизительный для любого взрослого, не просто в украшение, а в неотъемлемый атрибут королевской власти!

И ведь сработало. Нашего достойного правителя без него почитай что и не видали, на всех официальных портретах тоже в наличии, дополнительный символ и все такое. Ну да, ну да. Сейчас уже верят и восхищаются практически все, или просто не обращают внимания. И Королю не грозит неприятная перспектива выпустить клыки или обрасти шерстью на глазах у всего честного народа, к вящему его увеселению.

Кроме Малого, носимого Королем постоянно, есть еще и Большой, парадный. Туда, кроме более массивных браслетов и ожерелья, входят диадема и поножи. Их я тоже чищу и чиню, но куда реже, поскольку и носит их наш Король далеко не каждый день. На праздниках разве что, или вот как сейчас, когда Малый в чистке.

К главному Король перешел за вторым бокалом. И вот тут-то мне пришлось приложить максимум усилий, чтобы остаться невозмутимым и не подавиться элем, а так и продолжать тянуть его мелкими глоточками, словно ничего особенного не произошло.

Король отыскал описание кружевной амагички.

И теперь желал сделать мне заказ.

Вот же паскудство…

А я так надеялся, что Король никогда о ней и не узнает… Наверняка библиотекарь расстарался. Гаденыш. Всегда на меня смотрел косо и принюхивался. И почему я не включил его в лицензию? Давно надо было. Всё зло от этих хранителей старого хлама.

Кружевная амагичка — штука несложная, что-то вроде широкого пояса из тонких серебряных проволочек, больше похожих на нитки. Плетение классическое, по принципу левостороннего макраме, с возможными вариативными вкраплениями. Рекомендуется к постоянному ношению женщинам-перевертышам во время беременности, если в роду уже были проблемы… скажем так — определенного характера. Особенно, если проблемы эти передаются по мужской линии. Про королевские регалии уже говорилось, тут и вопросов нет, да и юному принцу каждый год слегка расставляю браслетики и маленькое еще пока ожерелье. Ему амагичка уже не поможет, а вот его возможному младшему брату…

Король аж сиял, и оплатить несложный заказ обещал по-королевски, конечно же, как иначе. И мне пришлось делать вид, что я страшно доволен — и заказом, и тем, что узнал новый секрет мастерства, ранее ускользавший от моего внимания. И пришлось изображать энтузиазм, и улыбаться, и рассыпаться в благодарностях, и выслушивать ехидные подначки от библиотекаря, принесшего злополучный свиток с руководством по изготовлению этого чуда, — точно без него, гниды, не обошлось, ведь допросишься же, наведаюсь, когда ждать не будешь.

Аудиенция в конце концов все же завершилась, я забрал свиток — предназначенные в ремонт украшения Король еще раньше велел доставить ко мне домой, — и пошел к Шенку в «Приют человека». Надо было успокоиться и привести в порядок мысли, а то меня просто трясло. Появись я в таком состоянии дома, мог бы и глупость какую сотворить.

* * *

Шенк-Рваное Ухо — не просто бармен, «Приют человека» его вотчина и любимое детище. Очень такая человеческая забегаловка, по стенам развешаны связки сушёного чеснока и волчегонки, стрелы с серебряными наконечниками, инкрустированный этим же металлом арбалет на почётном месте и даже пара заговорённых кинжалов над стойкой. Шенк утверждает, что кинжалы трофейные, из иномирья, но в последнем я сильно сомневаюсь — слишком уж качественно сделаны, явно гномья работа. Заговорены на оборотней, светятся мощно так, всем лезвием — Шенк их не случайно рядом со стойкой повесил, и не только в качестве предупреждения.

Для постоянных клиентов и любителей вздергивать адреналинчик почем зря имеются серебряные вилки, а также бокалы и кружки из того же материала. Впрочем, экзотика экзотикой, но над дверью в заднее помещение висит раскорячившаяся стремянка, самый надежный противолюдный оберег. Так что если вдруг, прельщенный названием, забредет сюда какой буйный залетный людь и не пожелает ограничиться предложенным баром ассортиментом напитков и развлечений — приличным посетителям будет где спрятаться. Ибо записано даже в методичке Прикладного Неестествознания, что пройти под раскрытой стремянкой не способен ни один урожденный человек.

Ну, во всяком случае — это Шенк так считает. Дед же мой, помнится, смеялся до колик, когда впервые услышал о предназначении этой самой стремянки. Но разубеждать никого не стал. И мне отсоветовал, причем категорически. Когда же я спросил — «Почему?» — посмотрел так сочувственно, что самого его захотелось по башке стремянкою этой и приложить. Дед у меня — та еще зараза, и что только бабушка в нем нашла.

Я у Шенка — почетный клиент с пятидесятипроцентной скидкой. Посетителям нравится смотреть, как настоящий человек пьет «кровавую Мэри» или ту же самую «Королевскую девственную». И я свою скидку стараюсь отрабатывать по полной — если уж прихожу, то обычно надолго устраиваюсь, потягиваю стопки медленно, а при хорошем настроении еще и улыбаюсь почтеннейшей публике, сверкая серебряными коронками, чтобы все насладиться успели и потом на неделю разговоров хватило. Отравиться не опасаюсь — зря, что ли, меня чуть ли не с рождения натаскивали-приучали, по капле, по грамулечке.

Противно, да. Но не смертельно. А на окружающих действует правильно.

— Проблемы? — повел Шенк правым ухом, ставя передо мной первую — быструю — стопку. Ее я опрокинул махом, а вот дальше нарушил ритуал — взял себе бутылку целиком и домой отчалил. Слишком уж в баре народу много оказалось, не посидеть спокойно. Лучше по дороге подумаю. Шенк не стал возражать — он всегда понимает, когда кого надо оставить в покое. Тем более — человека.

В кружевной амагичке нет ничего сложного. Я такой поясок с закрытыми глазами за полчаса сплету. И любой сплетет, для этого не надо быть Мастером.

Только работать поясок не будет.

И не потому, что в него какая-то особая сверхсложная магия вплетаться должна, наоборот совсем — ни малейшей магии не должно быть туда вплетено. Даже следов. Даже малейшего намека на следы какой-либо магии. Чтобы работать, как положено, плетенка должна быть совершенно нейтральна в магическом плане. Я не смогу такое сплести — я даже самый распоследний узелок не смогу завязать, непроизвольно и совершенно естественно не пропитав его насквозь своей аурой. И никто в нашем мире не сможет.

Если он — не человек.

У людей нет магической ауры, они нейтральны, и потому столь же нейтральным будет все, ими сделанное. В этом и кроется повышенная опасность изготовленного ими оружия — оно разряжено. И каждый, берущий в руки, сам его заряжает, каждый раз по-разному, непредсказуемо. Отсутствие магии — это и есть основная человечья магия.

Если, конечно, не считать магии Поцелуя Истинной Любви.

Хм…

Вот, значит, зачем судьба столкнула меня с тем крысюком, которому несертифицированный товар жег лапы. Пора повзрослеть, перестать притворяться и на самом деле стать тем, за кого тебя все принимают. Тем более что теперь и средство имеется. И побудительный мотив — куда уж побудительней. Вряд ли это так уж сложно, бабушке же удалось, чем я хуже? Тем более что и Шенк уже как-то подозрительно принюхивался, было дело. Вот стану на самом деле человеком — и нюхай сколько угодно. И никаких проблем…

Проблема была лишь в том, что я совсем не хотел становиться человеком.

* * *

**

Моя мастерская — тоже в подвале, очень удобно. Работаю и слушаю, что там поделывает моя единственная надежда. Все-таки мне с ним повезло. Даже не будь торговля людьми у нас запрещена, мне было бы весьма трудно объяснить желание приобрести подобную редкость и так срочно. Подозрения бы возникли сразу, а оно мне надо? Не надо оно мне.

Левый браслет и ожерелье закончены, укладываю их на черный бархат. На правом осталось наладить заедающую застежку и поправить маленькие шипы поврежденной розы. Работаю без перчаток, пальцы должны чувствовать, иначе такую мелочь не сделать как следует. Серебро иногда обжигает — но только потому, что раскаленное.

Самая тщательно оберегаемая тайна нашего клана — к серебру, алкоголю и солнцу можно привыкнуть, если начинать понемножку и тренироваться каждый день. Тайна клана Фейри-Ке, серебряных дел мастеров, за которую в каждом поколении кто-то платит тем, что притворяется человеком. А иногда притворяется настолько успешно, что притворство незаметно становится правдой, а маска — лицом. Вечная жизнь привлекательна для многих, трудно устоять. Я бы устоял, наверное. Хотя… Кто его знает, что я думал бы по поводу очеловечивания лет этак через триста? Я-сегодняшний точно не знаю. А теперь уже и не узнаю. Когда личное нежелание одного из подданных сталкивается с неумолимой мощью королевского приказа — сложно не догадаться, кто победит.

Насаживаю шипы, аккуратно и осторожно. Из коридора доносятся шорох и сопение. Лапуля подкрадывается, стараясь делать это бесшумно, но при этом сопит довольно зло — значит, хочет еще поругаться. Давай, малыш, давай! Чем яростнее ты будешь сейчас меня ненавидеть — тем проще станет в ближайшем будущем поменять твоим чувствам полярность.

— Всё ведь было подстроено, да? Ты бы не выпил!

Смотрю на него долго, даже паяльник откладываю. Он ждет возражений и отрицаний, а я просто молчу и смотрю, сведя пальцы у подбородка. Трудно держать накал, когда тебе не возражают, трудно долго злиться молча. Вот и у него довольно скоро в глазах появляется легкая тень сомнения. Тогда я спрашиваю:

— Хочешь проверить?

Спокойно так. Даже грустно.

И он опускает глаза.

Забавно.

Я ведь сейчас и сам толком не знаю — выпил бы или нет? Умер бы потом — или все-таки выжил, сильно помучившись? Я не чета прочим, тренированный, ядами меня с рождения отпаивали, полная пасть серебра — и даже не морщусь, и даже вкус вроде как нравиться начал потихоньку.

Но когда пальцы мои сомкнулись на тоненькой стеклянной ножке — был уверен. Да, выпью. Да, умру.

С людьми иначе нельзя. Только полная искренность.

— Что ты делаешь?

Он явно смущен и пытается перевести разговор на другое. И это тоже хорошо.

— Браслет. Королевский заказ. Уже почти доделал, два шипа подновить осталось — и закончу.

— И будешь делать это? Красивый пояс…

«Это» висит над рабочим столом.

Тот самый злополучный свиток из королевской библиотеки.

— Нет. И хотел бы, и сроки, но… Не могу. Пока, во всяком случае. Это амагичка. Я смогу ее сплести, только став человеком. Пока мне к ней нельзя даже прикасаться, чтобы все не испортить.

— А-а...

Звук скорее сочувственный, чем испуганный. Да и отшатнуться он забыл.

Вот и ладушки.

* * *

Я не хочу становиться человеком. Может быть, в этом все дело? Может быть, и он это чувствует? Люди, они ведь очень тонко чувствовать умеют. Это, пожалуй, единственное, что они умеют. Ну, во всяком случае, бабушка не перестает это повторять при каждом удобном и неудобном случае.

Он бродит по дому — я уже не боюсь, что он сбежит или полезет на второй этаж. Ну или иным каким образом навредит себе. Он мог бы это сделать в панике, но паники больше нет. Есть жадный интерес и какая-то странная виноватость в бросаемых им на меня взглядах — когда он думает, что я его не вижу.

И вот, нагулявшись по коридорам, поздним утром он снова останавливается у двери в мастерскую. Я уже закончил последний браслет, малый Королевский комплект снова работоспособен и готов к отправке, давно бы надо отнести наверх и вызвать посыльного, а я все чего-то жду.

Вот и дождался.

Стоит, жмется у притолоки, смотрит в сторону.

— Ты… ну это… не урод. И не чудовище. Но я не смогу тебя… полюбить. Извини.

Я смотрю в опустевший коридор.

И понимаю, что к деду идти все-таки придётся.

* * *

Дед у меня — живая легенда. Полвека назад самая популярная баллада была, про них с бабушкой. Он ведь человеком родился, мой дед, и вечность променял на любовь. А бабушка — как раз наоборот, любовь на вечность. До сих пор они с дедом по этому поводу ругаются, вернее даже не ругаются — трудно ругаться с тем, с кем не разговариваешь. Она ему все простить не может проявленной тогда торопливости.

Она тоже была последней из клана, и тоже хотела стать человеком, а не только казаться. У нее получилось, причем с первой попытки, то, что дед обратную глупость сотворил — не в счет, у бабушки-то ведь все-таки получилось. Так почему же у меня ничего не выходит?!

— Дед… мне нужна твоя консультация. Как человека. Пусть и бывшего. Скажи, я — привлекателен? Для человека?

Дед оглядывает меня со всех сторон, внимательно и изучающе. Долго смотреть и ничего не говорить — этому я у него научился. Меня этим уже не проймешь, и с волнением ждать ответа я не буду.

— Дед! Меня можно полюбить? Опять же — с человеческой точки зрения.

Дед, не выдержав, фыркает в тонкие черные усики.

— Решился таки. Ню-ню. А… эээ… объект уже имеется?

— Имеется. Месяц назад прикупил. Свеженький совсем… Только он, в смысле, объект этот, меня любить не хочет. Ни в какую.

— Это бывает.

Голос у деда сочувственный. Знай я его похуже — купился бы.

— Дед, кончай издеваться. У меня только два дня осталось. Или стану человеком — или придется Королю правду сказать.

— Угроза серьезная… Лаской пробовал? Иногда хорошо срабатывает.

— Только лаской и пробовал!

— А вот это, кстати, зря. Иногда и поколотить не грех, если для пользы дела — потом только сильнее любить будет.

— Я бы… хм… не хотел. А иначе — никак?

— Да почему же никак? — Дед вздыхает. — Просто дольше. Украшения предлагал? Они на это дело падкие… Подпоить пробовал? Стихи читал? О любви говорил?

— Да лучше бы не говорил! Все вроде нормально шло, разговаривали, шутили даже… В шахматы играли — ему вроде нравилось. А как услышал про любовь — так словно взбесился! Аж затрясся весь, и глаза с твой реал. Опять пришлось приручать, как с нуля! Не понимаю я! И подпоить пробовал, и украшения… думал — снова все потихоньку налаживается начинает… А он сегодня вдруг подходит и такой прямо в лоб: «Извини, мол, дорогой, но я тебя полюбить никак не смогу».

— Стоп. Почему ты все время говоришь: «Он»?

— Да при чем тут это?! Какая разница, как его называть?! Я что делать не знаю, это куда важнее!!!

— Ничего.

— ?!

— Ничего! — повторил дед и вдруг заржал. Не засмеялся, а именно что заржал, вцепившись руками в собственные волосы и дергая их в такт ржанью, не обращая внимания на то, что от идеально уложенного пробора не осталось и следа. Сейчас он очень напоминал лапулю, только тот — бормотал с подвыванием, а этот — ржал.

— Придурок!

Сходство усилилось.

— И это — мой внук?! Мальчика от девочки… Любви он хочет! Как он тебя чем промеж глаз не приголубил еще, любвеобильного такого, терпеливый, видать, человек попался… И еще удивляется, что ничего не выходит!

— Но у вас же с бабушкой получилось!

— У меня! С бабушкой! Вот именно что! А не с каким-то там… дедушкой!

— То есть… — я окончательно растерялся. — Из-за такой ерунды… ты уверен, что дело только в этом?

— Ничего себе ерунда! У людей за такое порой убивают — и не за само действие даже, а лишь по подозрению. Ты ведь пришлого взял, ну да, откуда тут местные, давно всех вычистили… и вот попадает он, весь такой наивный и неподготовленный, а тут — ты. Ндя… мне в свое время, похоже, просто феноменально повезло.

— Все равно не понимаю… Ладно, пусть, хотя и глупо это, так ограничивать выбор, но — пусть их. Это их людские заморочки. Там. Но он-то теперь — тут. Тут другие законы. Все нормально и никто не станет убивать. Наоборот! Я бы ему заплатил…

— А вот этого — совсем не советую. Он ведь и всерьез обидеться может.

Я содрогнулся.

Что такое обиженный людь — это у нас все очень хорошо знают. Не зря же у Шенка стремянка висит.

Дед трет лоб, смотрит сочувственно:

— Как бы тебе объяснить попонятнее… Ну это вроде как если бы какая-то течная сучка предложила бы тебе стать временным отцом ее нового помета. Ну вот попал ты в странный мир, где такое — нормально… а тут — она. Добрая такая. Ласковая… И — не принуждает, просит по-хорошему. И даже заплатить предлагает, вену сама подставляет, пользуйся…

С лестницы я скатился чуть ли не кубарем — а в спину мне все бил издевательский хохот деда. И даже хлопнувшая входная дверь не сумела его обрубить.

* * *

Осень вроде бы, а день теплый. Солнце давит на затылок и плечи, лучи по-летнему горячие и тяжелые. Ногам холодно — тень от холма покрывает их почти до колена, поднимаясь при каждом шаге ещё на чуть. Скоро я с головой уйду в эту тень, словно в сумрачную холодную воду. Листья шуршат под ногами, сотни оттенков золота и киновари с редкими вкраплениями темного изумруда.

Я и не заметил, как оказался на старом кладбище. Долго бродил среди обросших мхом камней, и все мне казалось, что продолжаю слышать дедовский смех. Отвратительный, громкий и неотвязный.

Уши горели.

Назад пошел дальней дорогой, огибающей холм и выводящей к дому со стороны чёрного хода. Напрямик гораздо быстрее, но мне некуда больше спешить. И незачем.

Солнце окончательно скрывается за холмом, больше на плечи ничто не давит. Если смотреть только под ноги, можно подумать, что сейчас раннее утро или поздний вечер. День — время тех, кем я никогда не стану и кого никогда не пойму, сколько бы ни пытался.

И пытаться не буду больше, хватит. Напытался уже.

Холодно.

В тени холма осень чувствуется яснее, тянет промозглой сыростью от влажной земли — здесь она не просохла после ночного ливня. И уже не просохнет. Осень. Будут новые ливни. Листья сгниют. Покроются тонким налетом лунного серебра, таким же красивым, как настоящее, и обжигающим не хуже. Но это случится еще не завтра.

Завтра…

Может быть, Король и не потребует показательной казни. Может быть, даже и вообще казни не потребует. Никакой, даже номинальной. Вполне может быть. Человек там или не человек, но я все-таки мастер серебряных дел, единственный в столице и лучший в Предгорье. Вряд ли Король захочет терять такого мастера.

Но доверять он мне перестанет.

А от королевского недоверия до королевской немилости…

К тому же он несдержан на язык, наш Король. Он совершенно не умеет хранить секреты, особенно чужие, а я за последние полсотни лет пользовался лицензионным правом пользовался хоть и не так уж часто, но все-таки пользовался.

Вынырнувшее из-за крыши дома солнце неожиданно бьет в глаза, заставляя жмуриться. Как быстро дорожка кончилась, а ведь вроде бы дальняя, обходная. Солнечные лучи ощутимо давят в лицо, оттесняют назад, словно пытаются столкнуть с вершины холма вниз, в холод и сумрак. Меня разбирает задавленный смех, колючими пузырьками царапает горло, мелкой дрожью дергает плечи. Солнце торопится. Не спеши! И без тебя найдется — кому.

На дверях у меня сроду не было замков, репутация хранит куда надежней. Только щеколда. Серебряная, правда, но это уже скорее дань традиции. Привычное легкое жжение в пальцах почему-то тоже кажется ужасно смешным. Давлю приступ на вдохе и плотно прижимаюсь щекой к фигурной серебряной обрешетке прежде чем войти. На пару ударов сердца, чтобы обожгло как следует. Зато смеяться больше не хочется. Остается только дрожь, легким отголоском, мелкая и противная.

Королевский эдикт висит невысоко, достаточно руку протянуть. Возиться с хитрыми защелками лень, поэтому просто разбиваю стекло об угол и выколупываю шелковую бумагу из серебряной (а как же иначе!) рамочки. Стряхиваю осколки и спускаюсь в подвал.

Дверь оставляю открытой.

И вторую — тоже.

Хорошо, что отпечаток решетки жжет кожу — боль отвлекает.

— Клан Фейри-Ке приносит гостю-пленнику официальные извинения за недостойные поступки, совершенные мысленно, словесно и деятельно представителем клана Фейри-Ке по отношению к гостю-пленнику. Клан Фейри-Ке намерен возместить причиненный ущерб в полном объеме и безо всяких оговорок…

Хорошо, что есть официальная формула, за которой можно спрятаться, и не надо ничего выдумывать самому. Хорошо, что формула эта предписывает смотреть в пол, а не разглядывать в упор того, к кому обращаешься. Жаль только, что формула эта короткая, и предки далеко не все сумели предусмотреть.

— Вот, — желтый листок с шелестом падает на пол. Надеюсь, ты не сочтешь это еще одним оскорблением, но уж тут выбирать не приходится. — Это пропуск. Вид на жизнь. И лицензия на… ну, сам разберешься. Только имя свое впиши, я бы и сам, если бы знал. Ты свободен. Можешь идти куда хочешь. Наверху… на столе — серебро. Твое. И еще раз. Извинения. От клана. И от меня. Лично.

Все.

Можно уходить.

Отворачиваюсь и делаю шаг. Нет, я не бегу — просто шаг, быстрый, но не оскорбительный. Я ведь не входил далеко, у самой двери встал, специально, чтобы…

— Что с твоим лицом? — спрашивает он вдруг.

Пожимаю плечом, не оборачиваясь. Не ответить — оскорбление.

— Обжегся.

А вот теперь я уже бегу.

В мастерскую нельзя — он может туда прийти и попросить… а, не важно, чего, главное, что придется с ним разговаривать и на него смотреть, зная, чего я от него хотел. И кем он меня из-за этого может — и должен! — считать.

На второй этаж тоже нельзя — там дед.

Какой же он, оказывается, маленький, наш клановый дом…

Выхожу на веранду и быстро пробегаю по ней за угол. Тут навалено всякого хлама, но если второй раз завернуть — будет маленький закуточек, старое кресло и какие-то ящики, кажется, чей-то старый гроб, была раньше мода... Здесь я прятался, когда был мелким, в кресле как раз хватает места усесться с ногами.

Пусть уходит.

Я и так уже натворил слишком много.

Но кто же мог знать, что такая мелочь… Дед мог. И я бы мог — если бы спросил. Не спросил. Значит — сам виноват. Самому и отвечать.

Странно. А ведь не страшно совсем. Становиться человеком я куда больше боялся. Во всем есть свои плюсы, если подумать и поискать хорошенько.

Только вот холодно…

Скрип досок. Ближе. Ещё ближе… совсем рядом. Сопение.

Ну что ему еще надо?!

— Тебя сегодня долго не было… ну я и подумал, что должен хотя бы что-то, ну раз уж… глянь вот!

Стоит, чуть высовываясь из-за угла, смотрит виновато. Улыбается. Так не улыбаются тем, кого ненавидят. Вытягивает из-за спины что-то, влажно поблескивающее:

— Вот… Я тут подумал... Ведь если там главное, чтобы именно человек, то какая разница — кто? Глянь, я правильно сплел?

А в руках у него — амагичка.

Самая что ни на есть настоящая. Я даже на расстоянии чувствую, как окружает ее плотным коконом полное отсутствие какой-либо магии. Настоящая амагичка. Выполненный королевский заказ. И мне больше не надо становиться человеком.

Странно. Я должен был бы испытать облегчение. Но его нет. Наоборот

— И это... меня Алеком зовут, а то действительно как-то не по-людски...

Он улыбается кривовато. Симпатичная такая улыбка.

И именно в этот момент мне почему-то и становится по-настоящему страшно.

Моя бабушка терпеть не может оборотней. Просто на дух не переносит, это у нее чуть ли не с рождения, и даже смерть не сделала ее терпимей. Я не такой. Я — толерантен.

Но иногда…

— Да, милый, да!

— М-м-р-р-р!

— Милый… ооох…

Звуки поцелуев. Жаркое прерывистое дыханье. Два силуэта на фоне уже почти совсем светлого утреннего окна сминаются воедино, словно пытаясь втиснуться друг в друга и друг в друге же найти спасение. Дыхания всё быстрее, ритмичные движения, короткий стон, уже непонятно чей. Вроде бы все совершенно искренне и естественно. Но я слишком хорошо знаю каждого из этих двоих, чтобы оставались хоть какие-то сомнения. Да и приборы не врут.

А значит, врет как раз сладкая парочка.

Вздыхаю и громко хлопаю в ладоши, прерывая насквозь фальшивую идиллию.

— Стоп, ребята. Так не пойдёт. Опять халтурите. Амплитуда эмо-колебаний меньше единицы, амурисы вообще на нуле, сила лютока ниже лепреконовой задницы. О чём вы думаете, а? Неужели так трудно постараться?

Животное с двумя головами распадается на составляющие со сдавленным «Какого хнера?!». Грубит, конечно же, Ррист. Иногда я думаю, что бабушка не так уж и не права в своем расизме и непризнавании компромиссов, я бы и сам с удовольствием не имел ничего общего с теми, кого нынче принято деликатно именовать «хвостатым народом», но не ждать же до осени. А в беспокойное время душных белых ночей приличного ассистента из наших по крови не найти. Днем с огнем, как любит говорить мой дед, очень странное выражение, но мне нравятся подобные парадоксы.

Включаю в лаборатории свет, хотя мне он не особо и нужен, я и так отлично вижу своих незадачливых ассистентов и подопытных по совместительству. Вижу даже вжавшегося в косяк за приоткрытой дверью Алека, хотя он и всеми силами старается быть незаметным. Ну а если Ррист чего и не видит — это исключительно его проблемы. Хотя о чем я, у кошачьих ночное зрение развито чуть ли не лучше, чем у моих сородичей.

Но Лия — не мы, и надо быть вежливым. Потому что если того же Алека сюда никто не звал и видеть ему тут, собственно, нечего и незачем, то Лия — полноправный участник эксперимента. Даже более чем полноправный: без Лии никакой эксперимент вообще не был бы возможен.

Она молчит, пристыженно втягивает голову в плечи, смотрит тоскливо, даже не пытается отклеить уже не нужные датчики. А вот Ррист дышит тяжело и рвёт провода зло и резко, словно ловчую сеть, потом одним движением перетекает к моему креслу и шипит прямо в лицо, нависая:

— Мы-то стараемся, аж усираемся! — В его голосе повизгивает близкая истерика, пахнет от него полнолунием в разгаре, остро и мускусно. — А ты — мр-р-разь! Чтоб у тебя у самого все упало ниже жопы ужа! Кончить не дал, ур-р-род!

О, а вот это уже серьёзно. Не люблю оборотней, но ассистент нужен мне работоспособным и незлым, а он действительно на грани срыва, и, значит, медлить нельзя. Хорошо, что он так близко. Хорошо, что я — толерантен.

Ничего не говоря, подаюсь ему навстречу, обхватываю левой рукой за шею и пригибаю лобастую башку к себе, затыкая рот поцелуем. Мне даже не нужно использовать язык, достаточно прикусить ему нижнюю губу, припухшую и без того уже искусанную. Это последняя капля, он со стоном падает на меня всем телом, судорожно дергая бедрами, еле успеваю втиснуть колено между. Пробегаю пальцами правой руки по выгнутой спине, опускаясь к пояснице — самой чувствительной зоне. Ррист хрипит и ерзает, вгрызается в меня, словно пиявка, и почти теряет над собой контроль: увеличившиеся клыки чувствительно царапают мне десну. Кончиками пальцев чувствую, как покрывается шерстью его кожа, я же спокоен, как мартовская гадюка, вот только гордиться тут нечем. Да, я толерантен — но у любой толерантности есть границы. Пора кончать, во всех смыслах этого слова.

Я кусаю его за нижнюю губу, сильно, как можно глубже впечатывая коронки до самых нервов, чтобы прошибло. Они серебряные лишь на четверть, чувствительно, но не смертельно, даже у неадаптированных к серебру раны от такого заживают быстро и следов не оставляют. Но я не опровергаю слухов, которые утверждают, что коронки мои из чистого и чуть ли не лунного. Наоборот — сам же их и распространяю. Пусть. Так удобнее.

Про коронки Ррист знает — а кто в королевстве не знает? Только ленивый и слепоглухонемой. Но вот чего не знает никто, так это того, что клыки мои всё-таки могут слегка удлиняться, а потому укус производит куда более впечатляющий эффект, чем можно было бы ожидать. Ррист содрогается всем телом, взвизгивает и слетает с моих колен, как будто пружиной сброшенный. Приземляется на четвереньки, но лица не теряет и форму все же удерживает, хотя и шипит разъяренной кошкой и ругается грязно и неостановимо. Словно портовый грузчик, которому мотню придавило скобой крысоловки. Я фыркаю:

— Только не ври, что тебе не понравилось.

— Ха! — Ррист прекращает ругаться и медленно встаёт, прислушивается к себе, потягивается сыто, расплывается в довольной улыбке. — Ну дык! Все же знают. Ваша магия, человечья! В этом деле вы все мастера, никому не допрыгнуть. Ну, почти все. — При последних словах он презрительно косится в сторону Лии и чуть ли не сплевывает. Но удерживается.

В прошлый раз, когда Ррист плюнул на пол, Алек сказал ему, что в если такое случится снова, Рристу придется вылизывать весь дом. В прямом смысле этого слова «вылизывать». Негромко так сказал и спокойно. И даже почти без угрозы. Но кошак, похоже, проникся. Впору начать завидовать собственному подмастерью — мне никогда не удавалось призвать хвостатого мерзавца к порядку и совести даже в мелочах, а вот Алеку оказалось достаточно одной мимоходом брошенной фразы.

Машинально бросаю взгляд в сторону двери и с раздражением понимаю, что опоздал: за ней уже никого нет. И когда успел уйти? Причем так, что я даже и не заметил. То ли действительно научился за последние годы, то ли я слишком отвлекся. Так или иначе — досадно.

— Ты это… — Ррист облизывает толстые губы, неосознанно посасывая нижнюю. Ожог на ней уже почти зажил, остались лишь краснота и припухлость. Но ему, похоже, хватило воспоминания, чтобы снова начать возбуждаться. Полнолуние, чтоб его. Ррист сглатывает, смотрит на меня с интересом и надеждой. — Если захочешь того-этого… ну, не по работе, просто так… чур, я первый, лады?!

— Иди душ прими. Холодный.

У всякого терпения есть пределы, и была бы моя воля — сроду бы не связался с существом, у которого сносит чердак при каждом полнолунии. Особенно если это существо настолько человеколюбивое и принимающее на веру все эти глупые сказки о нашей (ну то есть их) сексуальной мощи. Забавно, что ни Алека, ни даже Лию он за полноценного человека в этом аспекте не считает. Возможно, в отношении Лии это даже смешно — если вспомнить, как сильно девочка хочет избавиться от собственной человечности и чем за это готова платить.

С сожалением обесточиваю приборы — поработать сегодня все равно больше не получится. И не только сегодня — еще как минимум двое суток, а то и трое. Гадство. Надежда на белые ночи не оправдалась, влияние полной луны они блокируют слабо. Рристу, правда, удается сохранять антропоморфность и даже временами думать о чем-то кроме поисков подходящего партнера для покувыркаться в густой траве. Во всяком случае, он действительно старается. Как может. Он очень даже неплох — для оборотня, конечно.

Все это время Лия смотрит на нас, не отрываясь. Только вздрагивает иногда. Глаза у нее несчастные, до краев переполненные болью и отчаяньем. Ревнует ли она? Еще как! Но, к сожалению, я ничем пока не могу ей помочь. Извини, малыш. Никак. Ничем. Пока мы не разобрались с поцелуями настоящей любви, ты все еще нужна мне, и нужна как человек. Как гарантия.

Алек, конечно, тоже человек. Но он мужчина, а значит, ненадежен по определению. И не подходит. Ты же подходишь, и ты надежна. С тобой у меня все получилось, как надо. Дед абсолютно прав, надо было с самого начала брать именно человечью самочку, они податливее и гибче, они надежнее. Полностью приручить Лию удалось буквально за три недели, самому не верится! Алек у меня не первый год, но о подобном послушании с его стороны глупо даже мечтать. Даже и думать не хочу, что бы он мне ответил, предложи я поучаствовать в моем эксперименте ему — много бы нового о себе узнал, это уж наверняка. И это еще полбеды — а то ведь он мог бы и промолчать, он умеет очень красноречиво и доходчиво молчать. Так, что иногда уже даже думаешь — лучше бы наорал.

Нет уж. Лия и только Лия. Добрая, послушная, любящая так, что даже немножко неудобно становится. Идеально подходящая мне пара. И человек. Пока еще. Я тебя обязательно укушу, моя малышка. Но потом, когда у нас все получится. Пока что ты мне нужна именно как человек, и человек надежный.

Потому что пока рядом со мной есть настоящие люди — мне самому вовсе не обязательно таковым становиться.

* * *

* * *

Я слишком зол сейчас, чтобы записывать в лабораторный журнал еще одну неудачу. В таком состоянии все в лаборатории меня раздражает, и я спускаюсь в сад по скрипучей внешней лестнице. Несмотря на довольно поздний утренний час, потревожить домашних не боюсь — моя лестница пристроена снаружи, у деда отдельный вход, а бабушка, похоже, опять ушла в астрал, ее с вечера видно не было. В саду одуряюще пахнет свежескошенной травой и жасмином, жасмин забивает ароматы всех прочих цветов, но запах пока еще кажется свежим. Удушающим он станет ближе к полудню.

Прохожу к своей любимой скамейке на северо-восточной стороне дома, сажусь. Откидываюсь на спинку. Закрываю глаза и пытаюсь расслабиться, а главное — ни о чем не думать.

Получается плохо.

Итак, что мы имеем?

Версию о том, что секс может оказаться адекватной заменой столь эфемерной субстанции, как любовь, придется, пожалуй, признать несостоятельной и окончательно опровергнутой опытным путем. Шесть недель почти ежедневных экспериментов — достаточный срок, чтобы убедиться: просто поцелуи, даже самые глубокие и умелые, не годятся, иначе Ррист давно бы очеловечился. И не только поцелуи, все остальное тоже. Сегодняшний день не в счет, обычно Лия старается на совесть.

Дед был прав, человечьи самочки действительно куда более приручаемы и послушны. Алек был досадной ошибкой, в первый раз мне просто не повезло. Окажись он тоже самочкой — возможно, я разобрался бы с этой хнеровой человечьей магией еще тогда, восемь лет назад. А может быть и нет — я тогда был молод, наивен и попросту глуп, торопился и даже не думал вести лабораторный журнал, без которого невозможно нормальное планирование и коррекция экспериментов. Теперь я умнее и опытнее. Теперь я знаю, чего хочу. И одну за одной проверяю возможности добиться желаемого. Проверяю, испытываю со всех сторон — и отбрасываю как неработающую. Пока.

Первое — конечно же, сам поцелуй.

Вид, форма, классификация. Глубина, продолжительность, наличие или отсутствие ответной реакции. Планомерно и последовательно нами были проверены все виды поцелуев, даже те, которые в народе стыдливо именуют «эльфийскими» — ох уж эти эльфы, они такие выдумщики!

Не сработало. Как и следовало ожидать. Нельзя надеяться на столь эфемерные и не поддающиеся точному анализу субстанции как так называемый любовный ток или уровень эмоциональных вибраций тонкого тела. Фиксация в пределах плюс-минус двести единиц. Какая уж тут точность! Что ж, было бы глупо сидеть у моря и ждать милости от природы, а тем более от людей. Дело просвещенного ума вырвать их силой — ну хотя бы силой той же науки.

К примеру, при помощи окситоцина...

В саду тихо, словно на старом кладбище у подножия холма. Может быть, даже и тише — на древних погостах последнее время повадился резвиться хвостатый молодняк, а сегодня как раз полнолуние. Нет, не зря моя бабушка не любит оборотней. Ну вот как на них полагаться, а? Никак. Может, дед был прав, и для моих экспериментов стоило поискать приличную клыкастенькую девочку, желающую вечной жизни и не зависящую от фаз луны, а не хвататься за первое, что под руку подвернулось? И таки уговорить Алека. С девочкой у него наверняка бы все получилось.

Интересно, почему подобная мысль ни разу не пришла мне в голову за все восемь лет? Ведь и дед прямым текстом говорил про отталкивание однополярных полов, все как в физике. Люди такие вещи тоньше чувствуют, а в деде очень много осталось от человека. Да и с Лией тоже можно было не торопиться. Желающие приобщиться к вечности нашлись бы и среди наших мужчин. Стоило чуть подождать…

Впрочем, зачем обманывать самого себя? И твердить, что хотел побыстрее, а с приличным соплеменником любого пола пришлось бы ждать не два-три дня, а два-три месяца, во время белых ночей наша часть городка вымирает — непоседы разбегаются по другим мирам или просто откочёвывают на юг, лентяи впадают в сезонную спячку. Город остаётся во власти хвостатых. Королевский двор переключается на сугубо летние развлечения — охоты, травли, гонки, свадьбы. Ррист — лучшее из того, что я мог найти до конца сезона. Ему по крайней мере действительно интересно.

Все это, конечно, правда. Только не вся. Просто своих соплеменников я люблю еще меньше, чем оборотней. так что в сложившейся ситуации Ррист действительно лучший вариант изо всех возможных.

Он поселился в моём саду давно, ещё совсем молочнозубым котёнком. Просто пришел, залез на старую вишню и решил, что будет тут жить. И зашипел на меня, когда я ранним вечером вышел прогуляться. Нахальный такой. Я не стал его прогонять, потому что всегда уважал чужую наглость. Особенно вот такую, совершенно бесчердачную. А родителям было все равно, они тут почти и не появлялись. И он остался. Потом мы не то что бы подружились, нет, он оставался вольным виверром, когда хотел — приходил, когда хотел — уходил, гулял сам по себе, иногда пропадая на несколько лет, потом появляясь как ни в чем не бывало. Но уважал мою территорию и мог поболтать ни о чем под настроение.

И согласился, когда я попросил помочь в совершенно бредовых (на взгляд любого нормального горожанина) экспериментах. По-моему, он был мне как-то по-своему благодарен — за то, что я все эти годы не трогал его дерево. Хотя я могу и ошибаться. И он может просто до смерти хотеть стать человеком.

Многие хотят.

Человек — это ведь так круто! И даже не потому, что человечность дает возможность гулять душным полднем по городским улицам и заходить туда, куда тебя никто не приглашал, сжимая серебряный кинжал голой ладонью. Просто люди никогда не умирают насовсем, а кому же не хочется обрести бессмертие, хотя бы и таким вот путём?

Мне не хочется.

Впрочем, по мнению окружающих — мне этого и не надо, ибо я давно уже человек, чуть ли не с рождения. В клане серебряных дел мастеров Фейри-Ке так заведено, что в каждом поколении обязательно есть хотя бы один человек, это всем известно. Иначе как бы они — мы, то есть — могли бы работать с таким опасным металлом, как серебро? Окружающие в этом уверены. Только вот окружающие ошибаются.

Бабушка говорит, что настоящих людей среди наших предков можно пересчитать по пальцам одной руки — и еще останется, чем поковырять в носу.

Сижу на краю скамейки и жмурюсь, наблюдая, как под ликующую птичью разноголосицу из-за горизонта неторопливо выдавливается солнечный желток. Обожаю это время, когда точно могу быть уверен, что никого из наших более нет под открытым небом: даже если кто случайно задержался, он сейчас озабочен лишь поиском надежного дневного убежища, испуганный и дрожащий. Любой. Только не представитель семьи Фейри-Ке, древнего рода серебряных дел мастеров, в каждом поколении которых обязательно должен был быть человек — или хотя бы тот, кто умело им притворяется. Настолько умело, что может вот так, совершенно безболезненно смотреть на восходящее солнце, скалясь почти серебряными клыками и вертя в пальцах брелок из серебра настоящего, лунного, высшей пробы.

Закрываю глаза, подставляю лицо горячим лучам. Это даже приятно — словно заглядываешь в тигель с расплавленным золотом, и золотые блики греют кожу, мерцают и переливаются, просачиваются под веки. Пахнет свежескошенной травой, теплым медом, корицей, кипяченым молоком и…

Кофе.

Открываю глаза.

Лия стоит перед скамейкой с самым независимым видом и двумя чашками в руках. Я беру ту, от которой пахнет мёдом, корицей и молоком.

— Спасибо.

— Не за что.

Она садится рядом, по-прежнему гордая и независимая. Смотрит в сторону, пьет свой кофе. Все еще обижается, но старается изо всех сил, чтобы я не заметил — быстро учится, на обиженных возят не только воду, а высмеивать я умею очень зло, дедова наука. Тяну сладкое и пряное молоко, принюхиваясь к восхитительному кофейному аромату. Сделать, что ли, еще шаг навстречу? Тем более что не придется кривить душой, обычно у нее никогда не получалось вскипятить молоко правильно, всегда отдавало горелым.

— Очень вкусное молоко. Спасибо. — Вместо того, чтобы улыбнуться или выглядеть довольной, она лишь сильнее мрачнеет, и я тороплюсь продолжить, думая, что был недостаточно убедителен: — Нет, правда, у тебя действительно здорово получилось! Именно так как я люблю. И корица, и миндаль, и мед… Мед облепиховый, да? Обожаю этот привкус! Я вообще думал, что так мастерски комбинировать вкусы умеет лишь Алек, но у тебя получилось ничуть не хуже.

— Не у меня. — Лия поджимает губы и отворачивается. Голос ее холоден.

Упс. Неудобно получилось. Алека она терпеть не может. Впрочем, хотел бы я посмотреть на того, кто его может терпеть? Вон даже горцы не выдержали и двух недель.

Какое-то время молчим.

Лия пьёт кофе мелкими глоточками, смотрит вдаль. Глаза у нее кажутся золотыми. Она очень красива, особенно на рассвете или закате, когда низкое солнце заливает жидким золотом сад. Жаль, что человек. И еще этот будоражащий запах — тонкий, чуть горчащий, кружащий голову, смешивающийся с острым и не менее притягательным запахом человека. Обожаю аромат свежезаваренного кофе.

Внезапно даже для самого себя протягиваю руку:

— Дай глотнуть!

Она оборачивается, смотрит странно, чуть вздернув бровь:

— Не боишься?

Но кружку протягивает. Фыркаю в ответ, принимая вызов:

— Ха! Я не суеверен!

Но на всякий случай кружку не разворачиваю — и, значит, касаюсь губами ее края не с той стороны, с которой пила она. Да, все знают, что передача магии поцелуя через предмет невозможна, ни единого раза не зафиксировано за всю историю сосуществования наших миров, но... Все когда-нибудь случается впервые. Дед бы сказал, что раз в жизни и палка стреляет.

Вдыхаю восхитительный аромат и делаю осторожный глоток. Рот тотчас же наполняется омерзительной горечью, от которой даже язык щиплет. Да и по консистенции это больше похоже на жидкую грязь, чем на напиток. Морщусь, сую кружку обратно Лие, глотаю молоко, пытаясь перебить мерзостное послевкусие.

— Гадость! И как только вы эту дрянь лакаете?

Лия смеется немного искусственно:

— Ну и пей свое молоко! Как маленький.

— Да я старше тебя на тридцать шесть лет!

— Скажи ещё — на шестьдесят три. Ты молокосос!

Пусть обзывается. Зато перестала обижаться, а это главное. Нам с ней еще работать и работать. Кстати, о работе…

— Насколько тебе нравится Ррист?

Какое-то время она молчит. Но не потому, что отвечать не хочет — просто думает. Лия никогда не отвечает, не подумав, очень серьезная и обстоятельная, иногда до занудства. В этом мне тоже с нею очень повезло.

— На семерку. Твердую. Он добрый, только прикидывается…

Семь эмо по десятибалльной шкале Мелвисс-Грина — это хорошо. Это очень хорошо, особенно если сравнивать с троечкой полуторамесячной давности. Значит, продвигаемся в правильном направлении, симпатия растет. Медленно, конечно, но хоть в чем-то прогресс.

— Это хорошо…

Лия смотрит искоса и вдруг спрашивает, словно бы со смешком даже, а у самой аж губы задеревенели в нервной улыбке:

— У тебя с ним… было что-то?

— Нет. Мы просто дружим. С детства.

Улыбка по-прежнему деревянная. И недоверчивая.

— Ты его кусал?

Давлюсь молоком:

— Нет!!!

И как только в голову могла прийти подобная мерзость? Впрочем, люди — они такие… люди.

— А почему? Он симпатичный. А тебе все равно, я же знаю…

— Мне не все равно! Он — оборотень.

— И что?

— И все!

Вот ведь умудрилась достать — даже в неполиткорректную грубость сорвался, чего уже много лет за мной не водилось. Иногда они с Алеком очень похожи, впрочем, было бы удивительно, наверное. случись иначе. Ведь они оба — люди.

— А почему?

— Потому. Это как питаться мертвечиной. Ты же не будешь жрать труп трехнедельной давности? Жарить шашлык из зомби!

Лия хихикает, улыбочка у нее уже не деревянная, но не очень приятная. Опять какую-нибудь гадость сейчас спросит. Она на них горазда. Одно слово — людь.

— А кого ты кусал? Ты вообще кусал кого-нибудь? Я у тебя полгода, но ни разу не видела. Может, ты вообще еще никого, а? Ты веган, да?

Злюсь, но стараюсь говорить медленно и рассудительно, иногда спокойный и уравновешенный тон помогает. Даже с Лией.

— И как ты себе это представляешь? Я притворяюсь человеком. С самого младенчества. Вполне успешно. Моя работа на этом завязана. Моя безопасность. Вся моя жизнь, если на то пошло. И вот так вот взять — и послать все хнеру под хвост ради минутного удовольствия? Конечно же, у меня были… доноры. Но не здесь. И не часто. Я не хочу рисковать.

— Не-е-ет! — хитренький прищур, кривая улыбочка. — Терри, я поняла: ты веган! Терри, ну скажи — ты веган, да? Вампир-вегетарианец — это же нынче так модно!

— Повторяю — я просто не хочу рисковать.

— А я тебе не верю! Меня ведь можно было, и совсем не опасно, я никому бы не рассказала, а ты ни разу! Почему? Брезгуешь? Или все-таки веган?

На этот раз мне есть чем достойно ответить: сама подставилась, никто не заставлял.

— Глянь на свою руку. Левую. У локтя. Ну?

Она молчит и больше уже не улыбается. Не повернув головы, мне толком не рассмотреть ее лица и рук, но поворачивать я не стану, ибо отлично знаю, что она там видит. Синяк. Крупный такой синяк на внутренней стороне локтевого сгиба. И след от укола.

— Когда? — Голос у Лии тусклый.

Пожимаю плечами. Ну вот. Она опять, похоже, недовольна. Хотелось бы только понять — чем на этот раз?

— Вчера утром. Ты очень крепко спала, а мне стало любопытно попробовать.

— А… а почему дырка только одна?

Ей снова удалось меня удивить.

— А зачем больше? Я что, по-твоему, дикарь?! Из горла чтобы… ну или из руки… гадость какая… Это же негигиенично!

Она вскидывает голову и сужает глаза. Я уже знаю, что это значит — обижена, и настолько серьезно, что уже не старается эту обиду скрыть. Да сколько же можно! Ну вот сейчас-то — ведь это же она сама глупость сморозила, не я! Так с какой стати ей же еще и обижаться? Человек, что б ее!

Впрочем, почти сразу берет себя в руки.

— Странно… — Улыбка кривая, но она старается. — А когда ваши у нас резвятся, то не особо церемонятся.

— Ха! Сравнила! — Я тоже старательно иду навстречу, торопливо поддерживая сменённую тему. — Там же экстрим-туры на выживание, пожить дикарями и нервы пощекотать. Ты же не будешь вести себя во время походного завтрака в тайге так же, как и в столичном ресторане?

— Не буду…

Она снова смотрит мимо, закрываясь кружкой. Кофе там почти не осталось, я по запаху чую, только эта гнусная грязь на дне, но она делает вид, что пьет. Ну и ладно. Ну и пусть, если такая обидчивая, я-то тут при чем? На старом кладбище орут большие коты. Судя по голосам и интонациям, пришёл кто-то крупный, незнакомый, вроде тигра или даже ирбиса. Узнаю голос Лео — он ничего так себе, молодой, но крупненький. Остальные оруны незнакомы. Может, затеяли серьезную драку, а может, просто пугают друг друга. Надеюсь, Рристу хватит ума держаться подальше… хотя — о чем я? ум — и Ррист в полнолуние? Уже смешно.

Солнце выкатилось из-за кромки леса, пощипывает голую кожу острыми лучиками. Я не ношу шкурок, шкурки — вчерашний день, да и липнут противно, и жарко в них, особенно таким вот летом. Я разработал новый метод и очень им горжусь — если при помощи инъекций по тщательно просчитанной схеме насытить внутренний слой эпидермиса витаминами А и Д в равных долях, то можно принудительно запустить выработку меланина даже у нас, в результате чего при попадании на кожу ультрафиолета возникнет защитный загар, почти не отличимый от человеческого. Секрет как раз в добавках витамина Д-3, обычные каротины не срабатывают, хоть альфа, хоть бетта, хоть сигма, проверено. А вот с тройкой Д — очень даже срабатывают. Загвоздка лишь в том, что витамин этот и сам по себе для нас довольно сильный яд — но опять-таки, если не разбавлен один к одному ретинолом. А так проколол курс, потом несколько дней подряд по пять-семь минут постоял под кварцевой лампой или прямыми солнечными — и гуляй. Своя защита, собственная и неснимаемая. Очень удобно. И даже красиво — на свой извращенный вкус, конечно.

Солнце ползёт по небу медленно и пока еще очень низко, но духота уже расположилась в саду полноправной хозяйкой. В тени деревьев, возможно, сохранились островки относительной прохлады, но ненадолго, а на лавочке жарко, она на открытом месте. Тут хорошо станет только ближе к вечеру, когда солнце уйдет за дом.

Из-за угла дома появляется Алек. В нашу сторону старательно не смотрит, идет к колодцу.

— Пойдем домой, — говорит Лия, по-прежнему не глядя на меня. — Душно.

Почему-то мне слышится в ее голосе попытка примирения. Странно. Мы ведь вроде не ссорились? Пожимаю плечами:

— Пойдем.

* * *

Поцелуй настоящей любви. Единственная исключительно человеческая магия.

Никто не знает, как и почему он работает, я тоже не знаю, но я хотя бы не считаю это суеверием, как многие из наших и большинство из хвостатых, как тот же Ррист, к примеру. Он полагает, что я занимаюсь фигней. Иногда я думаю, что именно потому он и помогает мне с таким энтузиазмом, поскольку заниматься фигней — его самое любимое времяпрепровождение. Как бы там ни было, он не верит в магию поцелуя.

Может быть — в этом все и дело? Может быть, вера — это и есть тот самый недостающий ингредиент? Если так, то я действительно ошибся в выборе помощника. Ррист ни во что не верит. Может, стоит нанять какого-нибудь городского крысака? Крысоиды жаднее гномов, за лишнюю монетку согласятся поверить во что угодно, и будут верить искренне, пока платишь. С другой стороны — вряд ли Лие понравится крысавец, она и от Рриста-то сколько нос воротила, а Ррист симпатичный, особенно когда молчит.

Король пока не торопит. Но… аппетит приходит во время укуса, и после того, как восемь лет назад я представил ему Алека, выдав за результат случайной ассимиляции, он уже неоднократно намекал, что случайность неплохо бы и повторить. Алека он тогда продал Союзу горных кланов, они давно на меня облизывались. Получил лунным серебром по тройному весу и заверения в вечной дружбе.

Я был возмущен. Официально. И даже выразил Королю сожаление вкупе с негодованием по поводу этой сделки — как же, у меня забирают талантливого подмастерья, которого я только-только начал вводить в секреты мастерства! Но на самом деле был скорее рад. Алек меня нервировал тогда, и довольно сильно. Не очень уютно находиться в одном доме с тем, перед кем ты испытываешь неловкость. Причем осознание, что виноват в сложившейся ситуации ты сам, неприятные ощущения только усиливало. И я решил, что нет человека — нет и проблемы.

Представляю, как смеялся бы дед, поведай я ему о тогдашних своих надеждах и планах. Впрочем, он и так смеялся — через три недели. Когда Алек вернулся. Не сам. Конечно — горные кланы вернули, с уверениями в дружбе и почтении и, кажется, даже приплатой.

Ко мне его доставили со всеми почестями, в королевском паланкине. И носильщики удрали обратно во дворец с неприличной поспешностью — быстрее, чем я успел вернуть на место отвалившуюся челюсть и задать им хотя бы один вопрос. Так я и не знаю до сих пор, как ему это удалось — не короля же расспрашивать, в самом-то деле? Сам же Алек со мной тогда больше месяца не разговаривал вообще. Спрашивается — и зачем было возвращаться? Точно так же мог бы и в горах своих помолчать! Трепал бы нервы горцам.

Дед ржал. И говорил, что если бы избавиться от человека было так просто, я бы никогда не родился. Потому что очень трудно родиться без родителей, а его самого бабушка выгоняла много раз, долго и тщательно. Только он каждый раз возвращался. Когда я спросил почему, он посмотрел на меня как-то странно и ответил, что, наверное, потому, что был идиотом. Мне показалось, что поначалу он хотел ответить иначе. Но передумал. А я не стал переспрашивать.

Теперь я даже ночую чаще всего в лаборатории на чердаке — потому что в гостевой рядом с кухней живет Алек. Нет, я его не боюсь — бояться? Алека? Ха! Просто… ну, просто мне так удобнее. Тем более, что во второй гостевой последний год живет Лия.

Семь лет Король молчал. Понимал, что случившееся один раз вполне может и повториться, но торопить и настаивать тут бессмысленно, поцелуй настоящей любви невозможно вырвать насильно или по приказу. И хнер же меня дернул за язык ляпнуть, что люди размножаются не только поцелуями! Уж не знаю, как и где Королю удалось ее раздобыть, но и месяца не прошло после той моей глупой шутки, как он подарил мне Лию. Торжественно, на королевском приеме, с сертификатом о добровольном согласии. И с намеком на это самое — плодиться и размножаться, пусть даже и таким не слишком естественным образом, но наш клан всегда отличался некоторой экстравагантностью нравов.

Дед ошибается, когда говорит, что я тугодум. В экстремальных ситуациях я соображаю быстро и точно. Вот и там рассыпался в благодарностях и сказал, что подобный воистину королевский подарок позволит мне наконец-то подойти к вопросу с научной точки зрения и в конце концов добиться производства людей в нужных для королевства количествах современными методами. Я еще много чего ему тогда наплел, паника очень способствует связности мыслей и убедительности речи. Король заинтересовался и на какое-то время забыл о естественных и проверенных временем методах разведения. А мне пришлось оборудовать на чердаке лабораторию.

Так что да, пока Король ждет. Входит в положение, кивает задумчиво, вздыхает понимающе. Поцелуй любви — жемчужина несверленая, вена некусаная, никто всерьез не занимался исследованием механизма его воздействия, не только в нашем Университете, но и вообще, я проверял. Да и как исследовать было? На чем? Вернее — на ком. После Великой Ответной резни люди в наших королевствах — зверь редкий и пуганый, не каждый правитель похвастаться может хотя бы одним завалящимся человечком. Потому-то Король и дал мне картбланш, потому-то и позволил перетащить к себе в мансарду половину университетской лаборатории.

С недавних пор среди его подданных числятся целых три человека, что ровно на три штуки больше, чем у многих и многих соседей. После Ответной Резни прошло уже больше века, но люди у нас теперь не очень-то приживаются. Возможно, тогда было сбито некое глубинное равновесие, слишком много крови за слишком короткий период времени, слишком сильный выплеск танатальной энергии, слишком много смертей тех, кто бессмертен. Мы не чувствуем, но люди — создания куда более тонкие, а тут вся земля пропитана этой отравой. Неудивительно, что они у нас долго не живут — или уходят в вечность, или ассимилируются. Второе даже чаще. Алек не захотел, но он исключение, а Лия так с самого начала только об этом и мечтает. По какой-то вывернутой причуде сознания в последнее время они перестали бояться стать такими, как мы, теряя собственное от рождения данное бессмертие. Им это даже нравится.

Ассимилянты из бывших людей Королю не нужны, подданных у него и так хватает. Ему нужны настоящие, людьми оставшиеся. И действенная методика их изготовления из представителя любой нашей расы. Мне же нужно, чтобы меня перестали считать уникумом и оставили в покое.

Насколько я понимаю, Королю уже намекали, что не грех бы и поделиться — на прошлом приеме между двумя бокалами Королевской особой двадцатипятилетней выдержки Его величество изволили весьма деликатно поинтересоваться, не устали ли мы с моим подмастерьем друг от друга и не пора ли ему становиться мастером? Вот тогда-то до меня и дошло, почему Алек отказался от мастерского патента. Я ему еще три года назад предложил! А он отказался. Да еще и посмотрел на меня с этакой жалостью, как на совсем несмышленого, он умеет, чем окончательно выбесил. Умный, зараза. Неужели уже тогда предвидел?

Нет, ответил я. Алеку еще рано становиться мастером, он и до подмастерья-то с трудом дотягивает, нашему делу учатся десятилетиями. Король покивал сочувственно и зашел с другого конца, поинтересовавшись, как поживает его подарок? И не надоел ли он мне. То есть она. Лия. Все-таки уже целый год вместе, а я никогда не отличался склонностью к длительным отношениям. И раз она не торопится с натурализацией, но так и не смогла за это время ни забеременеть, ни очеловечить кого-нибудь, то, может быть, ей пойдет на пользу средиземноморский климат? Или высокогорный, на выбор. Не навсегда, конечно же, об этом речи не идет, на время, по стандартному контракту аренды с улучшенными условиями. Допустим, на год.

Я ответил, что иные климаты Лие вредны, и что эксперименты отнимают все наше время, но мы и дальше, не считаясь с затратами и не щадя сил… Конечно же, пообещал сообщить ему первому, если будет достигнут положительный результат в той или иной области. Король не стал настаивать, покивал сочувственно, повздыхал и отступил. Он умный и предпочтет довольствоваться надеждой, если альтернативой может оказаться риск потерять единственного серебряных дел мастера на всем побережье. Ну и всех своих людей, естественно. К тому же ведь есть шанс, что эксперимент действительно завершится удачно.

Поцелуй настоящей любви.

Мало какая легенда обходится без него. Но как же мало информации удается извлечь из этих самых легенд!

Любовь бессмертного должна быть настоящей и единственной, горячей, как кровь и огромной, как горы, и только тогда его (или ее) поцелуй способен подарить бессмертие и любому из нас. После небольшого добавочного заклинания, конечно же, и если жаждущий бессмертия не побоится выйти на прямой солнечный свет — так называемый ритуал призывания в свидетели солнца.

Все это чушь.

Целующий должен быть человеком. И все. Я более двадцати лет провел в пыльных университетских архивах и могу смело утверждать — это единственный общий знаменатель. Ну и фиксация, конечно, хотя тут уже могут быть разные варианты. Выход в полдень на солнцепек — красиво, но излишне, трех минут у окна достаточно. И гуманнее — если поцелуй окажется некачественным, претендент получит ожоги, а не окончательное упокоение. Кварцевая лампа, опять же — тоже вполне подходит и еще менее опасна. Для самых осторожных есть зеркала, вчетверо дольше, зато вообще никакого риска. В легендах это тоже упоминается — так называемый «призыв в свидетели луны». А что есть Луна, как не огромное зеркало?

Что же касается настоящей, единственной, горячей и искренней — все это полная чушь. Известны — и, что важнее, задокументированы — случаи, когда один человек обращал к бессмертию сразу нескольких наших. Иногда и против воли, как с той несчастной семьёй из Лилля. Да и страшилку про Гамельнского Монстра все с детства отлично помнят. Страшилка-страшилкой, но он ведь и на самом деле существовал, тот жуткий маньяк с дудочкой, что перецеловал на ярмарке всех городских детишек, а утром, когда родители крепко спали, увел их всех, обращенных уже, глухими полуденными тропами. Их так потом и не нашли. Вряд ли он успел всех их так уж полюбить, горячо и искренне, за те несколько часов, что играл на той ярмарке, про единственность я уж и вообще не говорю. Нет, тут другое что-то сработало.

Знать бы — что?..

С заклинанием разночтений еще больше — я нашел шесть канонических версий и вдобавок полторы дюжины вариативных, но вполне рабочих. Впрочем, и заклинание, и фиксирующее облучение прямым или отраженным солнечным или искусственным светом — это всего лишь дополнения. Добавочные ингредиенты, ускоряющие и облегчающие процесс, не более.

Основным спусковым механизмом остается поцелуй.

Никто не знает, как и почему он работает. Многие и не верят как раз потому, что легко не верить в то, чего не понимаешь и чего ни разу не видел собственными глазами. Я лишен такой возможности — попробуй не поверь в собственную бабушку! Живое доказательство перед глазами. Вернее, полвека уже как неживое, и оттого еще более надоедливое.

По скрипучей лестнице я поднимаюсь один, Лия завернула на кухню с чашками, спеша воспользоваться отсутствием Алека. Но тихо порадоваться хотя бы получасику одиночества в лаборатории не удается — над моим столом склонилась невысокая женщина в длинном плаще, голова в мелких кудряшках чуть покачивается, тонкие пальцы перебирают бумаги.

Вздыхаю.

— Здравствуй, ба. А я думал, что ты еще не вернулась…

Моя бабушка Ференциата, урожденная Фейри-Ке, а ныне — ушедшая в вечность бессмертная, не собирается нас покидать. Во всяком случае — надолго. Сейчас она молчит, даже головы не поворачивает в мою сторону, только губы поджимает. Острый черный ноготь намекающе постукивает по пустой странице рабочего журнала.

Понятно.

Один из самых строгих преподавателей теормага за все годы существования Университета не собирается тратить время на разговоры с разгильдяем, не сподобившимся даже заполнить отчет о проведенном эксперименте. Спорить бесполезно, проще смириться и выполнить.

Снова вздыхаю, подтягиваю стул ближе к столу, сажусь и начинаю писать:

«… День тридцать шестой (рабочий).

Конечный результат — отсутствует.

Промежуточный результат: рост симпатии.

Коэффициент симпатии реципиента — 9 эмо по шкале Мелвис-Грина, динамика — стабилен. Коэфициент симпатии донора — 7, динамика положительная. Блокаторы не задействованы. Сила лютока на максимуме — 0,03 Дж., нарастание мощности — по отрицательной экспоненте, амплитуда эмоциональных колебаний — в пределах от 0,9 до 0,4. Доля остаточных психонормиков в плазме крови на момент начала эксперимента: донор… (беру со стола стеклянную плашку, слизываю подсохшую бурую капельку, задумчиво катаю на языке, анализируя, хотя я и по запаху считать могу, но зачем отказывать себе в маленьком удовольствии?) — пожалуй, 9,8%, реципиент — 0,1%. Аллергическая реакция на окситоцин — отрицательная у обоих.

Рекомендации к дальнейшей работе — окситоцин на слизистую за двадцать минут до начала эксперимента. Дозировка…»

Откладываю вечную ручку. Окситоцин должен сработать, штука мощная, на себе проверял — почти сутки потом такой добрый был, что аж противно. Хотелось немедленно поделиться со всеми всем, что имею, кого-то спасать, куда-то бежать… Хорошо, что заранее попросил Рриста меня запереть в подвале, причем обе двери закрыть снаружи, чтобы уж точно никак не выбраться. Оставалось только валяться на диване и скулить от неразделённой любви ко всему живому и неживому миру, независимо даже от наличия у его представителей хвостов. Я был готов полюбить даже этого блохастого кретина, пакость какая! Даже стихи писал, вот же стыдобища.. Первые часов шесть-семь особенно сильно крутило, потом полегче, а как за десятый перевалило — отпускать начало. И я заснул. А проснулся уже абсолютно здоровым, да тут и Ррист дверь открыл, почти не опоздал, всего-то часа на полтора, для него просто поразительная точность.

Но ощущения я запомнил, и не сказать, что они особо приятные были. Неужели люди так себя всегда ощущают? Они ведь этот окситоцин сами вырабатывают, пусть и немного, но всё же… жуть какая! Как они выживают-то вообще? Я под этой дрянью искренне всех любил и готов был ради любого из них, даже совсем незнакомого, наизнанку вывернуться, себя на куски порвать, и совершенно не жалко было. Страшная штука. Вот и думаю теперь над дозировкой.

И над тем, почему не сработали психонормики, на которые я еще неделю назад возлагал не меньшие надежды. Они ведь тоже должны были сработать! Они делают послушными одинаково всех, и нас, и людей, и хвостатых, разве что дозировки разные, а еще фра Энхельми писал, что послушание — достойная замена любви.

Мои ассистенты под их воздействием действительно были послушны — оба, что характерно. И старались угодить — Лия вон всю неделю посуду мыла, как заведенная, хотя терпеть этого не может. Но мыла, и молоко мне греть пыталась, пока Алек ее с кухни не выгнал окончательно и бесповоротно. Причем все это — без просьб и даже напоминаний с моей стороны, просто из внутреннего желания, спровоцированного подправленной биохимией. Вот и сегодня на кухню пошла, хотя биохимия тут уже вроде бы и ни при чём, уровень в крови меньше десяти процентов от максимума, вряд ли такая низкая концентрация может сколь-либо заметно повлиять. Но — уже закрепилось на подкорке в качестве правильного действия, доставляющего удовольствие, уже привычка. Рефлекс.

Однако же не сработало. В смысле качественной замены любви для гарантированного очеловечивания реципиента, подвергнутого последовательно всему спектру обцеловывания со стороны биохимически корректированного донора.

Почему?

У бабушки с первого раза получилось, ей вон даже и пробовать не пришлось, и безо всяких усилителей… Может, все дело в том, что она — из наших? А Ррист — нет. Может быть, у хвостатых иная резистентность? Интересно… И еще интересный вопрос — связана ли резистентность с полом? И если связана — то как? Может быть, будь Лия мужчиной, а Ррист женщиной, пусть даже и с хвостом, — поцелуй бы давно сработал? Дед-то как раз мужчиной был… Чей поцелуй мощнее? Не лишний вопрос.

Женщины по природе склонны заботиться о потомстве, а что такое забота, как не проявление альтруизма, а что такое альтруизм, как не любовь к тем, кто не является тобой? Интересно… а что, вполне может быть. Только как это выглядит на уровне биохимии? Что искать? Заниженный порог чувствительности вазопрессиновых рецепторов — или повышенную выработку гормона?

Хорошо, что есть у кого спросить. Только спрашивать надо правильно.

Концентрируюсь.

— Ба, как ты думаешь, существует ли вариабельный полиморфизм и межгендерный дрейф, или же вазопрессиново-окситоциновая рецепция четко коррелирует с полом объекта?

Несколько секунд она смотрит на меня довольно пристально и вроде как даже сочувственно, потом пожимает плечами:

— Определенная корреляция, конечно же, присутствует, но, Терри, детка… я бы не стала на твоем месте упоминать в данном контексте именно гендер, ибо гендер — это пол социальный, а не физиологический, и потому вся фраза звучит довольно глупо, понимаешь? Все равно как сравнивать твердое с кислым или измерять вкус в сантиметрах.

Будь я человеком — я бы, наверное, покраснел. Моя бабушка уже шестое десятилетие читает курс по теории экстремальной магии в Королевском Университете, и если бы я искал причину держаться подальше от его гостеприимных стен, мне пришлось бы серьезно подумать, чтобы найти более весомую, чем эта.

Сдаюсь.

— Почему у тебя все получилось? И сразу! Потому что ты была девушкой, да?

Она рассматривает калибровку альтрометра и морщится — то ли от настолько примитивной формулировки вопроса, то ли я опять напортачил со шкалой. Но все-таки отвечает:

— Ерунда. Просто, наверное, мы с твоим дедом тогда слишком сильно хотели. Оба. Хотя и разного. А потенциальное поле никто не отменял, вот и выстрелило. Постулаты разумного эгоизма пробовал?

— Ха! Да первым же делом. По нулям.

— По нулям или в минусе?

— А это имеет значение?

Теперь она смотрит на меня почти укоризненно. Качает головой:

— Ох, Терри, Терри… был бы ты моим студентом…

Вот она — веская причина никогда им не становиться.

— Что использовал в качестве дофаминового блокатора?

— Галаперидол. Одноразово.

Она снова морщится:

— И как только этого уговорил, они же не терпят ошейников, тем более химических.

— Объяснил, что одним из побочных эффектов является увеличение члена, он сам руку подставил, да еще и добавки просил.

— Неплохо. Об остальных побочных, конечно же, умолчал? На свой страх и риск?

— Обижаешь. Я же осторожно. И недолго.

— Все равно. Галаперидол — старье. Почему не взял что-нибудь из атипичных антипсихотиков? Эффект тот же, возможных осложнений на порядок меньше, да и профиль у них мультирецепторный.

Но тут меня не собьешь, я сам не один день голову ломал, что выбрать:

— Вот именно что мультирецепторный, вместе с дофаминами гасят и сератонин с адрено-группой, и что на выходе? Вялый вконец обседативненный овощ, неспособный ни получить, ни доставить удовольствия. Какая уж тут любовь! Мне активность нужна. Сама же про потенциальное поле говорила. К тому же у людей многие из этих атипичных еще и депрессию провоцируют, а оно мне надо? Мой людь и так на грани.

— Ну тогда взял бы зипросидон, он на депрессию как раз дает инверсию эффекта, получил бы весьма деятельного и гиперактивного маньяка.

Это она шутит так. Вежливо смеюсь — раз препод изволит шутить, значит, зачет сдан. Пусть даже это вовсе и не твой препод и что за зачет — тоже не совсем понятно. Скрипит лестница, в дверь заглядывает Лия, обводит взглядом помещение:

— Ты… один?

Забавно, но люди своих ушедших не видят. Совсем.

— Нет. Бабушка вернулась. Она у окна.

Лия улыбается кривовато и неуверенно, чуть мимо, кланяется, произносит в пространство преувеличенно громко:

— Доброе утро, мэм!

Она так и не решила, как следует относиться к моей ба — как к реальному существу и моему родственнику, или же как к не совсем удачной подзатянувшейся шутке, пусть и скверного пошиба, но тоже моей. Бабушка морщится и ответа не удостаивает, людей она любит ничуть не больше, чем оборотней. Даром что сама почти семьдесят лет прожила человеком. Рассматривает Лию с брезгливым интересом. Наконец осведомляется:

— Почему бы тебе не использовать ее напрямую? Попроси алека, он тебе не откажет. Медленно, зато надежно, и через девять месяцев тебе было бы что предъявить Королю. А лучше бы и сам, давно пора.

Будь человеком — точно бы покраснел. Мотаю головой.

— Временное переключение симпатии эффективнее и быстрее. И перспективнее. И у нас уже почти получается.

Бабушка смотрит все с тем же брезгливым интересом теперь уже на меня. Тянет задумчиво:

— И в кого ты таким недотепою уродился? Словно и не нашего рода вовсе. В твоем возрасте я уже более четверти века как очеловечилась, а ты все упираешься. Когда-нибудь все равно придется это сделать, почему не сейчас? Девочка вполне симпатичная, в твоем вкусе. Не ври, что она тебе не нравится. А главное — тебя-то она уже любит, безо всяких переключений. Спорим, что первый же поцелуй сработает?

Бессмысленный разговор. И надоевший до оскомины. Она ничего не понимает, и никогда не понимала. И она совсем не знает Алека, если думает, что он бы согласился, предложи я ему подобное. Могу себе представить, что он бы мне ответил... Нет, не могу. Потому что об этом даже думать не хочется.

Мотаю головой. На все сразу — и на предложенный спор, и на саму идею. Вечное наше с нею непонимание, она все никак не поверит, что я не желаю бессмертия такой ценой. Я, может быть, и вовсе его не желаю, бессмертия этого.

Я просто хочу понять — как оно работает?

И почему.

* * *

— Передай этой исключительно красивой, но не очень умной женщине, что ее последняя формула — полный бред. Она не будет работать.

Дед сидит в кресле-качалке напротив открытой двери — на своей территории. Одет как всегда безупречно, словно только что вернулся с королевского приема, хотя на самом деле не выбирался в город больше месяца.

— Ба, он со всем уважением просит отметить, что твоя со всех сторон великолепная формула не лишена неких незначительных недостатков, которые могут слегка воспрепятствовать ее успешной работе.

— Терри, детка, передай своему слишком нетерпеливому деду, — кстати, так и не закончившему университет и исключенному за неуспеваемость с какого бишь курса? С третьего, кажется? — что профессор этого самого университета будет ему очень признателен за обнаруженные недочеты, особенно если услышит что-то конкретное, а не общие и совершенно бездоказательные претензии.

Бабушка расположилась на моей половине мансарды, в том большом кресле, из которого я обычно наблюдаю за проводимым экспериментом. Моем любимом кресле, на минуточку. Больше посадочных мест в лаборатории нет, и поэтому я полустою-полусижу в открытой двери — боком, опираясь спиной об одну притолоку, а ногой — о противоположную. И лишь поворачиваю голову влево-вправо — в зависимости от того, кому сейчас передаю. Я бы мог, конечно, сесть и в кресло. Вместе с бабушкой. Вернее, сквозь нее.

Нет уж, увольте, лучше постою.

— Дед, она просит тебя уточнить.

Они отлично слышат друг друга. И видят — не зря же дед сдвинул свое кресло-качалку так, чтобы оно располагалось как раз напротив двери. Но отвечают только на то, что передаю им я. С тех самых пор, как я научился говорить. А я-то, наивный, все понять не мог, чего это родители так радуются моему младенческому лепету. Интересно, над кем из них дед с бабкой издевались до меня? Или над обоими поочередно? И не потому ли они оба так часто норовили сбежать в экстрим-туры? Родители, конечно, а не дед с бабкой, им-то и тут хорошо. Особенно когда есть через кого разговаривать. Ругаться то есть.

— Да что там уточнять! Любому мало-мальски грамотному индивидууму сразу должно быть понятно. Все, что после квадратного корня и до руны хагалас — будет активно лишь по четвергам и после обильных осадков.

Передаю.

— Терри, детка, передай моему невнимательному мужу, что как раз перед упомянутой им руной расположено инверсивно-ретроградное кольцо, на долю секунды превращающее любой день и час в послеосадочный четверг и тем самым замыкающее на себя...

Вообще-то, в моем стоянии есть нечто от вызова. Или даже протеста. Я ведь мог бы и сесть, бабушке это бы ничуть не помешало — ушедшие в вечность обладают совершенно иной плотностью, почти неощутимой, чтобы обрести хотя бы подобие материальности им приходится прикладывать довольно существенные усилия, а бабушка сейчас расслаблена. Некоторые из наших даже находят в совмещении с ушедшими особую прелесть. Я пробовал — очень странное и довольно-таки неприятное ощущение. Не люблю. А потому остаюсь стоять, только поворачиваю голову и передаю. На этот раз — слово в слово, потому что почти ничего не понял.

— Из пушки по воробьям… — дед саркастически хмыкает, качает головой. У него полно таких выражений, непонятных, но красивых. — Даже нет — баллистической ракетой по инфузории. Сработать-то сработает, да… но стоило ли городить такой огород ради простого приготовления яйца в мешочек? Передай, пусть она глянет…

На этот раз молчу — но отрываюсь от притолоки. Потому что передать надо не слова, а листочек, криво выдранный из блокнота и исчерканный убористыми закорючками. Судя по неровности отрыва — листочек бабушкин, дед бы отрезал аккуратно, как он все делает. Забираю протянутый лист, рассматриваю, пока несу. Летящим бабушкиным почерком с кучей клякс и зачеркиваний заполнен почти весь лист, и лишь внизу — полторы строчки сильно отличаются, значки аккуратные, оквадраченные и основательные, словно впечатанные в бумагу.

— Дай сюда!

Рука у бабушки вполне материальна, выхватывает лист, чуть не порвав, я еле успеваю разжать пальцы. Пока она вчитывается, я возвращаюсь на свой пост и замираю в ожидании. Но бабушка молчит. Мое восхищение дедом растет с каждой минутой тишины: заставить замолчать бабушку — это дорогого стоит. Обернувшись на легкий шорох, вижу, как опускается на стол брошенный листок. Моя лаборатория пуста.

В этом вся бабушка — она никогда не признает поражения, и если не может одержать верх, то просто ускользает.

— Поздравляю, дед! Победа чистая — противник бежал!

— Ну да, ну да… Спасибо, конечно… — он вздыхает, ворчит что-то себе в усы. Почему-то он совсем не выглядит довольным.

Странные они все-таки оба.

* * *

— Хочешь, я сделаю ей ребенка?

Да они что сегодня — все сговорились меня бесить?! Сначала бабушка, потом дед, а теперь еще и этот?!

— Не хочу!

Почти оттолкнув Алека плечом (а нечего стоять на проходе!), иду к столу, плюхаюсь в свое любимое кресло, открываю лабораторный дневник и демонстративно начинаю его изучать. Чтобы до некоторых дошло, насколько неуместно здесь их присутствие. Что их сюда вообще-то никто не приглашал. Что это моя лаборатория. Что это, в конце концов, просто невежливо. И вообще.

— Почему? Это решило бы многие проблемы. Король бы отстал. На время, но все-таки.

Бесполезно. За восемь лет мог бы и привыкнуть, что намеки Алек понимает только тогда, когда это ему выгодно. Или интересно. Или... а, даже и не знаю, когда именно он их понимает! Не сейчас, это уж точно.

Стоит в дверях, где мы с ним столкнулись (интересно, и что он тут делал, в моей лаборатории в мое же отсутствие?!), смотрит вроде как невинно и с искренним удивлением. Как бы не так! Знаю я эти невинные глазки, и морду эту насквозь вижу. Не нужен ему мой ответ — ему меня выбесить нужно!

Поэтому — спокойствие и еще раз спокойствие. И тон записного зануды.

— Потому что это нарушило бы чистоту эксперимента. — Пожимаю плечами очень строго и профессионально (бабушка могла бы мною гордиться), но потом все-таки не выдерживаю: — И вообще это ненаучно!

— Ладно, ладно, как скажешь. Я человек маленький, мое дело предложить…

Он ухмыляется, кланяется, прижимая ладони к груди, отступает за дверь. Весь этакая показная покорность, аж зубы ломит. Первые шаги вниз по лестнице делает пятясь, потом разворачивается, продолжая излучать спиной квинтэссенцию послушания.

Смотрю , как он спускается. У него совершенно бесстрастная спина, даже слегка сочувственная. Почему же мне кажется, что он смеется? Вернее, нет, не смеется даже — бессовестно ржет! Перевожу подозрительный взгляд на дверь, ведущую в дедову половину чердака. Сейчас дверь закрыта и даже, кажется, заперта. Но… хм?

И еще неприятный нюанс — Алеку, кажетс, все же нравится Лия. А я-то думал, что раз они постоянно ссорятся, это гарантия от всевозможных неуместных глупостей. Похоже, я ошибался. Неприятно. Я не для того приручал и воспитывал эту девочку целый год, чтобы всякие Алеки... Это мой королевский подарок, в конце концов, а не его! И моя будущая супруга. Да и вообще.

Подобный интерес неуместен и может повредить работе.

* * *

Блокада дофаминовых рецепторов в мезокортексе и лимбической системе не помогла, тут я прокололся, да. Приходится признать. Абсолютнейшая благожелательность и полное отсутствие агрессивности еще не любовь. Никаким боком не любовь. Увы. Но с альтруизмом ошибки нет, а значит, окситоцин должен был сработать! Должен. Я ведь на себе проверял, до сих пор как вспомню — так вздрагиваю. Та мерзость, которой меня тогда крутило — это точно она была. Ни малейших сомнений. Просто, наверное, я неправильно рассчитал дозировку.

Я ведь исходил только из скорости выведения ядов и не учел психологический фактор. Ррист — доброволец, к тому же не особо верящий в действенность принимаемого снадобья. Получаем двойное отрицание. Он не воспринимает мои капли ядом и настроен скептически — а, значит, и его организм реагирует точно так же. Выходит, для него окситоцин — не агрессивный реагент, который желательно побыстрее удалить из организма, а… что? Неужели простая органика?

Если так — я действительно переосторожничал с дозировкой, ведь тогда получается, что его тело не борется с поступившим извне веществом, а усваивает его. А по скорости усваивания любой органики хвостатым нет конкурентов ни в одном из миров. Что там нашему брату — даже землеройке, которая за сутки сжирает и перерабатывает пищи в шестьсот раз больше собственного веса — и то остаётся только завидовать. Хвостатые, если надо, могут и больше усвоить. К тому же именно могут — а не обязаны, как эта мелкая гнусная вонючка, помирающая от голода, если не найдет чего пожрать хотя бы в течение часа. Чем дольше размышляю, тем более убеждаюсь, что моя догадка верна и пятьдесят миллиграмм вчерашней дозы для Рриста— что хнеру дробина, не повод даже поморщиться.

Но тогда — сколько?

И как это сколько рассчитать? Паршиво, но, похоже, опять придется методом тыка. Нет точных параметров для расчета, никто никогда не выстраивал таблиц зависимости, тут и бабушка не поможет, только опытным путем. Если двух-трех грамм на слизистую не хватит — придется переходить на внутривенные способы введения. Жаль, что не удастся начать уже сегодня. Вчера повезло — шел дождь, обложной, затянувшийся почти на целые сутки. Сквозь такой мощный облачный слой луна не пробивает совершенно, вот мы и не стали терять времени даром. Сегодня ясно, и луна еще слишком активная. Но ночь не потеряна зря — я заполнил журнал, составил план работы на несколько следующих суток, упорядочил последовательность. Бабушка будет довольна, когда перестанет дуться на деда и вернется. Она любит, чтобы все продуманно и упорядоченно.

Молоко сегодня пришлось варить себе самому — Лия поцапалась с Алеком, и оба они дружно обиделись еще и на меня, хотя убей меня хнер, я тут вообще ни при чем! Словно малые дети. Не понимаю я их ну вот совсем. Впрочем, уже и не пытаюсь, люди вообще существа странные, чтобы их понять, нужно иметь запасную голову. Это тоже выражение деда. И это выражение я хотя бы понимаю и полностью с ним согласен. Людей невозможно понять, даже самых близких.

Вот возьмем для примера Алека — он у меня восемь лет живет, практически каждую ночь общаемся, часами работали вместе — и что? Стал ли я понимать его хотя бы на ладонь больше, чем восемь лет назад? Ой, что-то сомнительно. Да ладно Алек, все же не родня даже по крови, но я ведь и бабушку не понимаю! А куда уж ближе, казалось бы. Или дед — в нем ведь до сих пор тоже слишком много от человека. А с ними я знаком всю свою жизнь. Но это не делает их понятнее даже на чуть.

Что уж говорить о Лие, которую знаю менее года? Лучше просто оставить в покое и ждать, когда сама придет мириться. Они всегда приходят сами, если подождать достаточно долго, проверено. Это, очевидно, тоже чисто человеческое. Разве что Алек за последние годы научился приходить не так заметно. Впрочем, Алек сейчас не важен, может хоть вообще не приходить, мне не с ним работать предстоит. Ничего, надо только подождать.

Вот я и жду.

Даже не стал спускаться на любимую скамейку, когда увидел, что она там сидит. Утром еще.

Вернее, не совсем так. Сначала подумал было спуститься — просто сесть на другом конце и молча посидеть. Спокойно так, словно ее и нет. Посмотреть на рассвет. Имею право! Захочет помириться — пусть сама разговор заводит. Но тут к ней Ррист подсел — и я не стал мешать. И даже порадовался, что не успел спуститься, удачно так получилось. Пусть пообщаются. Им это на пользу, может быть, уровень симпатии и до восьми поднимется — вон Ррист какой красавец после подлунных песен! Так что мешать я им не стал исключительно из соображений целесообразности, а вовсе не из-за негативного отношения. Я — не бабушка, я толерантен. Просто очень уж хочется добиться хоть какого-нибудь результата.

Может быть, следует ужесточить режим? Если Ррист останется единственным живым существом, которое с ней общается — будет ли Лия относиться к нему с большей симпатией? Или наоборот? Кто бы ответил. Спрашивать деда бесполезно — он опять начнет насмехаться и сыпать язвительными оскорблениями.

Но сегодня Лия и Ррист проболтали почти два часа — рекордное время, я засекал. Нет, что ни говори, ночь не потрачена впустую.

И можно более не волноваться по поводу столь неожиданного и неуместного Алековского интереса — ничего ему здесь не светит, Лия послушная девочка, правильная и надежная. Если Алек серьезно на нее запал — его остается только пожалеть. Бедный Алек! И почему вот только мне совсем не хочется его жалеть? Может быть, потому, что не все же ему надо мной смеяться, должен же быть и на моем этаже праздник?

* * *

* * *

Вторые сутки не могу уснуть. Жара, что ли, так действует? Не знаю. Не должна вроде как. Не на нас, нам чем теплее — тем лучше. Жар костей не ломит, еще одна дедова поговорка, которую я понимаю и с которой абсолютно согласен. Был. Но то ли в этом году жара особенная, то ли со мною что-то не то, второй день валяюсь до самого вечера в странном и тревожном полубреду, совершенно не похожем на всеобъемлющую и успокаивающую черноту обычного сна.

Не удается отключиться полностью. Никак. Сознание словно плавает на самой поверхности пруда воздушным шариком, и все никак не может порвать упругую пленку поверхностного натяжения и нырнуть в прохладную темную глубину. Отвлекает все — скрип кресла-качалки за тонкой стеной мансарды и лестничных ступенек под ногами Лии, шорох листьев в саду и крики галок, скрежет колодезного ворота, плеск воды, далекие вопли казнимых на дворцовой площади… Стоп. Какие казнимые, какая площадь? До дворца слишком далеко, я не мог их услышать, да и не устраивают казней по будням. Это галки, всего лишь галки снова разорались, чего-то не поделив или испугавшись. Глупые птицы…

Перед глазами мечутся огненные всполохи, картинки, невнятные образы — и опять же, никакой спасительной темноты, словно и не закрывал. Такой полусон не приносит облегчения. Такой полусон лишь еще больше выматывает.

Дед как-то обмолвился, что люди всегда так спят. Вот ведь ужас-то. Еще один довод против того, чтобы становиться одним из них. Не хочу. Хорошо, что мне больше и не надо. Хорошо, что я не людь. Я ведь не людь. Не людь? Да?

А почему тогда со мною творится такое?

Глаза распахиваются сами собой — в них будто песку насыпали. Голова тяжелая, и тело такое же, словно меня всего тоже набили мокрым песком, вязким и тяжелым. Оскаливаюсь на вдохе, шевелю по-особому челюстью. Десны привычно ноют, и клыки слегка удлиняются. Ну вот. Можно успокоиться — я все еще не человек. Это просто дневные кошмары, примерещится же такая пакость…

Это все жара.

Мысли ворочаются тяжелыми жерновами, но я все же успеваю сообразить, что раз витамины колол вчера — то сегодня вполне можно немного и позагорать, закрепляя эффект. Иду голышом к колодцу, жмурюсь от яркого вечернего солнца. Не тороплюсь. Мне нельзя быть слишком бледным, могут и заподозрить правду, и тогда действительно придется очеловечиваться, на самом деле и насовсем. Больше всего меня как раз пугает вот это «насовсем», ибо для отмеченного поцелуем истинной любви нет обратной дороги.

Для всех остальных, меняющих ипостась, есть лазейки — укушенный оборотнем против своего желания человек может пройти ритуал очищения крови, мерзко, да, но если не хочешь выть на луну, согласишься и не на такое. Обращение в вампира вообще в три этапа идет, и на любом — на любом! — обращаемый может передумать и отказаться, если ему что не понравилось. Ну, до финального закрепляющего укуса, конечно. Но многие ассимилянты так и предпочитают жить, незакрепленными, оставляя себе возможность в любой момент отмотать все назад и переиграть. И я их отлично понимаю.

Человечья магия лишена подобной гибкости. Она радикальна и бескомпромиссна, она загоняет в угол и не оставляет ни малейшей лазейки. Она раз и навсегда.

Не люблю быть загнанным в угол.

Вода восхитительно ледяная, от нее ноют зубы, а кожу мгновенно обжигает мурашками. Зато сонной одури как не бывало. Не могу удержаться и обливаюсь дважды, потом вытягиваю третье ведро и ныряю в него головой. Уши сразу же затыкает блаженная ватная тишина, как во сне. Хорошо-то как…

Нырнуть, что ли, в колодец целиком?

Лень.

Выбираться потом еще…

Домой иду не торопясь, но уже совершенно в другом настроении, бодрый и готовый на подвиги. Вообще-то я не собирался сегодня проводить ничего серьезного, вряд ли получится, после полнолуния прошло только три ночи. Но с другой стороны — чего тянуть? Не получится — так не получится, будем пробовать заново. Когда-нибудь должно получиться!

Кожу пощипывают впитывающиеся ультрафиолетики. Медленно поворачиваюсь, поднимаю руки, чтобы не осталось незафиксированных пятен. Если я чем и горжусь, так это цветом моей кожи — она не белая, и уж тем более нет в ней мертвенной синевы. Она у меня роскошного теплого цвета, какой бывает у топленых сливок. Два года добивался, и это не считая времени, потраченного на высчитывание точных пропорций витаминного комплекса. Зато теперь противная шкурка навсегда осталась пережитком прошлого и мне не страшны даже отвесные полуденные лучи — если, конечно, не оставаться под ними слишком надолго. Но ведь и люди могут обгореть, правда?

Интересно, где Лия? На скамейке ее нет, в саду тоже. Впрочем, по такой жаре я бы тоже в сад и носа не высунул, если бы не колодец.

Жара.

Именно из-за нее обе двери в дом открыты настежь, как и окна, сквозняк и тень внутри создают некое подобие прохлады. И именно потому я успеваю услышать голоса еще до того, как наступаю на скрипучие ступеньки крыльца.

— Поцелуй меня!

Это Лия. Замираю на полушаге. Прислушиваюсь.

— А зачем? Сегодня слишком рано.

Это Ррист. Как всегда, скептично настроен. И ленив.

— А просто так. Давай… порепетируем.

Короткая пауза.

— Ну… давай… — с сомнением, но уже соглашаясь.

Лия — она такая. Она умеет быть очень убедительной, когда хочет.

Осторожно делаю шаг назад. Еще один. И еще. Обхожу дом, поднимаюсь по лестнице в мансарду, стараясь наступать на края ступенек и не слишком громко скрипеть. Лия — умница.

Пусть репетируют.

* * *

Лия — очень умная девочка, и не только по человеческим меркам. И симпатичная. И старательная. А главное — меня обожает, тут бабушка абсолютно права. И дед прав — самочки действительно куда быстрее приручаются.

Лия — иммигрантка. Причем самопроизвольная, ей хватило ума и настойчивости самой выстроить переход, а потом еще и продержаться в нашем мире и не влипнуть в межклановые разборки или случайную дармовую натурализацию, пока на нее не вышла миграционная служба. От вида на жизнь Лия отказалась сразу же, оформив прошение о натурализации — за прошедшие века люди существенно поменяли приоритеты и теперь не так трясутся над своей вечной жизнью, с радостью меняя ее на удобства предсмертного существования. Но человек в наших местах зверь редкий и ценный, так зачем же даром отдавать то, что можно выгодно продать?

Лия вложила свою человечность довольно выгодно — годичный контракт в качестве моей подопытной ассистентки обеспечил ей статус основателя клана и неплохую ренту независимо от того, сумеет ли она меня полюбить и завершатся ли мои исследования удачей. Работала добросовестно и полюбила довольно быстро. Я был уверен, что по истечении срока контракта она потребует изменения условий в свою пользу — за старательность и опережение графика — но год кончился почти два месяца назад, а она до сих пор так и не заговорила об этом. Значит, не только добросовестная и честная, но еще и не жадная.

Просто кладезь добродетелей. Ест с руки, старается предугадать любое желание и вообще ради меня на все готова. Даже мириться с ненавистным Алеком. Потому-то и заинтересована она в успехе нашего эксперимента, пожалуй, даже поболее меня самого. Мне-то просто нужно, чтобы рядом был человек. И она сама в такой роли меня вполне страивает — во всяком случае, пока не заговаривает об изменении условий контракта.

Пожалуй, она меня вполне устроит и в качестве долгосрочной партнерши, а то и супруги. Если заговорит об изменении условий контракта — сделаю ей предложение, от которого она не сможет отказаться. А не заговорит — тоже сделаю, но попозже. Когда буду расплачиваться по контракту — то есть проводить ритуал ассимиляции. У Алека губа не дура, девочка действительно очень хороша в постели, и любит это дело, что немаловажно. Я и сам не такой уж новичок в горизонтальных танцах, но Лия — это нечто!

Люди вовсе не так глупы, как наивно полагают многие наши, и Лия — яркое тому подтверждение. Насчет безопасного секса, это она здорово придумала, ну, со скотчем чтобы. Действительно ведь совершенно безопасно, да и ощущения необычные. Просто раздобыла где-то рулон скотча и однажды утром пришла ко мне с заклеенным ртом. Сильно так заклеенным, вкруговую, чтобы точно не отодрать, даже волос не пожалела. Довольно интересно оказалось, когда твой партнер не может кричать в полный голос, в этом есть свое странноватое, но довольно интересное удовольствие. И я было уже подумал, что мы нашли великолепный выход. Но оказалось — ничего подобного.

Потом она снова плакала.

После отличного и просто-таки восхитительного секса она снова давилась всхлипами, запершись у себя и думая, что я не услышу сквозь две закрытые двери. Все настроение испортила. Значит, эти хнеровы поцелуи для людей действительно важнее всего остального и без них никакой кайф не в кайф, а это она так, для меня старалась и собою жертвовала под давлением чисто человечьей окситоциновой дури, зная, что самой потом будет только хуже. Так обломать. Вот ведь дура, хотя и умненькая.

Одно слово — людь.

* * *

Сегодня солнечный желток почти оранжевый, над побережьем буря. Хорошо тем, кто там сейчас, мокрый соленый ветер с острым запахом водорослей принес с моря прохладу, может быть, даже дождь. Может быть, повезет и нам, и до нас дотянет, хотя бы остатки, не все же выливать на не ценящих своего счастья прибрежников. Не особо, впрочем, надеюсь. И не потому, что пессимист — просто по такой жаре даже надеяться лень.

Жара.

Утро еще совсем раннее — а от стены дома за спиной идет ощутимая волна жара. Дом не успел сегодня нагреться, нет, слишком рано — он просто со вчерашнего еще остыть не успел. И перила у лестницы тоже теплые. И ступеньки под босыми ногами. Начинаешь понимать полудиких предков, которые так любили спать в темных и прохладных подвалах. Там пахнет мокрой землей и заплесневелым камнем, там в блаженном сумраке ритмично падают с потолка капли, там живут пауки и разная бесшумная юркая мелочь, не любящая яркого света. Впрочем, у нас подвал сухой, и живности в нем тоже нет. Зато есть темнота. И нет жары.

Я люблю темноту и прохладу, но терпеть не могу подвалов, а потому еще несколько лет назад оборудовал мансарду не только плотными ставнями, но и водяным охлаждением крыши по капиллярному принципу. Как в глиняных кувшинах. Впрочем, ставни обычно закрыты только на дедовой половине, статус человека обязывает к определенной открытости. А вот охлаждение работает — в лаборатории куда менее жарко, чем снаружи.

— Поцелуй меня…

Короткий смешок.

— А зачем?

— А просто…

Жаркий шёпот, приглушённая возня, снова короткий смешок. Ощущение дежавю настолько острое, что на мгновение даже перебивает ставшую уже привычной апатию, вызванную неотступающей жарой. Но лишь на мгновение. Тем более что дальше, на полувздохе:

— Ференциата…

И снова смех — легкий, почти беззвучный.

Замираю у самой двери, на предпоследней ступеньке. Мне отчетливо видно их на фоне светлого окна. А вот им меня — нет, потому что сидят они боком ко входу и куда больше увлечены друг другом, чем тем, что происходит вокруг. И сидят в моем любимом кресле, разумеется, где же еще. Оба! Можно подумать, деду мало его качалки на его половине. А еще предки называется! Другие к чужим любимым вещам куда трепетнее относятся, вот я, к примеру, на его качалку никогда своей задницы не водружал. Не покушался даже. Уважал потому что. Чтил. Проявлял и так далее.

Впрочем… о чем это я?

Они.

В моем (моем!!!) кресле.

Оба.

Два силуэта, слившиеся в один, на самом деле слившиеся, не фигурально выражаясь. Какая уж тут фигуральность, когда вот оно! Одно это уже может выбить из колеи. Но не сейчас. Сейчас куда важнее, что они…

Разговаривают.

Мир перевернулся. Небо обрушилось на землю. И вышли со дна моря чудовища, и улеглись рядом с безобиднейшими тварями земными. Я был настолько ошарашен, что поначалу не поверил своим глазам. Решил, что ослышался. Обознался. И это вовсе не они. Наверное. Это не дед с бабушкой, это просто не могут быть они, это какая-то совершенно другая пара. Зашли в гости, и устроились в моем (моем!!) любимом кресле. Соседи. Мало ли, заглянули, а нас нет. Они ждали, ждали, припозднились, домой уже не успеть, светает, вот и… или вернулись родители — дед так и не поверил в их окончательное упокоение, считал, что они просто сбежали. А тут вот взяли и вернулись. Почему нет?

Потому.

Ференциата…

Маму мою звали Альми. Не перепутаешь, даже при самом большом желании.

Дед с бабушкой между тем продолжали сливаться самым бесстыдным образом. В моем кресле! Вот же ни стыда ни совести. Хорошо еще, что меня они так и не заметили, а то совсем уж неудобно бы получилось.

Пятился я осторожно, перенеся почти целиком вес на руки, чтобы ступеньки ненароком не скрипнули. Перила у нас добротные, массивные такие, на века, а вот про ступеньки подобного не скажешь. На наиболее опасных участках вообще старался не дышать. Тихая возня наверху — в моем кресле! — не прекращалась, что позволяло строить обоснованные предположения о прохождении моего маневра незамеченным. Вот и хорошо. А то как бы я им в глаза потом смотрел. Пожилые же вроде бы нелюди, респектабельные и солидные, а туда же! Стыдобища. При этом мне даже в генокоде толком поковыряться не дают! Лицемеры. Бабушка еще ладно, она широко известна своим наплевательским отношением к нормам приличия, но от деда я такого не ожидал. Наверняка это все жара виновата. Иначе он бы никогда…

Я был уже на нижней ступеньке лестницы, когда бабушка вдруг спросила:

— Что там за шум?

— А, ерунда, — ответил дед с хрипловатым смешком. — Это нас арестовывать идут.

— Что?

— Шучу. Это Терри приходил. Постоял, посмотрел и ушел. На цыпочках.

— А-а… — бабушка хихикнула. — Ну и правильно, что ушел. Маленький он еще.

Я негодующе фыркнул, надеясь, что наверху меня услышат и поймут правильно. Маленький! Да бабушка была куда младше, когда родила Альми! Маленький, понимаешь… Сговорились они, что ли? Тоже мне, нашли маленького! Тоже мне, большие нашлись! А при этом ведут себя как последние…

Но возвращаться и объяснять им всю непристойность их поведения, когда они там в моем кресле хнер знает чем занимаются… нет уж!

Увольте.

Поскорей бы кончилась эта жуткая жара. Если она даже на самых стойких и выдержанных так влияет, то что может со всеми прочими случиться — даже и подумать страшно.

* * *

Вот интересно, каков будет коэффициент сравнительной погрешности при возобновлении эксперимента, ранее проводимого на мышах, если теперь в качестве подопытного материала использовать крысоидов? Соматика у них схожая, даже в генетике определенные параллели прослеживаются, поправку, пожалуй, делать пришлось бы лишь на общий вес тела и размер мозга. Мыши с высокой чувствительностью вазопрессиновых рецепторов в двенадцать раз чаще образуют прочные моногамные пары, чем их менее чувствительные собратья. Повышение склонности к моногамии наблюдается и при регулярных инъекциях бывшим «изменщикам» окситоцина.

Крысоид, после укольчика верный не за деньги, а просто так? Оксюморон!

Но на мышах ведь получалось…

Жалюзи западного окна сдвинуты на три четверти, в лаборатории приятный полумрак и почти не жарко. День перевалил через середину и уверенно движется к закату. У меня опять проблемы со сном. Но на этот раз жара тут ни при чем. Ну или почти ни при чем.

Мне не дает уснуть полное непонимание того, чему же именно я оказался невольным свидетелем. Что это было? Минутное помрачение рассудка? Или крутой поворот, переоценка ценностей, смена направления, бунт, что еще? Случайность? Коллективное помешательство? Столь же коллективная галлюцинация? Бред, спровоцированный тепловым ударом? И, главное — как мне самому ко всему этому относиться? Они прекратили общаться задолго до моего рождения, даже разговаривали лишь через посредников. И вот вдруг такое. Сразу. Без малейших к тому предпосылок.

И именно в тот момент, когда я начал эксперименты с окситоцином.

Тоже случайность?

Или в том безобразии, что творилось здесь вчера, есть и моя вина? Нет, я даже в формулировке пытаюсь уйти от ответственности, на самом деле вопрос стоило бы задать так: может ли вчерашнее безобразие быть целиком на моей совести? Окситоцин летуч, особенно при такой жаре, я мог его случайно разлить, а они нанюхались, вот и… Ну ладно, ладно, не разлил — уж настолько халатным и неосторожным я все-таки не бываю, но… жара. Он вполне мог испариться в достаточном количестве просто из-за неплотно завинченной пробки.

Да нет. Все равно ерунда какая-то получается. Ладно, дед, он действительно мог нанюхаться и получить по всем своим несчастным рецепторам той же кувалдой, что и я тогда, в подвале. Бедный дед! Но бабушка… Бабушка не могла, ей вся наша химия до далекой звезды. Или могла? Что я знаю о резистентности перерожденных? Может ли быть такое, что она просто спараллелила дедово восприятие? Отразила, как в зеркале. Может ли быть так, что ей оказалось вполне достаточно подобного отражения?

Интересно, они до сих пор?..

Меня передергивает лишь от одной мысли, ножки табуретки, на которой я раскачивался, с грохотом встают на пол. Я уже довольно долго сижу у лабораторного стола и зачем-то проверяю точность притертости пробок — в десятый уже, наверное, раз. Хотя что там их проверять? Все закрыты. Все сидят плотно. Мог ли я случайно капнуть мимо при экспериментальном заборе? Не знаю. Не уверен. Мог ли оставить на долгое время флакон открытым, а потом машинально вернуть пробку на место и забыть? Не знаю. Не уверен. Имеет ли это хоть какое-нибудь значение? Не знаю…

Осторожно подхожу к двери на дедову половину мансарды. Прислушиваюсь.

Дверь закрыта плотно и, наверное, заперта. Проверять — так ли это? — мне совсем не хочется. За дверью тишина. Спят, наверное. Солнце еще не село, а дед у меня полуночник, никогда не вставал так рано. К тому же вчера наверняка умаялся — с непривычки-то. Бабушке, конечно, сон не нужен, но она вообще могла в астрал уйти. Это же бабушка.

Осторожно отхожу от двери, стараясь ступать бесшумно. Меньше всего мне хочется проверять — а не притаились ли они оба точнехонько за нею, чтобы выскочить на меня с двух сторон с воплем: «Сюрприз!» сразу же, как только я попытаюсь ее открыть или даже просто постучусь. Нет уж! Без меня.

С сомнением осматриваю кресло, бывшее раньше любимым. На первый взгляд никаких изменений в нем не наблюдается, но я все равно предпочитаю вернуться на табуретку. Надо будет поискать в университетском архиве информацию по слияниям и их влиянию на предметы домашнего обихода в целом и мебель в частности. А пока лучше не рисковать и держаться от кресла подальше. Мало ли, вдруг это заразно?

Что-то Лия сегодня не торопится. Солнце уже за дальним лесом, скоро совсем стемнеет, а ее все нет. Для Рриста подобное — дело обычное, он вечно опоздать норовит, иногда по полчаса звать приходится, но Лия — аккуратистка, она всегда заранее приходила, ей тут как медом, даже бабушка если и отпугивала, то ненадолго.

Скрип лестничных ступенек раздается как раз в ту минуту, когда я задумываюсь — а не пора ли начать беспокоиться всерьез? Ступеньки скрипят вразнобой, неритмично — значит, оба легки на помине. Опять, что ли, репетировали?

Странно, но мысль о том, что они не просто бездельничали в саду, а тратили время с умом, повышая уровень взаимной симпатии и вообще, в сущности, работая, вместо удовлетворения вызывает у меня лишь неприязнь и беспокойство. Неадекватная реакция, надо бы ее потом обдумать и хорошенько проанализировать причины. Какой-то я нелогичный сегодня, ну просто до неприличия. Или это тоже жара виновата? Надо взять себя в руки. Анализировать, выяснять и устранять причины буду позже, пока предстоит поработать. Сильно они все-таки меня из колеи выбили, старички мои, которым бес в ребро…

Так. Забыть. Собраться.

Деду с бабкой хорошо, они могут позволить себе быть нелогичными. Они вообще могут позволить себе все что угодно. Они уже были людьми. Они отмотали свои срока и теперь свободны, оба, хотя и по-разному. Бабушка давно предлагает и мне такую же свободу, а дед добавляет, смеясь, про чистую совесть. Я не совсем понимаю этой его присказки, вернее, как раз-таки кажется мне, что понимаю — но вот понимаемое мне совсем не нравится. Получается так, что чистая совесть невозможна без предварительной отбывки человеком. Так, что ли? Если и так — не хочу я такой чистой совести, хнер с нею, пусть будет грязная. Но безо всяких отбывок. Бабушка сердится, когда я так ей отвечаю, и говорит, что я безответственный. Пусть. Если ответственность подразумевает человечность — хнер и с ними обеими тоже.

Не хочу.

А значит — надо работать. Работать, работать и работать — и когда-нибудь обязательно повезет. Я решительно встаю навстречу входящим, улыбаясь и ощупью нашаривая на столе пульверизатор. Он закачан под завязку, сто двадцать миллилитров, надеюсь, этого хватит и успех поджидает нас уже сегодня.

— Привет! Вы сегодня почти вовремя, это радует.

— И тебе добрый вечер…

Лия вежлива, по своему обыкновению, Ррист же только фыркает. И в этом тоже нет ничего необычного. Его вечная наглость — еще одна константа, куда менее приятная, но столь же обыденная. Ррист — это Ррист, тут ничего не поделаешь. Войдя, тут же плюхается в кресло (мое, между прочим, и бывшее ранее любимым). Подавляю естественный порыв шугануть его оттуда, но не из вежливости, скорее даже со злорадством. Пусть поработает добровольным детектором, никто его силком не усаживал, сам плюхнулся. Вот и сиди. А мы посмотрим, насколько заразно вчерашнее безумие моих предков. Понаблюдаем в процессе и развитии.

Запах кофе и молока с корицей и медом, в руках у Лии две привычные кружки. Прекрасно, еще одна неизменная и предсказуемая деталь в нашем стремительно меняющемся непредсказуемом мире. Все как всегда, и это вроде как должно меня радовать. Откуда же тогда взялось нарастающее чувство тревоги?

Лия протягивает мне чашку, мягко пахнущую молоком и корицей. К острой и чуть горчащей смеси ароматов свежезаваренного кофе и свежеумытого человека примешивается незнакомый ранее оттенок, тонкая еле уловимая струйка. Не сказать, чтобы неприятная, но странная до мурашек. Молоко отдает горечью. Мед, что ли, сегодня другой? Или кофейный аромат настолько силен, что горчит даже на языке, портя вкус любимого мною напитка? Принюхиваюсь, пытаясь понять, отчего вроде бы приятный запах вызывает столь острое беспокойство, почти на грани паники.

Может быть, дело вовсе не в запахе, а в странной улыбке Лии?

Так улыбаются, удачно напроказив и ожидая реакции окружающих, которые вот-вот проказу должны обнаружить, но пока еще пребывают в полном неведении. Так мой дед улыбается — перед тем как выпрыгнуть на меня с воплем: «Сюрприз!!!»

Не люблю я такие улыбки.

Рядом с такой улыбкой все что угодно покажется подозрительным, возможно, новый запах тут вовсе и ни при чем.

Лия делает большой глоток своей приятно пахнущей и омерзительной на вкус черной грязи, но вместо того чтобы заняться креплением датчиков себе и Рристу (тот никогда не заморачивается подобными мелочами), отходит к оккупированному хвостатым креслу. Ррист развалился в нем со всеми удобствами, только что ноги на подлокотник не закинул, зараза. Лия облокачивается о спинку свободной от чашки рукой, посматривает на меня искоса. Вид у нее по-прежнему довольный и загадочный.

А потом происходит небывалое. Ррист протягивает руку и забирает у Лии чашку. Подносит ее к лицу, нюхает, шевеля тонкими по-кошачьи чуть приплюснутыми ноздрями. Касается края чашки губами и делает большой глоток — я вижу, как вздрагивает его гортань под тонкой кожей. И даже не морщится. А Лия продолжает улыбаться, облокачиваясь о спинку кресла и хитро поглядывая то на Рриста, то на меня. И глаза ее сияют…

Когда я был совсем маленьким, у нас жил ханорик. Белый пушистый смерчик, полметра кипучей энергии и бешеного обожания. Охотником он был потрясающим, давил всё, что посмело шевельнуться в ближайшей округе вовсе не потому, что мы его плохо кормили. Да и не видел я ни разу, чтобы он ел добытое. Просто он был азартен и обожал хвастаться. Добычу он приволакивал к порогу дедовой комнаты, раз и навсегда установив для себя истинного вожака нашей небольшой стаи. И чем сложнее была притащенная добыча, тем с более горделивой небрежностью швырял ее наш куро— и крысобой к дедовым дверям. Куры бы ладно еще, эту погань проредить никогда не лишнее, а вот за откармливаемых к зимнему равноденствию мясных пасюков несколько раз приходилось серьезно извиняться и даже платить, соседи ругались.

Когда я подрос и начал притворяться человеком, жалобы как-то сами собою сошли на нет. Хотя наш пушистый Крысобой продолжал разбойничать еще долго. И каждый раз приносил добычу деду. А дед каждый раз его хвалил, восторженно и искренне — даже если потом приходилось извиняться.

Так вот, когда Крысобой швырял на порог свежезадавленную дикую курицу размером раза в четыре больше себя самого — могу поклясться, что на его белой пушистой мордочке проступало то же самое выражение горделивой небрежности и затаенного самодовольства, с которым сегодня смотрела — не смотрела! — на меня Лия.

Хорошо, что я уже сидел — хоть и на жёсткой табуретке. Пол, он куда жестче. Особенно если садиться на него со всего размаху. А я бы сел, наверное.

Так вот почему он таким странным мне показался, привычный аромат горячего молока с корицей и медом, кофе и человека. Потому что не человека.

Людей.

— Как?

Рад, что даже в такой в высшей степени нетривиальной ситуации любознательность учёного меня не подвела. Предмет вполне обоснованной гордости.

— Сама толком не понимаю… — Лия старается быть серьезной, но глаза ее выдают. — Мы просто репетировали. Даже и не думали, что… и вот. Здорово, правда?!

— Здорово.

— Ты не рад?

— Я рад.

Это реакция. Откат. Слишком долго стараться — и получить все, к чему стремился, вот так, совершенно без напряга — такое кого хочешь выбьет из колеи. Потому-то и нет никакой радости — слишком обыденно все получилось. Словно обманули с наградой. Нормальная реакция. Пройдет.

Ррист зевает во все свои тридцать два, белые и такие — теперь! — жутковато ровные. Встает, лениво потягиваясь. Автоматически фиксирую изменения: зубы, запах и какое-то новое спокойствие, что ли? Никогда ранее, даже в самом глухом междуфазье, не был он настолько спокоен.

— Мы пока у тебя поживем. В подвале, ну где вы раньше как раз человеков держали, — говорит он, крепко беря Лию за руку. — У тебя там все равно сейчас никого нет. А потом придумаем что-нибудь. Пошли!

— Спасибо тебе, — торопливо частит Лия, продолжая улыбаться виновато и самодовольно одновременно. В глазах ее по-прежнему светится обожание. Только смотрит она теперь этими обожающими глазами вовсе не на меня.. — Без тебя мы бы никогда... Извини, что так получилось, и, пожалуйста, не обижайся, я не хотела, оно само как-то так…

— — Ты идешь или нет? — Ррист замирает на пороге, он напряжен и готов защищать добычу. Раньше бы я сказал, что он нервно подергивает хвостом — но теперь хвоста у него нет. Он что — думает, я буду с ним драться? Зачем? Хотя стоило бы.

Не обижайся.

Хм…

Двойное предательство, и — не обижайся! Подруга и друг, как из анекдота — «Сюрприз!». Единственный удачно закончившийся эксперимент прошел совершенно бесконтрольно. Вместо того, чтобы научно, под наблюдением, в стерильных условиях лаборатории и со скрупулезной поэтапной фиксацией каждого шага, они провернули все по старинке! В саду! Словно малые дети! Никаких точных данных, никаких записей. И остается только гадать, что же именно послужило последней осиновой щепочкой. Гадать — и делать все заново. Столько работы хнеру под хвост, да что там хнеру — оборотню! И только потому, что эти двое зарепетировались! И после этого — не обижайся?!

Только вот почему-то мне казалось, что Лия просила ее извинить вовсе не за это. А за что тогда, интересно? Неужели за пошлую анекдотичность сложившейся ситуации?

* * *

* * *

— Какой же ты всё-таки еще молокосос, Терри…

Дед вроде бы не обзывается. И голос скорее даже сочувственный. Но от этого почему-то только обиднее. Вот уж от кого я такого не ожидал, так это от деда, взять и попрекнуть меня моими вкусовыми пристрастиями! А еще вроде бы взрослый и даже как будто бы умный. Хлопнуть, что ли, дверью и уйти? Пришел поговорить с ними как с умными серьезными нелюдьми, а им лишь бы хихикать да сливаться. Ну и обзываться еще. Как маленькие! Оскорбиться, что ли? И лет десять с ними не разговаривать… ЭХ, почему я раньше до такого не додумался, когда они еще не общались! Вот бы была великолепная месть. А сейчас не сработает — им пофиг будет, а мне скучно.

— Не дави на мальчика, ему не повезло родиться в благополучное время. Мы же не по годам взрослеем, а по событиям, я тебе сколько раз говорила!.

— Каюсь. Не сопоставил. Я-то ведь с вашими как-то не очень, по тебе и равнял.

— И совершенно напрасно. Я — нетипичный случай. Мне повзросление организовали ускоренным темпом, жизнь такая была. А ты бы лучше Альму вспомнил. Она ведь так и осталась ребенком, хотя и подарила нам Терри..

— Миа кульпа… каюсь.

— Эй! — прерываю я их воркованье, так и не решив для себя, буду ли обижаться. — А ничего, что я тут вроде как рядом стою?

Ноль внимания. Бабушка хихикает и почти полностью растворяется, видна лишь слабая дымка над креслом-качалкой. Но оно продолжает ритмично раскачиваться, значит, она никуда не ушла. Просто расслабилась.

Радует лишь то, что в их безумии моей вины, похоже, все-таки нет. Окситоцин выветрился бы давно. Скорее всего, тут как с хвостатыми, у стариков свои фазы, только амплитуда колебаний куда шире, волны длинные — намного длиннее, чем от полнолуния до полнолуния, вот потому-то я ранее и не замечал. Не было пика. Остается надеяться, что на спуске они вернутся в норму, а пик не затянется на несколько лет. Последнее предположение пугает меня сильнее всего, поскольку выглядит наиболее логичным и обоснованным — ведь если при шаге подобного маятника в двадцать восемь дней пик длится около трех суток, то при увеличении шага до полувека и время пика должно будет увеличиться соответственно. Если это так, то меня ожидает несколько очень веселых лет. Будем надеяться, что зависимость тут все же не прямо пропорциональна...

— Он у нас совершенно ничего не понимает, — шепот у деда громкий, хорошо поставленный. Таким со сцены монологи блажить, или там с кафедры. — Ну да, ну да… счастливое детство, мирное, спокойное. Вот и затянулось. А мы не заметили.

— Ты не заметил.

— Каюсь.

Дед сегодня мирнонастроенный просто до отвращения. Иначе и не скажешь.

— Эй! А ничего, что я все слышу?

— Слышать — не значит понимать, — наконец-то откликается бабушка, и тон у нее омерзительно менторский. Так и подмывает все-таки обидеться.

— Смотри-смотри! Он уже почти рассердился! Даже губы надул!

Хихиканье. Шорохи. Я стараюсь не смотреть в их сторону — очень уж неприятно это выглядит. Фигура деда в кресле-качалке постоянно словно бы подергивается рябью, то и дело теряя четкость очертаний. Идет волнами, колышется, тает, потом проступает яснее и снова почти полностью теряется в перламутровой мути. Со стороны слияние выглядит даже хуже, чем изнутри ощущалось, если верить воспоминаниям.

Пытаюсь все же воззвать к их разуму — хотя мне все сильнее начинает казаться, что взывать не к чему более, они его полностью утратили.

— Послушайте! Вы же ученые! Ну, во всяком случае, одна из вас. Эксперимент, результаты которого невозможно повторить в лабораторных условиях, не научен. А как его повторить, если я не понимаю! Почему поначалу не получалось, почему сработало потом? Случайность? Переход количества в качество? Результат отсутствия тормозящего воздействия наблюдателя на наблюдаемый объект? Я уже голову сломал, сортируя гипотезы! Я что, действительно сам мешал удачному завершению собственного эксперимента, воздействуя на потенциальное поле своими завышенными ожиданиями? Или это тут совершенно ни при чем, просто была набрана критическая масса повторов, в результате чего и произошел качественный скачок на иной уровень? Да перестаньте же вы хихикать! Что я такого смешного сказал?

— Смотри, какой он у нас умненький мальчик!

Вот ведь странно, бабушка вроде как меня даже хвалит и вообще сейчас выступает на моей стороне. Но почему-то ее заступничество мне куда неприятнее откровенных оскорблений деда.

— А что не все понимает… ну так в его возрасте простительно. Подрастет — поймет. Он умный, я в него верю. И в его мальчика тоже.

— Умный! Ну да, ну да… Только умный может понапридумывать такую гору такой дури! — дед фыркает, добавляет с презрением. — Гипотезы… Оборжаться.

— Ничего смешного не вижу! — тут же вскидывается бабушка. -Между прочим, вполне обоснованные и вполне разумные предположения, учитывая ограниченность доступной ему информации. Он все поймет... со временем..

— Ну да, ну да…

— Поговори с ним… потом. Как мужчина…

— Обязательно. Обещаю.

— Вот-вот… — голос у бабушки удовлетворенный. — Только не забудь. Но — потом.

Снова хихиканье и шорохи.

И вот как с ними разговаривать?!

* * *

Печально быть последним разумным существом в роду.

* * *

Пойти, что ли, с горя молока выпить?