Как звучит вечность... (джен)

Сиуатанехо. Шелест океана. В такие моменты мне кажется, что время замедляет свой бег. Неустанно. Неуклонно. С пугающим осознанием того, что истекшие секунды перестали иметь значение — обратились в пепел, уступив место еще более пугающей вечности.

Оцепеневшие мгновения. Заученные до автоматизма движения, приносящие такое глупое, но болезненно необходимое успокоение. Размеренный стук часов, разрезающий жизнь на равные отрезки.

Остановки были мне не чужды. Они никому не чужды в Шоушенке. Но сейчас я узнал новое свойство времени. Сейчас его ход заставляет меня закрывать глаза в безнадежной попытке укрыться. Укрыться от понимания того, во что превратилась моя жизнь — от этого непомерно большого, прекрасного чувства, напоминающего сокрушающие волны Тихого океана. Иногда я боюсь, что их силы будет недостаточно: неуловимая вечность превратится в рабскую размеренность, а свобода — в очередное заключение. Иногда я боюсь, что океан остановится и я вспомню.

— Ты спрашивал, удалось ли мне забыть. Теперь твой черед, — его голос звучал напряженно.

— Ответить?

— Забыть.

Я хотел улыбнуться и перевести все в шутку, но Энди смотрел на меня совершенно серьезно. Ни намека на его обычную ироничную усмешку, предлагающую сгладить острые углы. Только немного кофе, чтобы подсластить пилюлю.

Я взял обжигающе горячую чашку и сделал неспешный глоток, нелепо контрастирующий с моими дрожащими пальцами. В этот раз не сладкий. Похоже, нас ожидает разговор.

Акцент в его глазах казался таким очевидным, что я не понимал, как не заметил его сразу. Разговор. Я подозревал, что мы были уже не в начале, а по крайней мере в середине. Разговор без слов. С кем-то другим это бы показалось забавным, но не с Энди. Не с моим Энди.

— Ты можешь спланировать много вещей. Намного больше, чем кажется. Но это не одна из них.

Я знал его ответ. Наверное, поэтому следующий глоток напоминал скорее защитный жест, чем попытку утолить жажду.

— Кофе — это на 80% то, что ты представляешь, и только на 20% то, что ты пьешь.

— Ты хочешь сказать, идея кофе более значимая, чем сам кофе?

— А ты хочешь сказать, что читал Платона?*

— Может, это тебя удивит, но мое знакомство с книгами не ограничивается рассматриванием картинок.

— Никогда не стоит недооценивать картинки.

— Такие, как Рита Хейуорт?

Тогда он пошел гораздо дальше ироничной усмешки. Мы смеялись, как сумасшедшие — минут пять, не меньше, а потом он, как бы извиняясь, сделал мне чашечку сладкого кофе с не менее сладким пирожным. Я сказал, что мог бы обойтись и без двойного сахара, но он только покачал головой. Думаю, мы слишком хорошо знали привычки друг друга, чтобы обращать внимание на подобные вещи. Я сходил с ума по сладкому. Он любил черный горький кофе и не менее горький, круто заваренный чай. В какой-то степени мы дополняли друг друга. И иногда эта степень вмещала все, что у нас было, или скорее все, чем мы были друг для друга.

Иногда. Еще одно мое пристрастие. Иногда я забывал, иногда вспоминал. Даже моя свобода была наполнена полумерами. Я думаю, Энди понимал. Иногда он пытался научить этому меня.

— Дело не в планировании, Рэд. Я не прошу тебя назвать мне дату того дня, когда ты сможешь забыть. Ты не должен забывать или вспоминать — ты должен просто принять свой выбор.

— Ты сказал, что сейчас мой черед забыть.

Мой голос сорвался на последнем слоге, и я увидел, как в глазах Энди проскользнуло осознание и его лицо осветилось тем умным, пронзительным светом, который каждый раз превращал мое уважение в горячее, почти болезненное восхищение.

— Ты можешь забыть двумя способами. Принудительно и по доброй воле. В первом случае ты забудешь о себе, во втором — вернешься к себе. Забывая, ты излечиваешься, но по-настоящему полезное лечение не проводится насильно. Только если это не по глупости полученная рана, которую надо срочно обработать антисептиком и перевязать.

Мне не надо было смотреть на него, чтобы знать, что он улыбается. Но я все же посмотрел. Просто не мог удержаться.

Мне нравился его юмор — и его прозрачные, немного колкие намеки. Даже если они и ссылались на мое идиотское поведение (идиотское — по его меркам, по моим оно было вполне рациональным). Да, я немного поранился во время работы — но зачем такая шумиха? Как выяснилось позже, задавать этот вопрос Энди было плохой идеей.

Волны продолжали неспешно отбивать свой нескончаемый ритм, причудливо соединяясь с ударами моего сердца. Я потягивал все еще обжигающий кофе, который теперь казался мне слаще сиропа. Воспоминания больше не пугали. Да и могли ли они? Как это было возможно, когда мы были укутаны заботливым коконом вечности? Когда наши взгляды попеременно длились то секунды, то годы? Когда рабство потеряло власть над ним, а значит и надо мной? Когда у нас было все время в мире?

Сказать честно, у меня не было ни ответа, ни особого желания его получить.

Я закрыл глаза и сжал пальцы около охладевшей чашки — как раз вовремя, чтобы почувствовать теплые пальцы и услышать веселый звук наливающегося кофе с не менее веселым предвкушением вечера, способного развеять любые призраки воспоминаний.

Иногда я думал, что такого, как мой Энди, нет во всем мире. И никогда не ошибался.

* Ссылка к мысли Платона о том, что у каждый вещи была идея (эйдос) — привычный ее образ, идеал.