Путь (джен)

— Во все времена враги Родины хотели убить патриотов в физическом и моральном смыслах. Ныне суровость, проявляемую к заговорщикам, подрывающим опору Отечества, объявляют покушением на гуманность, — каждое слово падало, как свинцовая градина. В зале заседаний тишина. Голос Робеспьера звенел, как металлическая струна, и ему вторил тихо скрипящий пол от покачивания с носков на пятки. — Граждане, борьба ведется не против общества, а против врагов общества! Правда — мое единственное оружие против преступления. Мне не нужны восхваления, граждане, мне нужны сторонники!

Зал взорвался криками: «За тебя вся Франция, Максимилиан! За тебя вся Республика! Да здравствует Комитет общественного спасения!». Франсуа мягко улыбался с верхней трибуны, строча огрызком карандаша заметки. Он любил слушать, как Робеспьер выступает в Конвенте. Каждая речь находила отклик в его душе, и он бы с радостью подхватил возгласы трибуны, но сегодня у него хрипело горло, и кричать в таком случае — самое последнее дело.

Кто-то хлопнул его по плечу. Шарль, опоздавший к началу выступления, устроился рядом с ним, пытаясь отдышаться.

— Он уже заканчивает, — Франсуа легонько толкнул его локтем в бок. — Когда ты прекратишь приходить на двадцать минут позже? Не девица.

— Иди к черту, — Шарль отмахнулся. — О чем он говорил?

— О врагах Республики и о том, что пора уже начать борьбу против них, — Франсуа вздохнул, разглядывая свои заметки. — Как складно и красиво у него получается… Я ему иногда завидую. А еще я завидую нашему Тома, он умеет писать музыку.

— А ты что, не умеешь?

— Не умею, — Франсуа вздохнул грустно. — Поэтому я пишу стихи. Слабая, блеклая соната в рифме...

Шарль хохотнул тихо. Зал снова разразился овациями, и Робеспьер, будто нарочно медленно, спустился с трибуны. После него другие речи казались совершенно неинтересными, и Шарль уговорил друга уйти.

— Когда-нибудь мне надоест из-за тебя пропускать собрания, — Франсуа еще раз пихнул его— Это уже пятое.

— А мне когда-нибудь надоест прикрывать тебя на службе, — не остался в долгу Шарль. — Пойдем. Полковник хотел нас видеть.

Франсуа поморщился. Полковник Жозеф Линде его раздражал. Чувства эти были взаимны, молодому лейтенанту постоянно назначали караулы и взыскания, а жалование урезалось до такой степени, что даже на хлеб иногда не хватало. В этот раз, однако, полковник вызвал их не для того, чтобы читать долгие нудные нотации. Пришли известия о контрреволюционерах в бедных кварталах Фонтенбло, и начальство требовало быстро принять меры. Франсуа не любил такого рода приказы. Что-то в нем противилось зверствам, которым подвергали несогласных. Лейтенант, как мог, старался их избегать, но сейчас уклониться никак не получилось бы, и он скрепя сердце кивнул.

Окраины Фонтенбло уже окутал сумрак, когда небольшой отряд добрался до квартала. Шарль что-то взбудоражено шептал, но Франсуа почти не слышал друга. Ощущение неправильности происходящего мешало ему сосредоточиться. Разве роялисты бывают бедными?.. Когда же юноша увидел тех самых контрреволюционеров, он сначала не поверил глазам и решил, что это шутка.

Несколько ободранных, худых стариков-скелетов с впалыми тусклыми глазами стояли у дверей в ветхий дом и сурово смотрели на подошедших солдат; один из них попытался преградить путь полковнику, но Жозеф оттолкнул его в сторону, и он с глухим стоном упал на ступени. В доме сидел еще один старик, совсем уже древний, седой, с выцветшими прозрачными глазами. Рядом с ним на диванчике полулежала молодая женщина, качавшая на руках грудного ребенка. В углу у очага копошилась девочка лет пяти. Увидев солдат, она испуганно замерла, бросив что-то в тлеющие угли. Из всех присутствующих в помещении только один был похож на контрреволюционера: стоящий у стены с горящим взором молодой человек. Все остальные были похожи на случайных обывателей дома, собравшихся в большой комнате, чтобы не проводить вечер в одиночестве.

«Ошибка?» — Франсуа скосился на Жозефа, но полковник выглядел совершенно серьезно. Он отдал краткий приказ: «Арестовать всех, отвести в соседнюю комнату и по очереди вызывать для допроса». Исключение он сделал только для женщины: ее решено было арестовать только для выяснения личности.

— Франц, ты с детьми ладишь? — шепнул ему на ухо Шарль. — Возьми девочку и мать с дитём. Отведи куда-нибудь в соседний дом и прищучь солдат, чтоб не лезли. Нечего им тут сидеть… ты ж знаешь Линде.

Предложение было разумным. Франсуа скользнул по стеночке к девочке и поманил ее рукой. Она доверчиво улыбнулась, даже позволила себя подхватить на руки. Женщина пошла за ним не сразу: сначала долго рассматривала Франсуа исподлобья, как недоверчивая зверушка, щурилась и молчала. Затем молча поднялась, прижав к груди спящего младенца, и величаво, как вавилонская царица, последовала за ним. Девочка весело сообщила ему, что ее зовут Амели и что женщина эта ей не мать, а тетка.

— А матушка с кавалеристом уехала, — она заглянула ему в глаза. — Ты случайно не кавалерист?

— Нет, не кавалерист, — Франсуа тихо вздохнул.

— Жалко, — Амели тоже вздохнула. — Я бы тебя сразу полюбила. У кавалеристов знаешь какие мундиры красивые?

— Что ты там жгла?

— Я ничего не жгла. Я золу выгребала и ела, — призналась девочка. — Она сладкая… А еще муку в воде размешивала. Очень вкусно. Ты пробовал муку с водой?

Франсуа не ответил, только головой покачал. «Муку с водой! Золу… — он посмотрел на женщину, на ребенка в ее руках, на Амели, щебечущую что-то про деда, и сердце его сжалось от острой жалости к ним. — Если они и подрывают авторитет Республики, то только своим видом…».

Когда он вернулся, Жозеф уже допрашивал старика с бесцветными, траурными глазами. Полковник говорил зло, коротко, сурово, сверкая взглядом, а старик отвечал медленно, спокойно, и казалось, что они должны поменяться местами. Франсуа приказали сесть за стол и записывать, Шарль остался на карауле. Полковник широкими шагами мерил комнатушку, допрашиваемый стоял у окна, и отблески умирающего вечера лежали на его острых чертах, как саван.

— Вы знаете, чем караются эти ваши роялистские выходки?

— Знаю, — старик степенно кивнул. — И потому мы сказали революции: «Да здравствует свобода!», господин полковник, но революция сказала нам: «Да здравствует террор!». Мы протянули ей руки, господин полковник, а она замахнулась на нас лезвием гильотины и сыпанула нам пули в ладони.

— Революция всегда стреляет, — отрезал Жозеф.

— Когда стреляют, человек защищается, господин полковник, — отозвался старик. — Мы думали, революцию делают во имя добра и света, но хлеба как не было, так и нет. Значит, революцию делают ради зла?.. Не могут быть такие славные люди злыми, но глаза мои говорят другое…

— Замолчи! — не выдержал Франсуа, чувствуя, как шатаются опоры его мировоззрения. — Ради бога, замолчи!

— Милый, бедный юноша, — старик нежно улыбнулся, одарив его ласковым взглядом дымчатых глаз. — Милый, бедный мальчик, потерявший свой путь в этом кошмаре…

— Замолчи! — рявкнул теперь уже Жозеф. — Языком трепать ты теперь будешь перед революционным трибуналом.

— Да судимы будут мертвые по написанному в книгам сообразно с деяниями своими, — старик сощурился, и взгляд его засверкал металлическим блеском из-под редких белесых ресниц. — Не боитесь ли Божьего суда, господин полковник Генерального штаба?..

Жозеф побледнел, зашелся пятнами, дернул нервно губами, словно слова испугали его, и, вдруг рванув саблю, рубанул ей, не глядя, по старику. Он охнул и осел на пол; по серой рубахе стремительно стал расползаться рубиново-красный цветок, переполз на пол и пустил свои лепестки в шершавые доски. Жозеф, сердито кинув Франсуа короткое: «Закончи», ушел, хлопнув дверью. Тоскливо звякнули перья об чернильницу.

Франсуа не двинулся с места, хоть и слышал приказ. Не робевший в бою, он растерялся и испугался сейчас, страх скакал строптивым жеребцом, и обуздать его не получалось. Рука не слушалась и не поднималась, чтобы взять пистолет со стола.

— Где ты там? — в комнату заглянул Шарль. — Бери бумаги и пойдем.

— Я не могу, — Франсуа покачал головой, не отрывая взгляда от старика.

Шарль подошел, глянул на пол, на друга, на стол, и понял без слов. Не колеблясь ни секунды, он взял пистолет, дернул кремневый замок и выстрелил.

— Все, идем, — он встряхнул друга за плечи.

— Его хоть похоронить надо…. — Франсуа жалобно взглянул на него.

— Свои похоронят. Идем же!

На следующее утро в Обществе друзей свободы и равенства Робеспьер в небесно-голубом сюртуке, в напудренном парике, в идеально сидящих на нем кюлотах, вдохновлено говорил, порой срываясь на крик:

— Граждане! Нам необходимо сомкнуть теснее наши ряды! Защитники Республики вынуждены бороться с убийцами и клеветниками, и ужасно, что приходиться отвечать одновременно и тем, и другим. Граждане, нам необходимо усилить контроль над всеми сферами жизни общества. Революцию едят с порохом…

«Нет! — ответил вдруг голос в голове Франсуа, и он отвернулся, не глядя больше на оратора и не записывая за ним. — Нет, гражданин Робеспьер!.. Революцию едят с золой и мукой, размешанной в воде!..».