Лирика (гет)

I was four and you were five,

You said to me: “You will be my wife”.

Remember?

Remember?

Arabesque, “Jingle Jangle Joe”

... 18 августа 1969...

Англия, графство Стаффордшир, округ Личфилд,

Блэквудский лес (в миру «Дьяволов Остров»)

Безусловно, Блэквудский лес был проклят.

Спроси у любого местного жителя, он непременно подтвердит. Между тем никто в Личфилде уже толком и не помнил, чем лес заслужил такую дурную славу. Предания, конечно, ходили. О, сколько же было преданий! И каждое новое — еще абсурднее старых. Зоркие взгляды общественности разделились. Консерваторы упорно отстаивали традиционную версию с вампирами. Либералы видели, в так называемых, «странностях» леса последствия вмешательства инопланетных цивилизаций и высшего разума. Революционеры (а были среди них и такие) поначалу пытались отыскать логическое объяснение. «Ну, не знаем, ― пожимали плечами они, ― может болото? Или выводок медведей?». Революционеры справедливо подмечали, что такой большой кусок земли просто-напросто пропадает зазря. Самый ярый из них, некто по фамилии Кричлоу (известный авантюрист родом из соседнего Каннока) после того, как прогорел на сети игорных домов, надумал открыть здесь второй Ньюкасл.* Он ходил к лесу как на работу, перебирал долгое время камни, некоторые из них складывал в свой портфель, — старая повитуха, которая жила напротив и каждый день наблюдала его искания, называла этот портфель «тревожным чемоданчиком», — уходил задумчивым, но на следующий день обязательно возвращался. Дело кончилось тем, что одним серым дождливым утром Кричлоу появился у леса в комбинезоне горняка в сопровождении огромного рычащего, как тот самый воображаемый выводок медведей, экскаватора. Экскаватор сшиб ковшом парочку сосен и ринулся вглубь, Кричлоу следовал вслед за ним. Более их не видели: ни экскаватор, ни Кричлоу. После их исчезновения партия революционеров пережила свои худшие дни и, не выдержав напора со стороны других партий, развалилась. Беспорядочный поток бывших революционеров пополнил ряды консерваторов и либералов. Те в свою очередь распались на десятки еще более мелких течений правых, левых и центристов. И вся эта схема была до того сложной и муторной, что разобраться в ней не под силу было и самому черту. Главным было только одно: каждое течение выдумывало собственную легенду, полную всякой всячины — порою совсем лживой, а порою и не очень.

Наибольшей правдивостью отличался рассказ старой повитухи Мэри Лейн (левой по убеждениям), той самой, с «тревожным чемоданчиком». Она с пеной у рта доказывала, что собственными глазами видела, как несколько раз в месяц к лесу подъезжает черный «Rolls-Royce» весьма мрачного вида, останавливается у самой границы, а потом оттуда выходит странный бородатый коротышка в высоком цилиндре. Он называл себя мистером Блэком, и в этом имени мадам Лейн видела очередной дьявольский знак. Каждый раз коротышка внимательно осматривался; когда замечал ее, даже здоровался и приподнимал цилиндр, а потом снова усаживался в свой «Rolls-Royce» и укатывал прямо в чащу. Что самое удивительное, мадам Лейн никогда не видела, чтобы он выезжал из лесу — только в лес. Именно из-за этой странности ей никто и не верил. «Больная она! ― говорил честный люд. ― Живет около самого Дьяволова Острова, вот и мерещатся ей всякие чудики». Да, странна человеческая природа: в сказки верить все горазды, а в правду — не тут-то было!

Потому мадам Лейн решила не рисковать и умолчала о том, что несколько раз видела вместе с коротышкой маленького мальчика. Ему было лет девять-десять на вид. И он откровенно походил на вампиреныша (стоит отдать должное консервативной природе повитухи): такой же бледный, скуластый, строгий не по годам и совершенно не по-детски красивый. В дополнение ко всему мальчонка носил волосы едва ли не до плеч. «Ну скажите, люди добрые, на кой черт ему такие?» ― сокрушалась мадам Лейн. «Добрые люди» не отвечали: они и не знали об этом мальчике. А мадам Лейн не торопилась рассказывать: она уже и сама начинала верить, что тронулась умом. Тем не менее таинственная парочка продолжала наведываться к лесу. И в конце концов повитуха к ним привыкла, даже стала кивать головой в приветствии.

Вот и сейчас, когда до нее донесся приглушенный звук мотора, мадам Лейн ожидала увидеть знакомую, выплывающую точно из сумрака машину. Повитуха вышла из дома и остановилась под козырьком. Сильный дождь, будто тысячей маленьких молотков, бил по крыше, ветер завывал, порою сверкала молния — она острым серебристым когтем спускалась к верхушкам хмурых сосен, казалось, вот-вот проткнет. И от буйных природных катаклизмов черный Блэквудский лес казался еще страшнее.

Мадам Лейн посильнее запахнула старенький залатанный плащ и, сощурив глаза, назойливо уставилась на этот Дьяволов Остров посреди мирного и спокойного Личфилда.

Вскоре действительно показался «Rolls-Royce». Но вопреки обычаю не черный, а серебристый. Его хромированные детали во время вспышек ярких молний сияли так, что слепили глаза. «Rolls-Royce» остановился около самого дома мадам Лейн, и та инстинктивно напряглась. «Мало ли каких чертей к дьяволу-то в гости притащило!» А потом дверца распахнулась, и перед повитухой предстало новое лицо, с такими же длинными волосами, как у уже знакомого мальчика. Но у мальчика волосы были темные, а у этого — русые. То был молодой человек лет под тридцать, изящный и очень привлекательный. Будь мадам Лейн на двадцать годков помоложе, она бы сочла милым покраснеть при его виде. Молодой человек, точь-в-точь как тот коротышка, оглядел окрестности, даже включил дальний свет для этой цели. Видимо, он остался доволен увиденным, потому что снова распахнул дверцу и собрался усаживаться обратно. Но мадам Лейн его остановила.

― Как вы считаете, Блэквудский лес проклят? ― перекрикивая завывания ветра, спросила она. Учитывая все странности, она не считала зазорным вот так, с бухты-барахты, задать такой вопрос.

Пушечным залпом бабахнул гром.

Молодой человек замер, сжав изящными пальцами серебристую дверь. Его фигура в дорогом костюме высветилась во время очередной вспышки. Удивительно, и пиджак и брюки оставались сухими, а ведь он стоял под проливным дождем! Он поднял на нее взгляд, там тоже сверкнула молния, только пронзительно синяя. Мадам Лейн терпеливо ждала ответа.

― Безусловно, ― равнодушно обронил незнакомец и сел за руль.

Спустя мгновения серебристый «Rolls-Royce» уже петлял среди толстенных вековых сосен, верхушки которых будто протыкали траурное небо. Мадам Лейн напряженно смотрела ему вслед, а потом суеверно перекрестила крохотную, будто игрушечную, машинку: роскошный красавец «Rolls-Royce» действительно казался игрушкой в этом страшном и мрачном лесу. Слишком страшном и слишком мрачном.

― Проклят, проклят... ― шептала себе под нос мадам Лейн, а потом неодобрительно покачала головой и скрылась в доме.

Тем временем «Rolls-Royce» преспокойно продолжал свой путь. «Ну да, проклят, ― точно говорил он, иронично помигивая фарами. ― И что с того?». Мало-помалу деревья перед ними редели, образовывалась накатанная проселочная дорога. Если бы мадам Лейн увидела ее, то точно бы заметила: «Ну скажите, люди добрые, с чего бы ей быть накатанной?»; «добрые люди» бы как обычно промолчали и на том дело с концом. Но «Rolls-Royce» ехал. Усердно и даже настырно, увеличивая скорость с каждым мгновением. Он напоминал серебристый всполох, несущийся сквозь стволы черных деревьев. Шины шуршали, фары светили, «Rolls-Royce» ехал. И ехал так, будто его совершенно не щадил владелец. Не щадить такую машину — глупость великая!

Он остановился только тогда, когда достиг опушки. По правую руку от него было — по всем законам жанра — кладбище, по левую — клубистый непроглядный туман. Потом туман завертелся, запенился и — принялся исчезать, будто его высасывали через гигантскую соломинку. Молодой человек приоткрыл дверь и, смешливо изогнув одну бровь, внимательным взглядом изучил рассохшиеся кресты: одни накренились, другие валялись где попало, а на некоторых могильных холмиках таковые вообще отсутствовали.

― Ну и мрачное же место, ― тихим голосом заключил он, а затем вдруг посмотрел на заднее сидение и отчего-то ободряюще подмигнул.

Дождь заметно ослаб и теперь всего лишь легонько моросил.

― Генри! ― воскликнули прямо из тумана. ― Ну наконец-то, я уже решил, что ты пропал!

Молодой человек обернулся на голос и приветливо поднял руку. Из недавнего тумана степенно и величественно выплывал огромный особняк. Особняк этот до смерти напоминал сам Блэквудский лес: высокие и острые шпили держат небо, темные стены придают угрюмости, решетки на окнах враждебно щетинятся, даже на почтовом ящике выбит недружелюбный значок пик, и луна на заднем фоне. Луна — конечно, планета. Спутник Земли, лунные кратеры, приливы-отливы, то-се... Но иногда все-таки кажется, что Луна — театральный задник, подвешенный в небе исключительно для того, чтобы время от времени на нем мелькали интересные картинки. Древнее поместье Блэквуд было как раз такой картинкой.

Да, консерваторская версия с вампирами определенно была изобретена не без доводов рассудка. Потому что любой нормальный рассудок при взгляде на все это обязательно бы заявил: «Добро пожаловать в загородный домишко графа Дракулы! Уборная прямо по коридору и налево!»

Домишко трансильванского кровососа вдобавок ко всему прочему был обнесен страшным кованным забором футов восемь в высоту. На заборе вместо привычных бронзовых львиных голов красовались серебряные змеи, скалящие огромные и наверняка очень острые клыки. Если местные жители называли вполне гостеприимный Блэквудский лес Дьяволовым Островом, интересно, как бы они окрестили сам Блэквуд?

Но теперь не об этом.

Около раскрытой настежь калитки стоял невысокий мужчина, тоже молодой человек лет тридцати, в атласном красном халате и домашних тапочках, в одной руке у него дымилась чашка с кофе, другой он опирался о забор (по сравнению с высоченным забором этот господин казался крошечным солдатиком на детском поле боя). Мадам Лейн, обличительно тыча пальцем, непременно бы признала в нем своего бородатого коротышку.

― Альфард, я уже говорил, что ты живешь в дыре? ― поинтересовался Генри, вылезая из своего «Rolls-Royce» на ковер из сухих желтых иголок.

Молодой человек у двери улыбнулся, совершенно не под стать дому: дружелюбно и приветливо.

― Твой Оксфорд — дыра, мой друг, ― рассмеялся Альфард, прихлебывая из своей чашки. ― Одна польза — институт рядом. Не нужно было тебе продавать особняк в Кенсингтоне, лучше бы нынешний продал и жил припеваючи.

― Родовое гнездо, Альфард, ― отозвался Генри, распахивая пассажирскую дверцу. ― Отец бы меня проклял, продай я его.

― Я сам живу в проклятом доме, как видишь: жив-здоров. Все эти проклятья — такая хуе... ― Альфард резко запнулся: его друг предупредительно вскинул руку, а потом эта рука превратилась в красноречивый кулак — не выражайся, мол.

С заднего сидения кто-то быстро и торопливо спрыгнул. Большие детские глаза испуганно округлились, став еще больше; посмотрели вначале на древнее кладбище, а потом и на сам особняк, отчетливо выделяющийся на фоне серебристого лунного сияния. Тоненькие ручки и ножки пробрала дрожь, крохотная ладонь ухватилась за отцовский пиджак, как за спасательный круг в бескрайнем океане.

― Я сегодня не один, ― Генри склонил голову и с улыбкой потрепал уткнувшуюся в него фигурку по голове. ― Она увязалась за мной так, что просто не отцепишь.

Альфард хмыкнул с пониманием и присел на корточки, становясь одного роста с маленькой девочкой.

― Да ты, я погляжу, выросла, малышка! ― заговорщицки улыбнулся он, подавая ей руку. Крохотная ладонь медленно пожала ее. Девочка внимательно-внимательно смотрела на его добродушное лицо, затем потянула носом и с наслаждением в глазах уставилась на содержимое чашки. Прикусила маленькую губу.

― А вы, похоже, нет, мистер Блэк, ― с толикой удивления ответствовала она, и Альфард расхохотался, выпрямляясь.

― Увы! ― заключил он, а потом обменялся приветственным рукопожатием и с усмехнувшимся Генри. ― Скоро и ты меня перегонишь, малышка.

Генри захлопнул дверцы автомобиля, Альфард махнул рукой в сторону калитки:

― Прошу всех в дом!

Большие глаза на маленьком лице снова перепугались и быстро-быстро заскользили по всем эркерам, балкончикам, башенкам и кованным пикам Блэквуда, особенно испуганно они воззрились на клыкастых змей. Но двое мужчин уже уверено разгребали ногами сосновые иголки и вдобавок увлеченно переговаривались между собой. Девочке не оставалось ничего другого, как поспешить вслед за ними.

― ... И ко скольким ты меня ждал? Ты связывался с Фредом? ― спрашивал ее отец.

― Связывался — да толку... Юнец торчит на очередной подпольной вечеринке факультета. Честно сказать, не могу представить веселящихся дизайнеров, но это моя личная проблема. Он говорил к девяти, а ты...

― А я обнимался с трансмиссией. Чертова трансмиссия, я тебе сразу говорил, что она не выдержит. Опоры полетели, я их какими только чарами не забрасывал — еще больше энергии жрет. Наши с тобой колымаги пока что явно не предназначены для длительных перелетов!

― Мне нравится твое «пока что». Ты всегда был оптимистом.

― Я уже давно не оптимист. Да уж, видимо, только малыш “Vincent”** может нормально поднимать свой металлический зад.

― И что, вы своим ходом из...

― Честера.

― Твою...

― Альфард!

― Да, да, понимаю. Тяжело поприще изобретателя.

― К слову об изобретателях. Именно об этом я и хотел с тобой поговорить...

Разговаривая следующим образом, они пересекли огромную лужайку, сплошь засаженную аккуратно выстриженным кизильником и огромными кустами роз. Красные на свету, в темноте розы выглядели почти черными. Их было так много, что они напоминали игрушки на рождественской елке. Только импровизированная елка выглядела мрачновато. Девочка не очень понимала, как этот странный мистер Блэк, лучший папин друг, может без страха жить в подобном месте. Самому мистеру Блэку подобные размышления были явно чужды: он лучился и улыбался, словом, был настоящим солнышком в хмуром склепе невинно убиенных. Впрочем, бабушка всегда ей говорила, что все Блэки — очень диковинные личности. Папа не терпел бабушкиных речей, а бабушка просто не терпела папу и всегда утверждала, что ее зять — личность еще более диковинная, не в самом лицеприятном значении этого слова. Но дочка твердо знала, что лучше папы никого нет. Папа самый-самый хороший! А если мистер Блэк — папин друг, значит и сам мистер Блэк не хуже.

Ну, совсем капельку хуже...

Детские размышления всегда отличаются особой логичностью.

Внутри Блэквуд оказался еще мрачнее и величественнее чем снаружи. Высоченные потолки, много выше чем в их оксфордском особняке, бесконечные анфилады и галереи, куча полок с потрепанными книгами, многие из которых были откровенно жутковатого вида, гигантские люстры и колонны, картины размером в полстены с изображением чудовищных баталий, — и все это потонуло в жадной и ненасытной темноте. Темнота рассеивалась лишь на мгновение, когда за окном мелькала очередная когтистая молния.

Молния сверкнула совсем рядом с домом, и девочка испуганно вжалась в стену.

― Ай! ― против воли пискнула она.

― Ай! Ай! А-а-а-ай! Я-а-ай! ― мгновенно ответили древние стены Блэквуда, и эхо разнеслось на многие и многие галереи.

― Не уходи никуда из гостиной! Узнаю, плакали твои обожаемые кеды! ― крикнул откуда-то из далека отец, а мистер Блэк дополнил:

― Там на столике лежит книжка, хочешь, почитай. Свет включается двумя хлопками! Мы с твоим отцом скоро вернемся, не волнуйся.

Не волнуйся.

То есть, не бойся.

Их голоса и шаги вскоре растворились совсем. «Зачем они ушли? Секреты, как у маленьких?» И «взрослая» девочка с сомнением покосилась на книги мистера Блэка — все как одна в черных, темно-синих или темно-зеленых обложках. Они не очень-то внушали доверие. Еще, не дай Мерлин, выпрыгнет из них кто-нибудь!

Молния по-прежнему полыхала слепящими белым светом, иногда ревел гром. А Блэквуд молчал. В нем стояла такая ненормальная тишь, что само сердце замирало. Казалось, ты попал в вечность и все, конец, ты мертв. И что ты здесь один, жалкий и беззащитный, один среди огромных стен. Девочка помотала головой и стороны в сторону и крепко зажмурила глаза. «Почему он ушел? Тут же страшно!..» А потом она помотала головой еще яростнее: «Нет, я не боюсь! Не боюсь, не боюсь! Папа это знает и доверяет мне. Да, доверяет».

К печали или радости, она не знала о тени.

Тень неслышно кралась по ступеням тяжелой мраморной лестницы, спрыгивала с одной на другую. Крохотной и черной, ей легко удавалось прятаться за широкими резными балясинами — было видно, как тень берется за них своими маленькими руками. Она замирала, вслушивалась и вглядывалась, но видела только темноту. Снова продолжала свой путь. Затем тихо-тихо тень уселась прямо на ступеньке и недовольным тоном позвала:

― Эй!

Девочка вздрогнула от неожиданности (до этого момента она не подозревала о существовании тени) и юрко нырнула за дубовую дверь. В очередной вспышке молнии она увидела свою собственную, лежащую на паркете. Теперь она тоже тень. Вторая.

― Ты кто? ― наседала первая тень, и вторая с облегчением перевела дух. Голос был мальчишеский. Живой. Настоящий. Это точно не легендарное приведение Блэквуда.

― А ты кто? ― парировала вторая тень, выглядывая из-за дверного косяка. На полукружиях лестницы она заметила какое-то движение. Темные очертания шевелились, спускались ниже.

― Я здесь живу, ― с достоинством сообщила первая тень.

― Здесь живет Альфард Блэк, а у Альфарда Блэка нет детей, ― авторитетно заявила вторая и тоже начала красться к лестнице. Шорохи и шевеления наверху на мгновение прекратились. Первая тень явно занервничала, и вторая поспешила закрепить результат: форсировала несколько полукружий и также уселась, обхватив руками колени.

― Я его племянник. Видишь, я ответил. Теперь говори, ты кто такая.

Вторая тень принялась внимательно вглядываться в первую, точно рассуждала — правда или нет? Но все равно толком ничего не могла разглядеть. Вокруг темно, видны только смутные, размытые очертания.

― Я дочь его друга, ― уклончиво ответствовала вторая тень. ― Мой папа ушел куда-то туда, ― и она махнула рукой, указывая направление, точно первая тень могла ее увидеть. Тем не менее первая тень снова задвигалась: возможно, сумела что-то различить.

Они еще какое-то время крались: кто — вверх, кто — вниз. Казалось, они ждали столкновения. В конце концов два неразличимых лица застыли в считанных дюймах друг от друга: первая тень смотрела вниз, вторая — вверх. Напряженное дыхание теней смешалось. И вторая после долгой паузы нарушила давящую тишину:

― Будем знакомы, племянник Альфарда Блэка, ― и она протянула вперед ладонь, точь-в-точь как до этого сделал названный Альфард Блэк.

Мальчишка прыснул.

― Будем, дочь друга Альфарда Блэка, ― ответил он и нащупал в темноте ее руку своей. Потом недоуменно дернулся: ― Чего ты такая холодная? Пальцы — лед!

― Не знаю, ― она пожала плечами. ― У меня всегда такие.

Очертания головы напротив зашевелились. Видимо, он свесил ее набок.

― А ты точно нормальная? ― звучало недоверчиво.

― А ты сам?

Одновременно с ее словами они пожали друг другу руки с деланной взрослой солидностью. В конце концов, если в твоем имени звучит имя знаменитого изобретателя Альфарда Блэка, надо соответствовать, господа, надо соответствовать. После этого рукопожатия все вновь затихло. Воздух колебался, будто открывали рот, но никто не произнес и звука. Два маленьких комочка на лестнице застыли, как статуи, шевелились только глаза, тщетно пытаясь разглядеть друг друга.

― Может, зажечь свет? ― робко спросила она.

― Зачем? ― с живым удивлением ответил он. ― Так же интереснее!

Она не нашла ни одного стоящего аргумента, чтобы возразить. Потом ее неожиданно дернули за руку, знакомый голос снова заговорил: «Садись!» ― попросил он, и она покорно плюхнулась рядом с ним, наткнувшись на худой мальчишеский бок. Бок дернулся и ушел в сторону. Они честно поделили ступеньку на двоих и уселись, не разжимая рук; ноги у обоих сжались в коленях. Снова молчание. Две маленьких фигурки в темноте походили на одну большую, на взрослого человека, который развалился на лестнице, как морская звезда. «Звезда» застыла, вернее, почти застыла: при каждой вспышке молнии правая ее часть заметно вздрагивала.

― Ты боишься? ― спросил он.

Она не ответила. Вместо этого тоже спросила:

― А ты?

― Нет, ― звучало гордо. Он повернул голову и посмотрел на темную фигурку рядом с собой. ― А что ты боишься — это нормально. Ты же девчонка, ― объяснил он снисходительно.

Она дернулась, тоже повернула голову — так резко и недовольно, что они столкнулись лбами и возмущенно отскочили на разные концы ступеньки.

― Эй, осторожней! ― воскликнул он, потирая место ушиба. Она тоже усердно терла лоб и с недовольством смотрела на своего соседа по лестнице.

― Сам осторожней!

Они фыркнули и замолчали. Каждый был по-своему возмущен. Тишина нависала, отскакивала от мраморных полукружий и растворялась в огромной темной галерее — она была настолько велика, что любой человек почувствовал бы себя там никчемной букашкой. В темноте сердце замирало. Молчанка затягивалась.

Она сдалась первой:

― А ты часто здесь бываешь?

Детский голосок дребезжал, как от ударов. Хотя, быть может, всему виной было назойливое эхо.

― Так, приезжаю иногда, ― со странной горечью ответил он.

― А ты откуда? Я вот из Оксфорда.

― Из Лондона, ― его голос снова стал бесцветным.

― А! ― она покивала.

― Что «а»?

― Я жила одно время в Лондоне, ― неловко пробормотала она. ― У нас в Оксфорде потише, всё студенты да заучки. В Лондоне мой дядя живет. Он в этом году в Хогвартс поступает, представляешь? Ему уже письмо пришло! Вот же счастливый! ― голос ее мгновенно стал мечтательным, казалось, что она даже голову откинула от нахлынувших чувств.

В противоположном углу тут же зашевелились. Он внимательно посмотрел на ее темную фигурку, отчетливо видны были лишь завернутый край платья да узкая туфля.

― Твоему дяде одиннадцать? ― хмыкнул.

Она кивнула.

― Прикольно, да? ― хохотнула.

Он также рассмеялся, изящным жестом вскинул голову. Это изящество было заметно даже в темноте. Ее дядя так не умел. Несмотря на то, что был старше и что бабушка потратила много-много сил, чтобы привить сыну драгоценную элегантность.

― Вы с ним часто видитесь? ― с откровенным интересом спросил он и вроде бы снова придвинулся поближе. Любопытство в его интонации было настолько живым, что девочке это невольно польстило. Не сразу она смекнула, что в этом вопросе твердо чувствуется личная подоплека.

― Не-а, ― ответила она. ― Он такой зануда, что сил нет. Говорит, что я мелкая и похожа на глупого растрепанного низзла. Мы всегда с ним ругаемся, ― с досадой продолжила она (видимо, крепко засела в ней обида). ― Станни собирается на Слизерин поступать, чтобы вместе с братом...

― К этим фрикам? ― усмехнулся он и иронично присвистнул. Но почти тут же голос его оборвался и потух: ― Там все мои учились. ― Признание явно далось ему тяжело. ― Боюсь, мне не удастся нарушить традицию. Но если бы я мог выбирать, то точно бы поступил на Гриффиндор: вот где все самые крутые учатся. Ох, и задал бы я тогда кузине... ― мечтательно выдал он, казалось, едва ли не облизал губы, как обожравшийся сливок кот.

Она внимательно слушала его сбивчивую речь. Молчала. Потом опустила голову, явно думая о чем-то своем. Мальчик напрягся, похоже, решил, что чем-то ее обидел. Но чем? Неужто она тоже хочет попасть вместе со своим ненормальным одиннадцатилетним дядюшкой?

― Моя мама училась на Слизерине, ― внезапно призналась она, отчего-то очень грустно. ― Папа всегда над ней смеялся из-за этого.

― А он?

Она снова подняла голову и посмотрела на мальчика. Тот не видел ее глаз, но под обстрелом из тысячи проклятий ему было бы спокойнее, чем под ее взглядом.

― Гриффиндор, ― наконец сказала она.

Он уважительно цокнул языком, мысленно подмечая для себя, что его мама (раз уж они заговорили он мамах) никогда бы не одобрила такой фамильярный жест. Мама вообще не одобряла ничего фамильярного. К слову о фамильярности, более всего она не одобряла его поведение. Потому он и смывался от нее в Блэквуд.

Мальчик посмотрел на свою собеседницу. Она сжалась в комочек и настороженно оглядывалась по сторонам. Крохотные пальцы лежали на перилах и отстукивали какую-то тихую мелодию. От молнии она более не вздрагивала, но и спокойной тоже не была. То к нему повернется, то от него, то назад, на гостиную посмотрит, то вперед, на второй этаж.

― Ты здесь когда-нибудь была? ― спросил он.

Девочка отрицательно мотнула головой, снова развернулась в его сторону. Мальчик тут же, с готовностью поднялся на ноги и небрежным жестом одернул свою рубашку. Потом подошел к ней едва ли не в плотную и подал руку:

― Тогда пойдем.

― Куда? ― оторопела она, задрав голову и снова силясь его разглядеть.

― Как, куда? На экскурсию, ― словно говоря о само собой разумеющемся, фыркнул он. Сделал эффектную драматическую паузу и добавил таинственным шепотом: ― Тут одно такое местечко есть — закачаешься!

Она не очень-то понимала, почему должна была начать качаться (тем не менее она уже начала привыкать к несколько странным словам нового знакомого: одни фрики чего стоят! кто они вообще такие?), но к месту ее пригвоздил довод куда более веский:

― Мне папа запретил из гостиной уходить, ― девочка свесила голову. Успела только заметить, как ладонь перед ее лицом исчезла и как мальчик выразительно скрестил руки на груди.

― Просто скажи, что боишься, ― ехидно-ехидно пропел он и вроде бы даже чуть-чуть наклонился вперед, нависая над ней и придавая своим словам еще больше уничижительности. ― Проклятый дом... Проклятый лес... ― шепот был вкрадчивым, и от этого пугал еще больше. ― Молния... ― припомнил ее вздрагивания он.

― Не боюсь! ― мгновенно взвилась она, и он понял, что нашел ее слабое место. ― Я ничего не боюсь!

Мальчик хмыкнул, будто говорил: «Докажи!» Она тут же вскочила и стала рядом. Оказалось, что он был выше ее почти на голову, и это его порадовало. Он снова протянул ей руку. Она недолго подумала и подала ему свою.

Худая мальчишеская ладонь была теплой, внушала доверие. Он кивнул и потянул ее вслед за собой. Две пары детских ног бежали вверх по лестнице, крохотные каблучки ударялись о мраморные полукружья, шорохи протяжным эхо разносились по всему дому. Пару раз она едва не упала, беспомощно чиркнув носком туфли по ступени, но мальчик успевал вытягивать ее вслед за собой. Над чем-то смеялся, она в ответ фырчала. Он остановился лишь на мгновение. Это было около развилки: одна часть лестницы уходила еще выше, а другая, наоборот, сглаживалась, превращалась в полноценный этаж. Мальчик выбрал вторую. И спустя мгновение они неслись уже по паркету.

Второй этаж Блэквуда мало отличался от первого. Снова темно, снова огромные галереи и высоченные потолки, снова чувствуется затаенная угроза. Только здесь ощущалось и некое подобие уюта: по крайней мере, люди здесь точно жили. Все столы (каждый из них с подсветкой), даже здоровенный бильярдный, были завалены толстым слоем пергамента: кусками он был закручен в аккуратные свитки, кусками просто валялся развернутым где-попало — виднелись гигантские чертежи. Чего только они не изображали! Лифты, прессы, машины, мотоциклы, метлы, шкафы странных форм, непонятные вагоны, приемники! Одним словом, человек, который заведовал всем этим научным богатством, бесспорно был разносторонней личностью. Над столами висел целая армия разноуровневых полок, каждый уровень был предназначен под что-то свое: в одном месте были только карандаши, в другом — только циркули, в третьем — только штангенциркули и т.д., и т.п. Глаза при взгляде на все это разбегались. Сразу жалко становилось, что глáза-то у тебя всего лишь два.

Но мальчик не останавливался, тянул ее еще дальше.

Он не собирался задерживаться даже, когда они очутились на балконе. Этот балкон висел над огромным залом первого этажа и представлял собой воистину помпезное зрелище: лепнина, антикварный набор стульев, серебряный буфет, судя по виду, самого Мерлина. Сердце замирало, и отнюдь не от страха. Девочка остановилась, положила руку на резной бортик и посмотрела вниз, в зал. Там горели свечи, они были единственным источником света на многие и многие футы роскошных помещений, их слабое свечение доходило и до балкона. Озаряло смутные очертания мебели, слепило восхищенные глаза. А там внизу, простирался самый настоящий бальный зал... Хотя, какой бальный! Тронный! Точно тронный! Нужно было только пустить отделанную золотыми нитками красную дорожку и поставить где-нибудь у стены большое кресло — и сама бы Елизавета Вторая была бы не прочь на него присесть.

Она обернулась на своего проводника, но успела заметить только прямые черные волосы, спускающиеся к шее треугольными ласточкиными хвостами: он резко сгреб ее в охапку и даже рот зажал рукой. Девочка возмутилась, собралась уже его укусить, но он выразительно цыкнул и потянул ее к колонне. Во всех его движениях отчетливо чувствовалось напряжение. Это было не просто так.

― Сиди тихо! ― властным шепотом приказал мальчик, снова становясь неразличимым в темноте. Он присел на корточки и медленно-медленно выглянул из их укрытия.

― Не командуй! ― тоже шепотом возмутилась она и тоже выглянула.

В зале появились шорохи, звуки шагов. Затем к ним примешались знакомые голоса.

― ...Деньги и работа, Генри! ― говорил Альфард Блэк, проходя к столику около камина. ― Деньги и работа — вот все, что тебя интересует последние три года, ― в его словах скользила укоризна. ― Ты не решился стать изобретателем вместе со мной и стал невыразимцем. И толку от этого! Только первым выносишь ночной горшок министру магии.

― Да, я на мели, Блэк, ― горько усмехнулся Генри, принимая из рук друга рюмку с жидкостью сомнительного цвета. ― Поэтому мне нужны деньги. Моя семья никогда не была богата, в отличие от твоей: все бабки мы сразу, как только получали, вбухивали в ненужные вещи, а не складывали в «Гринготтс». У меня дома можно открывать оружейный цех, но мне это как мертвому припарка. Что за нелепая любовь к ножам и пистолетам! И знаешь, что самое обидное? Она и у меня есть!

― Продай.

― Продай! ― нервно расхохотался Генри. ― И все эти аристократические суки узнают, что я еле концы свожу с концами! Начнут перемывать мне кости и заливаться показным сочувствием, начнут еще сильнее под меня рыть! И посадят, я уверен, что посадят! И что тогда? Я пущу свою дочь по миру! Вот она обрадуется, какой классный у нее папаша!

Девочка опустила голову и спряталась за колонной. Мальчик ободряюще сжал ее холодные пальцы.

― Ты не говорил, что под тебя роют, ― нахмурил брови Альфард.

― Но это не значит, что такого нет, ― Генри залпом выпил, нахмурился, а потом голос его заметно успокоился: ― Уверен, что это паскуда Малфой. У нас с ним сейчас настоящая схватка за кресло главы невыразимцев — все знают, что Беллмену осталось не больше года. Я последние деньги спустил, чтобы обезопаситься от шпионов этого лягушатника и поджать под себя «Пророк», а то еще накатают всякой чуши... И подыхать мне потом под забором из чистого золота, ― он снова усмехнулся, сжал руки в замок.

― Ты хочешь взять у меня денег в долг? ― Альфард посмотрел ему прямо в глаза. Напряженно. Выискивая суть.

Генри покачал головой.

― И потерять лучшего друга? ― он выгнул левую бровь. ― Я хочу продать тебе свои права на наш “Vincent”, вот что я хочу. Мне очень нужна подъемная сумма, ты понимаешь, тогда я получу кресло. А это кресло... мой единственный шанс решить финансовые проблемы.

Альфард выпил из своей рюмки.

Одновременно с этим мальчик поднялся на ноги и прижался спиной к колонне. Поникшая девочка подняла голову и открыла было рот для вопроса, но он ее опередил:

― Пойдем-ка отсюда, ― даже в темноте она увидела, что он ей подмигнул; его рука сжала ее плечо. Совершенно по-взрослому.

― Куда? ― тихо прошептала она.

― Поднимать настроение, ― ответил он, опять тем же тоном, будто говорилось о самом собой разумеющемся. ― Пойдем-пойдем!

И мальчик перехватил ее руку и снова потащил за собой. Она поднялась на ноги, бросила последний печальный взгляд на отца: у него на виске тоненько пульсировала жилка, и покорно поплелась вслед за своим провожатым. Особого энтузиазма в ней не было, но все-таки она шла. Мальчик, вновь ставший похожим на тень, не произносил и звука, иногда тревожно оборачивался, словно боялся, что она сейчас заплачет. Она не плакала, следовала за ним, голова по-прежнему была опущена.

Спустя минуту до них донесся шум воды.

― Это самое крутое место во всем Блэквуде! ― с энтузиазмом поделился он, останавливаясь рядом. ― Дядя сам его построил, ― в его голосе мигом появилась недюжинная гордость за родственника.

А вот ей энтузиазма не хватало:

― Его? ― она хмыкнула. ― Джакузи?

Мальчик не знал, что такое «джакузи», но незнание не помешало ему уверенно ответить:

― Это круче.

Девочка недоверчиво посмотрела на него. Лица не видно. Опять. Ему уже было глубоко плевать, что они друг друга не видят; он распахнул дверь и втолкнул ее в помещение, которое, быть может, было больше даже «тронного зала». Вода там шумела так сильно, что, казалось, грозилась проломить барабанные перепонки.

А потом она подняла глаза.

Это был огромный водопад, который начинался где-то под высоченным потолком и опоясывал три стены. Воды пенилась, закручивалась в маленькие смерчи и... светилась. Белым, тревожным светом, напоминающим лунный. Громкий шум по-прежнему стучал в ушах, но на него уже было грехом обращать внимание. Такую красоту мало кто видел в жизни. Домашний водопад... Это же куда круче, чем какое-то жалкое джакузи и какие-то не менее жалкие Ниагары, верно? Водяная стена скользила по камням и плюхалась... опять в воду. Брызги летели во все стороны, долетали до них и попадали на одежду — там точно по маленькой звезде загоралось. Черные стены и белая вода... Белый светящийся бассейн, который занимал почти всю гигантскую комнату. Волны. Точно морские. Вода ударялась о выложенный темной плиткой бортики бассейна и снова рассыпалась фонтаном брызг. На это можно было смотреть вечно.

Но ее прервали.

― Так, а теперь открой рот и покажи язык, ― перекрикивая шум, попросил мальчик.

Она с трудом оторвалась и перевела на него взгляд. У него светились рукава рубашки: он то и дело прикрывался ими от летящего в него фонтана.

― Зачем? ― изумилась девочка.

― Я хочу убедится, что ты его проглотила. Потому что это единственное оправдание, которое позволяет не визжать и не прыгать мне на шею, ― он снова скрестил руки на груди. Только эти светящиеся руки и было видно в непроглядной, жадной темноте. Наблюдать за этим движением было забавно.

Девочка весело расхохоталась, потом подбежала к бассейну, чтобы взглянуть на чудесный бассейн еще ближе. Ее мгновенно окотило очередной пенящейся волной, и она рассмеялась еще громче и еще веселее. Подняла к лицу пальцы — от них исходил знакомый белый свет.

― Это... Это волшебно! ― она повернулась к мальчику. ― Я в жизни не видела ничего подобного!

― И не увидишь, ― пообещал он, усаживаясь рядом с ней на бортик. Теперь у него сияла все рубашка целиком. Вид у него был гордый и довольный собой.

― Подумать только!.. ― она не очень-то его слушала, тоже плюхнулась на плитку, эмоции так и распирали. ― Прямо в комнате!.. И так красиво... ― это она сказала уже тоном тише. Смотрела и смотрела на водопад, не отворачиваясь. Она вглядывалась так упорно, что даже разглядела дикие камни за толстой водяной стеной. Все мысли улетучивались... утекали, как быстрые струи воды. Проблемы растворились в этом пенящимся шипящем бассейне. На ее губах заиграла совершенно искренняя, счастливая улыбка.

― У тебя волосы светятся, ― мальчик наклонился к ее уху. Он сидел совсем рядом, его дыхание обжигало ее шею.

― Да? ― девочка обернулась все с той же улыбкой, а потом ее резко и сильно толкнули. Она и опомнится не успела, как уже с головой ушла под воду. От изумления она даже выплыла не сразу. Вода прохладой обхватила все тело, булькала в ушах, кружилась, давила на голову. Ее ноги нащупали дно, и она поднялась. С лица капала вода, волосы толстыми черными сосульками висели вдоль щек. Глаза щипало, она заморгала.

― Ты что творишь?! ― закричала она возмущенно — мальчик только весело расхохотался, откинув назад голову. Он по-прежнему сидел на бортике. Надрывался, наверное, до боли в животе.

Девочка мстительно улыбнулась. Бросилась к нему и потащила вниз за ногу. Крик, фонтан брызг — и он тоже оказался в бассейне, мокрый с головы до ног, светящийся, как лампочка в магловском доме.

― Офигела?! ― воскликнул он, вытирая ладонями мокрое лицо. Маленькие белые капельки струйкой стекали с подбородка. Его волосы теперь тоже напоминали жалкие, тонкие сосульки. Он поводил руками по поверхности воды. ― Ну я тебе...

И одновременно с этими словами ее окатило мощной волной брызг. Закрыться она не успела и теперь опять силилась распахнуть глаза. А потом обдала его в ответ. Они смеялись и брызгались, ныряли, пытались обойти противника со спины и хорошенько намочить и без того мокрого. Одежда тянула вниз, с каждым шагом к водопаду бассейн становился все глубже и глубже, но никто не обращал на это внимания. Веселый детский хохот так же, как и пена, пузырился в воде. Их лица сияли — и в прямом и в переносном смысле.

― А давай в догонялки!

― Ты водишь!

― Нет, ты!

― Ты!

― А я говорю: ты!

И снова смех.

Они напоминали двух мокрых барахтающихся щенков. Брызги летели во все стороны без разбору. Порою кто-то предусмотрительно уходил на дно, а потом неожиданно выпрыгивал рядом со своим противником. Однажды мальчик даже попробовал подплыть под водопад: его окатило так сильно, что он едва не задохнулся, а потом отплевывался так, что вся вода, каким-то образом попадала ей в лицо. Она надула губы, сощурила глаза... Ее волна оказалась такой мощной, что он поскользнулся и потерял равновесие.

Смех и радость.

― Мне кажется, что я попала в миску с молоком! ― хохотала она, зачерпывая пенящуюся белую воду рукой и перекидывая ее в другую. ― Я бы хотела тут жить!

― В миске с молоком?

Они переглянулись и захохотали пуще прежнего. Водопад по-прежнему шумел, вода ударялась о воду, но этот смех был куда громче. Они носились быстрыми сверкающими молниями, выпрыгивали, пытались плыть — впрочем, их тут же умело топили.

― Нет, здесь, в Блэквуде! ― она улыбалась. ― Тут бывает страшно, но это очень... ― она замолчала на мгновение. Как же он всегда говорил? ― ... круто!

― Я бы тоже хотел здесь жить! ― согласился он, закрываясь от брызг. ― Эй, нечестно! Я не брызгался, когда ты говорила!

― Это месть: ты меня столкнул!

― Ты тоже меня столкнула!

― Ты первый!

― Но ведь тебе понравилось!

― Первые секунд тридцать я хотела тебя убить, ― заметила она.

― У меня — аналогично.

Хохот снова рассыпался, тысячами светящихся капель скатился по каменным стенам и плюхнулся в бассейн. Они уже заметно устали плескаться, но все еще продолжали свою игру. Кто-то убегал, кто-то догонял. Роли менялись так быстро, что порою ребята путались и подставлялись. Они часто ныряли, потому что в воде было куда теплее, отряхивали волосы: мальчик это делал, как самый настоящий щенок, девочка долго и упорно пыталась выжать свою тяжелую шевелюру. Но потом брызги непременно летели снова.

― Попалась! Ты водишь!

Девочка вздрогнула. Две руки позади нее сжали ее плечи. Она резко обернулась — снова удар лоб в лоб.

― Ой, прости! ― на ее лице мгновенно появилась неловкая гримаса, она сдвинула брови. Виновато посмотрела на него.

― Ничего! ― мальчик махнул рукой, слегка нахмурившись, но затем его рука снова легла на ее плечо. Их лица зависли друг напротив друга. Из-за исходившего от них белого сияния они казались неживыми, точно вылепленными из снега. Никому из них толком даже не удалось различить черты лица другого. Точно ясно было только одно — у обоих глаза темные.

― Мы что, теперь всегда будем светится? ― она шептала, внимательно смотрела на него. Улыбка на ее губах пропала. Лицо имело какое-то странное, отстраненное выражение.

― Когда высохнем, перестанем, ― он тоже шептал.

Водопад продолжал громыхать и бурлить, но голоса все равно были отчетливо слышны.

Она попыталась улыбнуться. Улыбка на мгновение мелькнула так же, как мелькает далекая, но яркая молния, а потом исчезла. У нее был маленький рот, который даже несмотря на ненормальное, неестественное свечение цветом казался похожим на ягоду. Мальчик застыл, внутри у него что-то екнуло и — провалилось. Он наклонился к ее лицу и поцеловал прямо в изумленно распахнувшиеся губы. По подбородку стекла крохотная капелька — упала в воду. Казалось, ее было слышно; казалось, все чувства обострились; казалось, сердце замерло, а потом понеслось, поскакало, грозилось выпрыгнуть и также булькнуться в белую воду. Он отстранился, не отводя от нее взгляда, внимательно вглядывался в ее лицо, пытаясь понять, что она почувствовала. Она не шевелилась, ее большие глаза со слипшимися от воды ресницами также смотрели на него. Она точно не была напугана, и мальчик снова наклонился к ней, стал смелее и осторожно пропустил ее губу между зубами. Он никогда не делал ничего подобного, ему просто захотелось... понравилось. А понравилось ли ей? Девочка вначале прикрыла глаза, потом распахнула, ее веки затрепетали. Влажные губы перед ним разомкнулись.

Кажется, она улыбнулась.

......................................................................................................................................................................

*Ньюкасл (Ньюкасл-эпон-Тайн, Newcastle upon Tyne) — город в Великобритании (Англия), административный центр метрополитенского графства Тайн-энд-Уир; центр английской угольной промышленности — из-за этого стал нарицательным: “carry coals to Newcastle” — “возить уголь в Ньюкасл” (т.е. возить что-то туда, где этого и так достаточно), сходно нашему “со своим самоваром в Тулу”.

** Имеется в виду “Vincent Black Shadow” — английский мотоцикл; выпускался с 1948; считается одним из лучших мотоциклов своего времени.

― Она мне очень нравится,

но я не влюблен в нее.

― А она влюблена в вас,

хотя нравитесь вы ей не очень.

Oscar Wilde

...3 октября 1975...

Сириус Блэк

С подшипника медленно-медленно, капелька за капелькой, стекала смазка. Смолянистая и грязная. Она упорно просачивалась сквозь серебристое хитросплетение деталей — больших и маленьких, порою совсем крошечных, едва ли заметных невооруженному глазу. Все они соединялись, сваривались, скручивались и образовывали единый организм, пусть не человеческий, но тоже очень-очень сложный. Этот организм рычал, брыкался, рвался вперед, в путь, утихал и даже дымил от злости (порою случалось и такое). Но обидным было лишь одно: подобно любому другому организму, он болел. Механические раны наливались, как разбитая губа наливается кровью, только катились из них не алые капли, а вязкие коричневые. Иногда все обходилось парочкой минут и так вовремя открытым талантом сварщика, а иногда улаживалось лишь спустя несколько долгих и мучительных дней. Работа останавливалась, в старом сарае появлялось все больше и больше книжек, болтов, гаек, ключей, разверток, плоскогубцев и прочих инструментов. После десятка изученных страниц причина становилась ясна и — рана «заживала». Но радоваться времени не было: хотелось закончить все как можно быстрее. И это желание подстегивало как ничто иное. Меньше чем за год бесформенная груда металлического хлама приобрела правильные, тяжелые и одновременно изящные формы... Хорошо было бы еще шлифануть все это, вот тогда бы результат долгого и упорного труда засверкал, стал бы напоминать реальный шедевр хрома и техностиля... Нет, все-таки шлифовка — последнее дело. И потому пока что приходилось довольствоваться царапинами, грязью и пылью. Но даже они не могли скрыть созданное одними только руками да парочкой никому неизвестных заклятий чудо.

Мотоцикл.

Его, Сириуса, личный.

Настоящий летающий мотоцикл!

Он мечтал о нем с восьми лет. После того, как впервые прокатился на таком вместе с любимым дядей Альфардом. Бешенная скорость, сильный, грозящийся скинуть тебя ветер, грозный рев мотора, стремительно сменяющаяся череда городов где-то далеко-далеко внизу, близкие стаи птиц и несущиеся навстречу облака. Кстати, неправда, что облака легкие, они тяжелые, как горы, только состоящие из плотного, душного пуха — попробуй нагромоздить на себя гору подушек, увидишь, легко ли! Маленький Сириус тогда едва ли не выплюнул кишки, но совершенно не пожалел бы об их утрате. Слишком... волшебно, что ли? Слишком волшебно даже для волшебника. Невероятное, необъяснимое ощущение полета — его невозможно было сравнить с полетом на метле. Что из себя представляет какая-то метла в сравнении с огромным хромированным мотоциклом? Правильно. Ничего. (Правда Джеймсу он этого никогда не расскажет). Такой свободы, сидя на жалком древке, почувствовать невозможно, она ускользает, как вода из пальцев. И не поймать ее. Не отыскать. Поверьте, он пытался.

С тех пор Сириус частенько мысленно уносился в ночь — хотелось вскочить и умчатся в небеса, слушая мирное ворчание «зверя». Любимая, стократ вымечтанная до последней детальки картинка возникала перед глазами... Облака плывут в черном ночном небе, вздуваются, опадают, перекатываются пушистыми валунами. Свет, падающий с неимоверной высоты, оттуда, где не бывает ночи, пронизывает их насквозь золотистыми нитями, играет на лохматых краях. И он летит, швыряя мотоцикл в виражи, огибая неторопливо шествующие в небесах громады, и ветер вздымает его волосы, такие же черные, как ночное чернильно-черное небо. А потом впереди, далеко-далеко, облако распадется, и, полосуя тьму светом прожекторов, сверкающей башенкой мелькнет какая-нибудь городская высотка. Где-то там летят по курсу самолеты, полные спящими маглами, а чуток пониже наверняка шныряют колдуны да ведьмы. И податься можно куда глаза глядят. Дать по газам, и самому превратится в черную точку, несущуюся в Неизвестность.

У него всякий раз сердце замирало от одной мысли об этом. Он просыпался в холодном поту и с ужасом осознавал, что стены давят, грозятся расплющить черепную коробку, что нужно вырваться, чтобы не умереть. Сколько сил стоило Сириусу доказать дяде, что он может сладить с мотоциклом! Сколько сил Сириус потратил, чтобы уговорить его! И вот, наконец, в его пятнадцатый день рождения долгожданный момент настал. Альфард Блэк появился на пороге с веселой открытой улыбкой, так сильно отличавшейся от едких аристократичных усмешек прочих Блэков, и провозгласил, что теперь и у него будет свой, настоящий мотоцикл. Обрадованный именинник, с пульсом как у птички колибри, выскочил за дверь, ожидая увидеть его, сверкающий, хромированный, ну, идеальный!.. А вместо мечты увидел коробку, полную металлолома да разваленные внутренности какого-то старого магловского байка (Альфард любовно называл его “малыш “Vincent”). В уголке коробки торчало потрепанное пожелтевшее от времени руководство по сборке.

И... все.

Как же Сириус тогда обозлился! Нет, ну почему нельзя было сразу подарить нормальный, реальный, готовый, короче говоря! У-у, как же он обозлился! Обозлился так, что работа закипела буквально в этот же день! Сириус, неусидчивый и вспыльчивый по природе, выучил дядино руководство наизусть и с головой ушел в детали. За неделю усердного труда его одежда да и он сам так сильно провоняли машинным маслом, что матушка не пустила его на рождественский прием и заперла в комнате (Сириус был этому несказанно рад, но факт остается фактом). И он, распив на двоих с собственным отражением бутылочку отцовского огневиски, разложил прямо на дорогущем паркете настоящую автомастерскую. Злость и бешенство придавали ему сил. Он работал буквально без передышки.

Прошло чуть меньше года, и злость сменилась благодарностью, бешенство — восхищением дядиной дальновидностью. Да, Альфард поступил очень мудро, чего уж греха таить! Это истина: чтобы действительно понять вещь, привязаться к ней, оценить, нужно участвовать ее создании, быть ее создателем. И тогда она становится уже непросто вещью, а настоящим другом. А друзья — куда важнее вещей.

Сириус с нежностью провел рукой по мягкому седлу, потом снова настойчиво вперился в сверкающие мутным серебром детали. Вот, сейчас, он посмотрит снова, и все будет хоро...

Черт!

Не то масло, не то смазка, не то их смесь так и продолжала капать. Ему уже начинало казаться, что капает эта смесь не на грязный, застланный пылью пол, а прямо ему на голову, проникает и дробит мозг, как гадская китайская пытка. Дурной запах масла и свежий еловый запах скипидара ударили в нос диким тошнотворным коктейлем. Сириус, без толку перебирая шланги, потихоньку выходил из себя. Ну что, мать твою, он делает не так?! Удивительно, но ответ пришел едва ли не сразу: он просто устал, нужно отдохнуть, а не торчать в сарае сутки напролет. Иначе скоро перед глазами багровые колеса закружатся.

Сириус устало откинулся на стену, приложившись к ней прямо головой. Толчок. Не болезненный, но неприятный. Он вздохнул и уселся поудобнее. Горячие пальцы в перчатках с отрезными пальцами терзали холодный разводной ключ — эта прохлада была приятной, успокаивающей. Где-то совсем рядом, прямо над головой, голосом Маккартни тихо мурлыкал старенький приемник — так же, убаюкивая. Захотелось улыбнуться, растянуться прямо на досках и благополучно забыть, что “The Beatles” распались пять лет назад, захотелось глупо и упорно ждать от них чего-нибудь новенького. А потом голос Маккартни утих, стихли последние аккорды. Приемник над головой растерянно квакнул и выдал такие знакомые басы.

Сириус подскочил как ужаленный. Желание свернуться калачиком и уснуть растворилось в непонятно откуда взявшейся неистовой энергии.

― О да, детка, ― лаская поломанную рогатую антенну взглядом, усмехнулся он и щедрой рукой прибавил громкость. Приемник теперь не мурчал — он взвыл и едва ли не заорал, казалось, даже грозился выпрыгнуть и умчаться куда подальше от своей тесной полки.

...Street gangs and ma-admen

How they wage their private wars

In bankers clothes their hearts are froze and

Their wives hold hands with whores, ―

хрипел приемник, продолжая подпрыгивать. Сириус вальяжно уселся на полу, вытянув одну ногу и сжав в колене другую. Он откинул голову и, прикрыв глаза, поигрывал ключицами в такт бьющей музыке.

I`ll sit and spin for a little while

If it`s the end of days

I`m going out in sty-yle!

Черные прядки занавесили лицо, где-то за ухом белым пятном мелькнула сигарета. Сириус поднялся и, так не выпуская из пальцев ключ, пустился в дикий, отвязный пляс. Его пластичная, уверенная фигура в старых потертых джинсах с дырками на коленях (вполне естественного происхождения) и заляпанной маслом футболке выглядела среди стеллажей и коробок, как волна цунами, зависшая над обреченным приморским городом. Ключ он вертел в пальцах так, будто тот был барабанной палочкой, ноги в кроссовках отстукивали бешенный ритм, попутно разгребая залежи песка, желтые защитные очки съехали на нос — одним словом, Сириус был совершенно счастлив.

Too Much, Too Young, Too Fa-a-ast!

I`m gonna-a drink it up while it lasts, ―

орал Сириус месте с Дэйвом Эвансом.

Too Much, Too Young, Too Fa-a-ast!

I`m gonna-a tear it up so fill my glass...¹

Он чуть не врезался в заботливо разложенный на газете карбюратор, засмеялся и, небрежным жестом откинув волосы со лба, ринулся дальше. Нет, развалится и поспать — это великая фигня. Вот чего ему не хватало — хорошенькой встряски! Визжащий голос проехался по убаюканным нервам двадцатитонным поездом. Кровь мгновенно застучала и понеслась, разогналась и ринулась по каждому капилляру. Мысли и улетали, и одновременно прочно усаживались в голове. Это было подобно глотку свежей воды, стакану за стаканом...

И вдруг этот стакан опрокинули.

Вода вылилась. И ощущение было такое, что вылилась прямо ему в лицо.

Все стихло, резко, в одно мгновение.

Зависший Сириус медленно-медленно, будто не веря до последнего, обернулся.

Величественно, как удравший с постамента памятник, Аберфорт вошел в сарай, мимоходом пряча в карман палочку. Его обычно хмурое и недружелюбное лицо исказила ироничная гримаса, он провел рукой по небритое щеке, точно хотел стереть улыбку, эдакий след позора для его неулыбчивой души. Улыбка (по правде сказать, она более напоминала оскал) никуда не исчезла.

― Вы пришли преклониться перед моим талантом танцора? ― невинным голосом поинтересовался Сириус, с гордостью выпятив грудь колесом. Грязная и мятая одежда повисла на нем мешком, но, даже не глядя в зеркало, он знал, что и в таком амплуа отлично выглядит.

Об Аберфорте Дамблдоре толком неизвестно было ничего, кроме одного: другого такого человека нет во всей магической Британии. Магическая Британия ценила его по заслугам. Он приносил ей большую пользу. И за всем тем он оставался неизвестным, хотя в своем искусстве он был таким же мастером, как Меркьюри — в пении, Скитер — в желтой прессе, Томсон — в квидичче, Альфард Блэк (тут стоит уточнить, потому что Блэков тьма тьмущая) — в конструировании и самый носастый, самый загорелый корнуоллец, занимающий лучшее место в углу Косого и Лютного переулков, — в чистке сапог желтым кремом.

Меркьюри готовился записать знаменитую “Bohemian Rhapsody”. Скитер упорно копалась в биографии Абраксаса Малфоя. Томсон рвал рекорды. Блэк разрабатывал «умные» лифты. Корнуоллец доводил ботинки аристократов до солнечного блеска. Аберфорт Дамблдор — обеспечивал медовухой все близлежащие графства.

Он никогда не закрывал медовуху бесцельно, ради собственных тщедушных порывов. Он делал это по заданию трактиров, куда более известных нежели его “Кабанья голова”. На своих плечах он выносил ответственейшие кампании, снабжал бесценными запасами погреба большинства подпольных (что, впрочем, не мешало им считаться знаменитыми) заведений.

Великие виноделы культивируют не менее пятисот сортов винограда. И эти сорта увеличивают их славу и порою попадают в историю. У Аберфорта Дамдлдора не было ничего, но в месяц он выпускал более ста первоклассных бутылок медовухи и все же оставался в неизвестности. Как он пробивался через эту чахлую пустыню? Да черт его знает! Лев Голицын давно бы опустил руки, если бы ему предложили заново построить Абрау-Дюрсо, не имея за душой ни шиша, и с позором бы убежал от такого задания.² Но Аберфорт оставался на своем посту.

И Сириус втайне млел от заманчивой перспективы стащить ящик-другой его чудного напитка. Останавливало только одно: Аберфорт сразу раскусит, кто именно этот любитель спиртного, и выставит вон из сарая, вместе со всеми пожитками, т.е. мотоциклом, книжками и металлолом. А сарай ему нужен. Еще месяца два — уж точно.

― О, непременно, ― ответил Аберфорт, поправляя приемник на полке. ― Талант — великая вещь. Особенно велик он становится, когда не отшибает человеку память.

Сириус улыбнулся с пониманием. Пройденная история.

― Я опять что-то забыл на барной стойке?

― Книгу, ― просто отозвался Аберфорт.

Сириус нахмурил брови и озадаченно оглядел весь свой бумажный хлам. Чертежи как всегда валялись на столе, в самом его центре виднелось то самое дядино руководство, в разных углах сарая возвышались кривые горы остальных пособий: одни посвящены двигателю, вторые — карбюратору, третьи — трансмиссии, четвертые — ходовой части. Они были всех цветов радуги, и от этого изобилия у него порядком кружилась голова. Вот только пропажа незаметна.

― Очень толстую, ― ответил Аберфорт его недоуменному взгляду и в дополнение ко всему так широко раскинул большой и указательный пальцы, что книженция действительно выходила достойной.

― А! ― усмехнулся Сириус. ― “Краткий политехнический словарь”!

Вначале работы именно этот словарь служил ему настоящим дешифратором для дядиной писанины. Вещь незаменимая. И магловская насквозь.

― Да, судя по всему, очень краткий, ― с деланным пониманием покивал Аберфорт, который имел о политехнических словарях и о всей политехнике в целом такое же представление, какое имеет о сельском хозяйстве учительница французской балетной школы им. Леонардо да Винчи. ― Если не хочешь, чтобы какая-нибудь помешанная пьяная скотина приняла его за сатанинское творение, лучше иди и забери. Мне не нужны лишние вопросы в моем заведении. Я и так не должен был тебя сюда пускать...

Он хотел сказать что-то еще, но Сириус слушать был не намерен: подскочил к Аберфорту, предварительно запустив разводной ключ в ящик с инструментами, и с чувством пожал его большую руку.

― Да, я понимаю, ― с выражением глубокого почтения заявил Сириус, ― вы замечательный человек, мистер Дамблдор, замечательный, добрый человек. Я премного вам благодарен.

Аберфорт внимательно посмотрел на мальчишеское лицо, озаренное искренней улыбкой, и, поддавшись его обаянию, кивнул, сам не понимая зачем. Сириусу только это и было надо: он улыбнулся, еще шире и еще обаятельнее, и поторопился к выходу, попутно вспоминая, что всякий раз в подобной ситуации Аберфорт грозится вышвырнуть его отсюда к чертям собачьим, если он выкинет еще хоть один фокус. Что ж, это вполне соответствует хозяйским правам...

― Может нальете рюмочку, мистер Дамблдор? ― Сириус остановился на самом пороге и с мольбой в глазах посмотрел на Аберфорта.

Стариковское лицо исказилось.

― Я не...

― Всего лишь маленькую рюмочку! ― И Сириус показал пальцами, насколько маленькой она должна быть. ― Сегодня выходной, а школа... ну, вы сами все понимаете, школа так выматывает... ― он вздохнул с врожденным артистизмом.

― Я не наливаю несовершеннолетним, Сириус Блэк! ― грозно и торжественно выдал Аберфорт, оглядывая юного озорника с головы до ног тяжелым, давящим взглядом. Никакого эффекта этот взгляд не произвел. Только улыбка на не по-детски уверенном лице стала обезоруживающе снисходительной.

И Сириус Блэк, по привычке запустив руки в карманы, независимо ретировался. Ноги в кроссовках пружинили по ковру из опавших листьев, волосы трепал слабый ветерок. Осень определенно вступала в свои права: уже всем телом ощущались сырость и прохлада. Голые руки озябли, но Сириус старался не обращать на них внимания. Он остановился на узкой тропинке, ведущей к “Кабаньей голове”, замер, точно задумавшись. В его голове еще играли мощные аккорды так не кстати прерванной песни. Потом пыльная рука в перчатке потянулась к уху за сигаретой. Чисто машинально Сириус глянул по сторонам и тут же быстро одернул руку: маленькая фигурка в голубых джинсах и белой ветровке отчетливо виднелась на фоне тревожного пасмурного неба.

― Макдональд! ― крикнул он, снова убирая руки в карманы, а потом спросил едва ли не с откровенным изумлением: ― Я в шоке, ты бываешь еще где-то, кроме библиотеки?

Фигурка встрепенулась. От резкого движения два темно-русых хвостика отбросило за спину. Широко распахнутые голубые глаза на милом, но не слишком красивом личике оторопело посмотрели на него. Потом в них мелькнуло какое-то подобие облегчения, и Мэри перевела дух.

― Блэк? ― удивилась она, привычным жестом щелкнув саму себя по веснушчатому носу. ― Я тебя не узнала. Что ты здесь делаешь?

Сириус гордо распрямился, точно это не его лицо перемазано чем-то, откровенно напоминающим сажу, и точно это не он покрыт сантиметровым слоем пыли.

― Каждые выходные наряжаюсь оборванцем и — простите за выражение, мисс, — бухаю, бухаю до потери пульса, ― он покаянно свесил голову и подошел к ней ближе.

― Я серьезно, Блэк, ― Мэри сузила глаза, но где-то на самом их дне блеснул огонек тревоги. Она на мгновение зажмурилась и подавила его.

― И я, ― легко подтвердил Сириус, грациозно разминая широкие плечи. ― А вот, что делаете здесь вы — вот это действительно стоящий вопрос. В баре другой dress-code, Макдональд, ― он откровенно усмехнулся, оглядел белоснежную застегнутую наглухо курточку Мэри, а потом и туманные окрестности. ― Только не говори, что где-то здесь, в этой бренной глуши, затерялся кружок любителей вязания.

Она рассмеялась, неловко потеребила свои хвостики тонкими пальцами. Ее худое личико так и засияло. Сириус самодовольно улыбнулся.

― Я гуляю, ― ответила Мэри, махнув головой на тропинку. ― Лили куда-то ушла со Снейпом, Алиса пишет курсовую для Слизнорота, а вдохновению Марлин, увы, мешает абсолютно все.

При упоминании Марлин лицо Сириуса снова посетила улыбка — самая обычная и искренняя, так сильно разнившаяся с прежней, самодовольной. В его холодно красивых чертах, сглаженных небрежностью, блеснуло что-то такое необычайно светлое, непривычное для Блэка, что Мэри сконфуженно отвела взгляд.

― Для вдохновения Марли у меня определенно кое-что есть, ― Сириус как обычно усмехнулся, а потом снова перескочил на Мэри: ― Ну и угораздило же тебя, Макдональд! Прогулки в гордом одиночестве — это жестко даже для тебя. Уж лучше библиотека.

― Ой, ли? ― она подняла брови. ― Сам Сириус Блэк посылает меня в библиотеку! Ты дорогу туда хотя бы помнишь, горе луковое?

Светлые черты рассыпались под ножом снисходительности — еще более отчетливой нежели с Аберфортом. Его снисходительный вид малость поубавил энтузиазм Мэри.

― Я за Лунатика ропщу, детка. Скучает наверняка без тебя, один. Так-то вы хоть вдвоем листочки перебираете, ― фыркнул Сириус, а потом напустил на себя деланное благодушие. ― Ну что ж, Макдональд, так и быть: ты меня уговорила, я сдался, повержен и прочее бла-бла-бла. Короче, я провожу тебя в школу.

Мэри вылупила глаза от такого внезапного поворота событий.

― Я? Уговорила? ― она снова с сомнением подняла брови.

― А кто? ― засранец улыбнулся так обезоруживающе, что на душе у Мэри кошки заскребли. ― Только руку подавать не буду, идет? ― Он махнул ладонью в грязной перчатке. К привычному запаху дорого одеколона примешался чудесный еловый аромат. Можно было подумать, что Блэк вышел прямиком из леса, предварительно с часок повалявшись на земле, усыпанной пахучими иголками и ветками. От глупости представленной картины Мэри веселой улыбнулась.

― Идет.

Сириус деловито откинул волосы со лба.

― Значит, план такой, ― теперь деловитость звучала даже в его голосе, он наклонился к ее лицу. Мэри внезапно обнаружила его большие черные глаза прямо перед собой. ― Я захожу в “Кабанью голову”, забираю оттуда одну книжку, улыбаюсь тебе, ты улыбаешься мне, мы так и лучимся улыбками, с чистой совестью прём в Хогвартс, и все счастливы.

― Убойным план, Блэк! ― расхохоталась Мэри, скрещивая руки на груди. Она явно собиралась продолжить, но лицо Сириуса исчезло так же, как и появилось. Он уже вовсю шагал по направлению к трактиру, даже головы не поворачивал. ― Э-э... ― только и сумела крякнуть Мэри.

― Макдо-о-она-альд! ― нараспев продекламировал Сириус, удаляясь все дальше и дальше. ― Я нажалуюсь на тебя Марлин, чтобы впредь выбирала себе подруг порасторопнее!

Мэри чертыхнулась про себя и покорно потащилась следом.

― А ты не думаешь, что Марлин это может показаться... ― робко пролепетала она, снова зажмурившись, ― ну... странным? ― хоть какое-то слово удалось подобрать.

Сириус повернулся и посмотрел на нее через плечо. Его лицо вновь стало снисходительными, а взгляд таким... В общем, так взрослые смотрят на детей, которые спросили, почему небо голубое, елка зеленая, а “Хогвартс-экспресс” красный. И Мэри мгновенно почувствовала себя ребенком, совсем-совсем маленькой девочкой. А потом ее сознание потонуло в еще более несуразном желании: резко захотелось к маме, обнять ее, уткнуться хлюпающим носом в ее плечо, почувствовать такой родной сердцу запах, который окутывает с головы до ног. И попросить, чтобы она защитила дочку от большого и страшного Блэка.

― Друзья Марли — мои друзья, ― сказал он. ― А райончик тут так себе, если честно. Поэтому лучше подожди меня у входа, а потом пойдем.

И перед Мэри снова возникла его спина. Она поджала губу, мысленно размышляя, неужели первый Казанова Хогвартса настолько уверен в своей неотразимости, что легко может показаться на людях в таком виде? Похоже, да, уверен. И по правде сказать, у него были на то все основания. Сириус Блэк даже в обносках умудрялся выглядеть великолепно. Настолько великолепно, что дух замирал.

Они в полном молчании добрались до приоткрытой дубовой двери. Сириус наконец обернулся на нее и, игриво подмигнув, скрылся в полутьме. В кабаке действительно было темновато, светили только с десяток керосиновых ламп, прикреплённых прямо под низеньким потолком (вопреки всем правилами пожарной безопасности). Распахнутые настежь окна не могли справятся с давящей на голову духотой и душком вонючих сигарет какого-то постояльца-скупердяя. У всех прочих постояльцев рожи были одинаково круглыми и одинаково красными. Совсем как фонари, которые вывешивали на ночь в одном особо неблагоприятном квартальчике Лютного переулка... Сириус нахмурился и торопливо отогнал от себя не слишком порядочные мысли. Дурманящий запах алкоголя острой спицей проникал в мозг. Снова появилось желание закурить, но на улице его ждет Макдональд. Надо торопится. Угораздило же ее в одиночестве приперется к такому месту! В выходной! Сириус обошел несколько столиков, с омерзением косясь в сторону развалившихся там пьяниц. В заляпанной маслом одежде он вполне походил за своего на этом синем празднике жизни, потому их заплывшие глаза были не так категоричны, как его собственные.

Словарь нашелся тут же. Один-единственный на закопченной барной стойке. Он возвышался среди подносов с рюмками и закусками, широкий и толстый, в черной обложке с потертыми золотыми буквами. Сириус улыбнулся ему как старому другу и сунул под руку. Руку тут же оттянуло вниз — тяжелый, зар-раза! Но Сириус только усмехнулся, а потом участливо кивнул отирающемуся у стойки мужичку с бутылкой огневиски.

― Удачного вечера, Кайл, ― он отсалютовал бармену двумя пальцами и, по-собачьи тряхнув головой, спустил защитные очки себе на нос.

― Того же, брат, ― отозвался бармен, исчезая где-то в глубинах бара. Казалось, бутылки радостно засверкали в приглушенном свете ламп, приветствуя его. Сириус задержался взглядом на всем этом закупоренном великолепии и на мгновение почувствовал себя слюнявым бульдогом — так и захотелось попробовать! Но вдруг... Авторы часто употребляют это “но вдруг”. Они, будучи людьми учеными, конечно же правы: жизнь полна неожиданностей!

Но вдруг взвизгнули, громко и пронзительно. Впрочем, этот визг почти тут же потонул в гомоне хрипых пьяных голосов. Сириус обернулся. Чуть не выронил словарь.

― Блять, Макдональд! ― одними губами выругался он.

Даже сквозь мутные очки курточка Мэри походила на трепещущий белый флаг. Она застыла у одного из столов, ее глаза стали размером с блюдца, в них сверкал совершенно не поддельный ужас. Ее тащили — в буквальном смысле слова. Большая волосатая лапища зацепилась за ветровку, как рыбацкий крючок, и упорно старалась усадить рыбку-Мэри за стол. Она что-то тихо и испуганно лепетала. Пьяницы в ответ смеялись, кивали лысеющими головами — мол, не бойся, дура! — и шарили жадными иллюминаторами по ее тонкой фигурке.

― Удача точно не будет лишней, ― прошептал Сириус и, нащупав пальцами рукоятку палочки, уверенно двинулся вперед. Потертый паркет скрипел под ногами, кто-то еще более-менее трезвый обернулся на этот звук, но все внимание Сириуса было за столом около идиотки Макдональд. Ругаться на нее было поздно. Сам дурак! Лучше бы сразу спровадил в школу! Ведь знал же, что рано или поздно это сборище отбросов общества захочет, так сказать, проветрится!

Сириус мотнул головой.

― Отпусти ее! ― уверенно и спокойно потребовал он.

Багровая морда в тужурке на мгновение застыла, а потом два желтых нездоровых глаза поднялись на него. С явным опозданием. Доходило точно не сразу. Сириус усмехнулся.

― Это кто тут блеет? ― мужик с наигранным удивлением оглядел своих товарищей, трезвых не более чем ирландец на Дне Святого Патрика. Потом соизволил обернуться на Сириуса — тот скривился от попавшего в нос чесночного выхлопа.

― Я сказал: отпусти ее, ― жестко, будто гвозди вколачивал, наседал Сириус. Он бросил короткий взглянул на Мэри: она смотрела на него так, как затерявшийся в океане смотрит на сверкающий в темноте маяк; затем снова принялся сверлить тяжелым фамильным взглядом заплывшее жиром лицо мужика.

― Еще повторишь, щеночек, я почему-то до сих пор не слышу страха в твоем голосе? ― мужик, слегка покачиваясь, поднялся. И тут же получил удар ниже пояса: он, конечно же, был шире, так сказать, пузатее Сириуса, но зато ниже на целые полголовы. Ниже мальчишки!

― Повторю, ― оскалился Сириус, смотря на него сверху вниз. ― Отпусти, если не хочешь, чтобы твои дружки потом отдирали от стола твою жирную задницу.

― Сириус! ― голос Мэри был похож на скулеж раненной оленихи.

― Что ты сказал, недоносок? ― пьянчуга сделал несколько наступательных шагов и ткнул толстым, как сосиска, пальцем Сириусу в грудь. Тот отмахнулся от него небрежным жестом — так отмахиваются от жужжащей надоедливой мухи, размышляя просто отпустить ил сразу прихлопнуть.

― Что размажу твою тушку к чертям, пьяная свинья, ― Сириус определенно получал удовольствие, выводя мужика из себя, и Мэри это пугало.

― Ха! ― выдал пьянчуга, опасно накренившись, но тут же залился раскатистым и тошнотворным смехом. ― Меня? Или нас? ― тот же самый палец с желтым кривым ногтем метнулся за спину и указал на стол. Еще четыре красных морды в тужурках (фасоном попроще) хищно ощетинились пьяными ухмылками; в полумраке блеснули несколько золотых зубов. Главарь хохотнул и снова посмотрел на Сириуса с нескрываемым чувством победы в горящих глазах. ― А теперь, малыш, давай поступим так, ― вкрадчивым и будто бы даже трезвым голосом начал он. ― Я сделаю вид, что ослышался и, так и быть, отпущу тебя здоровым и даже не побитым — куда ты там шел? почитать? ― Он мотнул большой почти что лысой головой, очень похожий на голову Кикимера, в сторону словаря. ― За девчонку свою не волнуйся, ничего ей не сделается. Мы люди добрые, правда ребята?

“Ребята” ответили согласным пьяным гоготом.

Даже не расстоянии чувствовалось, как сильно трясется Мэри.

Сириус не шелохнулся, с минуту мальчишеское лицо оставалось беспристрастным, как бы мужик в него ни вглядывался и как бы устрашающе ни чесал свое кривое подобие бороды, а потом — там появилась усмешка. Самая гадская усмешка, какую только видела Мэри за всю свою жизнь. Казалась, в ней было яду отравить целый город.

― Мне мой вариант больше нравится, ― усмехаясь, поделился Сириус, а потом голосом ласковым до омерзения предложил главарю: ― Может отойдешь?

Мужик изменился в лице, и Мэри почувствовала, как он ощутимо ослабил хватку. Распухшие, воспаленные от пьянства черты перекосило:

― Какого...

Сириус с притворным сожалением прикрыл глаза.

― Ответ неверный, ― вздохнул он. Молнией сверкнуло древко волшебной палочки, и его голос жестко выдал: ― Фумос Дуо!³

Кончик палочки слегка заискрился, как зажженная сигарета, и тут же из нее фонтаном повалили клубы вязкого душного дыма. Послышались первые покашливания. Дружки пьянчуги с удивительным энтузиазмом вжались в стены. А сизый дым все разрастался и разрастался, он стелился по трактиру непроглядным покрывалом, закрывал людей друг от друга, как театральный занавес. Кого-то сложило пополам.

― Наших бьют! ― заорал один из постояльцев, резво вскакивая и сбив нафиг соседний стул. Стул треснул, попал незадачливому бойцу под ноги, и тот навернулся также.

― Пожар, вашу мать! ― перебил его другой и плюхнулся на пол, закрыв рот носовым платком.

Вокруг все топали-топали-топали, носились из стороны в сторону, что-то вопили — начиналась самая настоящая паника и толкотня, как на старых концертах “The Rolling Stones”, некоторые из которых действительно заканчивались пожарами. Алкоголь сильнее прежнего ударил в плешивые головы. Перед глазами растерянной Мэри мельтешили далекие, почти невидимые темные очертания людей. Они махали руками, пытаясь разогнать дым, но тот становился все гуще и гуще. Девушка застыла в углу, не зная, куда податься. Глаза щипало, дышать с каждым разом становилось труднее. А она даже не помнила, где выход!

Совсем рядом кто-то, мертвецки пьяный, совершенно по-свински заржал.

Мэри вздрогнула, тщетно пытаясь разглядеть окружающих. Но нет — дым, дым, кругом сплошной дым!

― Так горим али не горим? ― спросили из другого угла, и Мэри неожиданно почувствовала, что ее схватили за рукав. Она хотела закричать, но воздуха предательски не хватало. Прошла какая-то секунда, и она уже сидела под столом. Ее окутал знакомый еловый аромат, и испуганные глаза Мэри обнаружили прямо перед собой Сириуса.

― Сири... ― начало было она облегченно, чувствуя, как сердце куда-то резко прыгнуло.

― Тс-с! ― тихо цыкнул он, приставляя ей палец к губам. На нем были те же странные желтые очки, он быстро снял их и надел ей. В каждом его движении чувствовалась какая-то совершенно не подростковая уверенность. Казалось, что даже кожа под глазами посинела, лицо очертилось острее. Внезапно вспомнилась его страшная надменная усмешка... голос... И Мэри испугалась. Испугалась своего однокурсника Сириуса Блэка! Человека, который только что ее спас!

― Горим-не-горим, ― хохотнул тот же мертвецки пьяный где-то прямо над головой. ― Загораем!

― Давай за мной, ― приказал Сириус, разворачиваясь и принимаясь ползти под столами.

― Но выход в другой стороне! ― напомнила Мэри, стараясь не вдыхать клубящийся дым.

― Все равно! ― резко осадил ее он. ― За мной!

И Мэри покорно поползла вслед за ним. Она изо всех сил вжимала голову в плечи, чтобы не ударится о стол. Курточка ее теперь не было уже белоснежно белой, хвостики безнадежно растрепались, из-за очков весь мир выглядел желтым. Пьяный гомон вымещал из ее головы все мысли. Кроме одной: какая же она дура! Но ладно она сама корила себя — Сириус с неподдельной злостью твердил ей то же самое:

― Ну и какого черта, Макдональд, м-м?! ― тихим, но яростным шепотом говори он, сжимая подмышкой огромную черную книгу. Ей начинало казаться, что он хочет забить ее до смерти этой самой книгой. ― Зачем ты пошла за мной?! Я же просил тебя ждать!

Мэри ощутила острое чувство стыда.

― Мне просто стало... ― она еще сильнее опустила голову и неловко пролепетала: ― любопытно...

Сириус затормозил так неожиданно, что она чуть не врезалась в него. Он обернулся и вперил в нее большие черные глаза, пугающие, жесткие, их зрачок напрочь сливался с радужкой.

― Что тебе стало любопытно, Макдональд?! ― взревел Сириус. ― Как милая беззаботная жизнь кончается... ― на мгновение он запнулся и посмотрел на доверчивое и откровенно детское личико напротив, ― нижней передней? ― подобрал слова он.

Мэри вспыхнула.

― Что ты меня отчитываешь? ― повинуясь инстинкту, она перешла в атаку. ― Ты мне не мать, Сириус Блэк! Это не от меня учителя воют!.. ― и тут же она неловко замолкла, болезненно почувствовав свой промах.

Нет, Сириус не думал обижаться, он просто усмехнулся так мерзко и гадко, что ей захотелось выть. Ведь это она виновата во всем! Она!

Они двинулись дальше, огибая то и дело мелькающие рядом ноги.

Дым и не думал исчезать. Все кашляли, терли глаза, носились. Бармен безрезультатно пытался утихомирить постояльцев, но не тут-то было! Кто-то кому-то куда-то заехал, этот кто-то куда-то заехал другому кому-то, и началась безудержная цепная реакция. Снова закричали: «Наших бьют!», снова послышался грохот ломаемой мебели и падений. Если бы сейчас еще Мик Джаггер запел “It's All Over Now”, Сириус и Мэри подумали, что ломают не дешевые стулья, а дорогущий рояль. (Эх, живо было еще в памяти англичан кровавое выступление в Блэкпуле!)⁴

―...Где этот недоношенный чумазый ублюдок?! ― завопил знакомый голос в каком-то жалком метре от них. Судя по яростному метанию полустертых туфлей, главарь носился из стороны в сторону, безрезультатно пытаясь отыскать “обидчика”. Как же! Нашего бычка уделал мальчишка! ― Где он?!

Сириус замер, выставив руку вперед и заставляя остановится Мэри.

― Успокойся, Джек, тебя хватит удар, ― кашляя в ладонь, просипел один из его товарищей.

― Не успокоюсь! ― над головами притихших ребят что-то громыхнуло, стол зашатался: видимо, Джек долбанул по нему кулаком. ― Что это, по-твоему? ― он также закашлялся и, переведя дух, заголосил пуще прежнего: ― Их работа! Недоноска этого и его малолетней шлюшки!

И он полил обоих доброй канонадой ругательств.

― Да ты, Джек, не просто подонок, ты еще и обзываешься, ― тихо хохотнул Сириус, наблюдая, как пара знакомых туфлей уносится в другую сторону. А Мэри тряслась. Мэри было не до смеха. Она усердно вертела головой, закрываясь от дыма рукавом, и пыталась хоть примерно понять, где они находятся. Но Сириус уже лез дальше — видимо, он намеривался добраться до самого конца зала, туда, где смутно виднелась лестница, а под лестницей — дверь.

― Не отставай! Они не совсем идиоты и скоро допрут, где нас искать, ― Сириус обернулся на Мэри. Она кивнула и, отвлекшись, тут же попала в коричневую лужу, судя по всему — виски. Колени вымокли, Сириус закатил глаза:

― Макдональд, и какого ты вообще приперлась к “Кабаньей голове”? Думаешь, я поверю, что ты тут гуляла? ― он взглянул на нее так выразительно, что Мэри стушевалась. ― Ты не знала, что тем, кто носит юбку, в выходные опасно даже кончик носа показывать рядом этим местом?

― В библиотеке такое не пишут! ― огрызнулась она. ― И я в джинсах!

― Это образное выражение, ― выдохнул Сириус, застав на границе и поджидая подходящий момент, чтобы выскочить из-под стола. Он был настолько поглощен своим занятиям, что даже не оборачивался на нее. ― И все-таки, что ты тут делала?

Мэри посмотрела на его полусогнутую спину, понимая, что он ее не видит, но только все равно неловко отвела глаза. Ну не рассказывать же ему?

― Ты сам меня подвел к трактиру, ― внезапно сказала она.

― Можно было подумать, что ты вместе со своим нездоровым любопытством остались бы меня ждать на том пригорке? ― ввернул Сириус, слегка высовывая голову и оглядываясь. Он повел носом, как собака, учуявшая своего врага.

― А что мне нужно было делать, Блэк? ― лицо Мэри болезненно дернулось, но он этого не заметил.

― То, что ты делаешь обычно. Сидеть в библиотеке, ― жестко выдал Сириус и наконец-то посмотрел на нее. “Я терпеть не могу, когда мне врут”, ― тут же услышала Мэри его далекий голос. “Он думает, что я вру, ― поняла она. ― Он злится не только из-за того, что мы попали в передрягу из-за меня”. Глаза ее увлажнились, лицо покраснело, нос задрожал. Все говорило о том, что с минуты на минуту у Макдональд начнется истерика. Сириус понял, что перегнул палку.

― Так, успокойся, ― более мягким тоном попросил он, сжимая ее руку. ― Все хорошо, Макдональд, мы уже почти выбрались. Почти выбрались, слышишь?

Мэри судорожно кивнула. Его голосу, его уверенности хотелось верить. Она снова чувствовала себя ребенком рядом с взрослым, состоятельным человеком. И как такое возможно?

― Вот, ― с улыбкой заключил Сириус. ― Теперь слушай новый план. Мы сейчас с тобой вылезаем из-под этой тленной столешницы и гордо, красиво... бежим!

Одновременно с этими словами он дернул ее за руку и потащил вслед за собой. Они очутились в тумане, таком же мутном, слепящем, обволакивающем. Создавалось впечатление, что кто-то закурил гигантскую трубку или сигарету. И теперь безнадежно скакал по залу в поисках такой же гигантской пепельницы. Дыхание пришлось задержать. Сириус пробирался к лестнице наощупь, упираясь рукой в стену.

Прочие постояльцы продолжали громыхать и бесится. Кажется, уже летели снаряды — кулачный бой давно начался. Нескольким хитрецам удалось найти выход из трактира, но большая часть по-прежнему занималась отборным мордобоем. Где-то вдалеке все так же кричал и ругался неутомимый Джек.

Но дверь была совсем рядом. Мэри перевела дух. И ровно в тот самый момент, когда на ее сердце обрушилось долгожданное спокойствие, сработал закон подлости. Увы. Какой бы тавтологией это ни было, но законы подлости действительно подлы.

Дым медленно, но верно рассеивался. Прямо перед ними мелькнула темная фигура, остановилась на мгновение и торопливо приблизилась, отрезая путь к спасительной двери. Сириус замер. Перед ними возник один из товарищей старого знакомца Джека. Весьма потрепанный, с кровоподтеком на скуле и разбитой губой. Он усердно хлопал глазами, точно никак не мог поверить в реальность застывших напротив фигур. Можно было подумать, увидел белочку. То есть, две белочки. Больших таких. Очень больших. Затем ошалелую багровую морду вдруг искривило, глаза едва ли не вылезли из орбит и он... рыгнул. Потерянно, но оглушительно.

― Прости, жопа, что через рот, ― удивительно спокойным голосом отозвался Сириус.

Пьяница воззрился на него с откровенным изумлением. Сириус зачем-то пожал плечами, то ли говоря “мол, ничего личного”, то ли над чем-то размышляя про себя. В заплывших глазах мужика тут же мелькнула какая-то далекая мысль. Он нахмурился, придавая себе свирепый вид, и сделал шаг на них.

― А теперь прости, словарь. Ты был хорошим другом.

И Сириус запустил свою книжецию прямо в голову нападавшему. Тот закрыться не успел, потерянно вякнул и откатился куда-то к стене. Сириус снова сжал запястье Мэри и толкнул ее в распахнутую дверь.

― А-ну стоять! ― очухался пьянчуга, но ребята уже успели задвинуть засов. Дверь затряслась под бешенными ударами кулаков. Было ясно одно: рано или поздно она не выдержит и слетит с петель.

Комната, в которой они очутились, была маленькой и еще более темной. Ни единого источника света. Убранство было самое что ни есть бедное: журнальный столик, к нему старенькое обшарпанное и порядком потертое кресло. Еще здесь был портрет. Изящный, богатый, он напоминал окошко из другого мира. С него на незадачливых беглецов взирала совсем молоденькая девушка, грустная и задумчивая... окошко... Точно! Мэри с надеждой в глазах принялся искать окно — вместо него, высоко-высоко, где-то под укрытым паутиной потолком была только маленькая форточка. Яростная мысль запульсировала в ее голове — мышеловка! Они сами загнали себя в мышеловку!

― Сири... ― начала было она, но Блэк как ни в чем ни бывало приблизился к дальней стене, остановился около портрета. Посмотрел на него несколько секунд, а затем уверенным жестом стащил с гвоздя. ― Ты что... ― поразилась Мэри; закончила она тоном тише: ― делаешь...

Темнота узкими ступенями спускалась глубоко-глубоко вниз. Это был лаз. Явно старый и неиспользуемый: оттуда вылетело облачко пыли. Сириус же застыл рядом с ним и совершенно счастливо вздохнул, точно веяло не грязью, а душистой благодатью.

― Аберфорт теперь точно выставит меня вон, ― совершенно не к месту заметил он, усмехаясь. Повернулся к Мэри и мотнул головой в немом приглашении. ― Дамы вперед!

Она недоверчиво посмотрела на лаз. Не слишком-то он внушал доверие, обвалился наверняка... или обвалится. Мэри вздрогнула. Перевела глаза на Сириуса — тот по-прежнему усмехался и красноречиво косился в сторону раздираемой ударами двери. Мол, выбирай, детка.

И Мэри выбрала — нырнула в лаз и зашлепала подошвами новеньких кроссовок. Сириус последовал вслед за ней, снова повесив на место портрет, и беззаботно расхохотался. Это был раскатистый странный, будто лающий смех. В нем так и звенело безудержное веселье. Живость. Беспечность. Этот смех был до того заразительным, что Мэри также рассмеялась. Они бежали по темному коридору, освещая себе дорогу палочками, и хохотали, как сумасшедшие. Это было облегчение. Оно разливалось по сосудам, венам, проникало в каждый капилляр. Впереди мелькало что-то, то ли яркое, то ли, наоборот, тусклое — только было глубоко плевать.

Не прошло и четверти часа, как ребята уже оказались в башне Гриффиндора. Они еще продолжали весело обсуждать случившееся, обменивались шутками. Мэри радовалась, лучилась, улыбалась.

―... Я боялась, что ты его заколдуешь! ― признавалась она. ― Мало ли, что могло тогда случится!

Сириус фырчал, смеялся, запрокидывая назад свою гордую, породистую голову. Он забросил в нее очередной “библиотечный” подкол, ехидно улыбнулся и скрылся в своей комнате. Только дверь за ним и захлопнулась. Привычно. Громко.

― Бродяга, ты что, из дымохода вывалился? ― послышался из-за двери оторопелый Поттера. Снова смех. Блэк словно жил только ради смеха.

А Мэри так и осталась стоять. Улыбка на ее лице потухла, глаза опустились, пальцы теребили дужки очков. Она глубоко вздохнула и прижалась горячим лбом к такой упоительно холодной стене.

...................................................................................................

1. AC/DC — Too Much, Too Young, Too Fast

2. Лев Сергеевич Голицын (12 августа 1845— 26 декабря 1915) — князь, российский предприниматель, винодел, общественный и земский деятель; основатель винодельческих хозяйств Новый Свет и Абрау-Дюрсо.

3. Фумос Дуо — усиленная версия заклятия Фумос; образует дымовую завесу

4. Концерты Rolling Stones представляли собой паломничество обезумевших фанов. Особо отличилось выступление в Блэкпуле: дело дошло до потасовок (50 человек было госпитализировано), от рояля остались одни щепки.

Первая трансформация — инициация — занимает особое место в жизни анимага. Во время первой трансформации анимаги не способны контролировать свою вторую ипостась и вынуждены пребывать в животном обличие от пяти до одиннадцати дней. Многие из них отмечают неразвитость своего животного обличия, отсутствие полной зрелости организма, склонность к ребячеству, которые пропадают лишь при дальнейших практиках анимагической трансфигурации. Также нередко анимаги наблюдают за собой перенятые черты второй ипостаси — такие как, острое зрение, чуткий слух, усиленный вкусовой спектр и т.д., т.п. Самовольное занятие анимагией без контроля со стороны специально обученных лиц способно привести к деятельному психическому расстройству.

“Основы анимагии” Richard Stoker

Сириус Блэк

Вместе с законом появилось множество способов его обойти.

Это была философия Джеймса Поттера. Он шел к ней сравнительно долго. Конечно же, много меньше, чем Декарт шел к своей знаменитой формуле,¹ но куда дольше, чем предприимчивые владельцы марки “Миссис Чистикс” — к своему рекламному слогану (ныне выкрикиваемому на весь Косой переулок). Подобные мысли начали посещать лохматую голову Джеймса Поттера около пяти лет назад, когда он впервые подорвал унитаз в мужском туалете навозными бомбами от “Зонко”. С тех пор он подорвал немало унитазов. И с каждым новым грязным пятном на белом кафеле чести школы философия подступала к мальчику все ближе и ближе. Бесспорно, он мог гордиться собой: всего пятнадцать лет и уже философ! Но гордиться собой, оттирая то самое, дурно пахнущее пятно рядом с писсуаром дурно пахнущей тряпкой, как-то не очень получалось. Да, порою случалось так, что Джеймса Поттера ловили. Ловили громко и постыдно. Короче говоря, с поличным. И только его преданность смутно виднеющейся в самом стоке бачка философии не позволяла ему прекратить своих исканий. Декарт бы давно опустил руки: преданности бы не хватило и уж тем более здоровья, которого у Декарта и в лучшие его годы никогда не было. Только Джеймс Поттер был не таков.

Да, Джеймс Поттер отлично знал, что устраивать погромы, заниматься хулиганством, калечить людей и в конце концов колдовать в возрасте до семнадцати лет строго воспрещалось законом. Но все эти события только приближали к нему философию, и потому, в отличие от закона, он не имел ничего против. Отрывчатый рассказ Сириуса окончательно прояснил его мозг. Так и родилась его философия.

Если быть короче, именно приведенной выше фразой он и ответил лучшему другу, когда тот замолк.

Суровость закона объясняется человеческим нежеланием его исполнять.

Это была философия Ремуса Люпина. Он не шел к ней вовсе. Сириусу всегда казалось, что ему просто вдалбливали эту мысль в голову с самого детства. Тем не менее Рему хватило ума промолчать. Он лишь оторвался от своей книжки и, приподняв брови, изумленно спросил: “Мэри? С ней все в порядке?” Сириус утвердительно кивнул. “Интересно, что она там делала?” ― довольно безразличным тоном продолжил Рем, снова утыкаясь в строчки. Сириус пожал плечами и, попутно стаскивая с себя футболку, направился в ванную.

― Все! В следующее воскресенье я иду с тобой! ― перекрикивая шум воды, торжественно сообщил Джеймс. ― Меня всегда убивало, откуда в абсолютно магической деревне по выходным берется такое быдло. Теперь буду лично надирать быдлу жирный зад.

Сириус усмехнулся, подставляя уставшую спину под мощный водяной напор. На мгновение все тело пробрала зябкая дрожь. Спустя пару секунд вода потеплела, и он облегченно выдохнул.

― Что, немытого зада Нюнчика тебе уже маловато? ― крикнул Сириус с дружеским ехидством.

― Иди нахер, Бродяга! ― тут же отозвался задетый за живое Джеймс.

Сириус расхохотался, стукнув ладонью по запотевшей плитке.

Он будто бы наяву представил, как Джеймс морщится и надвигает на нос очки. Джеймс вообще любил щегольнуть какой-нибудь веселой историйкой перед вечно шумящей публикой и никогда не шумящей Лили Эванс. Публика помирала со смеху — Лили Эванс тоже помирала, но со злости. Сириус же просто любил наблюдать за другом в такие моменты: тот прикладывал все усилия, чтобы хоть как-то обратить на себя внимание. Он взлохмачивал волосы, запрыгивал на парты, чтобы предстать во всей красе, принимался пританцовывать, выразительно поигрывать мышцами. Джеймс, пожалуй, был готов броситься вниз с Астрономической Башни, если бы ему сказали, что тогда Эванс посмотрит на него без привычного недовольства. Но когда дело доходило до историй совершенно не веселых, а скорее, наоборот, печальных (состоящих из очередных гневных тирад Эванс), Джеймс предпочитал молчать... И Сириус понимал его: он сам терпеть не мог что-либо рассказывать. Даже объясняя друзьям свой внешний вид и описывая их совместное приключение с Мэри Макдональд, он был удивительно немногословен.

Вода стучала и пульсировала в ушах, мокрые волосы прилипли к шее. Сириус прикрыл глаза и совершенно счастливо улыбнулся. Крохотные водопады стекали по спине и плечам, смывая осточертевшее машинное масло. Он так усердно оттирал от него черные пальцы, что те огнем горели от боли. Руки саднили, спина ныла, виски будто бы сдавили неумолимые клещи, — только теперь он понял, что смертельно устал. Как же! Проползать на корячках два долбанных дня! Чего иного ждала его бедовая голова? Сириус тихо и сдавленно хохотнул, сползая вниз по холодному кафелю. Размял пальцами усталую шею и посмотрел на серые полоски разводов на плитке. Исчезающая в стоке вода была угольной. И от ее вида резко захотелось присвистнуть. Тем не менее Сириус промолчал — лишь свесил голову так, как умел делать только он... да может еще Майкл Джексон. Американец, говорят, такие фуэте выдает на сцене, что и свешивать голову наверняка умеет тридцатью разными способами. Так что, отмокающий в душе Сириус Блэк со своей врожденной аристократичной небрежностью только сейчас понял, что — увы! — постыдно отодвинут на второй план.

Рассмеявшись собственным глупым мыслям, Сириус стукнул рукой по крану и прошлепал к раковине. В шкафчике у него имелась своя заначка. Вернее, одна ее часть была общей с Джеймсом: пять или шесть пачек “Lucky Strikes” — они планировали растянуть их хотя бы на полгода. Джеймс был уверен в успешности этого предприятия экономии — Сириус только пожимал плечами в ответ. Как бы странно это ни звучало, но первым побаловаться сигареткой-другой решил спортсмен Джеймс, а вот пристрастился к регулярному баловству Сириус. И теперь частенько выворачивал карманы в поисках вожделенной пачки. Но зато соседствующая с сигаретами бутылка скипидара была целиком и полностью во владении Сириуса. Его друг разительно не видел ничего полезного в этой “сложной смеси углеводородов” (по крайней мере, именно так писал о скипидаре автор почившего словаря политехники), но Сириус на собственном опыте убедился, что она незаменима. После того, как хорошенько засосавшись с Марлин, обнаружил у нее на заднице два масляных отпечатка. Точнее сказать, обнаружила их сама Марлин, а потом полчаса размахивала перед его носом своей юбкой “от известного дизайнера” с руганью и криками. И самым обидным было не то, что МакГонагалл отправила его на отработку за прогул (чувство собственного достоинства не позволяло ему не cлинять с уроков и не купить подружке новую юбку), а то, что он был уверен в том, что благополучно оттер это гребанное масло с рук! Уверен, вашу мать!

Юбка Марлин подтвердила обратное.

С тех пор протирать ладони скипидаром после каждого похода в сарай стало доброй традицией Сириуса. Бутылка стремительно пустела, но достать новую значительной проблемой не было. Зато больше никаких пятен. Да и запах хвои ему откровенно нравился. Когда не смешивался с запахом машинного масла.

Из ванной Сириус показался в облаке душистого пара. Влажные волосы спускаются к шее, на груди слабенько покачивается драконий клык, футболку пересекает размашистая надпись “The Beatles”, — в общем, все как всегда, точно это не он несколько минут назад откровенно походил на оборванца. Сириус, тихо звякнув пряжкой, неторопливо затянул ремень на любимых черных джинсах и протянул заумным тоном:

― Дай угадаю, кто-то опять обломал рога? Или лучше сказать, Эванс кому-то опять...

Договорить он не успел: Джеймса точно катапультой подбросило с кровати, и Сириусу тут же показалось, что на него налетел бешенный ураган: перед глазами только и успевали мелькать кулаки со сбитыми костяшками, съехавшие на нос перекошенные очки, да торчащие в разные стороны волосы. Они сцепились в шуточной потасовке, принимаясь мутузить друг друга и хлопать по спине, как любили делать еще на первом курсе. Дружеские удары сопровождались громкими всплесками хохота. Кончилось все тем, что Джеймс очутился на спине у Сириуса и, пришпорив его голыми пятками, как коня, отправил скакать по комнате.

― Давай, Бродяга! Но-о! ― голосил Джеймс, размахивая сжатой в кулак рукой над головой. ― Иго-го!

― Не могу, придурок, у меня спина отваливается от твоей жирной туши! ― рассмеялся Сириус, у которого спина на самом деле болезненно ныла, и поудобнее перехватил его под коленками руками.

― Тогда моли меня о пощаде! ― не сдавался Джеймс, продолжая его пришпоривать. ― Моли каждый грамм моей жирной туши! Повелеваю: преклонить колени в великом смирении и целовать пол, где ступала нога...

―Последнюю туалетную бумагу смывающей/ По Эванс поминутно вздыхающей/ Грязные носки всегда забывающей, ― поддакивал ему Сириус, на ходу кивнув смотрящему на них, как на полных идиотов, Лунатику, а потом выдержал драматическую паузу и благоговейным, немного дебильным тоном продолжил: ― Морды оленьей... э-э... безрогой, страдающей! ― припомнив олененка-Сохатика, у которого действительно не было рогов, закончил Сириус. Ритм, увы, немного съехал, но должно прокатить...

Только Джеймса волновал отнюдь не съехавший ритм:

― Не достаточно уважительная рифма! Нет тебе прощения! ― прокурорским тоном провозгласил он и как-то — вот гад! — ухитрился поддать другу пинка.

Они завалились на пушистый мягкий ковер, еще продолжая смеяться и толкать друг друга. Рем с ироничной полуулыбкой поглядывал на них из-за раскрытого учебника, порою со смешком закатывал глаза и в конце концов выдал:

― Как дети, честное слово!

“Дети” еще немного покатались по полу, оставив комментарий Ремуса без внимания. Сириус, захватив Джеймса правой рукой, левой старательно лохматил его и без того взъерошенные волосы. Джеймс скривился и выразительно зажал нос пальцами:

― Фу, Бродяга! Будешь сегодня спать на коврике, подальше от моей кровати! ― он вырвался и лягнул Сириуса коленкой. ― От тебя опять несет этой еловой хренью!

Сириус расхохотался и растянулся на полу, раскинув руки и ноги, как морская звезда. По усталым мышцам пронеслась успокоительная волна.

― Сохатый, тебе не кажется, что ты все-таки не олень? ― задумчиво протянул он, вперив взгляд в кремовый потолок. Он знал, что стоило ему чуть-чуть напрячься и почувствовать себя собакой — можно будет различить крохотные паутинки на вычищенных плинтусах (всех пауков даже эльфам не убрать!). Впрочем, потолок тут же заслонила недовольная физиономия Джеймса. Тот поправил очки, привычным жестом запустил руку во взъерошенную шевелюру, точно мог что-то там поправить, и сузил глаза.

― Если ты про мои рога... ― скрестив руки на груди, начал он угрожающе серьезным тоном.

― Вернее, про их отсутствие, ― внезапно поправил его не отрывающийся от чтения Ремус. Он так и продолжал лежать на кровати, согнув колени и водрузив туда учебник по древним рунам.

Джеймс и головы не повернул, но брови на его лице сдвинулись.

―... то у кого-то вообще уши висят, щенок блохастый,² ― напомнил он с ироничной усмешкой.

― А я не про это, ― невинно улыбнулся Сириус и закинул руки за голову. ― Олени, мой жвачный друг, — лесные животные, ― он поправил перед носом невидимые очки, скопировав жест Джеймса. ― Они живут в лесу, из ручейков пьют, заячье дерьмо копытами давят, веточки хвойные вместо “Bubble Yum” жуют. Я тебе тут естественную среду обитания развожу, а ты даже “спасибо” не говоришь, дру... то есть, олень, называется! ― Сириус вздохнул с деланным трагизмом и посмотрел на Джеймса с осуждением.

― Предлагаешь мне тебя пожевать? ― усмехнувшийся Сохатый взглянул в его насмешливые глаза и засучил рукава мятой рубашки, такой мятой, точно до этого он жевал именно ее, а воротник вообще, пожевав, с чувством выплюнул — один его конец указывал вниз, другой — вверх и при этом был несколько раз завернут. ― Или полизать будет менее травмоопасно? ― сквозь раздирающий смех продолжил он.

Сириус тоже сдавленно хохотнул.

― Нет, полизать — это моя прерогатива, не отнимай, ― не выдержав и засмеявшись в голос, поправил он. И они с Джеймсом, завалившись друг на друга, снова громко и раскатисто заржали. Ремус, как называл его Сохатый “честь и совесть мародеров”, в который раз бросил в их сторону усталый взгляд и снова засел за руны. Казалось, если мир перевернется, он просто перевернет учебник и так и не прекратит своего занятия.

В конце концов Сириус все-таки поднялся с пола и протопал к своей кровати. Белизна и свежесть подушки манила его усталую голову, а неубранное одеяло давало повод надеяться, что если он сейчас на него плюхнется, то толком ничего и не изменится. И Сириус плюхнулся. Вытащил из прикроватной тумбочки почти пустую пачку “Lucky Strikes” и, щелкнув любимой зажигалкой с потертым британским флагом, затянулся. На него обрушилась такое невиданное спокойствие, что даже сердце забилось медленнее. Еще какое-то мгновение назад усталое тело отчаянно бунтовало, требовала покоя и отдыха, а теперь казалось, что кровать превратилась в лодку... нет, не в лодку — в гамак. И принялась слегка раскачиваться из стороны в сторону на слабом ветерке. Сириус прикрыл глаза, отгоняя от себя все до единой мысли, и сделал очередную затяжку. До него точно сквозь пелену донесся тихий голос Джеймса: “Аберто, окно”, а потом он действительно почувствовал разгоряченной кожей прохладный сквознячок. Легкость замурлыкала где-то в груди и пронеслась по каждому капилляру вместе с кровью...

― Терпеть не могу, когда ты так делаешь, Бродяга! ― кашлянув в ладонь, недовольно сказал Ремус.

Сириус распахнул глаза.

Медленно обернулся на друга. Рем уже не лежал — он сидел и с ярым неодобрением в глазах поглядывал на дымящийся кончик сигареты. Сириус с пониманием усмехнулся, сам посмотрел на сигарету, а потом красноречиво перевел взгляд на открытое окно — мол, не бойся, не задохнешься.

― МакГи тоже терпеть не может, ― заметил Джеймс, ― а из двух зол выбирают меньшее. К несчастью для тебя, Лунатик — ты меньшее.

И он, цокнув языком, весело переглянулся Сириусом. Они точно дали друг другу “пять” на расстоянии. Ремус только нахмурился, сдвинув брови отчасти жалостливым домиком. Сохатому действительно было плевать на дым Бродяги: тот сам порою грешил с сигаретками, и потому ни глаза, ни нос ему не резало, горло не опухало — словом, дышать было легко и свободно, как будто на свежем воздухе (какой бы жестокой метафорой это ни было). Другое дело — задыхающийся Ремус. Он откровенно не находил себе места, когда его окутывали кольца противного сизого дыма. Ему хотелось чихать, моргать, даже плевать. И не помогало совершенно ничего: ни примитивные задержки дыхания, ни вычитанные в бесконечных книгах никому не известные заклинания. И все же Сириусу стоило отдать должное: он никогда не дымил в его сторону. Вот только легче от этого не становилось.

Сириус с наслаждением вытягивал губы и выдыхал легкий дурманящий дымок. Сигарета в его пальцах неспешно догорала, сам он по-прежнему пребывал в легкой полудреме и, как следствие, в хорошем расположении духа. Затем он поднялся и лениво прошел к окну, облокотился о подоконник, стряхивая наружу пепел. Вокруг замка медленно, но верно темнело. Застланный английским туманом блинчик солнца приближался к сметанным вершинам гор. Деревья сонно переговаривались, шелестя листвой, Черное озеро рассекали крохотные волны, даже ветер, и тот, шумел тихо, едва слышно. Ленивая задумчивость Сириуса при взгляде на все это достигла своего пика.

― А я терпеть не могу, когда ты читаешь, Рем, ― с дружеской улыбкой протянул он, на мгновение отвернувшись от окна и посмотрев на Лунатика. ― Да, терпеть не могу, ― подтвердил тоном увереннее, будто для себя. ― Вот скажи, друг мой, что это такое?

Бесспорно, этот вопрос был вершиной всех философских вопросов. В доказательство в уголке мыслителя Джеймса началось заметное шевеление. Сириус не обратил на него внимания: он указывал рукой с тлеющий сигаретой на целый эшелон тяжеленых старых и порою несуразных фолиантов в кожаных потрескавшихся переплетах, которые огромными баррикадами перекрывали подоконник. Незатронутым оставался только крохотный кусочек, где можно было опереться о подоконник локтями. Это были те, немногие книги, которые ввиду своих исполинских размеров не помещались на столе около кровати Лунатика. Из-за них Сириусу казалось, что он живет в библиотеке. Отношение Сириуса к библиотекам было, так сказать, сугубо личным. Он никогда не ходил в библиотеки с парнями — только с девчонками и только за стеллажи, в местечко поукромней. Но, Мерлинова мать, ни Рем, ни Джеймс, ни Хвост, с которыми он делил импровизированную домашнюю библиотеку, не были похожи на длинноногих девиц с ярко-красными губами. Система Сириуса рушилась. А при всей ее привлекательности систему хотелось сохранить в целости и сохранности.

― Серьезно, что это? ― он выразительно наклонился к одному особо страшному фолианту, который напоминал книгу ужасов из какого-нибудь заброшенного замка. Лишь узорчатой паутины на обложке и не хватало. ― “Аналитическое толкование трансцен...” Тьфу! Язык сломать можно!.. “Аналитическое толкование трансцентальной идеальности”, ― прочитал Сириус и, наигранно отдышавшись, выдал: ― Название мне уже не нравится. Это я еще само творение не читал.

― Не трансцентальной, а трансце-де-нтальной, ― исправил его Ремус, который уже снова успел уткнуться в учебник.

― Какая разница, все равно непонятно! ― отмахнулся Сириус, выкинув окурок прямо в окно. ― Я даже не понял, какой это предмет.

― Метафизика, ― так же отстраненно отозвался Ремус. Сириус только иронично изогнул левую бровь, словно говоря: “Что это меняет?”. Ремус вздохнул и покосился на него из-за страниц, вначале внимательно, затем с недоумением: ― Мы вообще-то вместе с тобой на нее ходим, не забыл?

― Я хожу только на семинары, ― широко и обезоруживающе улыбнулся Сириус, голос его так и лоснился довольством от собственной изобретательности. Он закинул руки за голову и авторитетно продолжил: ― Те, кто придумал семинары, явно были продуманные ребята. Все что-то кричат, орут, короче, занимаются отборной хренью, а мы с Марли на последней парте... ― И он многозначительно переглянулся с ухмыльнувшимся Джеймсом, отчетливо давая понять, что именно он “c Марли на последней парте”…

― Кхм-кхм... ― Рем выразительно кашлянул в кулак, и Сириус послушно затих.

― Ну, тоже хренью занимаемся, ― пробормотал он тоном тише. ― Лунатик, название у книжки просто дурацкое, вот всякая дурь в голову и лезет, ― такими словами обычно оправдываются. Довольный голос Сириуса действительно сменился оправдывающимся. Лишь только сам он привычно усмехался.

― А как тебе мое название, ― Джеймс выдержал эффектную паузу, ― “Аналитическое мозгоебание трансхеруальной идеальностью”? ― он снова поправил свои очки, но в этот раз с профессорским видом.

Сириус коротко хохотнул и высунул язык на бок.

― А что? ― Джеймс с деланным вниманием оглядел друзей. ― Я бы почитал такую вещь.

― Я понимаю полезные книжки читать... Ну там, про трансформаторы, про магловские телевизионные трансляции, про трансмиссии... ― Сириус загибал пальцы, упорно вспоминая длинные умные слова, начинавшиеся с “транс”.

― Бродяга, это только ты помешан на механике, ― напомнил Джеймс и со значением помотал своей “Энциклопедией всемирной истории квидичча”, новенькой, коллекционного издания. Это была единственная книга, которую он мог читать. Реально читать. А не перелистывать по десять страниц и делать вид, что читает.

― Хорошо! ― Сириус, будто бы сдаваясь, вскинул вверх руки. ― Я понимаю читать в библиотеке все, что душе угодно. Только в моей комнате библиотеку разводить не надо, ― в его мягком, улыбчивом тоне возникли стальные нотки. ― Куда удобнее орудовать, как мы с Джеймсом: сделай щенячьи глазки — пообещай быстро вернуть — и скатай!

И оба заводилы, явно довольные собой, с громким хлопком дали друг другу “пять”.

Ремус отложил древние руны, посмотрел на возмущенного друга и — улыбнулся. Он и не думал обижаться: у него был свой неоспоримый аргумент:

― Только если я не прочитаю, вам щенячьи глазки будет некому делать. А я не железный, чтобы весь день сидеть в библиотеке: у меня потом зад отваливается.

Джеймс и Сириус озадаченно переглянулись. Весь пыл последнего разом поутих. “Моя” комната, точно по взмаху волшебной палочки, превратилась в “нашу”, общую, которую надо делить.

― Историю мы у Хвоста сдираем, ― нашелся Джеймс, помолчав с минуту. Тон у него был: не-надо-истерик-еще-не-все-так-потеряно. ― Он всегда за Бинсом лекции записывает. А вот руны с нумеро....

― А у Хвоста и без щенячьих глазок можно, ― перебил его Сириус, ощутимо хлопнув Сохатого по плечу. Потом повернулся к Рему и с видом любящей мамаши, которую тянут к витрине с эксклюзивной моделью “Кометы”, заключил: ― Уговорил, Лунатик, ты не заменим.

― Да, хоть обчитайся — наш блохастый недоумок слова тебе поперек не скажет. Я прослежу, ― торжественно пообещал Джеймс, стукнув себя кулаком в грудь. ― Мне еще нужны восемь баллов по нумерологии...

― Не тебе одному! ― заметил Сириус. ― Нумерология, конечно, не метафизика, но собственные минусы надо превращать в плюсы...

Ремус проникновенно положил руку на грудь, подхватив помпезную эстафету Сохатого, и отвесил легкий поклон, как будто говорил “спасибо, польщен”.

― Ага, ты воняй больше, Бродяга, ― усмехнулся Джеймс, уворачиваясь от кулака Сириуса. Затем он замер, приподняв брови, будто вспомнил о чем-то, и в который раз запустил пятерню в свою густую шевелюру. ― К слову о Хвосте... Ты помнишь, что сегодня твоя вахта?

Что бы ни значили эти слова, лицо Сириуса во мгновение око растеряло привычный скучающий аристократизм — там мелькнула тень неприкрытой паники. Он с мольбой в глазах посмотрел на Джеймса — тот был непоколебим: скрестив руки, стоял на фоне застывшего точно в такой же позе Джона Томсона, своего кумира. Плакат с Томсоном, которого уже в двадцать три года все квидиччные комментаторы называли “величайшим игроком национальной сборной”, щуплый Сохатый чудом урвал у какого-то верзилы-семикурсинка. Они оба оказались отпетыми фанатиками — так что, Сириусу в конце концов пришлось их разнимать. Тем не менее верх в драке одержал Джеймс. И он, гордый своей победой, прикусив разбитую губу, немедленно водрузил плакат над кроватью. Глаз не сводил с него неделю, две недели разговаривал с ним по утрам, а месяц рассказывал всей школе подробности учиненного им, так сказать, “кровопролития”. (Нечего и говорить, что с каждым разом история принимала все более и более красочные бороты). Словом, доволен Сохатый был до жути, даже на некоторое время позабыл о Лили Эванс. Впрочем, не успела бедная рыженькая вздохнуть спокойно — преследования возобновились, и еще более наглые, чем раньше. Джон Томсон определенно придал Джеймсу уверенности в себе.

Сириус нервно сглотнул, поняв, что с Сохатым споры бесполезны.

― Рем? ― он повернулся к Лунатику, уже натягивая на себя не знающую отказа моську.

Вот только тот даже головы не повернул в его сторону. Томсон на плакате вообще мотнул плечами с нескрываемым осуждением.

― Я дежурил два дня подряд, ― отрезал Рем, ― и в субботу, кстати, тоже.

Сириус скис. Собственное чересчур бурное воображение настойчиво рисовало перед ним не слишком радужные перспективы...

― То есть, не помнишь? ― продолжил Джеймс недобро.

― О чем именно? ― Мозг Сириуса упорно пытался найти лазейку в той железной крышке гроба, которой друзья намеревались его придавить. ― Что у Хвоста как обычно проблем выше крыши? Я не виноват, что он зассал превращаться вместе с нами, Сохатый. И что теперь? Он уже две недели крысеныш — и мы уже две недели жертвуем своим личным временем!

― Не две недели, а десять дней, ― исправил его Ремус.

― Я образно, ― мотнул головой Сириус, протопав к своей кровати по дорожке из разбросанных фантиков. Фантики подпрыгивали и разлетались в разные стороны, но тут же попадали под его неумолимые кроссы. Он тихо выругался и снова уселся на постель, скрестив ноги по-турецки.

― Хвост тоже жертвовал своим личным временем, пока мы обрастали шерстью и копытами, ― серьезно возразил Джеймс.

― Сравнил! ― Сириус не желал сдаваться. ― Пять и десять дней — это же почти одно и тоже!

― Шесть дней, Бродяга, ― снова влез педант Ремус.

― Я уже говорил: я образно! ― начинавший злиться Сириус едва ли не рыкнул. ― Разница все равно огромная! По-вашему, я в свой законный выходной вместо того, чтобы пойти потусоваться с Маккиннон, должен изображать из себя Хвоста? Это равноценно? ― Он оглядел друзей и, убедившись, что они пока не собираются возражать, предложил альтернативные вариант: ― Можно просто сказать, что он засел в комнате... в душе... в библиотеке, черт бы ее побрал! И никто не заметит его пропажу.

― Но Хвост-то изображал тебя, ― Сохатому стоило быть не оленем, а упертым ослом. Впрочем, Сириус был мега-упертым ослом:

― И после его изображений меня едва Марли не бросила, ― отбил он. ― Поэтому здесь я пострадавшая сторона, и не надо заставлять меня страдать еще больше. Если боишься, что кто-нибудь догадается, сам глотай оборотное зелье.

― Я???

― А почему нет? С тобой Эванс начала здороваться. Отплати добром за добро, будь паинькой Сохатик. Старосты таких любят, правда, Рем? ― Сириус посмотрел вначале на Лунатика, затем на Джеймса, в дополнение еще вытянул губы и громко чмокнул воздух, будто поцеловал невидимую подружку. Джеймс нахохлился.

― Ты ведешь себя эгоистично, Бродяга, ― сказал Ремус.

― Можно подумать, вы тут два долбанных альтруиста, а я один такой плохой, отвратительный, мерзкий циник!

― Ты выворачиваешь, ― наседал Ремус. ― Шутки шутками, Сириус. Только это уже не шутка. Вы с Джеймсом можете скакать, как придурки, прикалываться над моими книгами, пить, курить, баловаться сколько душе угодно, но не надо смешивать все это с действительно серьезным ответственным делом.

― Значит, я безответственный? ― ощетинился Сириус, и его ухмылка взаправду была отвратительной, мерзкой и циничной.

― Докажи обратное, ― Лунатик развел руками. Легко и просто. Мол, давай, возьми и докажи!

― Я не куплюсь на эту фигню, ты же понимаешь, ― медленно протянул Сириус, посмотрев на него в упор. Карие глаза Рема оставались непроницаемым, как бы он ни наседал. Но во всей его фигуре, начиная от аккуратной прически и кончая старенькими поношенными туфлями, читалось что-то осуждающее. Или всему виной была его поза? Или все такой же непроницаемый взгляд? Сириус бы с легкостью подобрал для себя правильный ответ, если бы того же осуждения не было в лице Джеймса. Ну или хотя бы в лице Томсона. И друзья, и надежда национальной сборной проявляли редкостное единодушие, то бишь, пялились на него так, будто он был не вполне дружелюбным песиком, а настоящим зверем Апокалипсиса. Сириусу уже начинало казаться, что даже с одинокого обшарпанного плакатика “Уинсбургских Ос”, который висел над кроватью Питера, на него начинают недобро поглядывать. Нарастающие давление чувствовала каждая клеточка кожи... ― Ладно, сделаю вид, что куплюсь, ― он вздохнул и свесил голову. ― Вот только не надо расстреливать меня глазами — я не швыряюсь в одиноких беззащитных бабулек Авадой.

Джеймс усмехнулся.

― А вот лично я всегда знал, что на самом деле где-то далеко-далеко, в самых дальних закоулках твоей злобной аристократической задницы, прячется светлое, доброе... ― с гордостью — то ли за себя, то ли за него, — говорил он, молитвенно сложив руки и подняв взгляд на потолок, ― ... такое душевное и отзывчивое шило.

― Иди нахер, Джим! ― Под тихий хохот Рема Сириус запустил в него подушку. Она пролетела со свистом, как настоящий снаряд, но юркий Джеймс вовремя увернулся, вдобавок успев показать незадачливому метателю средний палец. Подушка врезался в стену с расстроенным хлопком и сползла вниз.

― Я понял, почему ты не играешь в квидичч, Бродяга! ― пропел он, зачем-то залезая под кровать. Оттуда тут же донесся скрежет перебираемых досок. ― “И еще один опасный момент! Трибуны замерли — что же будет? Мы ждем исхода! Ну, ну же давай!” ― комментаторским голосом заголосил он, высунув голову и сжимая перед собой пластмассовый гребень вместо микрофона. ― “И-и-и... Мимо! Сириус Блэк снова промахивается! Сборная Гриффиндора уныла! Но, мать вашу, КАК ЖЕ ТАК?! Неужели это и есть первый в истории промах с двух футов?..”

― Быстрее тащи это чертово пойло, пока я не передумал!

― Угрозы?

― Еще какие!

Джеймс с готовностью вынырнул из-под кровати и поспешил к Сириусу едва ли не прискоком. В руках он сжимал довольно-таки странный набор: в одной руке был одноразовый стаканчик из-под кофе, в другой — тот самый гребень, в который какие-то несколько секунд назад он орал получше братьев Пруэттов, признанных комментаторов школьных матчей. При этом Джеймс то и дело размахивал гребнем, как дирижерской палочкой, будто хотел представить эту вещицу во всей красе.

― П-прошу, ― до ушей улыбнулся он и с чмокающим звуком стащил со стаканчика крышку. ― Ты сам? Или лучше я? ― в его голосе было столько приторности и сладости, что Сириус боялся за свои уши — не дай Мерлин, еще засахарятся.

― Ты, ― процедил Сириус, буравя взглядом нарисованные внутри стаканчика деления. Рядом с каждой полоской меленьким почерком Ремуса были сделаны приписки: у самой нижней значилось “1 час”, у той, что повыше “2 часа”, затем “3 часа” — и дальше по нарастающей. Прозрачная жижа доходила до отметки “2 часа”, и это значило, что именно столько времени “злобная аристократическая задница” Сириуса будет примерять на себя питерский жирок. Перспектива так себе... Впрочем, ему это стало понятно еще давным-давно.

Джеймс милостиво вытащил из гребня одну короткую пшеничную волосинку и бросил в стакан. Жижа моментально забурлила и запенилась. Она стремительно окрашивалась в пронзительно синий цвет, будто в нее опрокинули пузырек чернил. Затем почернела, принялась успокаиваться и в конце концов по цвету стала напоминать болотную ряску. Только пахла она не торфом, а старым-добрым Питером Петтигрю. Сириус где угодно узнал бы этот купаж, состоящий из его собственного одеколона, который Хвост тихонько пользовался, и легкого душка конского пота. Он скривился и жалостливо посмотрел на Джеймса.

― Выпьем за дружбу, Бродяга, ― провозгласил тост тот, вручая Сириусу стакан с “Хвостом”. ― За самую ценную штуку в этом пропащем мире.

Сириус помолчал, немного помотал стаканчиком, наблюдая, как зелье бегает от одно края к другому, и, более не раздумывая, выпил его залпом под насмешливое улюлюканье Джеймса. Вкуса, на удивление, он не почувствовал. Сириус не знал радоваться ему или же, наоборот, печалится. Единственное мыслью, которая в этот момент беспощадно захватывала его мозг, было отчетливое желание встать, чтобы его не распластало на кровати. Он поднялся... В движении его и настигли первые, так сказать, метаморфозы. Первым делом, встряхнуло так, что он не удержался на ногах и повалился обратно, с силой приложившись затылком о стену. Одновременно с этим у него вдруг непонятно почему хрустнул нос, от резкой и неожиданной боли перед глазами забегали круги и закружились сразу целых три оторопелых лица Сохатого. Невидимая рука вдавливала голову в плечи, сами плечи сильно и нещадно ныли, уши заложило. Дрожь по-прежнему схватывала все тело, которому с каждым мгновением становилось все меньше и меньше места...

Когда он наконец встал на ноги... Это было проделано с грацией страуса, больного артритом.

― Никак не могу привыкнуть... ― простонал Сириус, разлепляя зажмуренные глаза. Перед ним по-прежнему стоял Джеймс. Только было это как-то по-другому... Глаза упирались прямо в его подбородок. ― Сохатый, когда ты успел вырасти? ― оторопелый голосок Питера, который только-только начал ломаться, сорвался на визг. Сириусу резко захотелось блевануть, но он сдержался — только закашлялся, прикрывая рот пухлой ладонью. На шатающихся ногах он попытался сделать шаг вперед. Одновременно с этим что-то громко и пронзительно треснуло, затем вжикнуло, как молния на джинсах... Сердце резко ухнуло вниз.

Джеймс недоуменно посмотрел другу за спину.

― Сохатый, можно я сдохну, а? ― жалостливо и пискляво попросил Сириус, который отчаянно боролся с желанием придушить Хвоста и его нездоровый аппетит голыми руками (он даже забыл, что сам умудрялся съедать больше). ― Пожа-алуйста!

― Бродяга, ― Джеймс не торопился давать разрешение: обошел его застывшую фигуру по крутой дуге, ― у тебя тут на жопе ды...

― В жопу жопу! ― Сириус не выдержал и рявкнул — в исполнении голосовых связок Питера рявканье напоминало стенание раненого лебедя. Он медленно поднял вверх руку. Футболка натянулась до предела, живот передавило так, что захотелось заорать в голос. А потом — снова треск. Подмышка оголилась — и шов пополз еще дальше с тем самым противным вжикающим звуком. Сириус поспешил прижать руку к непривычно округлому боку. На спине выступил холодный пот. Мерлин, самое главное не посмотреть в зеркало! Не посмотреть! Ни за что! Осознание собственной недальновидности сильно било по его самолюбию... и кое по чему не менее важному... ― Это же “BEATLES”! ― Сириус не просто орал — он вопил так, будто его режут. ― Снимите с меня футболку, иначе я за себя и за ваше долбанное здоровье не ручаюсь!

― Успокойся! ― Очки Джеймса мелькнули совсем рядом, а потом нырнули к его поясу. Сухие шершавые, от постоянных тренировок, пальцы принялись задирать прилипшую к пупку ткань. ― Кажется, что ты сейчас концы двинешь, ― он дружелюбно усмехнулся.

― Так и есть! Лунатик, не стой столбом — помоги! ― Сириуса “беспечность” (по крайней мере именно так ему показалось) Джеймса только разозлила. В дополнение ко всему перетягивающая нахрен все одежда распаляла его еще сильнее. ― Да что бы я еще хоть раз пошел у вас на поводу — да никогда! Нужно было меня слушать, а не заниматься порчей...

― Тише, истеричка! ― Сохатый рассмеялся, наблюдая за манипуляциями Ремуса, который пытался снять драгоценную футболку со спины. ― Я подарю тебе на День Рождения новую!

― Расписываться на ней тоже сам будешь? Или все-таки погоняешься за Ленноном по всему Нью-Йорку? ― едко уточнил Сириус. Грудная клетка его так и вздымалась, с каждым мгновением дышать становилось все труднее и труднее, он боялся, что его расплющит. От волнения с каждой секундой все больше и больше потел — треклятая питерская физиология! Пот стекал по спине ручьем, что катастрофически усложняло процесс его освобождения от футболки — вернее, освобождения футболки от Питера Петтигрю. И почему он именно эту решил одеть?! Ту, которую жалко сильнее всего?! Сириус скрипел зубами.

Его бесило все, даже непривычно короткие волосы.

― Блять, Хвост, тот кусок пирога определенно был лишним!

Мэри Макдональд

Сказать, что Мэри Макдональд патологически не везло, — значило, ничего не сказать. С самого раннего детства неприятности ходили за ней по пятам. Стоило малышке переступить рассохшийся порог родного дома, что-то непременно случалось. Она влипала в самые нелепые и несуразные истории, какие только человеческая природа могла себе вообразить. Началось все, пожалуй, с того момента, когда родители приобрели ей чудесное платьице в цветочек, с бантиком на груди. Мэри не долго удалось порадоваться обновке, пусть и рада она была сильно и искренно. В тот день, когда она впервые примерила платьице, соседская девочка Китти, личность пренеприятнейшая (насколько, конечно, четырехлетний ребенок может быть личностью и может проявлять свою “пренеприятность”), вышла погулять в новеньких весьма неплохих ботиночках. Мэри и Китти обошли друг друга, как две петуха, не поделивших курятник, и теперь готовившихся отстаивать свое “Я” победой в драке. Обе молоденькие модницы наметанным глазом определили, что щеголять в одиночестве сегодня не получится. А ведь так хотелось! Выход из сложившейся ситуации был придуман тут же: нужно было прогнать вредоносную противницу восвояси. Подобно героям Гомера, они начали словесный поединок. Слово за слово, фырканье за фырканье, топанье за топанье, и словесный поединок перерос в рукопашный. Яростный и бурный. Ни одни существа в мире не дерутся так увлеченно и бесчестно, как девочки. Мальчики уступают им, хоть и не все из них соблюдают правило “не бей лежачего”. Где вы видели мальчика, который будет драть врага за волосы, пытаться выцарапать глаза, кусаться и оттаптывать ноги? Мальчики в драке похожи на тигров, девочки — на бешенных гарпий. Даже разнять их — дело непростое, они словно приклеиваются друг к другу. Тем не менее миссис Макдональд и миссис Крейс это удалось. Раздосадованные матери силой уволокли кричащих дочерей и заперли в комнатах. Едва Мэри увидела, во что превратился ее ненаглядный наряд — ее пульс стал быстрее, чем у птички колибри. Бедняжка прорыдала до позднего вечера, беспомощно проводя ладошками по грязному оборванному платью, которым с восторгом любовался еще утром. Его теперь никуда не оденешь. А самым обидным было, то ботиночки гадины Китти остались в целости и сохранности: проведи по ним мокрой тряпкой — всё, чистые!

Этот день стал переломным в жизни Мэри Макдональд. Колесо фортуны укатило от нее по родной Харли-стрит, — и более она его не видела. Вероятно, разборчивое колесико булькнулось в Темзу.

С тех пор чего только с ней не случалось. Она терялась и оказывалась в участке под руку с заботливым дяденькой-полицейским, убегала от увязавшихся за ней собак и потом получала заветные сорок уколов в живот (папа-врач³ перестраховывался, даже когда ее не кусали), однажды вообще попала под машину. На следующий день выяснилось, что проклинать белый больничный потолок очень весело. Вечно сбитые коленки и локти, царапины и синяки — это та малость, на которую даже жаловаться Мэри считала постыдным. Потому что происходили вещи похлеще. Первое место в хит-параде бед, наверное, все же занимал упавший с третьего этажа магнитофон Sharp... Сколько же денег за него заплатили ее родители! Мэри до сих пор стыдилась вспоминать об этом. Самый большой магнитофон в мире! Ему даже памятник собрались поставить! А она, дурочка, одним жарким летним вечерком водрузила его на подоконник, аккурат перед раскрытым окошком, и благополучно забыла об этом. Следующим еще более жарким летним вечерком водрузилась на подоконник сама, спиной — по извечному закону подлости, — облокотилась о что-то и еще — идиотка! — радовалась: как удобно-то! Потом, как вы понимаете, все произошло в один миг. Крик, свист, грохот, металлические внутренности, слезы и разбросанные кассеты. Это было равносильно тому, если бы она отправила полетать из окна Байрона: память великого поэта тоже была увековечена в бренном камне.

И тем не менее, несмотря на все те ужасы, которые Мэри Макдональд перенесла из-за редкостной невезучести, невезучесть она считала лишь второй своей болезнью. Столько страданий принесла ей та, другая! Девочка не спала ночами, глупо улыбалась, терялась и мрачнела с каждым днем. И все из-за того, что в ее жизни был он.

Сириус Блэк.

Сириус Блэк был самой страшной болезнью, которая только могла приключиться с любой молоденькой ведьмочкой, возрастом от двенадцати лет.

Мэри сидела, обняв свои колени, в каком-то пыльном углу, невдалеке от гостиной Гриффиндора, обливалась слезами и проклинала. Проклинала тот чертов день, когда перед первым курсом упала с подножки “Хогвартс-экспресса” (учитывая ее невезучесть, в этом не было ничего необычного)! Дело было в другом... Над ее ухом кто-то дружелюбно усмехнулся, а затем протянул ей руку. Мэри подняла робкие глаза и увидела его. “Сириус Орион Блэк, ― представился мальчик; у него уже начал ломаться голос, поэтому его имя звучало солидно. ― Следите за ногами, леди”, ― добавил он с иронией. После этой фразы Мэри окончательно потерялась. Откуда ей, девочке из обычной семьи маглов, знать, кто такие Блэки? В тот момент она понимала только одно: он был совершенно не похож на ребят с соседней улицы. И совсем не из-за того, что они ни за что не подали бы руку и ни за что не сказали бы “леди”... Бледное лицо с тонкими чертами, будто бы вырезанное из белоснежного мрамора, и вычерненные серебристые глаза. Едкая, как кислота, улыбочка на злых губах, которая тем не менее поражала своей очаровательностью. Он резко контрастировал с ярко-красным фоном, паровозом, — угольно-черные волосы и брови, черная мантия, даже черная рубашка с едва заметной нашивкой, сделанной серебристыми нитками.

Красивый мальчик-аристократ с небрежно-утонченными манерами и грустными серыми глазами. В магловском мире таких не встретишь. Она поняла это сразу.

Он, посмеявшись, ухватил под руку какую-то худенькую кудрявую девчонку, она так же расхохоталась и ухватила под руку Мэри. Они вместе уселись в лодку, где их уже поджидал щуплый паренек в круглых очках с растрепанными, похожими на воронье гнездо, волосами.

Джеймс Поттер.

Мэри отлично помнила тот шквал эмоций, который обрушился на нее буквально через минуту. Величественный и загадочный замок мелькает где-то у подножия скалистых гор, сизое небо насаживается на белые острые вершины, над головой кружится звездопад, похожий на праздничный салют. Ее повергало в изумление абсолютно все: и суровая Минерва МакГонагалл в смешной шляпе ведьмы из сказки, и отдельная шляпа с глазами и залатанным провалом рта, и длиннющая борода Альбуса Дамблдора, и сам Альбус Дамблдор, и толпы веселящихся учеников, и учительский стол, и парящие прямо воздухе знамена, и... и... и! И слов нет! Все-все, что она видела, казалось чудесным, невозможным. Чем-то за гранью реального. Мэри каждую секунду боялась проснуться. Когда же она действительно проснулась на следующий день, лежа в мягкой уютной кровати, первым делом вспомнила ни удивительное волшебство и даже ни Альбуса Дамблдора, а его.

Сириуса Блэка.

Мэри толком не поговорила с ним, а уже пропала. Пропала в первый же день. Начиная со второго курса, каждый месяц стали пропадать, подобно ей, по две-три юных ведьмочки. Начиная с третьего курса, месяц сменился неделей и тремя-четырьмя ведьмочками. На четвертом фактор риска подошел к критической отметке: вечные хулиганы Джеймс Поттер и Сириус Блэк превратились в нечто вроде всеобщего помешательства. Девочки собирались в стайки, махали длиннющими ресницами, как опахалами, и глупо хихикали, когда ребята проходили мимо.

“Он тако-ой плохой!” ― закатывали густо накрашенные глаза ведьмочки, когда речь заходила о Поттере.

“Хейзл рассказала Микке, что видела Сириуса Блэка с Дорой в подсобке! Вот же удачливая стерва!”

Или:

“Вы не поверите, я такое вам сейчас расскажу!!! Кейти ушла с бала вся в слезах, я сама видела! Сириус весь вечер торчал рядом с этой доской Маккиннон, на нее даже не посмотрел! А она-то старалась! Вырядилась! Бедная Кейти!” ― вот только жалость почему-то всегда отдавала злорадством.

В один прекрасный день стреляющие глазками стайки превратились в полноценный фан-клуб. Можно и не говорить, что все его участницы были фанатичны до предела. Школьные юбки стали напоминать юбки из sex-shop`а — простите за откровенность, — задушевные коридорные беседы — настоящие заседания. Еще со времен короля Артура заседания устраивались в каком-то определенном месте. И если рыцари собирались за круглым столом, то ведьмочки — за... гм... унитазом. Вернее будет сказать, около. Но суть была в другом: унитаз был один и тот же. Подобное постоянство, конечно же, заслуживало уважение, но с тех самых пор Мэри и Лили, ненароком услышав парочку таких заседаний, забыли дорогу в левое крыло второго этажа, где располагался туалет с тем самым, заветным, унитазом сплетен. Пусть Лили и была готова с утра до вечера поддакивать той девчонке, которая называла Джеймса Поттера “плохим”.

Все эти разряженные девицы порядком бесили.

Особенно они бесили тем, что у Мэри в отличие от них все было серьезно. Она ночами не спала, пытаясь придумать достойный план и в конце концов оказаться с Блэком наедине, просто провести с ним несколько часов в пустом классе, посмеяться, наконец-то нормально поговорить. Ей казалось, что этого будет достаточно. Она знала о Блэке все. Фигурально выражаясь, конечно. Наверное, никто не может знать всего. Даже сам Сириус Блэк не может знать всего о себе. Но Мэри точно знала побольше, чем все его фанатки. Она тщательно следила за тем, что он ест и пьет за завтраком-обедом-ужином, что читает (впрочем, читал он редко, и запомнить парочку томиков совместных трудов Ильфа с Петровым и ветхую книжицу с заглавием “Габровские уловки” особого труда не составило), что одевает, как хмурится, как улыбается, как засовывает руки в карманы, как откидывает волосы, какие темы в разговорах больше всего его интересуют, какую музыку он слушает (однажды в порыве вдохновения она решилась втихомолку стащить из комнаты Селены-Доркас-Хейзл малотиражный первый альбом “Queen”, но когда дело дошло до решительных действий, у нее вдруг сильно разболелся живот, и Мэри два дня провалялась в Крыле; ее буквально загрызла совесть). Она с трепетом давала Сириусу списывать, представляя, как он будет рад, всегда спешила на помощь, когда мародеры влипали в очередные неприятности, пыталась завязать разговор... Но врожденная робость не позволяла применить ей полученные знания на практике.

Одним словом, Мэри была несчастна. Она так долго мучилась своей глупой влюбленностью в Сириуса Блэка, что тускнела с каждым днем.

И вот сегодня он снова нагло ворвался в ее тихую, спокойную жизнь с этими... ну, этими желтыми очками! Запудрил ей голову, растревожил замученное, напрасно истерзанное сердце своими улыбками, фразочками и заигрываниями! И благополучно умотал, только спина в грязной футболке и мелькала. Она слышала его веселый смех, и сознание ее полнилось от внутренней обиды — то ли на него, то ли на себя, то ли вообще на весь этот мир. Вот он — за какой-то жалкой стеной! Гогочет и веселится с друзьями. И даже не догадывается о том, что она заливается слезами. Из-за него! Она, которая радостно смеялась и обменивалась с ним приколами несколько минут назад! Вся ее беспечность, вся ее улыбчивость, вся ее кажущая невозмутимость — все растаяло, как снег весной.

Обиднее этого было лишь то, что она сама пошла вслед за ним! Когда заметила, что он выходит утром из школы!

Зачем?! Зачем она это сделала?!

Дура!

Какая же она дура!

Правильно Блэк сказал — нужно было сидеть в библиотеке!

Мэри уткнулась мокрым от слез лицом в согнутые колени, обняла их дрожащими руками. Очки оттягивали пальцы вниз, точно пудовой гирей. Его очки. Очки Сириуса. Он их надел ей, чтобы защитить от дыма. По-дружески. Как надел бы Джеймсу. Джеймс, конечно же, не принял бы такого “подарка” и послал бы друга в известном направлении. Но с Марлин... С Марлин было бы по-другому...

Раньше она всегда думала, что если уж Сириус начнет с кем-то встречаться, а не просто бегать по всем углам, то это будет она, Мэри, добрая, заботливая и преданно любящая его. Но он все решил по-своему. Впрочем, как всегда. И Мэри окончательно поняла, что надежды нет.

Сириус стал гулять с Марлин Маккиннон, светлой, солнечной девочкой с белыми, как лен, волосами и тонкими ручками-ножками. С ее подругой. Они дружили вчетвером: Алиса, Лили, Марлин и Мэри, — и Сириус отлично знал об этом. Поначалу (а это начало пришлось на конец четвертого курса, когда Сириус только-только принялся отчаянно штурмовать недотрогу Марли — так он называл Маккиннон) Мэри надеялась, что все обойдется. “Перебесится и успокоится... Перебесится и успокоится...” ― твердила она себе словно мантру, твердила на каждом шагу, она вставала по утрам и ложилась по вечерам с этими словами. Вот только Сириус не перебесился. Несмотря на то, что Марлин держалась стойко: она решительно не обращала на него никакого внимания и во всеуслышание заявляла, что “павлин Блэк” ее “не интересует”. И это безразличие подруги помогало Мэри успокоить свою совесть.

Тем не менее они все же сошлись. Летом, во время похода в Косой переулок.

Сириус и Марлин появились вместе, держась за руки, улыбаясь друг другу, при этом Марлин легонько краснела. Мэри же почувствовала, что ее сердце провалилось, сосуды натянулись — казалось, еще мгновение и они порвутся, а потом внутри все разобьется вдребезги. Но ей нужно было держаться и не выдать себя. К счастью, особо притворятся не пришлось: новоявленной паре мало кто был рад. Юные волшебники и волшебницы были уверены, что перед ними разыгрывается очередной акт комедии “Превратности девчачьей жизни”: погуляют, поцелуются и разойдутся через недельку. Этого ждали все. И Мэри ощущала острое чувство стыда перед Марлин, потому что тоже ждала, ждала, затаив дыхание. Да, она жалела подругу, как и все благоразумные ребята и девчонки. Но... но...

В ее жизни было слишком много “но”.

Таких «но» не было даже у сучки Монтроуз (а Монтроуз безусловно была сучкой, и Мэри всегда поражалась, как Марлин может с ней дружить… впрочем, Марлин была едва ли не единственным человеком, который мог позволить себе подобные усилия). Монтроуз искренне переживала за подругу. И итогом ее переживаний стала шумная стычка между ней и Сириусом на вокзале «Кингс-кросс». Она кинулась на Блэка едва ли не с кулаками и обещала, что «набьет ему морду», если тот «причинит Марлин хоть малейший вред». Они так громко орали друг на друга, что на них оборачивалась вся платформа. Хуже стало только после появления самой виновницы скандала… Марлин так сильно накинулась на подругу, что они разругались в пух и прах. Не разговаривали с месяц. И только недавно между ними начало появляться былое дружелюбие. Отношения Монтроуз с Сириусом в конце концов тоже стали прежними — то есть, никакими.

Именно в тот момент впервые за все знакомство с Селеной Монтроуз Мэри захотелось быть на ее месте.

Потому что у нее самой все было куда сложнее. Уж лучше получить при рождении невыносимый характер!

Ей было до того больно наблюдать, как Марлин прихорашивается перед очередным свиданием, как она рада, как светится и лучится, что Мэри буквально переехала в библиотеку. Лишь бы подруга не заметила, как сильно она на нее обижена! Как сильно она обижена на них с Сириусом! Мэри окончательно замкнулась в себе, не допускала внутрь даже чуткую Лили. Она потерялась. Пыталась найти утешение в книгах. Но никому в мире еще не помогали бульварные романы… Учеба же не заладилась: читать про бесчувственных вампиров трудно, когда сам хочешь лишится чувств. Короче говоря, Мэри медленно, но верно съезжала по всем предметам. Стоило ей украдкой взглянуть в сторону Блэка — класс, доска, ученики, профессора — все исчезало: она тут же вспоминала сверкающее в его глазах выражение восторженного восхищения. Такое светлое. Теплое. Непривычное для его ледяного взгляда.

Затем ее накрывало понимание…

Она не увидит это выражения никогда.

Оно принадлежало Марлин.

И больше никому.

Только Марлин. Единственной полноценной девушке в жизни Сириуса Блэка.

Мэри поднялась на ноги, опираясь спиной о стену. Земля из-под ног уходила — казалось, она шагает по палубе, а вокруг шторм, шторм, сплошной шторм… И она сейчас упадет за борт, захлебнется соленой водой. Ее губы и вправду, будто бы наяву, чувствовали этот противный, едкий вкус соли.

Мэри провела пальцами по влажным губам и поняла: это слезы. Чертовы слезы! Ей нужно успокоиться немедленно! Немедленно!

Она утерла лицо рукавом и попыталась улыбнуться. Улыбка вышла кривой. Слава богу, что здесь никого нет! Удача наконец-то коротко взглянула в ее сторону: все гриффиндорцы разбрелись по замку, даже в гостиной никого не было.

― Макдо-о-она-альд!

Похоже, она поторопилась. Сердце бешено запрыгало. Нет! Нет, только не это! Пожалуйста, только не это! Ее никто не должен видеть в таком состоянии!

А особенно…

Эта ироничная интонация. Она была знакома до боли в животе. Уверенная, веселая… убивающая. Убивающая любую попытку на ее воскрешение.

Нет! Как же подло! Как же подло все устроено в этом глупом, подлом мире!

Мэри принялась торопливо вытирать лицо, она так сильно усердствовала, что разодранная кожа горела огнем. Лишь бы все скрыть. Лишь бы скрыть следы слез. Мысли так и роились в ее голове: «Неужели ОН услышал?.. Нет! Да не может быть! А если все-таки… Нет!!!»

Джеймс Поттер

Темная каемка Запретного леса мелькала где-то перед самыми глазами. Ломанные-переломанные очки прыгали на переносице, вместе с ними туда-сюда скакала и похожая на гигантский гриб-боровик избушка Хагрида. Он устал бежать. Нужно было прятаться, прятаться… Срочно!

― Так… сейчас все очень плохо… ― Джеймс даже не сразу понял, что произнес эти слова вслух.

Он стоял, вжавшись в стену — вылитый каменный барельеф! Из тени к нему стремительно приближалась фигура декана. Полы и рукава ее мантии угрожающе вздувались на ветру, пряди выбеленных волос, обычно стянутых в тугой узел на затылке, выбились из прически и тревожно раскачивались из стороны в сторону — бедовая голова Джеймса расценила это за еще один тревожный звоночек.

Он затаил дыхание. Прислушался. Казалось, что слышно было даже то, как пот, капелька за капелькой, стекает по взъерошенному затылку. А стальные шаги МакГонагалл вообще впивались в мозг, как раскаленные спицы. Если его сейчас поймают на самой границе с лесом, это не Кошка — это Сириус-мать-его-недоделанный-Питер с него семь шкур спустит! Они ведь совсем недавно так крупно прогрели! А еще Лили…

Мерлин, Лили.

Это же капец!

Джеймс собрался с духом и припустил из последних сил вниз по тропинке.

― Хагрид! Хагрид, открывай скорее! ― Он на ходу врезался в дверь хижины и забарабанил, нервно оглядываясь назад. Задохнувшись, присел на гигантскую сухую тыкву у ступенек, но та не выдержала веса, и мальчик с сиплым, гортанным звуком провалился внутрь. Худые ноги в разболтанных кедах торчали в разные стороны, как у стрекозы. И в этот самый момент дверь домика-боровичка открылась и явила заложнику тыквы вечную бородатую защиту в цветастом фартуке и рукавицах размером с детский плащик.

― Эк ты не вовремя-то, ― проворчал великан и нахмурился, глядя, как Джеймс, выкарабкивается наружу, подобно ненасытному червяку. ― Чегой-т с тобой?

― Спрячь! ― выдохнул мальчик, в панике оглядываясь на край холма, залепленным сизыми-сизыми облаками, будто дымом от старых отцовских папирос. По тропинке с холма спускалась маленькая фигурка профессора МакГонагалл, еще более угрожающая, чем раньше. ― Быстрее, Хагрид!

― Опять набедокурил, что ль? А где товарища своего малахольного потерял?

― Хагрид! ― Джеймс едва ли не стонал.

― Ну ладно, уж, ладно! ― Хагрид так сильно протолкнул Джеймса в хижину, что тот через порог едва ли не кубарем перекатился. Сердце панически выплясывало чечетку, очки съехали набекрень. Но даже так в ошалелые глаза бросался жутковатый узор из ромашек на застиранной занавеске, из-за которой воровато, точно мальчишка, выглядывал большой и страшный великан.

Поразительно, до чего такие мелочи врезаются в память.

― Превращайся давай, только тихо! ― Сверкающие глаза-жуки в последний раз обратились к Джеймсу.

Мэри Макдональд

Глубоко вздохнув, будто ставя жирную точку, она обернулась, не поднимая взгляда. Ей удалось совладать с собой лишь через мгновение. Мэри растянула губы в легкой улыбке и гордо вскинула голову. Она справится. Она уже приготовилась выдерживать очередной напор.

Каково же было ее изумление, когда вместо вечно скучающего Сириуса Блэка, она увидела перед собой вечно растерянного Питера Петтигрю. Влажные глаза против воли изумленно расширились. Она никогда не слышала от него ничего подобного. Судя по всему, Питер был удивлен не меньше. Он как обычно растерялся. Его плотное лицо приобрело знакомое неловкое выражение, плечи ссутулились — от этого движения его туго натянутый вязаный свитерок пересекли несколько толстых складок, — глаза забегали в разные стороны. Он потерялся до такой степени, что даже пригладил короткие пшеничные волосы неуклюжей массивной ладонью. Мэри не замечала за ним раньше такой привычки, но не придала этому особого значения. Все ее внимание сосредоточилась на мелких стареньких часиках с потертым циферблатом, которые перетягивали его широкую кисть… В последнее время среди мальчишек стало популярным носить наручные часы. Она часто наблюдала, как сокурсники горделиво выставляют на показ левую руку и любуются — вон, мол, солнечные блики играют на металлическом корпусе. Видимо, мода достигла своего апогея. Раз уж даже непробиваемый Питер повелся. И стащил у своей матери древние отцовские часы.

Как обычно виновником был Блэк. Вернее, его тяжелые и агрессивные «G-Shock`и», с которых, по словам Поттера, текла половина учениц. Эту модель и на магловском рынке пока никто не видел — Мэри, уж поверьте, интересовалась. А Блэку было пофиг: он не обращал внимания на завистливые взгляды и продолжал в своей ленивой, небрежной манере уверять, что они будут работать даже после падения с Астрономической Башни.

― Питер? ― Мэри одернула свои хвостики и расправила плечи. Ей хотелось выглядеть хоть как-то презентабельно: после ползания под столами с Сириусом она походила на грязную швабру.

Опять Сириус.

Не думать, не думать о Блэке! Ни за что!

― Мак… Мак… ― Питер, очевидно, переволновался и стал еще больше похож на старого-доброго Питера. Ему было все равно на то, как нелепо выглядит чумазая однокурсница — его больше заботила необходимость перебороть собственное заикание. ― Мако… Макарональд! ― наконец выдал он, заставив Мэри прыснуть.

― А я думала, что у меня классная фамилия, ― она передернула плечами.

Питер стушевался, осознав, что ляпнул глупость. Его нелепое, живое и выразительное лицо с носом-картошкой и ярко-красными от смущения щеками делало его похожим на клоуна в цирке. Веселости у Мэри сразу прибавилась, она незаметным жестом смахнула с ресниц последнюю слезинку и дружелюбно улыбнулась. От Питера это не укрылось: он заметно расслабился.

― А ты чего? Плачешь, что ли? ― в его голосе слышалось искреннее участие.

Чужое участие Мэри нафиг было ненужно. Она так привыкла жалеть себя из-за глупой влюбленности в Блэка, что в последнее время любое проявление жалости ей опротивело.

― Нет, тебе показалось. У меня, похоже, аллергия на пыль — вот глаза и слезятся.

― Да-а, пыли тут много, ― согласился Питер, но лишний раз оглядывать закуток не стал — он свесил голову и придирчиво взглянул на Мэри. Ей стало несколько не себе. В блеклых голубых глазах мальчика мелькнула серебристая сталь. ― Странно даже, что ты сюда пришла. Еще и упала. Как тебя угораздило-то?

«С чего он взял, что я упала?.. А! Куртка, джинсы, лицо! Мерлин, неужели даже Петтигрю считает меня за плаксу — упала и давай реветь! Ну и черт!»

― Я не падала. Это так… в общем, другое… ― Мэри неловко отмахнулась.

Джеймс Поттер

Картинка переменилась, он уменьшился в росте, и круглый стол, заваленный принадлежностями для готовки, раскинулся где-то над головой и угрожающе навис над Джеймсом. Хижина погрузилась в сине-фиолетовые цвета⁴ и наполнилась тысячей запахов, которые так резко ударили ему в нос, что он чихнул. Горькое дерево, сырое мясо, кислая кожа, терпкая петрушка и сушенный укроп, укроп, слишком много противного сушенного укропа! Джеймс снова чихнул и даже головой ударился о стол, от неожиданности завалился на пол, чуть на расплющив выскочившего из плетеной корзины крысеныша.

Питер.

В дверь постучали. Джеймс невольно подскочил, вскинув уши. Казалось, что колотили молотком в кастрюлю у самого уха.

Чернила, пергамент, печенье с гвоздикой.

МакГонагалл.

Ему стало так страшно, что он чуть обратно не превратился в человека.

― И вы точно не видели, куда он побежал, Хагрид? ― требовательно спрашивала декан. Она была как всегда очень прямая, строгая и аккуратная, она выглядела очень странно на фоне ощипанных тетеревов, свисающих с потолка. Она не знала, что он — это он. И все же ему было как-то неловко, он отвернулся от нее, подгибая колени и зарываясь в какую-то необъятную куртку ядовито-горчичного цвета. Копыто с будоражащим звоном саданулось обо что-то. Похоже, это была какая-то гигантская миска. Если бы он был собакой, как Сириус, то непременно бы поджал хвост…

― Это был Поттер? Или Блэк? ― резко спрашивала МакГонагалл.

― Что? Не-ет, этого я не знаю. Убегал куда-то к теплицам, я ему кричал, да не обернулся. Я вот, ― Хагрид махнул ручищей в сторону Джеймса, и тот невольно опустился на пол. ― Олененка нашел… Нашел вчера в лесу. Мамка, видать, бросила, ― крякнул великан, сунув руки в карманы своего цветастого фартука. ― Не оставлять же — загрызут.

Джеймс застыл, чувствуя, как Питер испуганно тыкается в его мохнатый бок маленьким носом. Страшно. У МакГи такие прозорливые глазищи! И все же ему было немного неприятно, когда Хагрид назвал его олененком, которого готовы загрызть на каждом углу!

― Ясно, ― декан коротко взглянул на то, как Джеймс водит копытом по куртке, и поджала губы. ― Прошу вас, Хагрид, если увидите его, пришлите мне сову.

― Ясное дело! ― великан неуклюже потоптался на месте. ― А чего он натворил-то?

МакГонагалл обернулась, уже собираясь уходить.

― Вы разве не знаете, что с этого года запрещено покидать территорию школы после пяти часов вечера? ― сухо молвила она. ― А этот мальчик, судя по всему, к тому же направлялся в лес.

― В лес? ― изумился великан.

― Вот именно. Жду вашу сову, Хагрид.

― Вот еще выдумал, ― ворчал Хагрид, когда опасность миновала, и Джеймс вынырнул из-под стола, привычным жестом запустив пятерню в волосы. ― Вечно я штоль буду за вас отдуваться? Сваливаетесь как снег на голову, а мне потом краснеть перед профессором МакГонагалл и… даже перед Дамблдором…

Он так яростно шинковал петрушку, что, казалось, лезвие ножа переломится на двое. Потом сбросил все с доски в хорошенького размера тазик, полный фарша.

Запах сушенного укропа перебивал приятный запах дерева, кожи, жареного мяса и мяты. Пучки трав увивали стены замысловатой пряной гирляндой. В маленькой печке сухо потрескивал огонь. На большом круглом столе теснились банки с рисом и толченым перцем, а вокруг горой лежали коряво слепленные, разноразмерные мясные лепешки — назвать эти чудеса из фарша котлетами у Джеймса язык не поворачивался.

― Все по-честному, Хагрид. Ты молчишь о наших делах — мы о твоих, ― Джеймс подозрительно вглядывался в уже готовые, похожие на уголья, котлеты, задрав очки на лоб. ― Это что, гиппогрифское де… ― он поперхнулся.

― Кажись, ваши дела похлеще моих, ― Хагрид слепил последнюю лепешку, размером с шар из русского бильярда и улыбнулся в бороду, глядя на дело рук своих. В ужасном цветастом фартучке с оборками и огромными, облепленными обрывками мятных листов, руками он был похож на страшную бородатую домохозяйку. ― Поосторожнее б вам.

― Брось, Хагрид, ― Джеймс отмахнулся и невольно уронил на нос очки. ― Мы с же с тобой умные люди, ― заявил он, вальяжно раскидываясь на стуле, ― и отлично понимаем, что никаких оборотней в Запретном лесу нет и быть…

Его слова прервал громкий, просто оглушительный писк. Маленькая крысеныш, который до этого нервно перебирал крохотными когтистыми лапками и цеплялся за его порванные кеды, вдруг сорвался с места, точно в него пульнули мышеловкой. Он выскочил из-под стола и принялся метаться так отчаянно, что даже перевернул несколько корзин. Питер нарезал круги, не разбирая перед собой дороги.

А потом вдруг начал расти, дергаясь и по-прежнему вертясь вокруг своей оси.

У крысеныша были соломенные волосы между серых ушей.

Мятый синий свитер с такими длинными рукавами, что когтистые пальцы выглядывали оттуда только на сантиметр.

По круглым бокам его хлестал голый, розовый хвост.

― Ну наконец-то, ― хмыкнул Джеймс, несколько брезгливо наблюдая за охватившими Питера-крысеныша конвульсиями. А потом он пригляделся, щуря карие глаза под блестящими линзами очков, и вдруг — заржал, как конь, зажимая рот рукой и сдавленно ухая.

Мэри Макдональд

― Как же ты нашла этот пылесборник?

Они с Питером сидела на широком подоконнике. Он скрестил ноги в каком-то подобии лотоса, обхватив один потертый школьный ботинок мясистыми ладонями. Он выглядел непривычно. Скорее даже странно. Мэри бы даже заподозрила неладное, если бы во всей его фигуре не сквозила обычная неуклюжая неловкость: Питер передергивал плечами, то и дело оборачивался, словно кого-то искал, дергал сжатой ногой. Она сидела рядом, выпрямив ноги, и упорно разглядывала свои испачканные кроссовки.

― Это не я. Это Сириус, ― уклончиво пробормотала Мэри, незаметно сжимая пальцами дужки очков: они были прикрыты ее когда-то белой ветровкой; она перекинула ее через руку и прижала к груди.

― Сириус? ― переспросил Питер, выпрямляясь. ― И что, он поволок тебя с собой?

― Я сама виновата, ― тихо сказала Мэри, еще усерднее принимаясь теребить дужки — казалось, вот-вот сломаются.

― Наверняка ты ничуть не виновата, ― уверенно сообщил однокурсник, снова сгибая спину, словно у него взяли и вытащили позвоночник. ― Это же Сириус и эти его… ― Он попытался сделать такое же выражение лица, как у Блэка. Получилось, очень неказисто и смешно. Особенно улыбка. Питера как будто сковало судорогой.

Мэри действительно рассмеялась и чуть-чуть свела плечи. Очки опасно кувыркалась в ее влажных пальцах.

― А ты девчонка, ― заявил он обличительно, точно выступал на заседании суда и раскрывал судье облегчающие обстоятельства.

― Ничего подобного! ― Мэри шутливо толкнула его в мягкий бок, так сильно разнившийся с твердым и костлявым боком Блэка.

― Ага-ага, ― Питер закивал и вскинул руки, инстинктивно втягивая живот. ― Конечно, ты мальчик. Как же я сразу не заметил? ― он неестественно наклонил голову вперед, посидел так с полминуты и только потом, выпрямился, натянув веселую улыбку. Мэри наблюдала за его странными-новыми-знакомыми повадками, не произнося и звука.

― Кстати о Сириусе, ― она попыталась придать своему голосу равнодушные нотки. ― Ты не знаешь, где он?

Петтигрю ощутимо напрягся. Его веселость мигом сошла на нет.

― Сириус? ― снова переспросил он. ― Конечно, знаю! Он в этой, в библ… то есть, в комнате… в душе, я хотел сказать, ― кое-как выдал Питер под подозрительным взглядом Мэри, а затем поделился личным впечатлением: ― Такой же, как ты, притащился. Весь грязный, как… как собака. Не то что бы, ты собака… ― его даже передернуло от подобной мысли, ― или грязная… я не это имел в виду… Просто… Ну, ты понимаешь…

Мэри улыбнулась, невольно посмотрев на него, как на слепого котенка. Питер всегда был таким: неловким, робким, красным от смущения и в общем довольно милым парнем. Они с девчонками всегда удивлялись, как он попал в общество Поттера и Блэка. Одна Монтроуз фыркала и пренебрежительно говорила, что таким нужно смотреть кому-то в рот. И это ее пренебрежение не нравилось никому. Ни ей, ни Лили, ни Алисе и — даже! — Марлин. Впрочем, что с нее взять — чистокровная. У них у всех это крупными буквами на лбах написано, аккурат над породисто-темными бровями. Мэри не знала почему, но ей отчего-то казалось, что их место — в Слизерине и только в Слизерине. Иногда ей хотелось и Сириуса туда отправить, когда он становился особенно невыносим.

Вспомнив Монтроуз, она невольно поморщилась — видимо, Питер принял это на свой счет: уткнулся глазами в ноги.

― Весело время у вас прошло, ― безразличным тоном буркнул он.

Мэри хмыкнула, вспоминая жуткое начало этого дымного весело.

― Он очки у меня свои забыл, ― пробормотала она, понимая, что рано или поздно Блэк их все равно потребует. А так, хотя бы у них будет шанс вернуться к законному владельцу целыми. ― Ты не мог бы отдать? ― и она, выудив ярко-желтые очки из-под своей куртки, протянула их ему.

― Конечно, ― Питер улыбнулся уголком губ, обхватив дужки так, как совсем недавно их обхватывали пальцы Мэри. Она же вцепилась в очки Блэка долгим прощальным взглядом.

Разговор получался натянутым.

― А ты что вышел? ―немного помолчав, спросила Мэри. ― Погулять? Вы, кажется, смеялись, ― она тут же закусила губу, поняв, что сболтнула лишнего. Еще, не дай Мерлин, подумает, что она подслушивала, и Сириусу вместе с очками передаст! Но самым ужасным было осознавать, что ее щеки медленно-медленно наливаются помидорным румянцем, а она ничего не может с этим поделать. Лицо просто пылало.

― Вчера смеялись, а сегодня слушаем тишину, ― по-философски протянул Питер, заставив Мэри в который раз подозрительно на себя посмотреть. ― И замышляем очередную гадость, как говорит твоя подружка Э-эванс.

Э-эванс.

Ну, конечно.

Мэри узнала эту долгую «э» с придыханием.

Наверняка у Поттера наслушался.

― И что же это за новая гадость? ― качнула головой она с видом доброй терпеливой бабушки.

― А вот возьму и не скажу! ― довольно протянул Питер. ― Мы после предыдущей гадости новые издаем только под грифом секретности! Вынуждены признать, нам категорически не нравится перебирать кладовку другого доисторического грифа и его кошки — увы, моя дорогая ми… ― он вдруг запнулся на полуслове и с таким странным, необъяснимым страхом посмотрел в глаза Мэри, что она на какое-то время выпала из реальности… или это была от чего-то совершенного другого?

Она впала в ступор и внимательно воззрилась на его плотную фигуру.

Но Мэри и опомнится толком не успела, как к растерявшемуся Питеру уже подоспела подмога: откуда-то из-за угла донесся самый настоящий слоновий топот, а потом голос Поттера (походу он почувствовал, что они только что обсуждали Э-эванс, и теперь бежит на возлюбленное имя) как заорет:

― Бр… Тьфу, Хвост! Давай дуй к нам — тут такое!

И Петтигрю, точно этого только и ждал, торопливо спрыгнул с подоконника и, коротко обернувшись через плечо, бросил:

― Я передам очки, не волнуйся, ― а потом мигом сорвался с места и побежал на голос, также оглушительно топоча.

Мэри же оставалось только недоуменно созерцать его удаляющуюся спину в мешковатом покрытом «катушками» свитере.

Что за черт...

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………….

1. Формула Декарта — конечно же, «Я мыслю, следовательно, я существую».

2. Для тех, кто не знает — кое-что о собаках: у щенков висят уши до определенного возраста. Иногда их купируют (отрезают), а иногда они становятся сами. Поднятые уши считаются признаком зрелости.

3. Харли-стрит в Лондоне, где я поселила семью Макдональд, относятся к, так называемым, профессиональным улицам: это улица врачей, поэтому я автоматически сделала ее отца врачом.

4. Кое-что об оленях и дальтонизме: олени не различают такие цвета, как желтый, красный, зеленый и оранжевый, но зато отлично видят синий и фиолетовый.