Бирюзовые нити (гет)

В этот вечер на внешнем уровне¹ Ибере — Кханготане — погода была просто замечательной — снег, лазурного цвета, как это бывало только здесь, падал хлопьями на сизую мостовую магической реки Аквелнест, проистекающей из самого Ядра Ибере, реки, что протекала практически через все уровни, небо было настолько светло-серым, что даже казалось белым, а холода вдалеке от дворца императрицы, ослепительно белоснежного и сверкающего, как и сама ледяная женщина, сегодня почти не чувствовалось. Императрица, впрочем, больше любила бывать на Калме или Ланггвее — там было куда холоднее и, пожалуй, пустыннее, если не считать, конечно, тех безрассудных мальчишек — девчонок тоже, но они попадались несколько реже — из отрядов, подчинённых Карателю, нежели на внешнем уровне своего мира. Пожалуй, оно было только лучше — во всяком случае, на Кханготане не было так холодно. Этот день императрица и вовсе предпочитала каждый год проводить на Миртилле, к большой радости сенатора Ахортон. Ванессе совершенно не хотелось встречать день Саменреты², не зная, куда деться от пронизывающего холода, который был не просто частью сущности этой женщины, он исходил от неё, заставляя ёжиться почти любого, кто находился поблизости, и даже десять шуб вряд ли смогли бы спасти от этого мороза. Нет, день богини любви вовсе не следовало встречать в холоде. На уровне князей Ахортон, Девентеге, в это время уже вовсю цвела черёмуха, а здесь... Здесь ещё хлопьями падал снег, благо, было совсем безветренно и спокойно — впрочем, ветра скоро придут снова, а вот снег растает полностью лишь в первый месяц лета, такого недолгого и прохладного в этой части Ибере. И уже много лет от этой мысли сенатору Ванессе Ахортон, наследной княжне и, как она сама считала, первой красавице Девентеге, не становилось грустно. Только как-то паршиво — иным словом и не опишешь. Тошно, мерзко и, где-то глубоко в душе, почему-то очень больно. Только эта боль была спрятана, сокрыта где-то далеко, и даже самой себе княжна не позволяла в этом признаться, убеждала себя, что боли нет и никогда и не было, а те мысли, что иногда приходят ей в голову — ерунда, чепуха, вздор!.. Лишь глупости, простительные провинциальной юной барышне, только выпустившейся из пансиона какой-нибудь мадам Тиффани, изысканной, в меру строгой и в меру ласковой старой девы с морщинистым лицом и холёными руками, никогда не знавшими тяжёлой работы да и работы в принципе, глупости, свойственные лишь лентяйкам, праздно проводящим всё своё время, которого столь много, что от него начинает кружиться голова, глупости, позволительные молоденькой девочке, впервые оказавшейся на сверкающем роскошью пышном балу, организованном богатыми соседями, и ещё совершенно не умеющей правильно себя подать и говорить с нужными людьми, соблюдая всевозможные приличия и при этом не теряя за всем этим ворохом правил собственного лица и имени, но никак не сенатору или даже взрослой уважающей себя женщине... И быть может, когда-то сенатор Ванесса Ахортон и была юной девочкой, не знавшей, как правильно себя чувствовать и вести, в обществе или наедине с собой, то уж лентяйкой или провинциалкой она не была никогда. Даже в лучшие свои годы, когда имела ещё право на широту души, едва ли присущую жителям главных уровней. А уж теперь нечего было даже думать об этом. Во всяком случае, не на Кханготане, где она жила уже столь долго, что даже её крылья поменяли цвет — стали более бледными и тусклыми, потеряли свой блеск, одну из отличительных особенностей её облика в то время, когда она ещё жила на Девентеге. Иногда долгими вечерами Ванесса чистила и гладила свои перья. И, пожалуй, втайне надеялась, что когда-нибудь — должно пройти только время — её крыльям вернётся былой блеск и они снова станут казаться сделанными из самых настоящих изумрудов. Возможно, стоит ей только оказаться на Девентеге, она почувствует себя так, как чувствовала много-много лет назад, когда ещё даже не была наследной княжной и уж тем более — сенатором от округа Свалингемм³. И её крылья снова засияют, как это было тогда, когда она была ещё совсем юной девушкой, ещё слишком верящей и в жизнь, и в магию. Магия и в самом деле была сутью, сущностью всего живого, но заменить людей, обычных живых людей, не слишком-то умных или добрых, но до боли настоящих, она могла далеко не каждому. Сенатору Ахортон, во всяком случае, не заменяла.

От здания, где проходят заседания Сената, до кафе, где Ванесса Ахортон договорилась встретиться с Сергеем Горским, можно дойти минут за двадцать, если идти достаточно быстро. Только вот идти быстро ей совершенно не хочется. Как только заседание закончилось, часы показывали половину шестого (а это означало, что она уже опоздала минут на десять), Ванесса неторопливо вышла из зала, надела своё пальто и, пройдя какую-то сотню шагов (в свои двадцать, когда ей только-только посчастливилось оказаться в Сенате, она успела сосчитать, сколько именно шагов занимает дорога от гардероба до дверей), очутилась на улице. На шумной изимской улице, где туда-сюда снуют экипажи, совсем не похожие на те обычные, что ездили по улицам многих отдалённых уровней, провинциальных, как сейчас чаще говорили, и, чуть реже, айроциклы и прочая техника, которая здесь совершенно не смотрелась. Уж точно не в этом предместье. Экипажи выглядели... изысканнее. Приятнее. Красивее. Во всяком случае, Ванессе они нравились куда больше. Они больше зависели от той энергии, что называлась магией, и куда меньше — от технической стороны вопроса. По мнению сенатора они заслуживали куда больше внимания, нежели та рухлядь, которую почему-то предпочитал Сергей Горский, гордо именуя её айроциклом. Ванесса с детства не любила всю эту технику, не разбиралась в ней, предпочитая ей то, что работало в первую очередь на магии, а не из-за мотора, который в любой момент может сломаться. В предместье Изимо, где и находится здание Сената, довольно ветрено, и княжне приходится накинуть на голову капюшон и обмотать шею лиловым шарфом — тем самым, который когда-то с неё слетел прямо на заседании (кажется, довольно-таки важном) на голову председателю южного крыла⁴ Сената — Рудольфу Греметли, шумному человеку со змеиным лицом. Такое, пожалуй, могло случайно произойти только с ней. И нарочно не придумаешь ситуации более смешной и глупой. Как тогда потешался председатель западного флигеля, Лемест Крянол, под началом которого работала Ванесса!.. Девушка улыбнулась мысли, как же ей, всё-таки, повезло с председателем — в северных башнях за подобное, пожалуй, лишили бы премии. А то и вовсе — выгнали бы с позором. Но Лемест просто посоветовал ей впредь осторожнее обращаться со своими вещами и не швырять их в Рудольфа, если на то нет необходимости. Она разбрасываться своими вещами перестала. А вот девочки из младших, что только-только оказались в Сенате, продолжили её дело. И в лысину Рудольфу как-то раз прилетело нечто немного тяжелее вязанного шарфа. А теперь этот шарф снова обматывает её шею, словно ничего и не произошло. Впрочем, наверное, ничего серьёзного и не произошло. Просто в тот момент Ванесса чувствовала себя так неловко, что ей даже казалось, что конец света уже наступил. А мгновением позже она думала, что Идти по мостовой, впрочем, было одно удовольствие. Возможно, даже большее, чем по мраморному полу в замке на Девентеге, где она жила первые свои десять лет. Там, впрочем, было несколько теплее, и девочке нравилось вечерами носиться по саду, по мощёным камнем дорожкам... Это было уже так давно, что иногда Ванессе казалось, что и не было этих первых десяти лет её жизни, будто бы всё это было похоже скорее на сказку, какие иногда можно прочесть здесь, на Кханготане — сказку из красочной книжки с множеством рисунков и красивыми, вычурными буквами. Ванесса не помнит таких книг в своём детстве. Впрочем, своего детства она практически не помнит — академия даже не выжгла, а вытравила всё, оставив лишь воспоминания о том, как она училась, с кем делила комнату, с кем сидела за одной партой... Воспоминаний, вообще, было слишком мало, как казалось Ванессе — у её сестры их было больше. Разных — об отце, о домике на дереве в садах Девентеге, о малине, которую они ели тайком в огромных количествах... Ванесса ничего этого не помнила. Словно бы эти мгновения прошли мимо неё. И иногда сенатор казалось, что те обвинения Джанхагксого Прокурора касательно их учреждения небеспочвенны. Что, возможно, следовало согласиться с Ленчерски. Он, может, и не имел столько влияния или настойчивости, как Алое Солнце Сваарда, Ванесса про себя усмехнулась тому, как генералам шли их прозвища, но был, по крайней мере, довольно умён и изворотлив, чтобы разобраться во всей этой ситуации.

Разбираться в спорных ситуациях, действительно, чаще всего посылали именно Ленчерски. Он каким-то образом умел устранять их, не прибегая к слишком уж кровавым и жестоким методам, которые сопровождали почти каждый шаг Арго Астала. Николай умел всё решать мирно. Без особых кровопролитий, пыток и скандалов. Он, вообще, не слишком-то любил решать проблемы сильной. И, наверное, именно поэтому разбираться с Сенатом чаще посылали именно его — уж после того, как Арго едва не размозжил череп друга императрицы — бывшего, правда, но от этого вряд ли могло стать легче — так точно. Николай был куда лучше алого генерала. О Филиппе, Керберосе, Миркеа и Элине и говорить было нечего — Филипп, возможно, и пытался соответствовать принципам гуманизма, только вот был вспыльчив настолько, что дело было даже хуже, чем с Асталом, Керберос в тонких материях и намёках едва смыслил, больше понимая сухие цифры, рассчёты и графики, которых Сенат мог предоставить ему великое множество, Миркеа слишком уж сильно любил науку и не считал зазорным использовать в качестве подобных любых, кто попадался ему под руку, а Элина... Горская просто была собой, и этим было всё сказано. Она была лишь красивой снежной женщиной — ледяной, обычно, никто её не называл, чтобы не путать с императрицей. Никто не мог сказать, что Элина была недостаточно умна, вежлива или не в полной мере владела собой. Только вот она была словно вылеплена из снега. Ни тени воображения, обаяния и живой изворотливости.

Но теперь об этом думать было уже поздно. Слишком глубоко княжна увязла в делах Сената, бросавшему вызов Малому Совету Императрицы⁵. Да и не застала Ванесса Джанхагского Прокурора. Почти не застала — лишь последний месяц его жизни, когда он уже был наполовину безумцем. Теперь всё было бесполезно. А этого музыканта с лисьими глазами ахортонская княжна не слишком-то жаловала. Он был слишком серым, слишком блёклым, чтобы кто-то воспринимал его всерьёз.

Карел Мерсер, этот генерал, которого поставили на смену Николаю Ленчерски, шёл ей прямо навстречу. И именно в этот миг, когда она только думала о нём. Точнее, о Джанхагском прокуроре. О Кареле она думала только как о том, кто пришёл после Ленчерски, на место Серого генерала. Ванессе подумалось, что выходить ей следовало либо чуть-чуть пораньше (когда заседание ещё не закончилось, но её присутствие перестало быть необходимым), либо ещё позже, успев переговорить с Леместом или с кем-то из девочек, только-только закончивших академию. Мерсера она не любила. Карел был, в общем-то, талантливым и умным парнем, только вот, по мнению Ванессы, этого было недостаточно. Недостаточно, чтобы не затеряться на фоне остальных пятерых. Недостаточно, чтобы не блекнуть на фоне Ленчерски, которого иногда называли Золотым мятежником. Когда-то — шутливо. Каким остался в памяти своих друзей Николай Ленчерски? Должно быть, рыцарем. Обожаемым рыцарем Гарриет Феодорокис, другом каждого, кто к нему обращался, врагом несправедливости и... Он всегда был любимцем. Всех на свете — императрицы, всех генералов, кабинета министров... Ему прощалось абсолютно всё за одну его улыбку, и он это осознавал. Должно быть, в конечном счёте именно это его и погубило. Ванесса помнила, как он улыбался. Детства своего она вспомнить не могла, а улыбку Ленчерски, которую видела всего раз в жизни, помнила так ясно, будто он всего несколько мгновений стоял перед ней. Лемест, усмехаясь себе в усы, говорил, что Николай улыбался почти постоянно, говорил, что даже тогда, когда меч вонзился в его грудь, он хохотал, осознавая гипнотическую силу своего смеха, а равнодушные глаза неотрывно смотрели на его убийцу — на сиятельного Арго Астала.

Во всяком случае, примерно так рассказал Ванессе о случившемся Лемест. Примерно этими словами.

Всего лишь легенды, пожалуй. Из тех, что рассказываются всем и каждому, набирают кучу подробностей и превращаются в нечто невообразимое, нечто лишь отдалённо напоминающее исходное событие. Леместа не было тогда, когда Арго вонзил меч в грудь Николая. А уж Ванессы не было тем более. Только этому хотелось верить больше, чем правде, которую едва ли знал кто-то помимо этих двоих и императрицы. Правда никогда не бывает приятной, давно уяснила для себя сенатор. Она только причиняет боль, растравляет раны, убивает столь жестоко и кровожадно, что и думать об этом иногда тошно. А уж в таких случаях, когда о событии были сложены легенды, тем более не следует знать, как это было на самом деле. В большинстве случаев от этого станет дурно. Почти всё в действительности оказывается настолько грубым и вульгарным, что от этого только начинает кружиться голова, а лучше никому не становится.

Возможно, кто-то и предпочитает знать правду в любом случае. Ванесса себя к подобным людям точно не относила. Правда никогда её не интересовала. Зачем? Если можно ничего не видеть, не замечать, жить, как жилось раньше — хорошо, спокойно, когда дурных мыслей в голове не застревало, когда боль и страх не били по вискам, когда в душе не появлялась удушливая волна липкого страха за что-нибудь, когда жизнь состояла лишь из открытых — как казалось тогда — улыбок, смеха, весёлых танцев, осознания собственной важности, какой-то едва объяснимой гордыни... Но это была та жизнь, о которой Ванесса не могла не вспоминать с улыбкой — жизнь слишком глупая, лишённая всякого смысла, но чем-то необъяснимо прекрасная и яркая. И крылья у сенатора тогда были яркие-яркие. Словно бы были сделаны из самых настоящих изумрудов. И глаза сияли тем огнём, который может заглушить лишь опыт — огнём невинности, какой-то чистоты и, конечно же, надежды. Теперь надежды не осталось. Ни одной искорки. Даже самой маленькой. Возможно, это и называли взрослением, но, в таком случае, Ванесса бы отдала всё, что угодно, чтобы навсегда остаться той глупой обаятельной девчонкой, думавшей, что весь Ибере у её ног.

Карел поровнялся с ней и, как только это стало удобным для него, схватил её за рукав пальто. Ванесса почувствовала, что, иди она хоть чуточку быстрее, ткань уже треснула бы из-за этого в руках генерала. Сенатор не смогла удержать испуганного вздоха, и уже мгновение спустя корила себя за недостаток выдержки. И за трусость. Карел держал её довольно крепко. Почти грубо. Это даже не бесило. Вызывало лишь презрение. Ванесса никогда не умела заставить себя уважать мужчину, что был бы груб по отношению к женщине. Даже если женщина сама этого заслуживала.

Ванесса чувствовала себя неловко, и от этого только больше раздражалась, понимала, насколько это глупо, и сердилась ещё больше. И она уже не могла бы ответить при всём желании, на кого именно она злится — на себя, на Мерсера, на Сенат или даже на Горского. В её голове всё перемешалось и словно бы стало одним целым. Это показалось бы сенатору странным, если бы она сердилась хотя бы чуточку меньше. Но она чувствовала себя такой раздражённой, что всё остальное отступало на задний план.

— Уберите руку с моего запястья! — зло процедила сквозь зубы Ванесса. — Не смейте ко мне прикасаться!

Мерсер отпустил её. Только посмотрел на неё так... Сенатор не знала, как можно это объяснить. Знала только, что взгляд этот был ей до дрожи неприятен, но страха перед генералом она не чувствовала никакого. Напротив, в душе её появлялась какая-то необъяснимая, даже противоестественная смелость, которая вряд ли была разумна в таких обстоятельствах. Она чувствовала, что ей хочется много чего сказать генералу. Много чего такого, что едва простили бы даже Марии ГормЛэйт, которая, всё-таки, была супругой Киндеирна и пользовалась некоторыми привелегиями.

Леди Мария была настоящей знаменитостью Сената, и не уважать её Ванесса не могла, хотя и далеко не со всеми её доводами могла согласиться. Леди Мария была необыкновенной женщиной, и дело было не только в Арго Астале, который в своё время был настолько в неё влюблён, что... Кажется, это было ещё до их свадьбы. То, что он натворил в её честь тогда, теперь упоминалось достаточно часто, хоть и реже, чем в ту пору, когда это только произошло. Кажется, это случилось именно в день Саменреты. Во всяком случае, княжна всегда слышала, что это случилось именно в день богини любви. Впрочем, подобные мелочи могли оказаться и вовсе выдуманными лишь потому, что так звучало лучше, краше, что история становилась более романтичной и яркой. И в облике довольно грубого, острого на язык и довольно безжалостного генерала появлялось нечто, из-за чего кто-то из маленьких девочек из пансионов для благородных девиц мог считать его образцом галантного кавалера с не слишком хорошей, правда, репутацией.

— Я думал, княжны Ахортон предпочитают воздушные платья и музыку всей этой грязи Сената! — бросил он небрежно, и Ванесса едва удержалась от того, чтобы не ударить его чем-нибудь. — А вы столько времени проводите там и, кажется, вполне довольны своей работой и её последствиями.

Это было почти оскорбление. Намёк на её несчастную сестру, с которой у Мерсера некоторое время назад была интрижка. И от этого становилось ещё более противно. Лемети была совсем не виновата в том, что была несколько наивна, воздушна и беспечна. Возможно, Ванесса сама была бы такой же — если бы не училась с десяти лет в Академии, а после не оказалась бы в западном крыле Сената, где весьма усердно работала уже довольно долго... Иногда ей даже хотелось быть такой, как её сестра. Иногда. Довольно редко, на самом деле. Реже, чем, вероятно, должно было хотеться.

Ванесса даже пожалела, что рядом с ней нет никого из восточного крыла Сената. Саломея ударила бы этого генерала, оттолкнула бы, завизжала бы на всю улицу и бросилась бы бежать — это было вполне в её стиле. А Амелия — эта девчонка с алыми волосами, лицом похожая на фарфоровую куклу — точно придумала что-нибудь каверзное и, в конечном счёте, не слишком-то приятное для Мерсера. Впрочем, зная Амелию, она могла сделать что угодно, и это не вышло бы ей боком — отец её в своё время, это было довольно давно, выловил из реки едва не утонувшего Хуана Астарна, и Киндеирн готов был сделать многое, чтобы облагодарить за такую услугу.

В восточном крыле всё было проще. Там было много вспыльчивых особ, и Ванесса вполне сумела бы затеряться на их фоне. А так — она могла только мечтать о том, чтобы расцарапать Карелу лицо. И в какой-то момент княжне показалось, что подобная выходка была бы именно тем, о чём она мечтала всю свою жизнь, и лишь усилием воли ей удалось подавить это желание и сдержаться. Во всяком случае, не показать этого внешне.

В восточном крыле всё было проще и правильнее. Оно отвечало за другую сферу жизни Ибере, и сенаторы оттуда были прямолинейнее, вспыльчивее, они старались говорить всё как было и редко были достаточно вежливы, чтобы хоть кто-нибудь из дворян пригласил бы их на один из своих балов. В восточном крыле почти не было сенаторов из числа дворян. Во всяком случае, из великих и средних дворянских родов, как это было в северных башнях и западном крыле, да и представителей купеческих родов тоже почти не было, в отличие от южного Сената. Впрочем, официальных данных о том, в какую часть Сената отправляли выпускников академии, не было. Ванесса не знала, почему её поместили именно в западную, а её кузину отправили в северную.

— Я думала, вы не должны быть чем-то подобны Джанхагскому Прокурору, быть не хуже его, — улыбнулась сенатор, стараясь говорить как можно более сладко, елейно. — А вы ему и в подмётки не годитесь. И ладно бы дело было только в том, что магии в вас меньше — харизмы-то вам тоже не хватает.

Она развернулась и снова продолжила идти, в глубине души опасаясь, что Мерсер может что-то предпринять относительно неё. Впрочем... Возможно, стоило сказать Горскому, что она его раскусила. Тогда и месть Карела не будет так страшна — против Элины Мерсер вряд ли сможет что-то сделать. Впрочем, Горская никогда не одобрит связь своего единственного — благодаря Мейеру — сына с сенатором.

А на счёт того, что в Кханготане было тепло, Ванесса, всё-таки, несколько погорячилась. Поднялся ветер, и стало совсем зябко. И сенатор поправила шарф так, чтобы он закрывал не только её шею, но и уши. О красоте причёски, впрочем, из-за ветра пришлось забыть, и княжна даже несколько пожалела о том, что не наняла извозчика, который смог бы домчать её прямо от здания Сената до самых дверей кафе, где они с Сергеем договорились встретиться.

Ванесса не любила холод. Она не боялась его, но, право слово, совершенно не любила, хотя и сама едва понимала, почему. Просто не любила. Как не любила жасминовый чай, жёсткую ткань формы военных, тихие надтреснутые голоса и цветы шиповника. А ещё — ходить два раза в одно и то же кафе или в один и тот же театр. Это просто... было. Словно родилось вместе с ней. Ванесса не слишком-то стремилась размышлять о том, какая магия руководит жизненным циклом каждого — в Сенате и без неё хватало охотников. А холод, всё-таки, она совсем не любила, предпочитая то едва заметное тепло, присущее Девентеге и многим другим уровням...

Кханготан славился своими мостами через реки магии, бурлящей, живой, что текла через все уровни Ибере, но именно здесь словно превращалась в воду. В Кханготане было множество красивых зданий — по правде говоря, ни одного некрасивого, так как именно сюда обычно прибывали послы из других миров. Да и обустраивал его в своё время, кажется, Манфрид Анкраминне, покойный муж императрицы. Вряд ли на Кханготане в таком случае хотя бы что-нибудь могло оказаться некрасивым, безвкусным или непродуманным. Но тут было, всё-таки, довольно прохладно, и небо в большинстве случаев было скрыто за облаками или тучами. Было бы куда проще, если бы здание Сената находилось на каком-нибудь другом уровне, а не в Изимском предместье Кханготана. Где-нибудь, где погода не такая однообразная — на внешнем уровне Ибере даже летом было прохладно. Княжна не была против такой погоды, но не круглый же год!

В кафе Ванесса практически влетела. Едва не поскользнулась и не грохнулась на мокрой от растаявшего снега керамической плитке. Она чертыхнулась и схватилась за ручку двери. К счастью, ей удалось не упасть. Это было бы совсем обидно. И она выглядела бы ещё более глупо, нежели обычно. Какой-то официант посмотрел на неё чуть настороженно, и Ванессе подумалось, что будь она младше, обязательно бы смутилась. Но ей было столько лет, сколько было, так что княжна лишь усмехнулась и вошла в зал, довольно быстро отыскала нужный ей столик и присела в кресло. Кафе — стоило отдать должное вкусу Сергея — было довольно уютным.

— Здравствуйте. Четыре чашки кофе, пожалуйста, — сказала Ванесса официанту, когда тот подошёл к ней. — Один латте с ежевичным сиропом, второй — с карамельным, третий — с банановым, а четвёртый... Тоже с ежевичным. Не сразу, пожалуйста. Я жду своего парня, он опаздывает.

Заказывать пирожные сенатор пока не стала. Если Сергей будет опаздывать слишком сильно, и сенатору придётся просидеть здесь больше, чем полчаса, она обязательно закажет себе ещё пирожных, молочные коктейли и ещё что-нибудь. В любом случае, она проголодалась достаточно сильно, чтобы съесть половину ассортимента в этом кафе.

Часы показывали шесть часов пополудни. Горский опаздывал на сорок минут, и Ванесса уже начинала сердиться. Это уже вошло в привычку: он всегда опаздывал, а она всегда сердилась на него за это. А ещё у них вошло в привычку соревноваться, кто придёт позже. Точнее, это у неё это вошло в привычку. Горский всегда каким-то образом приходил позже и об этом соревновании ровным счётом ничего не знал. И это, пожалуй, было ещё более оскорбительно. Ванесса не любила приходить первой. Она совершенно не представляла, что ей делать всё время ожидания — обычно в Сенате именно она не отличалась особенной пунктуальностью, все остальные обыкновенно приходили минута в минуту.

— Прости, опоздал! — выдохнул Горский ей в шею, когда уже была допита первая чашка кофе.

Холодом, как и всегда. От него всегда веяло холодом. Даже если он уже три часа просидел в душном и жарком помещении, холод не только не исчезал, он, казалось, прилипал к нему ещё сильнее. И Ванессу всегда это неимоверно бесило. Иногда она удивлялась своей выдержки — иногда, во время разговора ей ужасно хотелось запустить чем-нибудь в его голову. Чем-нибудь тяжёлым. Или острым. Или острым и тяжёлым, как меч Арго Астала. Не самый плохой вариант, как казалось Ванессе. Только вот у неё вряд ли хватило бы сил этот меч поднять.

Это передалось ему от мамочки, ехидно сама себе мысленно заметила Ванесса, от ледяного генерала Элины Горской, женщины, чьё имя так часто звучало в военных училищах как пример истинного хладнокровия перед лицом опасности и в школах для девочек как предостережение. Ему многое передалось от матери — пепельные волосы, несколько неестественная всегда улыбка, манера говорить, держать себя с подчинёнными... А от отца — только пронзительный взгляд светло-серых глаз. Его отца Ванесса знала куда лучше. И уважала, пожалуй, куда больше. Иван Рейнвейрс никогда не был хорошим воином или хорошим политиком. Он был всегда кем-то большим, и семнадцатилетняя Ванесса — впечатлительная, как почти все девочки в этом возрасте — почти обожала его. Сергею в ту пору не было и четырёх — вряд ли он мог сколько-нибудь хорошо помнить своего отца. Ванесса вот своего совсем не помнила, хотя ей было уже лет пять, когда он пропал. Она никогда и не вспоминала об этом — лишь знала. И всё.

— Вижу, что опоздал, — сказала Ванесса таким тоном, в котором можно было уловить и радостные нотки, и раздражение.

Подходит официант, и Горский заказывает себе жасминовый чай, а Ванесса просит принести ей вон то пирожное — покрытое голубой глазурью и украшенное двумя ягодками ежевики. За счёт Горского, разумеется. Пирожное кажется Ванессе довольно вкусным на вид, и ей интересно проверить, не ошиблась ли она. Девушка никогда не любила ходить в одно и то же кафе несколько раз. Предпочитала каждый раз посещать что-то новое. Пробовать что-то новое. Ни в коем случае не останавливаться надолго на одном и том же месте. Не сказать, что Сергей разделял её мнение. Вероятнее всего, считал блажью, как и почти все, кого сенатор знала.

Впрочем, это было совсем неважно. Горский терпел эту её прихоть, а она старалась терпеть его непунктуальность. Пожалуй, им обоим не стоило злиться друг на друга. Но она злилась. Злилась так сильно, что едва была в состоянии отвечать ему достаточно вежливо и мило. Впрочем, вероятно, этого и не требовалось — он не требовал от неё ни вежливости, ни ласковости, и от этого находиться рядом с Сергеем было куда проще, нежели, например с коллегой её матери. Он не врал ей в лицо, хотя и недоговаривал кое-что, о чём Ванесса прекрасно догадывалась. Вряд ли это можно было считать ложью, если княжна уже обо всём знала.

— Сердишься? — Горский не извинялся, и сенатор это прекрасно видела. Он никогда не извинялся, даже если был неправ. И это качество Ванесса тоже в нём не любила.

Он ей, пожалуй, не нравился. Нет — совершенно точно не нравился. Как не нравились ей его вечно холодные руки и уставший взгляд. Не нравилось его поведение, от самых ничтожных жестов до принципов, которые он старался воплощать в свою жизнь. Он был совершенно другим. Будто бы из абсолютно иного мира, нежели она. Будто бы воспитывались они в противоположных точках вселенной или даже в разных.

У него голос был очень тихий. Будто сорванный. Но очень пронзительный. Не такой как был у Ивана. И уж точно не такой как у Элины. Генерала, впрочем, Ванесса видела всего один раз. Тогда, когда у неё самой ещё был роман — даже что-то ещё более незначительное — с Сонгом, падишахом⁶ Элины, но и этого было достаточно, чтобы понять. Да и у братьев Элины голоса были совсем другими. Не надреснутые. Не едва-едва хриплые...

— Нисколько, — поджала губы Ванесса и отпила из чашки ещё кофе. А потом нахмурилась и добавила: — Сильно сержусь.

Горский выдавил из себя некое подобие улыбки. Точнее, ему, наверняка, даже казалось, что он улыбается, только вот назвать это улыбкой княжна не смогла бы при всём желании. Впрочем, представлять, что он улыбается по-настоящему, Ванесса никогда не умела. С воображением у неё было всё не так уж хорошо, как, вероятно, могло показаться. В любом случае, Сергей попытался сделать вид, будто бы ему стало смешно, и сенатор не смогла удержать усмешки.

Следующие минут десять — или больше, во времени княжна ориентировалась тоже не слишком хорошо — прошли в молчании. За соседним столиком какая-то дамочка громко возмущалась своей подруге поведением мужа. Смешно и глупо. Как будто бы вся жизнь этой леди зависела лишь от её супруга! Ванесса не могла согласиться, будто бы счастье женщины может зависеть от какого-то мужчины, если его счастье не зависит от этой женщины. Она не понимала. Сестра её, должно быть, смогла бы понять подобное, но... Ванессе это казалось противным. Всегда казалось. И в детстве, и сейчас. Возможно, счастье ещё могло зависеть от магии или от того, нравится ли человеку дело, которым он занимается, но вряд ли от другого человека.

Во всяком случае, так не должно было быть.

Горский молчал. Очевидно, думал, что он может ей теперь сказать. И, не находя слов, продолжал думать дальше. Возможно, обдумывал, как вести себя дальше — Ванесса из проверенных источников знала, что пару дней назад он пытался отказаться от своей миссии. И это было... мило с его стороны. Столь мило, что сенатор едва ли могла требовать от Сергея чего-то большего. Нельзя было требовать, учитывая то, где работал он и где работала она. Слишком разные должности. Слишком разные службы⁷.

— Мы уже давно вместе, — заметил он едва слышно, — а ты до сих пор ни разу не называла меня по имени.

Официант принёс, наконец, пирожное, и княжна едва-едва смогла удержаться от язвительного комментария — в этом кафе ничего не пекли прямо на месте, вся продукция привозилась по утрам, а несли ей это пирожное столь долго, будто бы делали его только что. Или хотя бы украшали. Ванесса хотела бы разозлиться на официанта, но, впрочем, промолчала и холодно улыбнулась.

Официант вряд ли был виноват в произошедшем. И уж точно — не был виноват в том, что Горский задал ей очередной идиотский вопрос. Официант просто работал здесь. Трудился, отрабатывал деньги, которые ему платили. Нельзя было сердиться на него за то, что Сергей говорил глупости.

Слова Горского насмешили её. Она часто называла его по имени в своих мыслях, но почти никогда не говорила этого вслух. Произнести его она не могла и сама едва знала, почему. Просто не получалось. Именно это твердила себе Ванесса, чувствуя, что вопрос ей не понравился. Она вообще не слишком-то любила на что-то отвечать. По работе ей в основном приходилось задавать вопросы. Отвечали на вопросы чаще другие. Ей редко подобное позволяли. Всё больше просили передавать право ответить кому-то другому. К счастью, такое было позволено.

— А ты разве этого заслуживаешь? — Ванесса отломила вилкой кусочек пирожного и тут же положила этот кусочек к себе в рот. — Разве ты заслуживаешь того, чтобы я звала тебя по имени, господин «проверяющий Сенат»?

Пирожное оказалось довольно вкусным, хоть и не настолько, как сенатор ожидала. Глазурь была несколько не такая, как в кондитерской на набережной реки Шаветт, что течёт в предместье Кроббо. В той кондитерской сенатору тогда очень понравилось, хотя и находилась она не в самом престижном предместье уровня. И если бы Ванесса ходила в одно кафе дважды, она обязательно пришла бы туда снова. К тому же, вид из окна кондитерской открывался просто великолепный.

Река Шаветт была обыкновенной. Не магической. Обычной рекой, несущей воду. Находись эта речка где-нибудь на другом уровне, летом там бы купались ребятишки... На уровне, где была академия, тоже была подобная речка. Ванесса с подружками — к мальчишкам она лет в двенадцать почему-то относилась с большим недоверием и почти с презрением — тайком от дежурных преподавателей выбиралась иногда ночью к реке, и они долго-долго плескались в ещё не совсем остывшей после жаркого дня воде, а потом снова пробирались в свои спальни, искренне надеясь, что никто не узнает об этой проделке.

— Так ты знаешь? — удивился Горский.

Впрочем, «удивился» было не совсем то слово. Вряд ли Сергей был способен на столь сильные эмоции. Во всяком случае, княжна так думала. Чтобы удивиться чему-нибудь, нужно уметь чувствовать — бояться, сердиться, любить... А Горский... Разве он умел бояться, сердиться или любить?..

Так не удивляются. Нормальные люди, во всяком случае. Хоть что-нибудь, но обязательно промелькнёт в глазах или уголок губ дёрнется, или ещё что... Но у Сергея ничего не промелькнуло.

Он был похож на механическое создание — из тех, которые стоят в магазинах и продаются теперь уже за весьма неплохую цену. Из них получаются идеальные дворецкие или носильщики. Там, где не нужно душевного тепла, эти товарищи из винтиков прекрасно справляются. И даже совсем не кажутся убогими. В некоторых дворянских поместьях стояли такие экземпляры... Некоторые — за несколько тысяч теджи, некоторые — за десяток льдистых монет⁸. На Девентеге тоже была такая механическая кукла. Появилась не так давно, и в последний свой приезд Ванессе удалось увидеть её. Жалкое зрелище, пожалуй, если не знать досконально, как эта штука работает и сколько усилий пришлось в неё вложить. Ванесса не знала и знать, по правде говоря, не хотела. Для неё всё это не представляло ни малейшего интереса. И она просто не понимала повсеместной в Ибере моды на этих чудовищ.

Горский был совершенно не таким, как она представляла его, когда ещё не познакомилась с ним — всё вспоминала Ивана Рейнвейрса, думала, что сын будет очень на него похож. А он был больше похож на Элину, от которой иногда в дрожь бросало, пусть ничего плохого про неё Ванесса не могла бы сказать. И, пожалуй, когда Сергей только подошёл к ней в день их знакомства, она долго поверить не могла, что он именно тот, за кого себя выдаёт. И потом ещё долго думала, что родила Элина, всё-таки, не от Рейнвейрса. Это уже после она увидела родинку на шее Сергея — тот всегда носил вещи с высоким воротом, а у Ивана шея всегда была открыта.

— Я в Сенате не только за красивое личико, — неспеша проговорила княжна, стараясь смаковать каждое произносимое ей слово. — Знаешь ли, я не настолько глупа, чтобы не понимать, чего ради ты стал за мной ухлёстывать. И с выдержкой у меня не настолько плохо, чтобы сразу кидаться на тебя и пытаться выцарапать тебе глаза.

Губы Сергея казались почти белыми. А ещё у него были очень светлые ресницы. Тоже — почти белые. Как и у его матери. Ванессе всегда казалось это довольно милым, пусть она и редко об этом говорила. Он был похож на мальчика из сказки, которого когда-то в детстве забрала к себе Ледяная владычица. «И никому на свете никогда не удастся разморозить теперь его сердце, ибо он стал её рабом»... Одна из тех глупых сказок, которые рассказывают детям, чтобы их напугать. Ванесса прекрасно знала, кто подразумевался под Ледяной владычицей, а кто под тем мальчиком. Это почти все знали. За исключением очень редких исключений. Но только этой сказкой всё равно продолжали пугать детей. Как будто в браке императрицы и Манфрида Анкраминне было что-то страшное. Они были счастливой парой довольно долго, конечно, насколько счастливой может быть ледяная статуя.

В каком-то смысле Горский и был мальчиком, к которому по-особенному относится Ледяная владычица — пусть Элина была и чуть мягче, чуть теплее императрицы, но это «чуть» вряд ли было заметно стороннему наблюдателю. Элина была матерью Сергея, и уж точно относилась к нему несколько иначе, чем к другим. И для этого не нужно было быть слишком наблюдательным.

— Говорят, не все средства, что выделены Сенату... — начал Горский.

А ещё говорят, будто бы Сенат — просто красивая жизнь. Красивая, яркая одежда всевозможных цветов, необыкновенные причёски, странная речь, странные мысли, идеи, что часто противоречат имперской доктрине... Будто бы они проводят свои дни в праздности и неге, не делая ровным счётом ничего полезного и лишь изредка удосуживаясь сделать ближнему пакость...

Говорят вообще слишком многое. Не только про Сенат — про генералов, про падишахов, про Карателя и даже про императрицу. Слухи и легенды, что, по сути, являются такими же слухами, только сумевшими стать всенародным достаянием, распространялись столь быстро. Практически о каждой сколь-нибудь значимой фигуре в Ибере. И легенд и слухов столь много, что почти каждая из них — чистая ложь. Но красивая ложь, которой, пожалуй, хотелось верить настолько сильно, что даже факты не были нужны. Впрочем... Когда они вообще были нужны?

— Врёшь! Чушь! — перебила его Ванесса. — Вайнриха или Астарна, возможно, и интересуют финансы, но ни Мерсер, ни твоя мамочка такими вещами не занимаются. Грязи слишком много. Уж не знаю, на них или на нас. Их интересует только энергия.

Магия, магия, магия — Элину и Карела интересовало именно это. Даже не те крамольные речи, которые произносились в Сенате — это больше интересовало Филиппа и Мейера. Ванесса не боялась никого из генералов, но двоих из них — Горскую и Мерсера — ей, пожалуй, стоило опасаться. Она не была связана с деньгами и никогда не говорила ничего плохого про империю, императрицу и её советников. Полиции ей тоже бояться не следовало — ничего противозаконного она не совершила с тех пор, как ей исполнилось пять (кажется, тогда она украла понравившуюся ей куклу у нянькиной дочки, за что до сих пор не попросила прощения), а вот с магией у некоторых представителей Сената действительно было что-то не то. А Элина была не из тех, кто прощает кому-то странности — она самой себе никогда странностей бы не простила. А уж после того, как Керберос убил одного её ребёнка за какое-то магическое отклонение, уж тем более не простила бы некоторых странностей с этой энергией у кого-нибудь ещё. Элина не простила бы никого, кто жил с той же магией тогда, когда её младший сын оказался убит. И Ванесса Ахортон прекрасно знала, что ей не стоит играть с ледяным генералом.

Она отложила в сторону вилку — пирожное уже было доедено — и поднялась с кресла. Горский посмотрел на неё удивлённо. На этот раз — действительно удивлённо, а не как-то... слишком странно, Ванесса не смогла бы, никогда не смогла бы точно придумать, как ещё можно было назвать ту эмоцию, которую он испытал, когда она сообщила ему, что обо всём догадывается. Ванесса накинула на плечи своё пальто, подумав, что теперь, когда Мерсер держал её за его рукав, она больше никогда не сможет надеть на себя бирюзовое, просто потому что воспоминания захлестнут её и станет слишком противно, после обмотала шею шарфом и, едва заметно, улыбнулась, вспоминая, как кутался в этот шарф Сергей, когда они прятались от чего-то — Ванесса уже и не помнила, от чего — на заброшенном складе одного из небольших заводов Новвитха, уровня, который был чуть ниже Кханготана — если считать по тому, какой номер он имел, считая от Ядра, то Новвитх был предпоследним, последним был именно Кханготан. Там тогда была зима. Не такая холодная, как на Кханготане, к слову, не самом холодном уровне Ибере.

Злости почему-то больше не было. Ванесса знала, что ей следовало бы разозлиться на Горского за то, что он обманывал её, но... Она уже давно перестала на него за это сердиться. В конце концов, они оба выполняли свою работу. И делали это настолько хорошо, насколько только могли. Она — помогала Леместу думать о том, принятие каких законов наиболее важно. Он — возглавлял отряд Чуящих⁹. Всё правильно. Всё честно. Никто из них не мог бы упрекнуть другого во лжи — ложь была частью их работы. Их обоих. И сенатор прекрасно понимала, что не имеет никакого права сердиться на полковника Горского за то, что тот кое-что скрыл от неё при знакомстве. В конце концов, она догадывалась обо всём. А потом знала.

— С днём Саменреты тебя, — улыбнулась Ванесса, напоследок прижавшись своими губами к губам Сергея.

Тот казался и вовсе поражённым и, чтобы не захохотать прямо при нём, сенатор почти выбежала из кафе. На довольно узенькую улочку по меркам Кханготана, где уже зажглись фонари. А стёкла в фонарях были не совсем прозрачные, а то ли фиалкового, то ли аметистового цвета. И от этого улица озарялась совершенно необыкновенным светом. Становилась почти волшебной. Как из старых детских сказок, которые читали многим маленьким девочкам, но никогда не читале Ванессе.

А снег, замечательного лазурного цвета снег, всё падал и падал, и было уже много таких лазурных сугробов... А снег всё шёл. И застревал в её тёмно-русых волосах. Ванесса чувствовала, как щёки её горели, но не от стыда, а от счастья или от простуды. И день — в свете фиалковых фонарей, припорошенных лазурным снегом — подходил к концу. И это был, должно быть самый чудесный день Саменреты в жизни сенатора Ванессы Ахортон.

1. Уровни — что-то вроде измерений в Ибере, между которыми можно путешествовать.

2. Саменрета — полубогиня, покровительница влюблённых.

3. Ибере насчитывает около пятисот округов, в каждом определённое число уровней. Где-то больше, где-то — меньше.

4. Сенат делится на четыре части, названных по частям света. Каждая занимается определёнными делами по профилю. Самой престижной считается северная часть, самой непрестижной — восточная.

5. Малый Совет Императрицы — орган, по функциям напоминающий Правительство.

6. Падишахи — одно из воинских званий в Ибере. Идут после генералов.

7. И Сенат, и Чуящие относятся к службам Ибере, а не к органам.

8. Теджи и льдистые монеты — денежные единицы Ибере. Льдистая монета равна примерна 5300 теджи.

9. Чуящие — служба в Ибере, выявляющая людей с наиболее опасными отклонениями магического поля.