Дым сквозь рёбра (джен)

Нервы, нервы, нервы…

У существ, подобных им, у монстров этого вида, нет нервов как таковых. Грубо говоря, у скелетов не может быть нервных окончаний. Но они всё равно способны чувствовать — осязать. Например, боль — когда вырезаешь лазером кусок из своей ладони или когда слишком сильный заряд сносит тебе полчерепа. Это больно. Можно зажать в зубах что-то навроде старой записной книжки или поношенного портмоне, которое уже не жалко, а можно просто орать во всю глотку (которой, правда, нет) до потери сознания. Факт остаётся фактом — простым и, одновременно, сложным в своей парадоксальности. Вот так: нервов нет, а боль есть.

Нервы.

Нервы, нервы…

Ах, проклятые нервы!

Нет у скелетов нервной системы, но нервишки-то шалят! Немудрено, особенно — когда есть только два варианта на выбор, и оба — неправильные. Тебя ли перед этим выбором поставили, сам ли встал? Поди, разбери! Да и имеет ли это значение, когда третьего всё равно не дано?

Перед пустыми глазницами возникает яркая картинка. Три скелета — два маленьких, один побольше, — взрослый держит ладошку ребёнка, второй сидит на руках — счастливая семья возвращается домой, непринуждённо беседуя о насущном. Голоса не слышны — звука нет вовсе, — но и без этого видно, что все, в общем, счастливы.

МИЛОСЕРДИЕ.

Нет, правда, это прекрасный выбор! Стоит только войти в лабораторию, снять силовое поле и сказать: «Пойдём домой». Просто, не так ли? И все трое счастливы, никаких обид, никакой боли. Счастье на троих — заманчивая перспектива. Вот только…

Картинка резко сменяется. Поле боя, цветастые всполохи магии и серый. Серый, серый, серый! На выжженной траве и на голых камнях, в воздухе — нигде не укрыться от серого праха павших — десятков, сотен, — покрывающего всё и вся. Они заплатили огромную цену за право продолжать существовать. Должны ли они заплатить ещё больше?

АТАКА.

Жестокость. Это действительно жестокий выбор, и сделать его тяжело. Может, чуть менее тяжело, чем если бы «уровень насилия» был равен, скажем, единице. Но так уж устроены монстры, таковы их души — они изначально не предрасположены к жестокости, само их существо не желает атаковать.

Однако, сотни потерянных жизней, тысячи погибших надежд и стёртых в пыль мечтаний — разве не стоят они какого-то столь простого и хрупкого счастья трёх жалких скелетов? Если бы знал он ответ, разве бы колебался? Но ответа не знал никто.

Война есть война, свобода требует жертв. Война закончилась, но их борьба всё ещё продолжается. Потерянная душа мерцает белым.

АТАКА.

Он сделал свой выбор. Его уже не отменить. Не отменить ослепших глаз, трещин на черепах — его, их. Не отменить? Да, так он считает, хоть Второй с упорством — глупца ли? Храбреца ли? — твердит обратное.

Второй улыбается сквозь слёзы, Первый отпускает полные бессильного скептицизма комментарии. Он может слышать их сквозь дверь лаборатории, сквозь десять сантиметров металла, способного выстоять, кажется, против любой напасти — что уж там звуки? Но он не может не слышать.

Совершив однажды акт насилия, с каждым разом делать это становится намного проще.

Возможно.

Немного.

…

Нет.

«Это не твоя ответственность».

Себя обмануть не выходит, сколько не тверди, сколько не повторяй слова короля. Он, пожалуй, просто из тех, кто не может. Самообман — удел слабых. Трусов.

МИЛОСЕРДИЕ — удел трусов?

«Это храбрее, чем всё, что ты когда-либо делал, или всё, что ты когда-нибудь сделаешь».

Лгать себе не имеет смысла.

В конце концов, что вообще имеет смысл — раньше, теперь, всегда? Вопросы без ответов. И всё, что остаётся, — отбросить прочь милосердие, сосредоточиться на конечной «великой» цели, опираться на собственный научный интерес, в конце концов!.. Так?

А руки — проклятые дырявые ладони — всё равно трясутся. Теперь уже, после того, как окончательный («Окончательный?» — звучит голосом Второго) выбор сделан, потерянная душа содрогается под белым халатом, под слоями мешковатой чёрно-серой одежды, под рёбрами — и всё долговязое костяное тело содрогается вместе с ней. Нервы, нервы! Нервы без нервной системы, гениальный учёный без мозгов — буквально. А звучит как ужасный каламбур.

Доктор Гастер сидит на жёстком полу, прислонив ссутуленную спину к холодной металлической двери, и зажатая в трясущихся костяшках-пальцах сигарета уже… чёрт возьми, восьмая по счёту! Будь у него лёгкие, они бы уже давно отказали! Но лёгких у него нет, в отличие от совести, отсутствие которой он пытается доказать, кажется, всем и каждому, а прежде всего — себе. Настоящая наука требует жертв, так?

А рядом лежит рисунок Второго — три счастливые костяные мордашки. И почему-то, доктор тушит сигарету именно о «свою». Тушит и поджигает новую. Вот только табачный дым не способен согреть потерянную душу. Как вода сквозь пальцы — даже в таких мелочах. Гастер убеждает себя, что курение успокаивает. Гастер нагло лжёт.

Они плачут, стенают, шепчутся где-то там, в паре метров, за дверью. Он не слышит — это слышит его мерцающая, бьющаяся в конвульсиях душа.

А дым утекает сквозь рёбра.