На передовой (джен)

Кажется, он уснул. Отключился, провалился в забытье, и это продолжалось всего несколько секунд, а он думал, что прошло не менее часа. Его оглушила тишина, царившая вокруг, забивающая собой уши, глаза и даже легкие — как вакуум или дым, плотная завеса которого не дает дышать. У них появилась пауза, небольшая передышка.

Кажется, ему было безразлично. С некоторым отстранением он бросал короткие взгляды на сереющее в сумерках небо, изредка освещаемое нервными всполохами далеко на линии горизонта. Но это только казалось: загляни ему в глаза его напарник, сидевший рядом, то непременно увидел бы жадное любопытство, тихий внутренний огонь и… жажду жизни. Огромное желание жить. Но напарник, привалившийся к стенке окопа, опирался двумя руками на залепленную глиной винтовку, зажатую между коленей и, опустив голову, молчал.

Кажется, ему не было страшно. Он лежал ничком, вдыхая аромат свежевзрыхленной земли вперемешку с горелой, прелой листвой. К этому примешивался непонятный запах — позже он охарактеризует его как «запах смерти», — от которого непонятно почему становилось тяжело, даже жутковато. И да, он врал вокруг всем и самому себе: он боялся. Боялся, как самый обычный подросток, сжимая влажные от пота пальцы на холодной поверхности приклада.

Вспоминал, как билась в истерике мать, когда он озвучил свое желание уйти со всеми, как он ночью тайком собрал немного вещей в дорожную сумку — сменное белье, фляжку для воды, пару вареных картофелин и шмат сала, круто посоленный (на первое время), складной нож — память от отца! — и старую потрепанную фотокарточку, где они были все вместе: мать, живой еще отец, старший брат и он — маленький, глупенький — все веселые, улыбающиеся. Семья. Как сбежал с заднего двора, переметнувшись через плетеную изгородь, как чувствовал себя свободным, молодым, полным сил… как в груди разгоралось все ярче пламя ненависти к фашистам — убийцам, надругавшимся над их чистой русской землей, когда лесами и полями пробирался к своим, по дороге встречая все ужасы войны. Как прибавил себе два года, измарав справку о рождении…

Да, тогда им двигало желание мстить и защищать. Сейчас же был только липкий, животный страх, постыдный в том, что он боялся за себя — за свою жизнь, за свое тело, боялся не просто ощущения боли, но и ее вида. За прошедшие полгода его тело закалилось, стало намного выносливее, но сердце все также билось учащеннее, когда в воздухе раздавались громкие взрывы, а разум тонул в пучинах страха — липких, вязких, противных, стягивающих щупальцами, скользкими, холодными, как речные ужи. Он не признался бы ни матери — да ни за что!, — ни брату, если б нашел его на передовой, в том, что боится. И только в глубине своего сознания он мог отпускать себя, говоря сам с собой, не сжимаясь, не съеживаясь от собственных страхов, не боясь быть увиденным с зажмуренными глазами, которые отрицали и не хотели видеть кровь, вывороченные пласты земли и среди них — неподвижные тела. Только наедине сам с собой он мог быть честным…

Погруженный в свои мысли, он не заметил, как очнулся напарник; вздрогнув, тот покрепче схватил винтовку и осторожно тронул его за плечо:

— Товарищ комвзвода, почему так тихо?