Другой дом (джен)

В холле мать, усталая и сонная, о чем-то тихо беседует с Акулой. Лорд видит, что под глазами у нее синяки, пальто все в бусинах дорожной грязи, а волосы не мыты как минимум дня два, а то и больше. Для нее это почти опустившийся вид, и Лорд удивляется, что она вообще отважилась выйти на улицу. Видно, здорово на нее надавили. Ящики, далекие от понимания нюансов туалета лордовской семейки, откровенно жрут женщину глазами. Еще бы! Они такую красоту только по телевизору и видели! Смотреть в их сторону противно, но Лорд почему-то успокаивается. Он не знает, о чем они говорят, да и знать не хочет. Она приехала не для того, чтобы уговаривать Акулу оставить его в Доме, это ясно. Остальные варианты подсознание технично отметает голосом Слепого: “Это важно?”. Лорд старательно отворачивается, чтобы случайно не поймать ее взгляд, словно боится запачкаться.

Наконец они выходят — Наружу. Тут довольно ветрено и прохладно. Глаза начинают слезиться с непривычки — солнечный свет слишком ярок после полумрака домовских коридоров. Лорд сразу же понимает, что зря отказался вчера от таблеток, которые Табаки пихал ему в руки. Дурак! Понадеялся на свою выдержку. Чтобы не поддаться панике, Лорд старается отключить голову. Состояние заторможенное, как с похмелья — сказывается бессонная ночь — на этом фоне нервозность ощущается колючками где-то на кончиках пальцев и звоном в ушах.

У обочины их ждет Ниссан мужчины, с которым спит мать. Этот самый мужчина, высокий, черноволосый и чем-то похожий на Ральфа, сидит на водительском сидении. Он без стеснения разглядывает Лорда. Лорд понимает этот взгляд: мать наверняка постаралась убедить его, что “причина всех диагнозов мальчика в дурном нраве, неуживчивости и конфликтах с дирекцией, никакой шизофрении, что ты, дорогой!”. Она ведь еще не старая. Может даже мечтает о новом ребенке. Нормальном. Ей до дрожи страшно, что новый мужчина заподозрит ее в дурной наследственности. Лорд решает, что не станет облегчать ей задачу и неприятно, по-звериному скалится мужчине в лицо, когда тот выходит помочь, а протянутую руку грубо толкает и сам перетекает из коляски на заднее сидение. Мать с несчастным видом пытается забрать куртку Горбача и свитер Македонского, но Лорд резко дергается, прижимая свои сокровища к груди и зарывается в них носом, с шумом втягивая знакомый запах. Кажется, материн мужчина уже достаточно шокирован для тяжелого разговора — после того, как они вернутся в свою уютную квартиру, бросив Лорда где-то в Наружности, между жизнью и смертью. От этой мысли Лорду становится грустно, он перестает следить за лицом, которое не замедляет принять мечтательное и печальное выражение, и вскоре с недоумением ловит сочувственный взгляд водителя.

На заднем сидении ощущаешь себя непривычно здоровым. Последний раз Лорд ездил так еще когда был ходячим, и его все время преследует дежавю — кажется, что за рулем должен быть отец. От этой мысли не больно, она позволяет отвлечься от другой, более свежей потери. В окно смотреть не хочется, а от разглядывания собственных рук начинает мутить. Лорд закрывает глаза и проваливается в мутный, тяжелый сон.

Когда Ниссан останавливается перед воротами, Наружность больше не завлекает неверным солнечным светом, она темна, холодна и неприветлива. Мать и ее мужчина выходят, выгружают лордову коляску и лордову сумку, а потом долго о чем-то переговариваются. Лорд смотрит в окно. Над ним, закрывая полнеба, белесым привидением нависает восьмиэтажный дом. Он огорожен высокими забором из металлической сетки, его окна забраны решетками, вдоль его стен — гнездовища камер, чьи глазки горят недобрыми красными огоньками. Окна светятся белым мертвенным светом, как в Могильнике. По сути это все — один большой Могильник. Лорда передергивает. Хочется закурить, чтобы унять дрожь, и он судорожными движениями обшаривает карманы в поисках пачки сигарет, которую ему сунул Курильщик, а найдя, понимает, что у него нет зажигалки.

Все это похоже на сон. Как будто заснул, и проснулся как Сфинкс — в чужом теле через несколько лет, жалкий, потерянный и всеми забытый — Домом забытый. Или вообще не проснулся. Лорд кусает губы, пытаясь справиться с паникой, пока мать оформляет бумаги и говорит с местными пауками. Ему страшно. Очень страшно, как никогда еще не было. Он умолял бы мать передумать, если бы не знал, насколько это бессмысленно. Остатки самообладания уходят на то, чтобы не вцепиться ей в руки. Короткое прощание, знаменитый высокомерный кивок (вот за это его в первый же день и окрестили Лордом), досада на ее лице.

- Я заеду в субботу! Будь умницей! — и дальше, уже не смотря ему в глаза, — Будьте с ним помягче, пожалуйста. Мальчик не привык к строгому распорядку дня. Дайте ему адаптироваться. Да, да, конечно, я позвоню завтра. До встречи, веди себя хорошо!

Паучиха рассеянно кивает, пролистывая Лордовское личное дело. Светлое пальто в бисеринках застывшей серой грязи, так и не дождавшись ответа, исчезает в дверном проеме, помахав на прощание рукой. Наверное, она тоже не сильно довольна тем, что Лорд оказался в этих стенах. Еще одна сломанная судьба, а ведь у нее даже Дома не было...

Паучиха наконец отрывается от изучения вязи буковок на полосатой тетрадной бумаге.

- Давайте его пока наверх, наверное, в тридцать шестую. Мальчик, — она наконец поворачивается в сторону Лорда, — завтра утром тебя посмотрит доктор, а сейчас тебя отвезут в палату. Я приду через полчасика проверить. Ты же не будешь нервничать? — добавляет она строго.

Лорд медленно кивает. Конечно же, он не будет нервничать. Истерика подождет. Не хватало еще начать знакомство с новым обиталищем с местной клетки.

Два молодых ящика провожают его по коридору к лифту — и дальше, в ту самую тридцать шестую. Белые стены тут пахнут лекарствами, белые двери — болезнями, а белый свет режет глаза. Тут так много белого, что даже не верится, что в мире могут существовать какие-то другие цвета. Лорд думает, что будь он незрячим как вожак, ему было бы сейчас гораздо проще.

Палата оказывается совсем небольшой. Тут всего две койки. Если бы не вытянувшееся на одной из них тело, Лорд подумал бы, что палата необитаема. Тот, другой, скрытый одеялом под белой простыней, неподвижен и сливается со стенами. Лицо землистого цвета, чем-то отдаленно напоминает физиономию Слепого, но совершенно лишено его изменчивости и живости. Тени не играют с ним, вытянутые черты спят. Судя по всему, сном беспробудным, думает Лорд.

Ящики выгружают его на койку. Лорд не помогает, чтобы не оповещать заранее о своих способностях. Коляску, к его удивлению, увозят за дверь. Видимо, предполагается, что все свободное время он так и будет проводить лежа в постеле. Ящики уходят, предварительно проследив за тем, чтобы Лорд переоделся в белую больничную пижаму. Его вещи они увозят с собой, в том числе куртку Горбача, жилетку Табаки и свитер Македонского. Почему-то от этого Лорду хочется кричать. Через минут сорок ящики возвращаются: Сумка расстегнута и все в ней перевернуто вверх дном, сигарет, конечно нет, но остальное вроде бы на месте. Лорд немного успокаивается, хотя сейчас он продал бы душу за одну затяжку.

Больше его сегодня не трогают. Вскоре на всем этаже выключают свет и голоса смолкают. Спать совершенно не хочется, он выспался в машине, но делать тут больше нечего и Лорд честно закрывает глаза. Он успевает даже провалиться в вязкую дрему, как в лицо вдруг снова ударяет белый свет потолочных светильников. Шумная полная паучиха вползает в палату с грохотом и лязгом. У нее с собой шприцы и ампулы. Она не приветствует и не просит прощения за свое вторжение. Но Лорд не успевает возмутиться, он слишком напуган. Он видит себя как наяву, обколотого лекарствами, обездвиженного, со стекающей с подбородка слюной. Это так страшно, что ладони мгновенно становятся мокрыми и холодными от пота. Паучиха возится возле тумбочки с капельницей неразумного соседа, что-то настраивая и прилаживая. В его вену вставлен катетер, оба запястья в синих и красных пятнах. Паучиха ругается себе под нос, понося тонкие сосуды и толстые иголки. Наконец она заканчивает и поворачивается к Лорду.

- Давай руку!

- А… что это? — выдавливает из себя Лорд.

- Это чтобы спалось хорошо, — отвечает паучиха после паузы, смерив его взглядом и, видимо, признав за ним право на диалог.

- Я хорошо сплю, — Лорду неприятно, но он изо всех сил старается напустить на себя тот самый вид, который так хорошо влияет на пожилых преподавателей женского пола.

Паучиха замирает, что-то обдумывая, и Лорд почти слышит, как шевелятся шестеренки в ее голове.

- Ладно... Смотри у меня, не вздумай…! — она многозначительно грозит пальцем и уплывает в коридор.

Второй раз заснуть удается не скоро. В коридоре громко переговариваются паучихи и постоянно что-то гремит. К тому же начинают мерзнуть ноги. Так всегда бывает, когда Лорд нервничает. Неприятное чувство, и с ним ничего нельзя поделать, кроме как накинуть второе одеяло. Которого тут нет. Промучившись с час, он думает, не стоит ли выползти в коридор и попросить что-нибудь теплое? Рассмотрев эту мысль и так, и эдак, решает, что все-таки не стоит. Шанс получить в вену какую-то дрянь, от которой сознание уплывет в неведомые дали, выше, чем шанс согреться… Через некоторое время он незаметно для себя засыпает, сквозь уже сон слыша в коридоре крики и топот.

Этот сон похож на Прыжок. Из холодной пустой палаты — в жаркое лето в “том”, приморском Доме. Лорд был там только один раз, в свой первый год. Он тогда не сумел как следует насладиться этой поездкой, и позже сильно жалел об этом. То лето выдалось тяжелым. Месяц в Доме — не тот срок, за который можно полюбить Стаю и стать своим, так что Лорд тогда был больше озабочен своей тяжелой судьбой, нежели чем загаром и морскими купаниями. Но Тот Дом он хорошо помнил. И не удивился, когда попал в него во сне. А вот люди вокруг были незнакомыми. Высокий загорелый паренек с цепким взглядом и с какой-то смутно знакомой висюлькой на шее; изящная девушка, одетая в черный купальник и черную же широкополую шляпу, странно уместно на ней смотрящуюся в такую жару, другие ребята — тут были и колясники, и затянутые в корсеты купальщики — все были явно домовцы, все были незнакомы. Лорд не был любопытен, но по обрывкам чужих разговоров, по редким фотографиям, вываливающимся из чужих альбомов, имел представление о том, как выглядели Старшие — те, кого он не застал. И он готов был поспорить на блок сигарет, что фиолетовый колясник — знаменитый Мавр, несколькими годами позже укокошивший полдома, а загорелый паренек — Череп, активно ему в этом помогавший.

Лорд откуда-то знал, что этот Он был ходячим, умел быстро бегать и даже плавать. Настоящий Лорд, а не этот, сновиденческий, раньше был высоким — он смутно помнил, что уже в шестнадцать, до аварии, на большинство сверстников смотрел сверху вниз. Сейчас же, в этом странном сне, роста в нем было от силы метра полтора. Сначала это было непривычно, а потом он догадался, что попал в детство. Это было странно: он знал, что его никак не могло там быть, и все же это был он… На коленке у него была ссадина, которую он получил в одиннадцать лет во дворе, и которая до сих пор красовалась на том же месте белесым шрамом. Только тут она была совсем свежая… и, видимо, полученная при других обстоятельствах.

“Эй, Принц!” — Лорд развернулся и вздрогнул, уткнувшись взглядом в мелкого тощего жилистого мальчишку. Мальчишку с седой челкой. Сама челка была непричем: Волка нельзя было не признать, даже если бы тот выкрасил волосы в рыжий. “Принц, что застрял, погнали к беседкам!”. Лорд рассеянно кивнул и побежал вперед, стараясь не терять из виду Волка. Мимо проносились чужие лица, знакомые и незнакомые. Наконец они добежали до беседок. Тут, на уложенных в ряд покрывалах расположились ребята Хламовника: Кузнечик, который еще не успел стать Сфинксом, Слепой, в одиннадцать почти неотличимый от себя же восемнадцатилетнего, похожий на цыгана Горбач, неразлучные Рэкс и Макс, Фокусник, Слон… Незнакомый светловолосый мальчишка с сережкой в ухе.

Лорду замахали руками, подзывая, и он поспешил к ним. Ему освободили место на покрывалах, протянули арбузный ломоть, кто-то кинул в него полотенцем. Вокруг галдели, болтали, кричали и смеялись. Это было так привычно и незнакомо одновременно, что Лорд тоже улыбался, чувствуя как на глаза наворачиваются слезы. Перед ним был мир, которого он не знал, мир, где его, сегодняшнего Лорда, не было и не могло быть, но который он любил просто по факту его существования когда-то. Где-то…

- На одном из кругов, — весело произнес полуголый Шакал Табаки, по уши измазанный в мокром песке, черный, мелкий, худющий, похожий на ряженую обезьянку в своих широких плавках, с руками, увешанными фенечками, с бусами на шее. Невесть как оказавшийся так близко к Лорду, что касался его плечом и рукой. — Ты что-то заблудился, мой дорогой. Не пора ли тебе домой?

Лорд подумал было изобразить недоумение, но вместо этого прошептал так тихо, что услышать его мог только Табаки:

- Помоги мне...

Лицо Табаки начало меняться, из веселого и дурашливого стремительно превращаясь в грозное и даже мрачное, но Лорд знал, что бояться его не надо. Где бы он ни был, и в кого бы не переродился, он оставался собой, а значит, тем единственным, кто никогда не откажет в просьбе.

- Помоги, — прошептал Лорд еще раз, и Табаки, больше не похожий ни на мальчишку, ни на того себя, которого помнил Лорд, коснулся его руки, вкладывая в ладонь что-то твердое и теплое. — Что это?

- Дорога домой.

На ладони у Лорда лежал блестящий серебристо-синий, почти черный, камешек. Он сажал его в кулаке, обещая себе, что скорее умрет, нежели чем расстанется с ним и…

...Дверь с грохотом отворяется. Лорд просыпается и не сразу понимает, где находится. Он жмурится, считая про себя до пяти и открывает глаза. В дверном проеме маячит белесая фигура вчерашней паучихи. За окнами ночь.

- Подъем! — гаркает она, — Уже шесть утра! Через два часа обход!

Лорд подтягивается, приподнимаясь повыше. Сон все еще бродит в нем, не отступая до конца, и он борется с искушением разжать кулак и проверить, нет ли там и в самом деле черного камешка. Паучиха подплывает к неразумному соседу и начинает проводить какие-то манипуляции, судя по всему, довольно интимного характера. Лорд думает было отвернуться, но паучиха поправляет подушки на постели соседа, и теперь его становится видно лучше. Светловолосое безжизненное лицо Лорд разглядел еще вчера. А вот сережку в чужом ухе вчера он видеть никак не мог. Он видел ее во сне несколько минут назад. Ее хозяин, этот же парнишка, только несколькими годами моложе, во сне умел ходить, громко и весело хохотать, и, судя по всему, жил в Доме. Лорд с трудом отрывает от него глаза и разжимает руку. В потной ладони зажат камешек темно-синего цвета. Он блестит от пота, как несколькими минутами раньше блестел от соленой морской воды.

Утренние часы до обхода долгие, сонные, тягучие. В коридоре что-то громыхает и звенит. Лорд знает, что это провозят баки с едой, но ему все равно представляется всякая ерунда, вроде тележек с ржавыми пыточными инструментами, которые толкают перед собой безглазые санитары с серыми лицами. В наружной жизни у него был диск с компьютерной игрой, действие которой проходило в сумасшедшем доме, так что воображение его разыгралось не на пустом месте — в сюжете той игры пациентов ждало что-то похожее. Лорда, слишком увлекшегося воспоминаниями, передергивает. Чтобы как-то отвлечься, он смотрит в окно. Где-то там, за двойными стеклами, за металлическими решетками, завывает ветер, но Лорд его не слышит, только видит, как качаются деревья и гнется к земле трава. Он думает, как здорово было бы сейчас распахнуть форточку, чтобы холодный пыльный воздух распугал больничные запахи, заставил их в ужасе разбежаться и попрятаться по углам. Совершенно немыслимо! Но он все равно представляет себе, как сделает это: ухватится левой рукой за изголовье кровати, правой оттолкнется от края тумбочки и рывком перенесет вес на подоконник. А оттуда до щеколды совсем близко…

“А потом, радость моя, тебя запакуют в специальную белую рубашку с длинными-предлинными рукавами, сделают укольчик в венку и отправят в клетку, чтобы ты больше не думал о всяких глупостях!” — ехидно скалится Шакал в его голове. Некоторое время Лорд ведет с ним мысленный диалог, придумывая всякие колкие реплики, которые наверняка развлекли бы Табаки. Потом он соображает, что диалог с воображаемым собеседником как нельзя лучше подходит его теперешнему положению — в конец концов, псих он или не псих! Эта смешная мысль, и Лорд изо всех сил старается не рассмеяться, потому что это было бы совсем уж нехорошо.

Ближе к восьми утра коридор оживляется: наполняется голосами и чужими шагами. Иногда звуки утихают, исчезая в чужих палатах, но через некоторое время возвращаются снова. До палаты номер тридцать шесть обход добирается через минут через двадцать. Первой заходит вчерашняя медсестра.

- А вот тут у нас молодой человек, поступил вчера вечером! — бодро рапортует она в коридор: процессию что-то задерживает, белые халаты не спешат заходить и негромко переговариваются — из приглушенной речи Лорд улавливает только “перевести”, “внутривенно” и “шесть кубиков”.

Наконец в дверном проеме появляется громоздкая фигура. Ее обладатель, очкастый и лысый человек лет сорока, выглядит ужасно важно. Однако, едва успев зайти, он отходит в сторону и пропускает вперед невысокого безликого мужчину в белом халате. “Моль”, — тут же приходит Лорду на ум. В Доме его назвали бы Моль. За этими двумя в палату входят еще несколько человек. Двоих Лорд вчера уже видел, это местные ящики, санитары. Остальные — молодые ребята, не ровесники, конечно, но и не сильно старше. “Аспиранты”, — догадывается Лорд, — ”Они будут изучать меня, как подопытную лягушку. Сначала живьем, а потом проткнут грудь и растянут на палочках под микроскопом”. Лорд едва сдерживает нервный смешок.

- Карту, — бесцветным голосом произносит Моль, и медсестра услужливо подсовывает ему под руку толстенькую и потрепанную тетрадь.

Моль перелистывает ее, не особо задерживаясь на первых страницах. Его интересуют только последние три-четыре, те самые, в которых спрятана Лунная дорога. А зря, ведь кроме нее там есть еще много чего. Например, ужасно глупая драка со Сфинксом. Это произошло сразу же, как Лорд появился в Доме. Лорду до сих пор стыдно за свою выходку. Хуже самой драки было только то, что все случилось на виду у администрации. Его пытались урезонить все, и больше всех сам Сфинкс, но в Лорда тогда словно бесы вселились. Драка кончилась тем, что Слепой выплеснул на него ведро ледяной воды, и Лорда оттащили от Сфинкса, как бешеного пса. За эту выходку он получил первую красную полосу.

Вторая полоса появилась намного позже. Она пахла кровью, болью и слабостью. Если бы Лорда нашли часом раньше..! Тогда никакой полосы, конечно же, не оказалось бы. Были бы тугие бинты на запястьях, много теплого чая с медом, шоколад и песни Табаки, уж наверняка совсем не страшные для такого серьезного случая. Но в тот день, как назло, Лорду не везло (хотя сам он тогда, конечно же, так не считал, и даже больше — он же все и продумал так, чтобы подольше не обнаружили). Сфинкс увидел его совершенно случайно, вернувшись за курткой, но Лорд этого не помнил — он к тому моменту уже валялся на кафельном полу в полной отключке в луже собственной крови. Это потом ему рассказали, как звал на помощь Сфинкс — и что такого истошного ора Дом не слышал, наверное, никогда. И как Табаки летел так быстро, что успел раньше ходячего Македонского, а потом зажимал чужие вены пальцами, скользкими от крови. И как Волк, наплевав на больную спину, на себе тащил Лорда в Могильник. Тогда они успели. Спасли. А красная полоса осталась.

Третья полоса была незаслуженной, но без нее было никак. В личном деле осталась запись “Хулиганство”, но на самом деле уничтожение Больших Часов, подаренных интернету от спонсоров на прошлое Рождество, к хулиганству отношения имело не много. Белый круг полметра в диаметре, с четко прорисованным циферблатом и стрелками-стрелами повис в столовой аккурат по центру залы, и чуть не свел с ума Табаки. Разбить их стало делом чести всей Четвертой, и, конечно, провернул операцию не Лорд, он бы не добрался туда при всем желании. Но он там тоже был — когда заговорщиков застукали ящики — и красные полоски посыпались на всех как из рога изобилия. Все это было ребячеством чистой воды, и никто и не думал, что за год до Выпуска количество этих самых полос может сыграть хоть какую-то роль.

- После завтрака ко мне, — отрывает Лорда от воспоминаний голос заведующего, до тошноты тихий и пустой.

У второй кровати обход почти не задерживается. Пауки переговариваются, и Лорд в первый раз слышит имя соседа — неподходящее, слишком жесткое, грубое, слишком чужое. Такое пошло бы Черному или Волку, а не этому прозрачному привидению в облаке серых волос. “Я буду звать тебя Мотылек” — думает Лорд.

Завтраки в психушке проходят под строгим надзором. Кажется, ящиков в местной столовой чуть ли не больше, чем пациентов — на пару дюжин психов целая армия в белых халатах. Оно и понятно, за каждым строгий надзор. Есть, когда на тебя вот так в упор разглядывают, провожая взглядом каждую ложку, невозможно, да, честно говоря и не хочется — в тарелках какая-то липкая, едва теплая гадость не аппетитного серого цвета. Вроде бы это овсяная каша, но выглядит она так, что польстился бы разве что Слепой. И то потому что слепой. Чай мутный, почти холодный, переслащенный, но пить хочется ужасно — и Лорд выпивает кружку почти залпом.

Как и обещали, после завтрака его везут в кабинет зав отделением. Оказывается, что Моль запрятался весьма и весьма далеко от своих подопечных, аж на второй этаж здания. Тут нет палат, только кабинеты начальства и каморки для персонала попроще. И еще здесь другой запах и даже другой цвет: стены отделаны деревянными панелями, на полу лежит паркет. Наверное, паукам кажется, что второй этаж — территория свободы. Отчасти это и правда так, но ведь без пациентов психушка все равно остается психушкой. К тому же появление ящика с лордовой коляской и гордо восседающим на ней Лордом, лишает подобные иллюзии основания.

Лорда провозят через рекреацию, отдаленно смахивающую на Перекресток, вдоль коридора все дальше и дальше. Где-то в глубине орет телевизор, туда-сюда снуют беспечные паучихи, иногда даже похожие на людей — они смеются и переговариваются друг с другом. Тут — самое сердце паутины. Оно бьется: шумно, гулко, с каким-то зловещим весельем. Гоняет кровь по венам-коридорам, вдыхая в мертвое белое здание жизнь, как Франкенштейн в своего голема.

Моль затаился за двойными дверями — в его кабинет можно попасть только миновав тамбур, как будто это не кабинет, а космический корабль, а Лорд — не опасный псих, а космонавт, проходящий дезинфекцию после исследовательской операции на незнакомой планете. Сравнение это чужое, в обычном состоянии оно не пришло бы в голову Лорду, а вот Волку обязательно бы понравилось, он любил такие книги. “Старший штурман межпланетного крейсера “Искатель” по вашему приказанию прибыл!” В одиночку Лорд здесь не выживет, это ему слишком хорошо понятно, поэтому он разговаривает с голосами в своей голове и думает чужими мыслями. Он знает, что это называется “шизофрения”, но ничего поделать не может. И не хочет.

В своем кабинете Моль кажется удивительно уместным. Несмотря на стерильность тут все кажется таким же пыльным, как сам хозяин. Пыльным, старым и бесцветным.

- Сюда, молодой человек, сюда, — Моль кивает перед собой и оборачивается к ящикам. — Спасибо, можете быть свободны, я позову, когда понадобитесь. Итак, для начала я в краце расскажу вам о правилах, принятых в стенах этого заведения, а потом пойдем дальше. Самое важное и, пожалуй, единственное, что от вас требуется — неукоснительно исполнять все требования медицинского учреждения, — Лорд озадаченно хмурится. “Главное правило — исполнять правила”. Что ж, логично. Это психушка. — Еда для пациентов готовится с учетом индивидуально разработанной диеты, поэтому съедать надо все, что находится у вас на тарелке. Это требование мое личное, и за исполнением я слежу со всей строгостью. Не удивляйтесь, но за недоеденный хлеб у нас можно схлопотать наказание, да. А теперь давайте знакомиться. Вы, если не ошибаюсь… — он называет наружнее имя Лорда, любимое им так же нежно, как собственное отражение, открывает тетрадку личного дела и зачитывает дальше оттуда. — Восемнадцать лет, склонен к агрессии и аутоагрессии, неконтактен, скрытен, имеет суицидальные наклонности, — Моль отрывается от чтения и впивается колючим взглядом куда-то в лордову переносицу. — Вы знаете, почему вас определили именно в мое отделение? Потому что только у нас контроль за пациентами ведется по типу “А” — круглосуточно и непрерывно. Обычно к нам попадают только после повторной попытки суицида, но за вас попросили отдельно.

Лорд тупо кивает. На самом деле у него в анамнезе не одна, а две попытки самоубийства, но о второй не знает никто, кроме обитателей Четвертой. Матери первой хватило, так что он и не сомневался, что она выкинет что-то похожее. Ей ужасно не хочется ходить на кладбище еще и к нему. Лучше уж заживо похоронить тут. Зато ее душа будет спокойна: формально сын жив. А уж в каком состоянии — это другой вопрос.

- Итак, вы к нам переведены из школы-интерната, — продолжает вещать Моль. — Закончить не успели. Вы же в курсе, что у нас взрослая лечебница? — Лорд снова кивает. За вчерашний вечер и за это утро он не увидел ни одного молодого лица, кроме матовой маски в белых простынях, которую сам же и окрестил Мотыльком. — Ваша мать не настаивала на обучении, однако, просмотрев ваше дело, я склонен допустить вас до сдачи экзаменов, после окончания школьного курса, разумеется.

Лорд хмурится. Он как-то совсем успел забыть об аттестате. Да, честно говоря, и не думал, что после психушки это будет иметь какое-то значение.

- Так что, попробуем в порядке эксперимента позволить вам продолжить обучение, — Моль поднимается из-за стола и начинает бродить кругами вокруг Лорда, периодически оказываясь у того за спиной, чем нервирует до невозможности. — Конечно же, на что вы можете рассчитывать, будет ясно только после тестирования.

- Наверное, я должен быть вам благодарен? — лениво интересуется Лорд.

Моль останавливается на полном ходу и снова с удивленным видом впивается глазами ему в переносицу — как будто не ожидает, что пациенты умеют разговаривать.

- Кхм… Там видно будет, молодой человек, там видно будет. Тест сдадите на следующей неделе. Заранее желаю удачи! А сейчас давайте все-таки с вами поближе познакомимся. Вот это, — Моль ласково улыбается кивает на неподвижные ноги. — В личном деле указано, что вы попали в аварию?

Лорд каменеет. О таких вещах не спрашивают и не рассказывают. Все, что нужно знать паукам — тут, в этой толстой тетрадке. Остальное — его территория, то, что внутри и что не выворачивают наизнанку перед каждым встречным. Так что лучше бы Моль молчал. Но он не молчит, и, кажется, ждет ответа.

- За рулем был отец, — медленно выдавливает из себя фразы Лорд. — Он погиб.

- А сестра? У вас же была сестра, правильно?

- Бы-ла.

- Расскажите, как все произошло?

Дорога, ночь, дождь. Фонари мотает ветром как в о второсортном триллере. Они качаются, и кажется, что тьма наползает на дорогу то справа, то слева. “Папа, почему брат всегда на переднем сидении?! Можно, сегодня я поеду рядом с тобой?”. “Конечно, принцесса! Я думаю, если вы будете иногда меняться местами, это будет справедливо!”

- Я не помню. Я сразу отключился. Пришел в себя в больнице.

Моль довольно кивает, как будто такого ответа и ожидал.

- Тут указано, что вы пришли в себя через месяц после аварии...

Матери повезло остаться в тот день дома. А сам он не был даже на похоронах. Сначала думали, что он не выйдет из комы. Потом — что останется полностью парализованным. Когда он очутился через полгода в коляске, врачи говорили — родился в рубашке.

- Да. Через тридцать восемь дней.

- Это было осенью? А через год, в сентябре, вас определили в интернат, я так понимаю? Вы довольно быстро восстановились.

Быстро восстановились?! Да что он о нем знает? Как смеет в такой манере обсуждать чужую жизнь?! Лорд ни разу в жизни ни с кем не говорил обо всем, что тогда случилось! Даже с матерью. Так какого черта этот урод решил, что именно с ним он сейчас разоткровенничается?! Кулаки сами собой сжимаются до хруста в костяшках. Моль близко, всего в метре. Если рывком кинуться вперед, то можно повиснуть на нем правой, а левой разбить ненавистное бесцветное лицо в кровь.

Лорд зажмуривается и несколько раз глубоко вздыхает. Нельзя. Если он хочется выжить и однажды вернуться — нельзя. Он открывает глаза и вглядывается в бесцветное лицо заведующего. Черт! Да он же вызывает его на агрессию! Проверяет. А за стеной наверняка ждут санитары, готовые кинуться на подмогу, как только у Лорда сорвет крышу. Ему становится смешно, но смех тоже под запретом, поэтому Лорд маскирует его кашлем.

- Нет, — цедит он, — это было не быстро. Это был довольно трудный год...

- Все-таки ты конченый придурок, детка! Просто ужас, какой придурок! — Табаки лениво затягивается. Он как-то по-хитрому зажимает сигарету: держит ее большим и указательным пальцами, развернув ладонь от себя, так, что дым поднимается вверх, обволакивая лицо, руку и белоснежный тюрбан. — Кого ты просил о помощи? — цедит он слова. — Меня..? Ты забыл, кто я такой? И с чего ты взял, что я помогу тебе? Ты — песчинка в моей бесконечной жизни, детка! Ты останешься навечно в своей психушке, а я завтра и не вспомню твоего имени.

Табаки так старательно изображает безразличие, напустив на себя суровый и циничный вид, что Лорду в конце концов становится смешно. Табаки, возмущенный такой реакцией, моментально теряет всю свою невозмутимость, и бросается на Лорда с кулаками, норовя разбить нос, а когда это ему не удается, впивается острыми ногтями в обнаженное плечо, а зубами целит в шею. Расшитые разноцветным бисером и лентами подушки разлетаются в стороны, а несколько нитей из бусин, заменяющих тут занавеси, не выдержав Шакалиного напора, разрываются, и бусины рассыпаются по полу, звонко стукаясь о мраморные плиты.

Табаки страшен в гневе: его лицо искажается, слюна брызжет в стороны. Но он зря старается — Лорд его не боится. Он не скидывает его с себя, даже когда кожа на плече оказывается прокушенной до крови, а только вяло защищается, продолжая смеяться.

- Мерзкий ублюдок! — орет Табаки. — Дерись, твою мать! Сражайся! Ты подохнешь, если не возьмешь себя в руки! Отвечай мне…!

Шакал замирает, и Лорд тотчас же перестает смеяться.

- Отвечай, — повторяет Табаки уже тише. — Ты должен сопротивляться. Я не верну тебя обратно, пока ты будешь тут валяться и мечтать о собственных похоронах.

- Я устал, — качает головой Лорд. — Просто отпусти меня…

- Черта с два я тебя отпущу, — шипит Шакал. — Будешь тут медитировать, пока не выбьешь из своей тупой башки всю дурь!

Лорд снова качает головой. Смеяться ему больше не хочется. Он отворачивается и смотрит в окно. Деревянные ставни распахнуты. Золотые солнечные лучи косыми полосами врываются в комнату, заставляя сиять мраморные статуэтки Будды в ожерельях из живых цветов и медные кувшины для подношений, расставленные по всей комнате. Легкий ветерок ласкает гирлянды колокольчиков, подвешенные к потолку, и они тихонько звенят нежными голосами.

Лорд закрывает глаза и откидывается на подушки. Его оранжевая кашая, которую Табаки издевательски именует тогой, сползла в драке с плеч куда-то на живот, но он не поправляет ее, а наслаждается ощущениями: шершавый лён под кожей спины, прохладный воздух, касающийся обнаженной груди... живые ноги, которые можно согнуть в коленях или вытянуть перед собой. Сейчас ему так хорошо, что вообще не хочется двигаться. Жалко, что Табаки этим почему-то недоволен. Если бы он тоже опустился на ковер и зарылся в красные льняные подушки, Лорд был бы еще счастливее.

- Ты мерзавец, — бурчит Шакал. — Я миллион раз тебе говорил, что ты забрел слишком далеко. Это тупик, детка! Отсюда нет выхода. Только смерть.

- Так помоги мне умереть, Табаки, — мурлычет Лорд.

Табаки не отвечает, но вздыхает как-то очень печально и по-взрослому. Лорд не видит, но чувствует, как проминаются подушки, когда Табаки устраивается рядом.

- Не проси меня об этом, пожалуйста. Проси что хочешь, но не этого.

- Шакал? — глаза открывать не хочется, но Лорд слишком удивлен — не словами, он их уже слышал, но интонацией. — Ты ли это?

- Не я. Я сейчас в столовой, распихиваю бутерброды по карманам.

- Ясно, — говорит Лорд, хотя ему совсем не ничего ясно. — Скажи мне, призрак Табаки, почему тебе тут не нравится?

- Мне-то? Это — твоя Изнанка, Рассветный! Мне вообще тут делать нечего! Я даже не понимаю, как ты умудряешься меня сюда затаскивать!

Лорд перекатывается на живот и нависает над Табаки, на подушку падает водопад золотых волос и сразу скрывает обоих от солнечных лучей. Вид у Шакала под стать голосу, задумчивый и серьезный. И, кажется, немного испуганный. Лорд долго молчит, не зная, стоит ли произносить вслух то, что и так понятно без слов.

- Я не затаскиваю тебя, — наконец говорит он. — Это ты не хочешь отпустить меня. Не позволяешь уйти.

Шакал мрачнеет, черты лица перекашивается, остатки смущения и расслабленности вмиг покидают его. Он рывком садится, отбрасывает Лорда от себя, сверлит его злыми глазками, как будто решая, куда ударить.

- Ублюдок! — цедит он сквозь зубы. — Пеняешь мне, что я не даю тебе сдохнуть?!

Лорд тоже садится. Ему до смерти надоели все эти пререкания. Табаки появляется каждый день и каждый день пытается выпихнуть, вытолкнуть его обратно в реальность. В белую стерильность палат и коридоров — туда, где руки скручены ремнями, где ноги не ходят, а телу больно и холодно. Где он растянут на кровати как лягушка из собственных кошмаров на столе у какого-нибудь лаборанта.

- Ты не понимаешь, — говорит он.

- Так расскажи мне, твою мать! — орет Табаки. — Расскажи, от чего ты бежал сюда, роняя тапки?!

Шакал вне себя от ярости! Сверкает глазами, сверлит недобрым взглядом Лордову переносицу. Его волосы взмокли в драке и прилипли к щеке. Хочется то ли врезать по этой неряшливой физиономии, то ли…

...Лорд тянет руку и проводит ладонью по смуглой щеке, убирая непослушные пряди.

Это случилось сразу после визита в кабинет Моли. После того, как наимерзейший из пауков вывернул его наизнанку, заставив заново пережить весь тот кошмар: аварию, долгие недели в реанимации, попытки заново научиться шевелить пальцами и разговаривать. Лорда выпотрошили, вытряхнув из него воспоминания и содрав с таким трудом нарощенный панцирь, как кожу с мышц. Выпотрошили — и отправили в палату. Наблюдать за тем, как пожилая женщина, одетая в белое, ставит капельницу и меняет памперс неразумному соседу, веселому и загорелому Мотыльку из его сна.

Это не самое неприятное зрелище. В конце концов, Лорд и сам частенько проделывал такие вещи с Толстым. Не так часто, как Македонский или Горбач, но уж точно чаще, чем Лэри, который становился очень брезглив, когда это было выгодно. Сам Лорд не страшился грязной работы и не кривился от необходимости убирать чье-то дерьмо. А вот игл и капельниц он боялся. Об этом мало кто знал, в отличии от знаменитой зеркальной фобии. Зеркала Лорд игнорировал, редко — разбивал. А вот от вида тонких иголок, протыкающих чью-то кожу и всасывающих красную кровь, его самым натуральным способом мутило до рвоты. Эта странная фобия распространялась только на чужие вены, со своими он без страха позволял паукам проделывать все что угодно, а однажды даже сам взял в руки лезвие…

В общем, когда в столовой Лордом получил поднос с тарелками, перед его глазами все еще маячил образ медсестры, ставящий капельницу тощему Мотыльку. Помня о предупреждении Моли, Лорд честно пытался впихнуть в себя обед, и с макаронами это даже удалось, а вот кабачковая икра, по внешнему виду слишком уж напоминающая содержимое памперса Мотылька, не лезла совсем. Если бы он только знал, чем все закончится, он сделал бы все что угодно, лишь бы не нарываться на неприятности!

Угроза Моли оказалась не пустым звуком. После обеда в его палату зашли санитары с одной из работниц кухни, и женщина молча указала на Лорда. Не слишком церемонясь, санитары скрутили его. Далось это им, впрочем, не без труда — у Лорда включились рефлексы и он отвешивал удары направо и налево, не особенно разбираясь, куда бьет. Конечно, в конце концов, двое ходячих и вполне упитанных мужчин одержали верх: Лорда запаковали в смирительную рубашку, вкололи что-то успокоительное и усадили в коляску.

Что было дальше, он помнил очень смутно. Кажется, впадать в прострацию после укола он начал уже в коридоре. Ему вдруг страшно захотелось выйти прочь из своего тела, но шагнуть он не мог, и отключиться тоже не мог, а только чувствовал, как по венам растекается зловонная жижа, из-за которой все и началось. Он слышал голоса, те голоса, обладателей которых тут нет и быть не может, звал их и кричал что-то в темноту, которая вдруг пеленой окутала весь коридор. Ему то казалось, что над ним нависает с насмешливой и ехидной улыбкой Сфинкс, то в тенях, что прятались в нишах стен, мерещился Слепой. Стало очень больно и горячо — везде — и рукам, и ногам, и внутри, там, где бьется сердце. Он закричал от боли и попытался разорвать ремни, стянувшие локти и запястья, а потом вдруг с ужасом понял, что дышать становится все труднее. Через несколько секунд он уже задыхался, судорожно открывая и закрывая рот и хрипло хватая драгоценный воздух — пока это еще было возможно — а когда воздуха больше не осталось, наконец отключился...

….чтобы очнуться на пыльной улице, освещенной ярким солнечным светом. Наверное, это была какая-то восточная страна. Об этом говорили причудливые рисунки на стенах домов и экзотические деревья с большими сочными листьями, а еще одежда Лорда — на нем были шафрановые одеяния, какие носят буддийские монахи и стоптанные сандалии. Воздух тут был теплым и ароматным, пах пряностями, благовониями и желтой выгоревшей травой. Лорд встал на ноги, огляделся и пошел вперед.

Все было совсем не так, как в первый раз. Ему больше не было страшно, ведь теперь он все помнил, и знал, что это Прыжок. Ну, или что там происходит с Ходоками — если, конечно, верить Слепому, который утверждал, что Лорд именно Ходок, а не Прыгун. Он шел долго, иногда отдыхая на пыльных разбитых ступенях каменных зданий, а иногда останавливаясь и устраивая себе передышку прямо в дорожной пыли. Сандалии он почти сразу снял, и теперь удовольствием топтал пожухлую траву и серый песок босыми ногами. Непередаваемые ощущения, с учетом того, что в обычной жизни ног он совсем не чувствовал — если не считать болевых ощущений.

Лорд шел, пока не увидел впереди Храм. Тогда он ускорил шаг, отчего-то чувствуя, что дорога ведет его именно туда. Когда он, уставший и голодный, наконец добрел до парадного входа, то на самом верху каменной лестницы его ждал Шакал Табаки в белом тюрбане, улыбающийся всеми своими тридцатью двумя белоснежными зубами.

- Так все и было, — Лорд заканчивает рассказ, и, словно очнувшись обнаруживает, что его голова лежит на коленях у Табаки, а тот возится с его волосами, пропуская пряди между пальцами и любуясь ими в отсветах солнца, как скупец золотом. — Я сбежал, потому что я трус.

- Нет, — непривычно тихо и задумчиво произносит Шакал — Ты не трус. Ты сильный. Очень сильный. Ты только не сдавайся, детка. Все у нас получится. Только держись.

Лорду хочется поблагодарить его, хотя бы кивнуть в ответ, но рот оказывается словно клеем заклеен, а руки не двигаются. Тело больше не слушается хозяина, но Лорду не страшно. Он знает: передышка окончена. Ему пора возвращаться.

Первым, что он слышит, очнувшись, оказывается пищание какого-то прибора. “Пип...пип...пип...” Сердце бьется? Как громко! “Пип...Пип…” Так было и в реанимации, где он ждал, что же одержит победу над его изломанным телом — жизнь или смерть. Ни пошевелиться, ни открыть глаз. Говорили, что это кома, но Лорд слышал и понимал, что вокруг происходит. Это было очень страшно — понимать, что о нем говорят как о неодушевленном предмете, теле без души.

Жуткое воспоминание мгновенно заставляет ладони вспотеть, а сердце биться чаще. “Пип-пип-пип-пип-пип” — начинает верещать прибор. Усилием воли Лорд открывает глаза и видит, как к его кровати уже спешит дежурная медсестра.

- Ну что же, — часом позже объявляет Моль, — вам, юноша, повезло, что анафилактический шок удалось вовремя купировать. Благодарить персонал надо, что успели вас спасти и ввести антигистаминное. Вам следует извиниться за безобразное поведение, — Моль кивает на угрюмых ящиков с одинаковыми фингалами Лордовой работы под глазами. Лорд не отвечает, справедливо полагая, что если бы он отправился на тот свет, то его вины в этом бы точно не было. — Вы уж дальше без глупостей, пожалуйста, — и, тише, обращаясь уже к лысому важному очкарику, как теперь знает Лорд, его лечащему врачу. — Поставьте мальчика на контроль. И не забудьте указать в карточке аллергию на препарат.

Справа — кафельная стена с потеками чего-то рыжего, смахивающего на смолу. Кровать Лорда стоит в метре от нее, поэтому дотянуться и соскоблить ногтями этот подтек невозможно, и Лорд третий день мучается вопросом, что же за гадость могла оставить такой след? Слева — пустая кровать. Она не заправлена, на клеенчатом матраце красуется полосатый одеяльно-подушечный валик, от одного вида которого клоповьи укусы на всем теле начинают зудеть с удвоенной силой. Окон в реанимации нет, зато есть стеклянная стена, за которой сидит добрая паучиха Эльза. Ее руки всегда чем-то заняты — когда она не заполняет карточки, она вяжет, а когда не вяжет, то вырезает бумажные снежинки, которыми собирается украсить реанимацию в Рождество. Эльза жалеет Лорда, он напоминает ей племянника, разгильдяя и хулигана, но вообще-то доброго малого. Она часами рассказывает о том, каким этот мальчик был замечательным в детстве, пока не подрос и не превратился в сварливого угрюмого подростка. Лорд уже не подросток, ему восемнадцать, но Эльза все равно называет его на “ты” и старается подкармливать домашней едой.

В реанимации Лорд живет уже неделю, хотя помнит только последние трое суток. Просто однажды утром он проснулся и обнаружил себя на этой кровати в окружении целого врачебного консилиума. Сначала было непонятно, почему во всем теле появилась слабость, а руки стали совсем ватными — Моль не удосужился ничего объяснить, только сделал пометки в карточке, нахмурился и растворился в белых коридорах. К вечеру добрая паучиха огорошила Лорда новостью: после укола он впал в кому и провалялся так несколько суток. Все это время его кормили внутривенно, попутно пробуя на нем самые разные препараты, чтобы вывести из этого состояния.

Лорд — аллергик и может отправиться на тот свет от минимальной дозы аллергена, в Доме это знают все. И в его карточке, наверняка, большими буквами на первых страницах перечислены все лекарства, после введения которых он может не проснуться. Но кому же тут могло прийти в голову все это прочесть? Лорд злится и думает, что теперь, конечно, пауки подтерли все следы. Вряд ли в пухлой тетрадке останется запись о том, как весело он провел прошлую неделю. Жаль — у него был бы повод поговорить с матерью и, может, суметь убедить ее забрать его отсюда.

Слабость уходит очень медленно. За несколько дней Лорда словно откинуло в физическом развитии на два года назад — ни подтянуться, ни переместить себя без помощи. Слабость бесит, и он старается с ней бороться, только получается плохо. Он постоянно спит, но сны больше не снятся — Лорд словно проваливается в темноту, чтобы очнуться через несколько часов разбитым и с больной головой. Трижды в день ему вводят в вену порцию прозрачной жидкости. Что это, Лорд не знает. Может, витамины. А может, сильнодействующие нейролептики. Второе вероятнее.

И еще он снова ненавидит себя. Ненавидит белые худые руки с красными болячками на месте расчесанных укусов, со сбитыми костяшками пальцев и обкусанными ногтями, ненавидит резкий запах немытого тела и свисающие сальными сосульками грязные волосы, ненавидит слабость, которая вынуждает его принимать помощь паучихи Эльзы в самых интимных делах. Лорд как никогда близок к тому, чтобы все закончить. Он знает как минимум два способа проделать с собой что-то, после чего больше не надо будет ни о чем беспокоиться. Оба способа болезненны и ненадежны, но останавливает его не это. “Только держись” — то ли сон, то ли галлюцинация — но он держится, честно стараясь побыстрее прийти в себя. Жаль только, что после уколов постоянно хочется спать, и сил нет даже на то, чтобы поддержать беседу с Эльзой о ее непутевом племяннике. С памятью тоже творятся чудеса — он путает свои воспоминания с фантазиями, не зная, что из событий происходило в реальности, а что только в его голове. Голосов он больше не слышит. Даже не помнит, слышал ли он их на самом деле или только выдумал. А еще, кажется, он постепенно начинает забывать, кому же дал обещание держаться…

На четвертые сутки что-то, наконец, меняется. После обеда в реанимацию, шаркая резиновыми тапочками и громыхая Лордовой коляской, заходят две паучихи — обе старше Эльзы, в неопрятных заляпанных халатах, которые когда-то, наверное, были белыми, а теперь приобрели сероватый застиранный вид. Они приносят в стерильную палату запахи перегара, копченой колбасы и лука, а еще свои громкие голоса. От всего этого Лорда, предсказуемо, начинает мутить. Он бросает взгляд на стеклянную стену и успевает заметить, как кривится невозмутимая сестра Эльза. И хотя она быстро берет себя в руки и надевает на лицо привычную маску сдержанной приязни, он теперь знает, что ей тоже неприятны вошедшие. Лорд думает, что называть паучихами весь медицинский персонал, вообще-то, неправильно. Если Эльза — реанимационная медсестра, белая кость в касте медработников, то эти двое — санитарки, что, по-сути ближе к ящикам, но ящиками женщин называть как-то не правильно. Пока Лорд подбирает подходящее слово, одна из женщин успевает подсунуть Эльзе на подпись какие-то бумажки. Та неохотно кивает, расписывается, вполголоса задает вопросы, ненадолго зависая перед каждой фразой. Лорд догадывается, что она старается попроще выразить мысль.

Наконец все формальности по передаче Лорда из рук в руки улажены. Эльза выходит из своего стеклянного укрытия и начинает умильно гладить его по макушке, приговаривая какие-то нежности. Пока Лорд рассеянно отвечает и прикидывает, насколько же все плохо, если его вид так жалок, что вызывает у медсестры поток красноречия, его одеяло оказывается откинуто в сторону. Неуловимыми слаженными движениями в четыре руки его подхватывают, как младенца и бесцеремонно пересаживают в коляску. Потом реанимация оказывается позади, Лорда долго везут через какие-то незнакомые коридоры, он даже успевает задремать под скрип колес и болтовню санитарок.

Сквозь дрему ему мерещится, что его везут на лифте вниз, и, наверное, так оно и есть. Санитарки переговариваются, сознание плывет, голова кружится. От запахов и мерного перестука колес, проезжающих стыки плитки, мутит все больше, комок в горле растет и просится наружу. Лорд едва успевает податься вперед, как его выворачивает желчью и обедом.

— Мать твою налево! — беззлобно ругается та санитарка, что стоит справа. — Что ж ты, придурок, молчал, что тебе плохо?

Лорд не отвечает, сил на это совсем нет. Горло саднит, от слабости ладони покрываются холодным потом, но голова чуть проясняется. Он видит, что испачкал свою пижаму, волосы и пол.

— Что с ним теперь делать-то?

— Отмывать…

Окно в предбаннике душевой распахнуто, тут слишком свежо, даже холодно. Лорд ежится, когда с него снимают пижамную рубашку и краснеет, когда грубые руки тянутся к штанам... Он зажмуривается и отворачивается, пряча горящие щеки за волосами, занавешиваясь ими, как ширмой, когда его, голого и облеванного, осматривают две пары глаз — чужих, незнакомых, безразличных. Это так унизительно, что Лорду кажется, что его насилуют.

— Обрить, что ли, — задумчиво тянет паучиха номер один. — Все равно в понедельник придется...

Вторая машет рукой:

— Давай. Машинка в шкафчике должна быть, посмотри...

Машинка оказывается на своем месте. Только работает она не очень хорошо, лезвия затупились, они выдергивают волосы клочьями, и в конце концов паучихи сдаются и заканчивают работу, пощелкивая ножницами. Медовые волосы, словно песчаные барханы, теперь украшают пол вокруг коляски…

Остриженного Лорда закатывают в душевую. Он старается не закричать от ужаса перед собственной беспомощностью, когда эти двое начинают намыливать тело, касаясь грубыми руками интимных мест так, словно он не может ничего чувствовать, словно он уже мертв. “Может, это и правда так? Я умер, меня обмывают перед похоронами.” Лорда начинает колотить дрожь, ему хочется выйти прочь из тела, исчезнуть, испариться, но он остается сидеть, прикованный к уродливому стулу, на который его водрузили паучихи.

Через час все оказывается позади, и Лорда наконец возвращают в палату. Тут все по-прежнему: снаружи беззвучно воет ветер, качая деревья, бледное лицо Мотылька сливается в полумраке с белой наволочкой, а в крошечном промежутке между плинтусом и линолеумом прячется камень из Дома-на-море...

Лорд сжимает его в кулаке и закрывает глаза. Он думает: сломался он уже или еще нет? И если нет, то сколько еще ему осталось? День? Неделя? Сфинкс как-то посвятил изучению феномена превращения человека в пациента целую исследовательскую статью. Сейчас о ней было смешно вспоминать — ведь на самом деле Сфинкс тогда не знал, о чем пишет. Никого из жителей Могильника пауки на самом деле не стремились превратить в “пациентов”, как это слово понимал Сфинкс. Их лечили, их подбадривали, пускали к ним товарищей… закрывали глаза на нарушения режима. Пауки Дома по-своему любили своих подопечных и старались поскорее поставить их на ноги (или хотя бы пересадить на колеса, усмехается про себя Лорд). Они по-настоящему переживали, когда это не удавалось… Лорд помнил, как Ян после смерти Тени месяц ходил с серым лицом, и как медсестры тайком утирали слезы бумажными салфетками.

“Настоящие пауки — тут. В этой белой банке. Они пьют кровь и силу, вытягивают по капле жизнь, их цель — не вылечить нас, а превратить в безвольных мотыльков, распластанных на кроватях, стянутых ремнями, обездвиженных, сломанных, униженных. Они отнимут у меня мое “я”, уничтожат мою личность и объявят, что теперь я здоров. Ну, а после этого может даже выпишут и выпустят Наружу — жить без ног и без души. И я ничего не смогу поделать”.

— Слишком много пафоса, детка! Неужели без этого никак? ...Ты бы глаза открыл, что ли, все равно спишь уже!

Лорд открывает глаза и оказывается посреди поля, поросшего высокой желтой травой. Метрах в пятидесяти зеленеет какой-то лес, а вокруг — насколько хватает глаз — расстилаются эти поля. Напротив него стоит невысокий босоногий мальчишка в цветастых одеждах. На голове у него разноцветная бандана, за спиной на ремне болтается гитара, шею украшают деревянные и костяные бусы, а запястья браслеты. Лорд улыбается.

— Табаки, я тебя узнал! — объявляет он радостно.

— Узнал? Вот и славненько! — отвечает мальчишка голосом Шакала. — Я бы, пожалуй, расстроился, если б ты сейчас наморщил свой эльфийский лоб и начал перебирать в уме знакомых, у которых есть привычка являться к тебе во сне!

Лорд щурится на солнце.

— А что там? — он указывает вперед. — Это Чернолес? Изнанка?

— Все в твоей власти, — качает головой Табаки. — Что захочешь, то и будет. Но я на твоем месте просто поспал бы. Без изнаночных приключений. По-моему, для этого ты слишком вымотан. Надо набраться сил. Отдыхай, только не забудь проснуться...

Лорд кивает. Его веки как по-волшебству тяжелеют, он опускается в траву и закрывает глаза. Он успевает подумать, что это смешно — сбежать в сон, чтобы во сне заснуть и наконец выспаться — и наконец отключается.

Моль больше не разговаривает с ним в своем кабинете и не предлагает сдать тесты для продолжения обучения. Лорд теперь в списке безнадежных. Тех, кто здесь не просто так. Он понимает, что сам навлек на себя беду, когда сцепился с ящиком. Если бы он знал, к чему приведет эта выходка, он откусил бы себе мизинец, лишь бы ее не допустить...

Лорд оказывается растянут во времени между завтраками и обедами, между утренними и вечерними уколами. Его нервы на пределе, где-то глубоко внутри трезвонит, не переставая, пожарная тревога, но тело совсем не слушается — руки не хотят подчиняться, глаза фокусироваться, голова держаться прямо. Вся энергия уходит на то, чтобы не пронести ложку мимо рта, на самостоятельное одевание и помощь себе в гигиене и туалетных делах.

Он давно сошел бы с ума, если бы не ночи. Не зеленый лес на горизонте и не желтая сухая трава. Каждый вечер, как только в палате гаснет свет, Лорд закрывает глаза, шагает вперед и валится без сил в эту траву. Она пахнет желтой пылью, свободой и песнями под гитару. Иногда перед тем как заснуть он успевает улыбнуться и кивнуть мальчишке в ободранной джинсовой курточке в значках. Иногда он даже вспоминает, что мальчишка — это Табаки, но чаще сразу засыпает.

В исходу следующей недели погода меняется, и Наружность умывается серым унылым дождем. Тут его почти не слышно — шумоизоляция в белом доме сделана на отлично. И, хотя в палате всегда одинаково жарко, Лорд все равно понимает, что на улице тоже потеплело.

За последние пару дней его почему-то ни разу не уколи, от чего этим утром Лорд чувствует себя почти нормально. В голове не шумит, сознание проясняется, муть и пелена перед глазами рассеиваются. За прошедшие недели Лорд почти превратился в лежачего, и теперь, пусть состояние все еще заторможенное, ему все равно много лучше. Благодарить за послабление надо Лысого, который сегодня отвечает за утренний обход.

Всю последнюю неделю в отделении творилось неладное — чуть ли не ежедневно пациентов навещали серьезные мужчины и строгие женщины в медицинских халатах поверх дорогих костюмов, а Моль носился по коридорам с выпученными глазами и кипами бумаг. Прочий персонал вел себя не лучше. Медсестры шептались по углам, а Лысый ходил с подозрительно самодовольным видом. По обрывкам разговоров Лорд даже своим полусонным сознанием понимал, что Моль в чем-то напортачил и это заметило руководство, и Лысый теперь ждет — не дождется его отстранения. Видимо, Лысому, давно метящему на место заведующего, избавление от Моли даст шанс. Правда, в особенности карьерного роста в психушке Лорду вникать совершенно не хотелось, да и состояние этому совершенно не способствовало — по крайней мере, до сегодняшнего утра.  

Над кроватью Мотылька обход задерживается гораздо дольше положенного. Молодой доктор, активно жестикулируя, что-то пытается доказать Лысому.  Врачи спорят, сыпят медицинскими терминами, и в конце концов Лысый машет рукой:

— Пробуй. Отменяй к чертям, все равно хуже не сделаем.

Молодой доктор кивает, делает пометки в блокноте, и комиссия направляется к выходу, оставив бледное привидение Мотылька без ежеутренней капельницы. В дверях Лысый тормозит.

— А ты давай, приходи в себя. Тебе сегодня еще гостей принимать, — бросает он Лорду на прощание, уже закрывая дверь.

Удивленный Лорд с трудом подтягивается и садится на кровати. Голова кружится. Лорд разглядывает свои руки, похудевшие, побелевшие, в бордовых синяках от уколов, и не может понять, как все это могло с ним произойти. Сколько времени прошло после возвращения из реанимации? Неделя или две? Как он прожил эти дни? Он ничего не помнит. Обходы, уколы, завтраки, обеды, ужины, звон в голове, снова уколы…

Без десяти девять в дверях палаты появляется давнишняя санитарка номер один с Лордовой коляской — та самая женщина с запахом копченой колбасы и перегара, которая смывала с него, голого и беспомощного, блевоту и остатки собственного достоинства. Лорд не без труда подавляет в себе желание шарахнуться в сторону и принять боевую стойку. Но так делать нельзя ни в коем случае, поэтому он только кивает ей, как старой знакомой и вежливым жестом отклоняет протянутые руки.

— Спасибо, я сам, — говорит он и перебрасывает себя в коляску.

От усилия голова сразу же начинает кружиться и на лбу бисером выступает пот, но Лорд все равно доволен — он не знает, помог ли сон в волшебном лесу, или гадость, которая неделю путешествовала по его венам отнимала все силы, но сегодня он явно чувствует себя лучше. Это замечает даже санитарка, которая удивленно таращится, как будто с ней заговорила мебель. Видимо, только на мебель он все это время и тянул.

Лорда отвозят в столовую в самом конце коридора — на самостоятельные перемещения психов даже от палаты до туалета тут строгое табу. Перед ним оказывается уже знакомая овсянка и теплый чай. Выглядит все это вполне съедобно, к тому же Лорд с удивлением обнаруживает, что успел ужасно проголодаться. Он накидывается на кашу, стараясь только не слишком уж усердствовать. Он думает, что история повторяется — голодный Сфинкс в Могильнике вот так же жадно поглощал его овсянку, это было совсем недавно, но кажется, что с тех пор прошла целая жизнь. Опустошив тарелку, Лорд берет в руки чашку с чаем, откидывается на спинку коляски и наконец обводит соседей взглядом.

Личности тут, конечно же, собрались весьма колоритные. Некоторых он смутно помнит — например, тощего плешивого типа, который сидит напротив и зыркает на Лорда недобрыми глазками. Лорду кажется, что если бы этот тип мог дотянуться, то наверняка бы как-то задел или толкнул его. Через пару стульев от этого плешивого сидит какой-то нервный сутулый человек — он качается из стороны в сторону на стуле и смотрит в одну точку. Его рука с ложкой опускается в тарелку и совершает обратный путь как будто бы совершенно отдельно от тела. Каждый раз, когда ложка оказывается на пути ко рту, Лорду кажется ,что нервный не сумеет синхронизировать качание на стуле с путешествием ложки, и в конце концов пронесет ее мимо рта. Но Лорд каждый раз ошибается.

Наверное, все они похожи на людей Дома. Постаревших, истаявших и сломленных, но все еще живых. Любой из них мог оставлять в коридорах надписи, рассказывать истории в Ночь Сказок и подпевать странным песням Табаки. Вот этот, тощий и злой, мог бы жить с Псами. Его наверняка назвали бы Зубом. Кто-то стал бы его крестным, может и сам Лорд — имя так и просится. Нервный наверняка жил бы с Фазанами, он неряшливо одет, его руки плохо вымыты, но в упорном раскачивании на стуле Лорд видит что-то, что роднит его именно с первой спальней. Его прозвали бы Лещем. Лорд увлекается игрой и дает всем имена. Зуб, Лещ, Силач, Монах, Артист... Это увлекает его настолько, что завтрак проходит почти интересно.

Спустя минут сорок после возвращения в палату, в двери протискиваются пара дюжих ящиков. Физиономию одного из них Лорд хорошо помнит: белобрысые жиденькие волосы, голубые водянистые глаза, римский нос — хорош! Только фиолетового синяка под глазом уже не видно — все-таки прошло уже три недели. Белобрысый аккуратно прикрывает за собой дверь и поворачивается к Лорду. Улыбка его Лорду почему-то сразу не нравится.

— Ну что, урод? Доволен? — Белобрысый в пару шагов пересекает палату и наклоняется к кровати так, что его нос оказывается в десятке сантиметров от Лордового лица. От ящика пахнет сигаретам, рот моментально наполняется слюной и Лорд, против воли, глубоко вдыхает сигаретный запах, чувствуя такой кайф, как будто сделал затяжку. Белобрысый поворачивается к напарнику. — Только глянь на эту сволочь! Он меня нюхает!

— Так ты же из курилки, воняешь как пепельница, они все нюхают, — второй ящик лениво жует жвачку, перекатывая ее из-за левой щеки к правой. Он чем-то похож на ковбоев из американских вестернов, только зеленая хлопковая форма мешает. — Давай привязывай, там комиссия с мымрой уже в тридцатой.

Белобрысый показывает Лорду средний палец и отворачивается к изножью кровати. Он что-то там ковыряет в раскладном механизме и бурчит куда-то в стену:

— Если у Эдика из-за этого придурка будут проблемы, придушу своими руками..

— Не психуй, — лениво цедит Ковбой, — где у тебя ремни?

Лорд ничего не понимает, но фраза “давай привязывать” и действия ящиков ему совершенно не нравятся. Он дергается, пытаясь подняться, но Ковбой, не особо напрягаясь, надавливает Лорду на грудь и плечи, заставляя лечь обратно. Вдвоем ящики фиксируют его на кровати ремнями. Лорд больше не сопротивляется, хотя сдерживать панику и не просто. Эти ремни ему знакомы — однажды их уже извлекали из пазов в кровати — в тот день, когда пожарная тревога в его голове звенела громче обычного. После приступа Моль велел снизить дозу нейротропных, и уколов стало вдвое меньше — вместо четырех остались только утренний и вечерний.

Тот приступ и все, что было до него, Лорд почти не помнил.  Единственное, что он знал четко — что в тот момент с ним творилось что-то настолько ненормальное, что он сам себя связал бы по рукам и ногам, если бы мог. Но сейчас-то все иначе! Лорд хотел бы иметь возможность как-то донести до ящиков, что с ним все в порядке и он вполне адекватен, но права голоса у него нет. Остается терпеливо смотреть, как запястья и лодыжки широкими ремнями притягивают к металлическим бортикам кровати.

— Вот так и лежи! — с усмешкой цедит Белобрысый. — Да, и чтобы тебе было не скучно…

Он разворачивается и, несильно размахнувшись, дважды бьет Лорда кулаком в живот.

* * *

Комиссия доходит до тридцать шестой минут через десять. Главная тут, очевидно, сухонькая пожилая женщина с брезгливым выражением лица — Мымра, как сказал Ковбой. Ее сопровождает свита докторов и интернов. Мымра останавливается напротив Лордовой кровати и пристально его изучает. Хмурый Лысый со скрещенными на груди руками занимает позицию рядом с ней.

— А это, я так понимаю, и есть тот самый мальчик, которого перевели из интерната с хорошей характеристикой? — вопрошает она.

— Он самый, — кивает Лысый.

— Расскажи мне, пожалуйста, как тебя зовут?

Лорд отвечает, удивляясь, что голос звучит ровно. Честно говоря, он думал, что после любезностей Белобрысого дыхание еще не восстановилось.

— Ты читаешь книжки? — Мымра пододвигает стул и располагается на нем, закинув ногу за ногу. — Что ты читал последним?

Лорд угрюмо отвечает, что это был Драйзер. Она спрашивает, помнит ли он сюжет — получает кивок.

— Перескажи.

Лорд применяет тяжелую артиллерию и смотрит на нее так, как будто собирается укусить. Но послушно начинает рассказывать. После разговора о Драйзере Мымра спрашивает, что Лорд знает о географии. Ему хочется сказать, что мира нет, но он покорно отвечает на вопросы. Как будто пересказывает фильм. Потом Мымра спрашивает, знает ли он таблицу умножения. Это его удивляет. Он рассеянно подтверждает. Она узнает у него сколько будет шестью семь. Лорду хочется выть от бессилия.

Через полчаса комиссия уходит. Мымра выглядит довольно, Лысый, кажется, тоже. Лорд, все еще ничего не понимая, остается лежать привязанным к кровати. К обеду о нем вспоминают — пожилая санитарка, старая знакомая, снимает с него ремни и подгоняет коляску, чтобы везти его в столовую.

Оставшийся день проходит спокойно, если не считать того, что медсестры носятся по коридорам с выпученными глазами чаще и быстрее обычного. Вечером Лорд засыпает сразу, утомленный дневными загадками. Снов на этот раз нет.

Из сонного провала Лорда выдергивают резкие голоса и звяканье колесиков штатива капельницы о плитку — извечный больничный шум. Вылезать из теплого одеяльного кокона не хочется, но в палате врубают верхнее освещение и выбора не остается. Лорд поворачивается на бок, чтобы видеть дверь,щурится на свет и рассеянно трет глаза свободной рукой. В палате многолюдно — слишком для глубокой ночи — а то, что это ночь, становится ясно по тишине в коридоре и по заспанному виду пауков и паучих, столпившихся вокруг Мотылька.

— Где шприц? Да, уже вижу. Бога ради, ампулу, скорее!

— Она в коробке, на тумбе слева…

— Открывайте, быстрее!

Дородная пожилая паучиха шагает в сторону, чтобы не загораживать Лысому свет. Он наклоняется над Мотыльком и несколько секунд колдует над его венами, потом отходит, уступая место санитарам с носилками. Один из них спотыкается и чуть не сносит собой капельницу. Ее сдвигают в сторону, и Лорду загораживают осмотр.

— Готовьте реанимацию!

Санитары откидывают одеяло и осторожно переносят прозрачного Мотылька на каталку. Встревоженный Лорд приподнимается и садится на кровати. Паучиха замечает маневр и грозным голосом приказывает ложиться спать.

Мотылька вывозят в коридор, за ним протискиваются остальные. Свет в палате гасят. Лорду становится не по себе. Он падает на пол и ползет к двери. Из-под порога ощутимо тянет холодным воздухом — наверное, в туалетах опять распахнуты все окна. Лорд инстинктивно старается двигаться так, чтобы голая кожа не соприкасалась с плиткой, но его все равно пробирает до костей.

Если взгромоздиться на тумбу, а потом подтянуться, то в окошке, возможно, можно будет увидеть, что творится в коридоре. Лорд вытягивается и повисает вдоль стены, вцепившись пальцами в дверной откос, но маневр оказывается бесполезен — с этой точки можно разглядеть только угол дивана возле поста дежурной медсестры и жизнеутверждающую мазню на стене напротив палаты. Еще видно часы, непривычный элемент интерьера. Они показывают три ночи. Лорд обрушается на пол и ползет обратно.

Он думает, что заснуть снова не получится, но уже через полчаса так согревается после марш-броска по-пластунски, что глаза закрываются сами собой.

С другой стороны мира сегодня прохладно. Наверное, сюда тоже скоро придет осень. Лорд задирает голову наверх и видит, что небо пасмурное, вот-вот пойдет дождь.

— Вообще-то сейчас должна быть жара! — знакомый мальчишка с чумазой физиономией сидит, скрестив ноги, прямо на земле. Он говорит с набитым ртом: в его руке зажат огромный бутерброд, от которого он откусывает такие большие куски, что приходится помогать себе пальцами, чтобы запихать из в рот.

— Ты же сам говорил, что это моя Изнанка... — Лорд лениво приминает ногами траву, расстилает куртку и устраивается рядышком. — Значит, я хочу, чтобы был дождь...

Табаки расправляется с бутербродом и ложится на землю, Лорд следует его примеру. Над ними быстро-быстро проплывают сизые тучи — там, наверху, наверное, сильный ветер. Белый аист кружит над полем, борясь с порывами. На земле ветер почти не ощущается, высокая трава хорошо защищает от непогоды.

— На самом деле не совсем твоя. Ты Ходок и можешь влиять на то, как она ведет себя с тобой. Но управляет все равно кто-то другой, — у Табаки теплое острое плечо, от него пахнет кофе и сигаретами. Лорд плывет от этих запахов, живо рисующих в воображении полумрак и хаос четвертой.

— Кто? — спрашивает он. — Кто управляет?

— Кто знает? — хитрит и щурится Табаки.

— Ты, — произносит Лорд очень тихо. — Ты все знаешь.

Шакал заходится в ехидном смехе, но Лорду совсем не обидно. Он нащупывает левой рукой гитару, тянет ее к себе и начинает перебирать струны. Ему хочется попасть нотами в шум леса, готовящегося к грозе, в бег облаков по небу и в порывы ветра, играющие упрямым аистом в вышине. Этот аист планирует по небу, расправив огромные крылья, и все кружит и кружит над лесом, словно выискивая, куда приземлиться. Лорд думает, что тоже хотел бы взлететь вот так и пронестись над полем и лесом, и увидеть все вокруг на много-много километров, услышать ветер в ушах и содрогнуться от холода в плечах.

— Ты все еще можешь выбирать, кем быть в этом месте! — глаза Шакала вдруг оказываются совсем рядом — сверху, сбоку, а может и внутри. Они загораживают полнеба вместе с аистом и облаками. Табаки спокоен и очень серьезен, а его лицо больше не детское — да, наверное и не совсем человеческое. Это завораживает, притягивает Лорда словно магнитом, в блестящих блюдцах зрачков хочется утонуть и раствориться до конца. Табаки чуть отстраняется и качает головой — жесткие кудри рассыпаются по плечам. — Не время, — говорит он. — Сейчас ты берешь, я — дарю.

Лорд медленно кивает, запоминая, фотографируя момент: невозможные, бесконечные глаза, мышцы под бронзовой кожей, ветер в темных прядях волос — и поднимается с земли.

Его руки стали больше — он свободно подхватил бы ими Шакала — хрупкого, привычного, не этого изнаночного Хозяина Времени — и унес куда тот только пожелает! На пальцах выросли когти, которыми можно перепахать все это поле. Мощные, сильные ноги никогда больше не устанут и не будут бесполезны, серебристая чешуя защитит тело от ветра и дождя! Лорд ощущает в себе такие силы, каких не чувствовал ни разу в жизни. Он расправляет плечи и за спиной поднимаются крылья.

— Лети же! — кричит Табаки откуда-то снизу. — Лети, мой Белый Дракон!

Он продолжает размахивать руками и что-то говорить, но Лорд уже не слышит его. В ушах гудит ветер, тяжелые капли дождя бьют в пластины чешуйчатого панциря, свобода рвет легкие! Он взвивается вверх и стрелой летит вперед, к лесу. Отсюда, с высоты сотни метров, сосны похожи на подводный мох, который колышется в речной воде. Лорд проносится над ними, не останавливаясь, долетает до противоположного края леса и летит вперед вдоль дороги, которую ливень уже успел превратить в ручей. В небе сверкает молнии, то далеко, а то совсем рядом, грохочет гром, но Лорду совсем не страшно. Он смеется и взмывает вверх, все выше и выше, пытаясь перегнать ветер, кружится в танце, яростном, бешеном танце для одного-единственного зрителя, то взмывая к тучам, то падая к самой земле.

Вдруг позади, там, где начинается поле, Лорд замечает белую точку — бумажного змея, с которым играет ветер, изо всех сил стараясь порвать в клочья. Лорду становится жалко змея и он летит к нему на помощь. Вблизи змей оказывается вовсе не змеем, а уже знакомым ему аистом. Птица отчаянно борется с бурей, но не делает попыток спастись. Но аисты — не драконы. Даже самая крупная и опытная птица все равно остается лишь птицей. Лорд знает, что бешеный ветер, с которым он с радостью носится наперегонки, способен переломать аисту крылья. Он не подлетает близко, опасаясь повредить тому порывами ветра, рвущемуся из-под крыльев.

— Эй! — кричит он. — Опускайся, дурень! Укройся в лесу!

Но аист не слышит. Он продолжает бороться в одиночку со стихией, норовящей разбить его хрупкое тело о камни. Лорд вдруг понимает, что он ищет свое гнездо, отчаянно, почти без надежды на успех. Ищет свой Дом. Но у него совсем мало сил, и времени тоже мало.

— Что я должен сделать? Как помочь? — Лорд кричит так громко, что перекрикивает ветер.

Аист понимает его. Он разворачивается и летит в сторону от леса, уводя за собой Белого Дракона. Лорд летит за ним: над полем, над серебристой лентой реки, над пустынной каменистой местностью, под потолком, вдоль коридоров и распахнутых дверей палат — и оказывается в реанимации у кровати Мотылька.

Он распластан на белых простынях, увешан трубками, утыкан иглами катетеров. Его покой охраняет Эльза. Она сидит на стуле возле кровати, в ее руках спицы и бесконечный серый шарф. Она не вяжет, а неотрывно смотрит на экранчик монитора, в котором видно, как бьется жизнь ее пациента. Лорд понимает, что раз она покинула свой аквариум, значит дела Мотылька совсем плохи.

Эльза что-то чувствует и рассеянно оглядывается по сторонам — но визитер невидим, и она пожимает плечами. Лорд садится на край кровати и поет Мотыльку. Голос у Лорда хриплый, неверный, но он старается, и жилка на экране монитора начинает биться ровнее.

— Ты хочешь домой. В Дом, — говорит Лорд. — Я понимаю.

Утром Лорд чувствует себя слабым, но довольным. Ночные приключения пробуждают аппетит — пожалуй, сегодня он с удовольствием добавил бы что-то посущественней к порции овсянки и мутного какао. В столовой пусто — кроме Лорда за столом только Зуб, Артист и Монах. Ящики, отвечающие за присмотр за пациентами тоже куда-то разбежались — из четырех положенных человек остались только двое. Пациенты одновременно заканчивают завтрак и ящики переглядываются, беззвучно решая, кого отвезти в плату первыми. В результате один из санитаров подходит к Зубу, а второй к Артисту.

— Посидите тут пока, подождите, — бросает ящик, конвоирующий Зуба.

Как только за поворотом утихают шаги, Лорд отъезжает от стола. Монах ничего не говорит, когда он, стараясь не греметь, направляет коляску в противоположную от палат сторону, туда, куда во сне он влетал, наплевав на все законы физики.

Реанимация застыла в безвременье. Мотылек лежит в той же позе и на том же месте, Эльза вяжет на стуле возле него. Лорд медлит войти.

— Можно? — спрашивает он, стараясь, чтобы голос звучал робко. — Я его сосед по палате.

Эльза изучает его несколько секунд, а потом приветливо кивает, позволяя ему остаться. Лорд протискивается в двери и подъезжает к кровати с другой стороны.

— Что с ним? — спрашивает он.

— Кома. Мозг умирает. Хороший был мальчик… Все это очень и очень печально.

— Вы знали его…? Ну, до всего этого?

— Знала? — Эльза поднимает на Лорда удивленные глаза. — Ах, ты же новенький. Он тут с рождения. Светлый человек с кучей диагнозов. Со всем этим вполне можно жить, и если бы не Эдуард… Я наверное не должна тебе все это говорить. Но ты же тот самый мальчик, из-за которого начались проверки?

— Я ничего не понимаю, — признается Лорд. — Что за проверки и при чем тут я? Кто такой Эдуард? И что за женщина из комиссии вчера разговаривала со мной? Мне задавали такие дурацкие вопросы!

Эльза вздыхает. На ее лице так явственно читается сочувствие, что Лорду приходится изо всех сил следить за лицом, чтобы не выдать раздражения.

— На плановой проверке твое дело попало к попечителям. Ну и кое-что не сошлось. Хороший образовательный уровень, интеллект в порядке, неплохие результаты тестов. Посмотрели назначения — оказалось, что прописаны тебе сильные средства. Слышал, что такое “заколоть до состояния овоща”? — Лорд кивает. — Комиссия затребовала дела пациентов. Оказалось, что ты не один, с кем такая история произошла.

Лорд смотрит на Мотылька.

— Да. Два года назад он был — ну совсем как ты сейчас. Обычный веселый мальчишка, я почти собрала документы на усыновление… — Лорд видит, как Эльза промокает слезы краешком платка. — Боюсь, он не переживет этой ночи.

Она замолкает на минуту, потом берет себя в руки и продолжает:

— Эдуард пришел сюда со своими порядками, привел своих людей. За пару лет в отделении полностью сменился состав персонала. Он привел сюда своих родственников и друзей, без специального образования, без навыков. Тут такие жуткие вещи происходили! И никакого расследования…

Лорд сквозь ткань больничной одежды ощущает, как горит живот в том месте, куда его ударил Белобрысый. Кто он заведующему? Друг, брат?

— Если есть кто-то, кто мог бы тебя забрать…— начинает Эльза и останавливается на полуслове: просто так сюда не попадают. — Ладно. Иди, тебя наверное уже обыскались.

Она поднимается и отходит к своему аквариуму, отворачивается и что-то ищет в ящиках стола. Наверное, у нее там запас платочков, чтобы утирать слезы. В любом случае, Лорду это только на пользу.

Он берет ладонь Мотылька в свои руки и осторожно сжимает. Ничего не значащий дружеский жест, поддержка и сочувствие. Эльза улыбается сквозь слезы.

Когда Лорд отпускает чужую ладонь, в кулаке у Мотылька остается серебристый камешек. “Путь домой”. Расставаться с ним страшно, но Лорд чувствует, что Мотыльку он нужнее.

Этой ночью к Лорду приходит Табаки. Он снова похож на себя — несуразный большеухий мальчишка в заляпанной жилетке в значках. Табаки играет на губной гармошке и ехидно усмехается. Руки у него перемазаны белой краской, а мордочка довольная.

— Добрый ты! Я б ни за что не поделился такой силищей! — заявляет он.

Лорд смеется.

— Это потому что ты жадный, — отвечает он.

— А может, и правильно сделал. Кое-кто за тебя попросил. Спи давай.

На этот раз Лорд высыпается по-настоящему.

Утром его забывают разбудить — в отделении все вверх дном, не до расписания. Невозможное, неслыханное дело: из-под носа у дежурной медсестры из закрытой реанимации исчез пациент! Кто знает, спала ли паучиха в тот момент или отходила, но она ничего не заметила. В три часа ночи во всем отделении на полминуты погас весь свет, а камеры в палатах и коридорах как по команде отключились — даже те, что работали от автономных батарей. Исчезновение было мистическим и необъяснимым.

И только один человек во всем белом доме знал, что Мотылек ушел на Изнанку целиком, но вечером приехал Ральф и увез этого человека прочь от холодных чужих стен.