Что с нами делает осень (вариант с Тринадцатой) (гет)

"Как бы всё на свете могло повернуться, если бы я могла сказать, что любила тебя одну? Как могло бы всё сложиться, если бы ты осталась..." -

Ветер гонит пыль на дорогах, и листья осыпаются с деревьев. Ветер поднимает пыль...

Он проследил взглядом за стаей каких-то птиц, тянувшихся к югу. Ветер взметнул белую пыль вдоль дороги, тянущейся вдоль ряда домов, выстроившихся вдоль улицы. Он закурил.

Он сидел во дворе, на каких-то старых бетонных блоках, неизвестно зачем тут брошенных. И ждал тут уже второй час — непонятно чего. Не уходил.

Тринадцатая встретила его не очень приветливо, когда он появился здесь. Словно уже все знала — господи, неужели так быстро распространяются сплетни? Даже не стала приглашать в дом. Даже всем своим видом подчеркнула, что не приглашает...

И он сидел, курил тут, неизвестно зачем, глядя в заволакивающееся пасмурной дымкой осеннее небо.

Ряд безмолвных дворов, потертых таун-хаусов, таких же, как дом Тринадцатой, никак не реагировал на его присутствие. Никого тут не было — на обозримом расстоянии.

Тринадцатая выходит во двор — зачем-то, что-то взять, что-то занести, какие-то вещи, ведра. Пару раз проходит мимо него.

На третий раз, выйдя на крыльцо, останавливается.

— Заходи… — чуть иронически смотрит на него, поводит плечом.

Он поднимается по ступенькам, входит в дом. В доме легкий беспорядок, особенно в большой комнате; угадывается небольшая депрессия, нежелание что-то менять — да и для кого наводить порядок?

Пока он озирается, оглядывая обстановку, Тринадцатая выходит к нему откуда-то из дальних комнат. В коротеньком прозрачном пеньюарчике — едва ли длиннее мужской рубашки. О господи. Господи, господи, господи. Хаус чуть отступает назад, опускает глаза. "Две недели чудовищного потворства похоти..." и тому подобное. Проведя столько безотказных ночей со Стервой, с женой лучшего друга — зачем он пришел сюда?

Она, глядя мимо него невидяще, чуть одергивает полы коротко подпоясанного пеньюарчика.

Она наливает ему чай: легко звякает крышка чайника, короткий секундный скрежет чашки о блюдце.

— Значит, в твоей жизни ничего не изменилось? — спрашивает он, держась зачем-то — по привычке — прежней иронии.

— А что? — с лёгким вызовом отвечает она, стоя перед столом — так и не садясь, выпрямившись, — глядя мимо него в окно.

Взгляд Тринадцатой отрешён и прозрачен, и полу-откровенность её наряда направлена мимо него: неопределённо — просто — в пространство. Он знает, что она ходила бы в таком виде здесь и перед сворой пьяных сантехников. Подсознательная жертвенность. Всё же она чувствует его взгляд, и накидывает на себя что-то просторное и белое, тоже, впрочем, полупрозрачное — но хоть так. И запахивается, и закутывается — в широкое, белое, до пят.

Он снова осматривается, оглядывает комнату. Это дом достался ей от родителей. Полузадернутая тёмная штора. Потёртый платок, небрежно брошенный на кресло. И все едва заметно покрыто легким слоем пыли, всё едва уловимо отмечено налётом тоски.

Разговор у них не клеится. О чем можно говорить, когда осень, когда грусть и скука? А ещё — когда мы оба думаем об одном и том же человеке…

Он всё же иронизирует, пытается что-то съязвить, довольно неуместно; Тринадцатая парирует в ответ, за словом в карман не лезет, иронически изгибая уголки губ. "Ну а стоило приходить сюда, чтобы по-прежнему разыгрывать из себя несчастного инвалида — чтобы вызвать жалость, — ходячую трагедию? Значит, всё тоже по-прежнему?"

Хаус закуривает. Запрокидывает голову, выдувает дым. Гасит сигарету о подставленную ею пепельницу. "Я разыгрываю ходячую трагедию? Это же ты у нас воплощённая печаль. Дитя порока и разврата". Дым ползет по кухне, завиваясь колечками.

…А осень-то, осень нынче долго держится, невероятно долго, золотом, светом льется по дорогам, подойди к окну и глянь… Ее света и тепла хватит на все разбитые сердца, на всех брошенных и оставленных, на всех, кто надеялся и до сих пор ждёт…

Зачем он вообще здесь? Что хочет от неё узнать? Тринадцатая упирается лбом в запястье, выбивающиеся пряди падают на лоб. Тёмная мебель в доме словно бросает тень, отсвет на всё, и всё — печаль, затхлость, полумрак. Тринадцатая… Это прозвище за ней так и закрепилось навсегда, придуманное им. Она и сама себя так называла. Тринадцатая. Все вероятности смертельного диагноза не подтвердились, все симптомы оказались неврозом. И вся твоя жизнь, с девочками из бара, с проститутками, которых ты — подумать только! — водишь домой… Хаус смотрит на склонённую голову Тринадцатой, на небрежно завязанные в хвост тёмные волосы.

"Ну-ка, постмодернистская мадонна…" Хаус прислоняется к стене, и клубы дыма снова ползут по кухне. "Вот ты строишь из себя сейчас ироничность, самостоятельность и даже брутальность; а сама, на самом деле — мотылёк хрупкий. Тебя сожми чуть-чуть пальцами, и от тебя ничего не останется — одна пыль".

Вот так вместе коротать эту осень, просто оказавшись друг с другом вдвоём, просто молчать, оказавшись рядом. Трудно признаться, что ты одинок, что от этого тебе тяжело и скучно, что ты поэтому не едешь домой; трудно признать свою вину перед другим человеком…

Да, он мог бы сейчас сказать: "Послушай-ка, я одинокий, ты красивая и одинокая. Мы оба могли бы доставить друг другу удовольствие, скрасив на эти дни одиночество".

И прибавить с ироничной, жестокой, чисто в духе Хауса — усмешкой: "И, если тебе это интересно, моё тело ещё хранит её тепло", — без этого он никак не смог бы, конечно же. Хаус снова выдыхает дым, снова длит молчание, зачем-то своё присутствие около неё. Почему он этого не скажет? Потому что я не подлец, сказал бы любой положительный герой фильма или книги. Хаус, вспоминая пальцы Стервы у своих губ, бледные веснушки на её лице, не может такого о себе сказать. Почему? Потому, что у каждой женщины где тонко — там и порвано. Не смей лезть к ней в душу, не добивай её. Тринадцатая молчаливо расхаживает по дому перед ним в своём полупрозрачном одеянии. "И если она еще закурит, боже мой... Почему женщины при мне курят?"

Зачем он здесь?

А куда мне ещё поехать? К кому? Кэмерон и Чейз — голубки, строят вдвоем налаженный семейный быт. Форман — холостяк. У него дома разбросаны носки и другие вещи, хаос вещей, в которых ему легче разобраться, чем если бы они лежали аккуратно. Проще уж тогда поехать к себе домой. Кадди — в Бостоне, лечится от рака. Ещё одна, которой я поломал всю жизнь…

Наступает вечер, задернуты шторы, в окне темнеет, издалека загораются огоньки.

Тринадцатая садится на пол у окна, прижимается спиной к батарее. Хаус садится рядом с ней, осторожно вытягивает больную ногу. Смотрит на Тринадцатую.

"Скажи мне, тогда, когда перед свадьбой ты для нее устраивала девишник, вы были с ней вдвоем, — Хаус с трудом подбирает слова — это он-то! — что там у вас было? Стриптизера вызывали?" Тринадцатая разглядывает ногти, поворачивая руки ладонями вверх-вниз. "Нет". — "Нет?" Тринадцатая смотрит ему в лицо. "Эмбер не любит здоровенных, крупных мужчин — как стриптизеры". — "Не любит?" — "Нет".

Хаус с трудом поднимается с пола, берёт трость, ковыляет к дверям комнаты. На пороге оборачивается и видит, что Тринадцатая стоит на коленях у кресла, положив на него голову и руки, уткнувшись лицом в занавеску, брошенную на край. Хаус на миг застывает в дверях... О, эта беззащитность склонённых женских затылков, подобранных волос, эта поза безысходного отчаяния! Поза тоски по человеку, с которым никак нельзя быть вместе, нельзя соединиться — никогда… Значит, только терпеть и ждать, что когда-нибудь, за границей пространства и времени, нам объяснят, что это, зачем это было с нами… Со мной — последняя, жестокая, уточняющая честность для Тринадцатой. Хаус стоит в дверях и смотрит, стоит в дверях и смотрит…

Но вот Тринадцатая поднимает голову и смотрит на него.

И он видит, что она совсем не плачет. Уголки губ Тринадцатой приподняты, в тёмных глазах её дрожат задорные огоньки. Она, вздёрнув подбородок, смотрит на Хауса…

А может, он всё про неё выдумал?

Господи, вот и пойми этих женщин! Хаус чувствует себя обманутым, обескураженным.

Уходить уже поздно — он остается у неё ночевать. Она стелит ему в маленькой комнатке на втором этаже, почти как у Уилсонов. И всю ночь ему кажется, что он слышит — сквозь стены и перекрытия пола — её тихое дыханье.

"Ты знаешь о ней больше, чем я, — Хаус поднимает на нее глаза. — Ты знаешь о ней больше — вот и суди меня".

— Трудно признать свою вину перед другим человеком, — говорит он вслух. — Особенно если эта вина связана с сексом.

— Пф, — Тринадцатая встает из-за стола, слегка изогнувшись, потягиваясь, и в этом явное предложение ему — себя. Ее коротенький пеньюарчик поднимается еще выше, открывает ляжки по самое никуда.

Утренний свет бело заливает ее, в пеньюаре, светлую скатерть на круглом столе, чашки с чаем.

И Хаус внезапно понимает: она и правда предлагалась бы тут кому угодно, но. Но не так. Не так, как шлюхи. Изламывать себя, влечься к первому встречному — что на самом деле кроется в этом? Скрытая, природная, извращенная женская жертвенность? Или желание, чтобы кто-то матерински одергивал тебя, поправлял на тебе эти коротенькие полы, запахивал, следил, чтобы не продувало?

"Скажи-ка… — Хаус закуривает снова, и дым сигареты, горький, густой, уже не приносит облегчения, чувства словно притупились. — Почему ты бисексуальна? Бисексуальные наклонности бывают от гормональных нарушений. От пропаганды. От недостатка мужского внимания. Природная склонность к этому тоже есть. Но ты красивая. У тебя нет недостатка в мужчинах. Ты самая красивая в моей команде".

Тринадцатая, которой не хватило материнской любви в детстве, ищет ее по барам, среди девушек с такими же, как у нее, наклонностями, и не находит. Среди ее девочек из бара, резких, капризных, с ловкими пальчиками, общающихся тайными знаками, понимающих друг друга с полуслова, живущих в своем мире, как в уголовной среде — в них нет и не может быть материнства. Оно…

Но дальше следует уже неудобная и трудная тема для него, совсем неудобная. Хаус поспешно переводит мысли на другое.

Он встает из-за стола, поворачивается, ни слова ни говоря, и идет к лестнице наверх, стуча тростью, пока белый утренний свет заливает кухню.

…Ночью пришла непогода; дождь и северный ветер, пришедший из Детройта, с яростным завыванием обрушился на Принстон и Нью-Джерси. Уилсон, ночевавший в доме у родителей, повернулся в постели, натянул одеяло на плечи, прислушиваясь к грохоту ветра за окном. На востоке от Принстона проснулась Эмбер.

Хаус встал с постели, вышел из спальни, постукивая тростью. И, спустившись с лестницы, столкнулся с Тринадцатой, которая тоже только что вышла из своей спальни и стояла, закрыв за собой дверь. Снаружи слышен вой ветра и дождя, особенно гулко отдающийся здесь, в просторной гостиной.

Тринадцатая дотягивается до лампы и нажимает кнопку. Тёплый свет ночника вспыхивает, освещая комнату; но Тринадцатая стоит, не двигаясь, словно застыв на месте, и Хаус удивляется её бледности. Она смотрит на него, словно не узнает, и во взгляде её чуть раскосых глаз словно что-то дикое.

Они стоят друг против друга.

Свист и вой ветра сотрясают дом. Кажется, что он сейчас обрушится от дикого урагана. Порыв ветра так завывает и грохочет, как будто там, снаружи, идет гроза.

Тринадцатая, тяжело дыша, глядит на него, и ему кажется, что он чувствует ее непонятное напряжение. Он смотрит ей в глаза, и ему чудится, что Тринадцатая — одна из тех странных женщин, что кричат и стонут по ночам во сне, призывают мужчин, из тех средневековых кликуш-истеричек, что страдают непонятными припадками; он внезапно вспоминает старое название болезни, которую подозревали у Тринадцатой — пляска святого Витта, — странное, средневековое название…

Что-то с грохотом катится по крыше, этот порыв, этот долгий грохот длится, не прекращается. Тринадцатая, задыхаясь, шарит руками вокруг шеи… Она заводит руки за голову, словно для того, чтобы расстегнуть невидимую цепочку. И Хаус откуда-то знает, что делать.

Он слегка берет её за плечи и смотрит ей в лицо.

Морщась, вглядываясь ей в глаза, он тихо говорит:

— Иди спать. Слышишь? Иди спать, пожалуйста…

Тут же, вздрогнув, она словно пробуждается от сна, опускает руки, плечи её опадают. Она смотрит на него — и опускает глаза. И словно что-то прекращается; они отступают друг от друга. Хаус разворачивается и, тяжело ступая, хромая, поднимается по лестнице в свою спальню.

Тринадцатая, прислонившись к окну, запахивая свой пеньюар, смотрит в темноту, на дальние огни фонарей, слушая шум затихающего ветра.

…Наутро буря утихла, день стал прозрачно-бледным, чуть ветреным, с заволакивающимся туманной пеленой небом. Свежий ветер порывами налетал иногда, взметывал пыль и опавшую листву на дорогах.

Пора было уезжать домой. Они посидели с Тринадцатой на крыльце, вместе покурили, глядя, как ветер поднимает пыль.

Сегодня утром она впервые вышла к нему одетая, в застёгнутой на молнию курточке и плотных джинсах. Словно поняла что-то после сегодняшней ночи.

А может быть, дело в похолодавшей погоде? Хаус чувствует, что надо что-то сказать ей на прощание, он не знает — что. Крыльцо все засыпано семечками от клёна. Доски, все деревянные ступени, качели, скамейки и эти мелкие семена словно созданы друг для друга.

— Одевайся теплее, — говорит он ей, не зная, что еще придумать. — И поменьше общайся со шлюхами.

— А сам-то! — тотчас реагирует она, и это неожиданно разряжает обстановку. И им обоим становится легче.

Они прощаются весело, легко и спокойно, и он уходит, подхватив свои вещи, с её двора — по направлению к остановке.

"…Если бы я могла сказать, в самом деле, почему я так хочу тебя, мой хромой диагност… Даже твоя прихрамывающая походка с тростью, даже твоя фигура — каждым движением отзывается во мне, внутри…"

Ветер вздымает листья на дорогах…

Она встала, умылась, поплескала в лицо водой, откинув волосы назад, заколола их надо лбом. Походила по дому, немного убралась, крикнула Мэрион, что пора вставать.

Осенний бледный свет заливал окрестности. Она вышла на крыльцо — всё же было довольно тепло, — села на него в длинной юбке. Сегодня приезжал наконец Уилсон, и она ждала его.

Так и сидела — чисто умытая, притихшая, маленькая, как её дочь.

Ждала.