Пророчество для леди Рейвенкло (джен)

Елена Рейвенкло считала Хогвартс домом столько, сколько помнила саму себя. Здесь она вышла из детства, расцвела, впервые познала дружбу и любовь. Здесь вокруг нее были те, кого она считала своей семьей. Однако в ее памяти сохранился еще один замок — сохранился не слишком хорошо, чему поспособствовало время, но Елена была этому даже рада. Вспоминать о нем она не любила. Обычно перед глазами как будто из-за густого тумана возникали массивные зубчатые башни, глубокий ров, мост над ним, выглядевший таким ненадежным, что по нему было страшно пустить и кошку, множество слуг в полутемных коридорах. А еще — это ощущение было гораздо отчетливее смутных воспоминаний — она помнила страх. Он читался на лицах, клубился по углам, слышался в тягучем скрипе подвесного моста. В том замке она когда-то жила с матерью, отцом и старшими братьями.

Братьев Елена не любила. Она припоминала их обоих на незначительном расстоянии друг от друга и в несколько уменьшенном виде — оттого, вероятно, что оба возвышались над ней, как башни, и она вынуждена была смотреть на них, сильно задрав голову. Черноволосые, как мать, розовощекие, большеглазые мальчишки отбирали у нее игрушки, мазали лицо золой, дергали за волосы, оглушительно гоготали, когда она, запутавшись в собственных слабых детских ногах, неуклюже шмякалась вперед и задирала юбку. Но хуже всего было, когда они запирали Елену в кладовке — самом страшном для нее месте, потому что она не знала, что таилось между бесчисленными склянками, кружками, банками и старыми ящиками, когда никого со светильником нет в этой душной каморке, пропитанном запахом рассола и прогорклого сала. Елена могла просидеть там несколько часов, вопя и колотя ногами в дверь. Обычно ее вызволяла мать. Вытерев ей слезы, она разыскивала братьев, и, отставив в сторону привычную невозмутимость, принималась кричать на них что было сил. Оба стояли перед ней, опустив головы — бледные, безмолвные, съежившиеся. Они боялись ее. Это не был страх расправы или тяжелого наказания — леди Ровена никогда не била их (во всяком случае, Елена ни разу этого не видела), не обрекала на черную работу, не оставляла без еды — но мальчики будто чувствовали исходящую от нее непонятную им силу и потому старались обходить стороной. Устав кричать, мать отправляла их прочь, по обыкновению лишив любимого развлечения — езды на лошадях. Братья понуро плелись к лестнице, напоследок окинув Елену разъяренными взглядами. Это означало, что при первой же возможности они отплатят ей сполна. Так это и происходило. По малости лет Елена не могла предугадать, когда нужно ждать удара, и потому каждый раз попадалась в очередную ловушку. Мать находила ее, вызволяла, потом гневно отчитывала братьев, и все повторялась сначала.

Леди Ровена выделяла ее больше всех среди их троих. Елена понимала это даже тогда. Только ей дозволялось нетерпеливо дергать мать за подол мантии в случае неудовольствия, только ее она иногда садила себе на колени и целовала в лоб, только на ее вопросы отвечала благосклонно и с видимой охотой. Во взгляде, обращенном на нее, Елена видела теплоту — то, чего никогда не видели мальчики. Возможно, замечая это, братья мстили ей. Елена так этого и не узнала.

Она помнила с первых лет волшебную палочку в руках леди Ровены и то, что мать делала с ее помощью: заставляла предметы лететь к ней по воздуху, передвигала мебель, гасила и зажигала огонь, сушила одежду, приводила в порядок ров. Елена завороженно наблюдала за этими манипуляциями. Одним из первых осмысленных вопросов, который она задала матери, был вопрос о том, сможет ли она когда-нибудь делать то же самое. Леди Ровена ответила: «Да», и в ее голосе звучало счастье и гордость. Это необычное сочетание удивило Елену. Она стала думать, что мать любит ее именно за то, что однажды и ей доведется обзавестись волшебной палочкой. Мысль была странной, непонятной, и связать ее с чем-либо детский разум Елены тогда еще не мог.

Если братьев она просто не любила, то чувства к отцу были гораздо сложнее. Она помнила его немногим лучше, чем замок. Тогда отец казался ей настоящим гигантом, с шапкой густых светлых волос и аккуратными усами-«подковой», которые на его тяжелой челюсти смотрелись немного смешно. Он разгуливал в расстегнутой рубашке и простых «конюших» сапогах — за исключением тех случаев, когда в замке устраивались приемы. Елена старалась не попадаться ему на глаза. Она знала, что отца может вывести из равновесия любая мелочь, и в такие моменты он был страшен: колотил по чем ни попадя слуг, опрокидывал стол, выкрикивал ругательства и проклятия. В его присутствии Елена не решалась даже дышать полной грудью, не говоря уже о том, чтобы обратиться к нему или просто обнять. Он мог беззаботно напевать что-то себе под нос, а в следующую минуту отхаживать по спине замешкавшегося при подаче вина пажа. Впрочем, обычно все опасения были напрасными: большую часть времени отец попросту ее не замечал. Елена не помнила даже, чтобы он когда-либо держал ее на руках. Часто она ловила на себе его тяжелый, нерадостный взгляд, заставлявший ее съеживаться, как заставляли съеживаться братьев крики матери. В этом взгляде не было ни привязанности, ни нежности, ни даже просто расположения. Так смотрят на ненужную, зря занимающую свое место вещь, выкинуть которую пока просто нет возможности. Инстинктивно Елена чувствовала, что здесь она лишняя, лишними были ее нож и вилка, лишним был стул, на котором она сидела, и лишние порции подавались — из-за нее. Поэтому она старалась избегать серых глаз отца, в которых это читалось так открыто и ясно.

Отец с матерью часто кричали друг на друга. Скандал, который слышали и они, дети, и слуги, мог вспыхнуть в их покоях, а мог и в любом другом месте. Обычно это начиналось внезапно, и Елена, как ни старалась, не могла понять, что послужило причиной на этот раз. Родители могли, например, сидеть за столом, спокойно разговаривать, и вдруг отец, в ответ на какую-нибудь реплику леди Ровены, принимался орать, что он лучше знает, как обращаться со слугами, что это его замок, что это он, барон дэ Рэй, здесь хозяин, и никакие, черт побери, новые системы управления ему не требуются. Мать, залившись краской, поднималась на ноги, бросала кубок, и тоже начинала кричать что-то резкое и оскорбительное. Чаще всего она в пылу гнева называла отца «безмозглым мужланом». Отец багровел, вены у него на шее вздувались, как канаты, он сжимал кулаки, и Елена с ужасом думала, что вот сейчас он или опрокинет стол, или бросится на мать. В такие моменты она старалась как можно незаметнее сползти со стула и выскользнуть в коридор. Спрятавшись где-нибудь под лестницей, она радовалась тому, что больше не могла видеть ссору, но, к сожалению, продолжала ее слышать, как ни старалась закрывать уши. Порой дрожь пробегала по всему ее телу от тех слов, которые доносились даже сквозь толстые каменные стены. Чтобы отвлечься, Елена мечтала о том, как у нее будет волшебная палочка, и что первым, что она научится ею делать, будет заклятие тишины, устраняющее все звуки вокруг. Тогда она не будет слышать угроз и проклятий, которые родители посылали друг в друга и которые, будь у них соответствующая сила, могли бы убить наповал.

После таких стычек мать уходила в дальнюю гостиную, в которой любила сидеть с манускриптами и что-то подолгу писать, опускалась в кресло у камина, отсылала от себя служанок и долго сидела так, глядя перед собой. В такие минуты она не замечала никого. Отец обычно спускался в погреб. Через некоторое время он выходил оттуда с раскрасневшимся лицом, мутными глазами и тяжелым запахом вина. Слуги разбегались кто куда: попасться ему на пути в этот момент означало рисковать жизнью. Отец, пошатываясь, поднимался к матери, и ссора продолжалась — крики, ругательства и бьющийся звон всего того, что попадалось им под руку.

Иногда между ними возникало нечто вроде перемирия. Догадаться об этом было можно по вольной походке слуг, обычно ходившей на цыпочках из опасения разгневать хозяев и смеху, доносившемуся из родительской спальни. В эти периоды Елена видела отца, целующего мать в щеку по утрам, мать, заботливо снимающую с него промокшую одежду. Друг с другом они были очень любезны и обходительны. Но эта пора спокойствия, мира и добрых чувств никогда не длилась долго. Не проходило и пары недель, как они снова ругались за совместной трапезой, отец топал сапогами, мать швыряла кубок, а Елена бежала под лестницу, чтобы спастись от очередного светопреставления. На лицах и шеях пажей расцветали синяки — отец отводил на них душу, особенно когда был во хмелю, — братья дрались, потом мучили сестру, за этим занятием их заставала мать, и до следующих коротких дней покоя шум в замке не утихал практически ни на минуту.

Однажды Елене довелось увидеть нечто гораздо хуже обычной перепалки. Она никогда и ни с кем не говорила об этом, не любила вспоминать, но порой эта сцена появлялась у нее перед глазами в мельчайших деталях, словно с того дня прошли не годы, а всего лишь часы. В детстве, чтобы успокоиться, она убеждала саму себя, что все увиденное ей только привиделось, что это был плохой сон, и ложь, хоть и беспомощная, все-таки помогала. Со временем сила убеждения несколько ослабла, и картина приобрела еще большую четкость.

В тот день она, забрав свои любимые игрушки, пока их не отобрали братья, скрылась в одной из дальних и самых холодных комнат, чтобы хоть немного поиграть в тишине и покое. Комната была не просто не уютной, но и какой-то жуткой. Как-то раз от отца (вернее, из его разговора с братьями) Елена услышала, что здесь совершались приготовления к похоронам деда, а на узкой неудобной кровати лежало в саване его тело. Зная все это, было страшновато играть рядом с этой кроватью совсем одной, но зато сюда не заглядывали братья, никогда особо не отличавшиеся силой духа. Расставив в боевой готовности двадцать искусно вырезанных из дерева солдатиков, Елена укрепила армию двумя самодельными пушками и уже хотела было объявить начало войны, как вдруг заслышала приближающиеся к двери шаги и повышенные голоса. Елена быстро сгребла солдатиков в кучку, прижала их к груди и, зажмурившись, забралась под кровать. Это было страшно, но еще страшнее было попасть под горячую руку. Через секунду в комнату влетели родители и, закрыв дверь, продолжили прерванную где-то ссору. Елена забилась как можно дальше и теперь могла видеть только их ноги: обычные тяжелые отцовские сапоги и почти скрытые полами длинной мантии светлые туфли матери. Елена выпустила солдатиков и зажала ладонями уши, но все равно продолжала слышать каждое слово.

— Не смей даже заговаривать со мной об этом! — кричал отец. — Я предупреждал тебя, что не собираюсь ничего слышать об этих дурацких фокусах! И еще предупреждал, что если ты еще хоть раз…

— Ты совсем потерял разум? — голос матери звучал гораздо выше, чем обычно. — Опомнись, Жером! С этим ничего нельзя сделать! Это природа! Это естественно, так же, как и то, что у тебя растут усы. Ты когда-нибудь сможешь это понять?

— Замолчи! — отец топнул ногой. — Замолчи, иначе, клянусь всемогущим Богом, я…

— В чем бы ты ни поклялся, это не изменит главного. И Бог тоже не в силах это изменить.

— Я предупреждал тебя, что сделаю, если ты еще раз заговоришь об этом! Я не желаю это слушать! Даже если ты права, я приложу все усилия, я вытравлю в ней это, чтобы она была нормальной, чтобы на род дэ Рэй не легло это позорное пятно, принесенное благодаря тебе!

— Я не позволю!

— Ты? У тебя нет ничего! Ты — моя жена, и будешь делать только то, что говорю тебе я!

— Я — урожденная леди Рейвенкло, если ты счел за благо забыть об этом!

— Да плевал я на твоего папашу! — вопли отца, казалось, могли пробить замковую стену. — Без меня ты — никто! Запомни это!

— Сильно сказано для сына коннетабля,* (смотритель конюшни в замке лорда — прим. автора) — презрение, переполнявшее тон матери, заставило Елену вздрогнуть. Она часто слышала в ее голосе гнев, насмешку, обиду, ярость, издевку. Но такое уничижение сквозило в нем впервые. У Елены сперло дыхание.

На несколько секунд в комнате повисла тишина — та тишина, от которой может взорваться голова. Потом сапоги отца приблизились к туфлям матери на несколько шагов — теперь, очевидно, их лица разделялись какой-то парой дюймов, будто они хотели поцеловаться. Тишина вдруг напугала Елену до дрожи. Слишком много в ней было угрозы.

— Как ты смеешь, женщина? — отец уже не кричал. Наоборот, голос его как будто сел и стал хриплым. Ноги в сапогах напряглись, словно он готовился нанести удар.

— Если ты думал, что это секрет вашего славного рода, то ты сильно ошибался, — мать не отступила ни на шаг. — Позор рода дэ Рэй? Да ты такой же дэ Рэй, как я — королева Авалона! Расспроси получше свою матушку, Жером. Она-то знает наверняка, дэ Рэй ты или нет. Ответ тебя не обрадует, поверь мне. И сравнение твоего лица с лицом старого коннетабля, что все еще трудится у нее в поместье, тоже.

Елена почти физически ощутила волну ярости, плеснувшую от отца на мать и все, что было вокруг них. Она плохо понимала то, что говорила мать, но зато прекрасно чувствовала, что должно последовать сразу за этим.

— Я вспомнила это только за тем, Жером, чтобы до тебя наконец дошло: разве родиться с великим даром хуже, чем родиться от связи высокородной матери и конюха? На мой взгляд, второе гораздо неприличнее. Но, тем не менее, ты живешь, и живешь неплохо, ни в чем себе не отказывая. Ты получил от барона дэ Рэя титул и земли, но все, что дал тебе твой настоящий отец — лицо и любовь к этим дурацким сапогам.

На целую минуту время словно застыло — не происходило ничего, ровным счетом ничего… А потом неожиданно раздался звук удара кулака о живую плоть, и леди Ровена упала на пол. Елена прижала руки ко рту и окостенела. Мать упала так тяжело, так безвольно. И больше не двигалась. Отец, постояв немного, вышел, шаркая сапогами, захлопнул за собой дверь. А Елена сидела, смотрела на мать и не могла пошевелиться. В груди давило, она не могла сделать полный вдох. Так страшно ей еще никогда не было. Она думала, что мать умерла.

Но через какое-то время леди Ровена двинула рукой. Пальцы беспорядочно шарили по полу, и Елена догадалась, что она ищет волшебную палочку. Не найдя ее, мать медленно приподнялась, вскинула руку в голове — и застонала. Опираясь другой рукой о пол, она, зажмурившись от боли, склонила голову и выдохнула сквозь зубы несколько бессвязных слов. Елена была так напугана, что не испытывала в полной мере радость от того, что она все-таки жива. Леди Ровена тяжело, неуверенно поднялась на ноги, будто рисковала потерять равновесие, и побрела, покачиваясь, к двери. Ее светло-голубая мантия немного сползла и волочилась по полу, как поверженное знамя.

Елена еще долго просидела под кроватью, решившись выбраться наружу только к ночи, когда в комнате сгустилась непроглядная темнота. Она забыла под кроватью всех своих солдатиков.

Уже будучи почти взрослой, Елена как-то спросила у матери, почему та ни разу не воспользовалась магией, когда все заходило слишком далеко. Она не призналась матери, что видела ту сцену в комнате деда от начала до конца, и ни одна пытка в мире не заставила бы ее это сделать. Леди Ровена взглянула на нее удивленно и настороженно — они не обсуждали какие-либо подробности из жизни в замке отца — но все-таки ответила. Я не могу поднять палочку на того, кто беззащитен перед ней, сказала она. Елена кивнула, подумав, что не так уж беззащитен тот, кто может одним ударом сбить с ног. Тогда она едва ли не впервые испытала разочарование в Ровене — отныне эта величественная женщина, некогда давшая ей жизнь, была слабой для нее. Это чувство подспудно укреплялось с каждым годом.

Елена не знала, сколько прошло времени с того дня — может, месяц, может, и год (скорее всего, гораздо меньше). Но однажды утром — так рано, что небо еще не успело приобрести цвет — ее разбудила мать. Елена открыла глаза и увидела бледное, бесстрастное лицо Ровены — настолько спокойное, что первым ее чувством было недоумение: отчего это матери взбрело в голову поднимать ее так рано? Она хотела спросить у нее это, но, прежде чем с ее губ слетело хоть слово, Ровена проговорила тихо и непоколебимо:

— Мы уходим отсюда. Нельзя выдать себя ни звуком, иначе нам придется очень плохо. Иди рядом со мной и ступай как можно тише. Поняла?

Смысл ее слов дошел до Елены не сразу, поэтому сначала она таращилась на мать в немом изумлении. Та была уже полностью одета и держала в руках мантию дочери.

— Также беспрекословно слушайся меня, что бы ни случилось, — продолжила она, помогая Елене переодеться. — От этого зависит твоя жизнь.

Сердце у Елены забилось.

— Куда же мы уходим, мама? — шепотом спросила она.

— Домой.

Хотя лицо матери было хладнокровным, глаза блестели лихорадочным блеском. Рядом с кроватью Елена увидела несколько больших узлов — по-видимому, с их вещами. Она не понимала, куда и зачем надумала отправиться мать. Ровена сказала — домой. Но как это? Они и так дома. Во всяком случае, никакого другого дома Елена за всю свою жизнь не видела. И почему все так внезапно? Может быть, мать сошла с ума?

Она со страхом взглянула на Ровену. Сумасшедшей та не выглядела. Она выглядела взволнованной… и решившейся.

— Пойдем, — отрывисто приказала мать, и Елена, не смея возразить, послушно двинулась за ней. Узлы тихо поднялись в воздух и поплыли за ними, когда Ровена повела волшебной палочкой. Один из них слегка задевал Елену по макушке, что еще больше усиливало странное впечатление от происходящего.

Ступая неслышно, они спустились по лестнице, миновали коридоры, кухни, комнаты слуг и очутились наконец перед выходом. Елена пожалела, что не успела прихватить с собой солдатиков, но сказать об этом матери боялась. В конце концов, она утешила себя тем, что в новом доме, где бы он ни был, у нее будет новая армия, даже лучше прежней. Немного успокоившись, она посмотрела на Ровену. Ее белый лоб прорезала морщина, губы были сжаты, скулы напряжены. Несколько раз Елена задавала ей вопросы, но ответа не получила. Когда они подходили к воротам, она решилась повторить попытку.

— А что же отец?

Услышав последнее слово, Ровена замедлила шаг — совсем немного, но этого было достаточно, чтобы заметить. Узел, затормозив в воздухе, ударил Елену по затылку — к счастью, совсем не сильно.

— Не нужно сейчас думать о нем, — ответила мать, не глядя на нее, и продолжила идти в прежнем темпе. Было довольно холодно, Елена успела промерзнуть в мантии без меха. Она ощутила обиду на мать: та не позаботилась даже одеть ее, как надо. Впрочем, и сама она не могла похвастаться теплой одеждой. Ветер трепал полы легкой атласной мантии, но Ровена выглядела так, будто не замечала холода. Она вообще не замечала сейчас ничего — даже собственную дочь, дрожавшую от утренней сырости и беспрестанно дующую себе на руки.

Вскоре они остановились перед поднятым подвесным мостом. Елена была рада, что он поднят: при таком ветре скрип был бы невыносим. Однако потом до нее дошло, что они не выберутся из замка, не опустив моста. Она вопросительно взглянула на мать.

— Придется опускать мост, — сказала Елена.

Ровена коротко взглянула на нее.

— Не придется, — ветер уносил ее слова куда-то вдаль. — Возьми меня за руку и держи так крепко, как только можешь.

Елена, растерявшись, вцепилась в ее руку, что было сил.

— Очень хорошо, — мать едва заметно улыбнулась и плотнее стянула мантию у горла. — Не бойся, девочка, осталось потерпеть всего чуть-чуть.

Елена хотела спросить, что именно осталось потерпеть, но ее вдруг куда-то дернуло — с такой силой, что она чуть было не выпустила руку Ровены. В следующий миг в глазах у нее потемнело, а потом ее сдавило со всех сторон сразу. Она не могла вздохнуть, не могла вымолвить ни слова. От ужаса на глаза навернулись слезы, она расплакалась, но это было в высшей степени неразумно — воздуха и так не хватало. Елене казалось, что ее проталкивают сквозь флейту — ту, на которой играл пастушок на лугу около их замка. И в тот самый момент, когда она решила, что умирает, все внезапно прекратилось.

Почувствовав под ногами землю, Елена упала на колени и с трудом открыла глаза. Из-за слез все туманилось, она не могла различить ничего вокруг. Ей по-прежнему было очень холодно — даже еще холоднее, чем раньше — и к тому же она никак не могла справиться с дыханием. Справа от нее стояла Ровена. Кое-как поднявшись на ноги, Елена прижалась к ней, спрятала лицо в складках мантии.

— Вытри слезы, — строго велела мать. — Все закончилось.

Несколько потрясенная ее холодным тоном, Елена исполнила приказание и огляделась. Они стояли в густой траве, судя по всему, на каком-то холме; серое, набухшее дождем небо казалось чересчур низким и темным, ветер пробирал до костей. Впереди Елена увидела массивные островершинные горы, на фоне которых возвышался замок. Он был темнее и меньше, чем замок отца, с узкими башенками, без подвесного моста и рва, но с озером у самого подножия и высоким арочным входом. Отсюда замок выглядел безлюдным и таинственным. Елене он показался заброшенным. Она испуганно и вопросительно взглянула на мать.

— Это наш дом, — сказала Ровена, подставляя ветру лицо. В ее серо-голубых глазах читалось облегчение, как у человека, закончившего очень трудное и опасное дело. — Он принадлежал моему отцу, и после его смерти я — его полноправная хозяйка. Мы останемся здесь.

— Навсегда? — спросила Елена, думая, что темный замок у озера смотрится слишком мрачно, чтобы быть чьим-то домом.

— Навсегда. Тебе нравится?

Елена поежилась.

— Да, мадам, — тихо ответила она.

Леди Ровена взяла ее за руку и повела по тропинке к этому нерадостному пристанищу, которому предстояло стать их новым домом.