«Бывает друг...» (джен)

«Ба-бам» — били часы. «Бам-бам, Бед-лам» — слышалось Вальбурге. Бедлам, лечебница для умалишенных. Дом на Гриммо сейчас тоже психиатрическая лечебница на одного пациента. «Бед-лам, Бед-лам».

Время говорило с ней на тысячи голосов, звонких, глухих, протяжных, резких. Все часы в доме на Гриммо повторяли на разные лады одно и то же. А еще недавно эти голоса были другими — гордыми, звонкими; они отсчитывали минуты и секунды ее побед, успехов, провожали еще один успешный день, намекали гостям, что пора бы и честь знать. Не бывает в этом доме больше никаких гостей. После ареста Сириуса все разбежались. Присылают пустые письма с общими равнодушными словами сожалений. А раньше...

Вальбурга опустила ноги на дорогой ковер. К чему эта роскошь, если ее никто больше не увидит? Надо приказать Кричеру убрать ковры на чердак, надеть чехлы на мебель, спрятать серебро... Некому теперь восхищаться роскошью Благороднейшего и Древнейшего... А когда-то... Вальбурга прикрыла глаза. Когда-то дом сиял огнями, когда-то по коридорам звонко стучали каблуки, когда-то здесь звенел смех.

В какой же день все начало рушиться и счастье стало затягивать патиной, мутной, как мыло на воде? Не тогда ли, когда она, сердито сжав губы, выжгла с фамильного гобелена Андромеду? Формальность, но такая важная для семьи. Друэлла рыдала, Сигнус молчал, положив жене руку на плечо, Орион нервно теребил узел шейного платка. А Вальбурга стояла — вскинув палочку, с прямой спиной, как на плацу, — и смотрела, как чернеют нити волшебного шитья. Все ее поддержали тогда. Все, кроме Августы. Она только прошипела: «Ну и дура», случайно встретив ее на Диагон-аллее. То же самое Августа повторила и тогда, когда Сириус ушел из дому, а на гобелене появилось еще одно черное пятно. После того как Вальбурга выжгла и покойного брата Альфарда, Августа не показывалась у них с месяц. «Глупо мстить мертвым». Вальбурга как наяву слышала этот резкий голос, видела строго поджатые губы. «Так недолго и одной остаться». Вот и осталась.

— Спину держать, — скомандовала она самой себе, натянула халат поверх домашнего платья, путаясь в рукавах.

Надо собраться с духом, спуститься к завтраку. А потом... Что потом?

Вальбурга спускалась в гостиную, по привычке. Столько же лет ее утро начиналось именно с этой комнаты, с писем, огня в камине, несмотря на любую погоду — на Гриммо всегда было сыро и холодно. Может быть, поэтому Сириус не выдержал и выбрал дом посветлее?

Скрипели под ногами половицы, скрипела лестница, дверь в гостиную открылась с противным скрипом.

— Ну наконец-то. Явилась.

В камине трещал огонь — как раньше, в глубоком кресле, сложив руки на коленях, сидела Августа и строго смотрела на Вальбургу поверх очков.

— Как ты сюда вошла? — она остановилась на пороге, чтобы отдышаться.

— Хочешь, чтобы вышла? — желчно бросила Августа.

— Нет. — Сердце успокоилось, вернулось на свое место, наконец-то дало возможность дышать. — Кричер подаст на двоих. Пока могу предложить тебе...

— Обойдусь, — Августа никогда не дослушивала, всегда перебивала на середине предложения. — Я тут полюбовалась на твою переписку.

Вальбурга понимала, что сейчас выглядит глупо — в старом халате, волосы не уложены, коса со сна растрепалась, лицо, наверное, в красных пятнах из-за отдышки. Еще и рот возмущенно приоткрыт. Читать чужую переписку! Вальбурга себе такого не позволяла никогда, даже любовные записочки, которые пачками приносили Сириусу совы, отправляла в камин нераспечатанными. Читать чужие письма — это низко и пошло. Августа нарушила все рамки приличий. Она еще и призналась в этом так спокойно, можно сказать, даже нагло... Но Августа все же пришла. Точнее, только она и навестила. Больше никто.

— Приносим свои извинения... Скорбим... Такое горе... Искренне ваши... Восхищаемся вашим мужеством, — Августа отбросила стопку писем на стол. — Слабаки, — она презрительно фыркнула.

— Как видишь, — Вальбурга, тяжело ступая, прошла к свободному креслу, грузно опустилась в него, плотнее запахнула халат на груди, — мы... Я больше не принимаю гостей.

— Потому что принимать некого, — припечатала Августа, потянула носом, поморщилась, но ничего не сказала. Наверняка почуяла, что в комнате пахнет спиртным. А чего она еще ожидала? Что Вальбурга будет бродить по коридорам, надев вечернее платье и драгоценности, чинно садиться за стол с накрахмаленной скатертью — словом, вести себя так, как будто ничего не случилось? Перед кем хорохориться? Перед Кричером? Он-то все поймет — и беспорядок в комнате, и пустые бутылки из-под огневиски. А кроме Кричера у нее больше и нет никого.

Вальбурга лениво смотрела, как огонь облизывает дрова. Ногам было тепло, руки тоже начали согреваться, и ее потихоньку клонило в сон.

— Я не думала, что ты придешь, — протянула сквозь дремоту. — Ко мне уже никто не приходит, — она лениво поворошила письма на столе.

— Прекрати скулить, или я дам тебе пощечину, — четко, как в академии аврората, произнесла Августа.

А ведь даст, тут и без прорицания ясно. Вальбурга с сожалением встряхнула головой, сгоняя сонную одурь. Надо взять себя в руки.

— Не думаю, что твой визит уместен, — она выпрямилась в кресле, расправила на коленях халат.

— Про племянницу вспомнила, — Августа временами читала людей, словно родилась легиллиментом. — Не поможет. За Фрэнка и Алису я спрошу с нее. С мужа ее и деверя. Но ты за выходки Беллатрикс не спрячешься. И нечего меня выпроваживать.

— Даже если я просто укажу тебе на дверь? — холодно поинтересовалась Вальбурга.

Эта перепалка встряхнула ее. Конечно, кто же, кроме Августы, может привести в чувство парой резких замечаний?

— Тогда я просто пошлю тебя к чертям, — Августа спокойно подняла с пола ридикюль, достала оттуда сложенный вчетверо лист пергамента. — Я не для того ругалась с твоим выжившим из ума эльфом, чтобы уйти просто так. Сириусу могут дать пожизненное. Азкабан вместо поцелуя дементора.

Вальбурге показалось, что она ослышалась. В глазах потемнело, сердце дернулось, ударилось о ребра, попыталось ухнуть куда-то вниз. Неужели оно решило, что сейчас самый удобный момент попросить расчет и успокоиться? Как не вовремя.

— Да, в Азкабан. — Сухая горячая ладонь хлопнула Вальбургу по щеке. — Не смей падать в обморок.

— Ни за что, — сипло выдохнула та. — Ни за что. Ты уверена? Откуда ты знаешь? Казнь же назначили на послезавтра.

— Я кое-что значу в Министерстве, — Августа откинулась на спинку кресла, спустила очки на кончик носа и стала похожа на строгую женскую версию Дамблдора. — А Сириус мне родня.

Вальбурга никак не могла собраться с мыслями, она ошалело трясла головой, как старая и слепая сова. Августа отвесила ей еще одну пощечину.

— Соберись, — она потерла руку. — Это еще не решено.

И сердце снова ухнуло вниз, пальцы сами сжались на рукояти волшебной палочки. Конечно, разве все могло быть так просто? Перед глазами поплыли пятна. Не красные. Это только в романах пишут, что «взор застлала алая пелена», в жизни просто воздух становится мутным, как грязное стекло, и все видится расплывчатым и не настоящим. А когда твой визави не настоящий, швырнуть в него проклятие — проще простого.

— Плохая мысль, — Августа легко вырвала палочку у нее из руки. — Блэки. Всегда норовят бросить заклинанием, а потом подумать.

— О чем подумать? — Вальбурга слышала себя будто со стороны. Неужели у нее такой резкий голос, как грифелем по стеклу?

Августа тяжело вздохнула, поправила очки, аккуратно развернула на столе пергамент и медленно, по слогам, как для глупой первокурсницы, начала говорить, тыкая сухим желтым пальцем в строчки на листе:

— Подписать прошение, — палец передвинулся на строчку ниже, — о том, что ваша семья никогда не сочувствовала Тому-Кого... Ну, ты поняла. Что ты ничего не знаешь о политических играх Регулуса, ты не отвечаешь за то, что сделала Беллатрикс, ты отказываешься от нее...

Дальше Вальбурга уже ничего не слышала. Отказаться от Регулуса... Отречься. Какое слово, резкое, острое, категоричное — отречься. Как «отрезать», это значит — отделить, нарушив связь между чем-нибудь или кем-нибудь. Связь между ней и ее семьей.

— Знаю, о чем ты думаешь, — Августа наклонилась вперед и крепко взяла ее за руки. От горячих ладоней вверх до самых локтей и выше Вальбургу словно обдало кипятком. — Но мертвым уже безразлично. Спасай живого.

— Спасай живого, — повторила за ней Вальбурга. — Живого.

Трещал огонь в камине. Ему было все равно. Тикали часы. Им тоже было наплевать. Августа смотрела на нее как василиск, блестели стекла очков, блики мягко ложились на роговые дужки, у крыльев носа старой подруги залегли глубокие тени. Августа тоже постарела за эти дни. Они обе постарели. У той — никого, кроме внука и умалишенных сына и невестки, у Вальбурги — никого, кроме Сириуса, который и знать ее не хочет.

— Не примет, — едва шевеля губами, сказала она. Вот и все. Конец надежде.

— Плевать, — пальцы Августы сжались крепче, как стальные тиски. — Потом еще благодарить будет. Азкабан — не могила, что бы там про него ни рассказывали. Главное, что жив будет. А там мы уже что-то придумаем. Подписывай! Время не ждет!

И само собой в руку легло перо, откуда-то на столе взялась чернильница, кто-то зажег лампы, и в гостиной стало светло, так, что можно было разглядеть каждую пылинку. В камине звонко что-то треснуло, сноп искр улетел вверх по трубе.

Перо дрогнуло, опустило нос в чернильницу, словно хотело напиться. Вальбурга дрожащими пальцами подняла его. Подписать — и спасти Сириуса. Подписать — и навсегда вычеркнуть Регулуса, Беллатрикс, Нарциссу. То есть перечеркнуть все, чем жила. Ради Сириуса, которого сама же из дому и выгнала. И не стоит прятаться за вранье, что он сам ушел. Вальбурга прекрасно знала, что именно она выжила старшего сына. И вот теперь нужно выбирать: он или вся ее жизнь, убеждения, правила, привычки...

На кончике пера повисла черная капля, весело блестя масляными боками.

— Как хочешь, — Августа резко выдохнула сквозь стиснутые зубы и схватила пергамент. — Ну и оставайся здесь со своими портретами, фамильной пылью и гонором.

— Стой! — Откуда и силы взялись! Вальбурга вырвала лист у подруги из рук, быстро, не читая, поставила в самом низу размашистую подпись. — Что еще надо сделать?

— Больше ничего, — Августа улыбнулась, аккуратно свернула пергамент, спрятала его в свой потертый ридикюль. — Нет, еще кое-то. Сейчас ты приведешь себя в порядок, и мы пойдем в Министерство.

В Министерство? Вальбурга потрясла головой. Ей кажется? Или Августа тоже выжила из ума? В Министерство?! Сейчас?!

— Собирайся, — та поднялась, одернула платье. — Тебе силы еще понадобятся. В этом склепе ты превратишься в призрак. А привидения никого не могут спасти. У нас еще много работы. И для начала все должны вспомнить, что ты жива, что ты есть. И что у тебя еще остались зубы.

О, зубы у нее остались. Вальбурга представила себе, кого она увидит, когда выберется в это Министерство, и губы сами растянулись в нехорошей усмешке. Рано ее списали со счетов, рано. Время не ждет. Столько надо успеть, осталось всего два дня. За эти два дня раньше успевали начать войну или заключить мир. У нее есть целых два дня.

— Кричер, выходную мантию, — скомандовала она и расправила плечи.

За стеклами очков глаза Августы одобрительно блеснули.

— Вот это другое дело, — она надела перчатки, старательно разгладила все складочки и морщинки. — И еще одно. Если бюрократия подведет, можно найти и другой способ.

Она не сказала то самое слово — «побег». Но Вальбурга ее прекрасно поняла. Сердце на мгновение пропустило удар, а потом словно сорвалось с цепи, ухнуло сначала куда-то к желудку, потом бросилось вверх. Она крепко сжала губы, выровняла дыхание. Хоть бы и побег. Если надо, она сама отправится в этот чертов Азкабан и вытащит Сириуса оттуда за шиворот. Если надо, она останется там вместо него. А присмотреть за ним здесь будет кому.

Вальбурга взлетела по лестнице, как девчонка, и только на самом верху вцепилась в перила, остановилась, тяжело дыша, — годы брали свое. Плевать! Рывком открыла дверь гардеробной. Время уходит. Часы подгоняли ее, тикая вразнобой. Как же они хорошо чувствуют хозяев, эти часы. Недаром Орион так любил настраивать их металлические сложные сердца. Хозяина давно нет, а они все еще идут, беспокоятся, поддакивают, осуждают.

Никогда еще она так быстро не собиралась на выход. Заплести волосы, подобрать драгоценности — оказывается, на все это надо совсем мало времени. Вниз она спускалась уже осторожнее. Не хватало еще свалиться без сил, когда там Сириус... Августа права — плевать. Потом еще спасибо скажет. А если и не скажет, какое уже дело. Главное, что будет живой.

— Знаешь, — небрежно начала Вальбурга, останавливаясь на последней ступеньке лестницы и поправляя перчатки, — есть у Киплинга стихотворение... «Сотый». «Бывает друг, сказал Соломон, который больше, чем брат. Но прежде, чем встретится в жизни он, ты ошибёшься стократ. Девяносто девять в твоей душе узрят лишь собственный грех. И только сотый рядом с тобой встанет — один против всех».

— Не знала, что ты разбираешься в маггловских поэтах, — хмыкнула Августа и процитировала дальше: — «Вы оба знаете, как порой слепая верность нужна; и друг встаёт за тебя горой, не спрашивая, чья вина. Девяносто девять, заслыша гром, в кусты убечь норовят. И только сотый пойдёт с тобой на виселицу — и в ад!»

— Нашла у Сириуса, когда перебирала вещи, — пожала печами Вальбурга. — Готова?

— На виселицу и в ад пока не тороплюсь и тебе не советую, — Августа подняла с пола ридикюль. — Наговоримся еще. У Кричера скоро руки отвалятся твою мантию держать. Пожалей старика, годы у него уже не те.

У двери возмущенно засопел Кричер с выходной мантией в протянутых руках. Вальбурга зажала ладонью рот, чтобы сдержать нервный смех. Августа, старая перечница! С такой и в аду можно показать всем, кто чего стоит. А этот Киплинг неплохо разбирался в людях, хоть и маггл.