Неожиданно (джен)

Я не знаю, зачем он в первый раз приехал. Но вначале он прислал письмо, и оно пришло по обычной почте, и мама так, будто между делом, сказала, что, мол, пусть навестит в воскресенье. Не чужая же кровь. Отец даже возражать не стал, с таким облегчением в голосе она нам это сообщила. Со скрытым облегчением, конечно.

Ну и вот он появился. Мы не виделись не больше года, но он сильно изменился, даже отец это заметил. Он всегда был тощим, а тут он вообще никакой стал, я мог бы пришибить его одним ударом. Но, понятно, бить я с его не собирался.

Вообще, он с самого порога какой-то весь потерянный был. Озирался по сторонам, рассматривал гостиную внимательно. Я его после чая еще спросил, мол, ты чего, все забыл, что ли. А он мне такой: нет, совсем нет, и улыбается странно.

Пока мы за столом сидели, он больше молчал. Ну там, спросит маму, как у вас то, как это, она соловьем заливается, а он молчок. Только чай все ложечкой помешивает, и не ел почти ничего. И зря: мама расстаралась, очень вкусное печенье испекла.

Потом ма, конечно, и у него поинтересовалась, как он, а он точно сквозь силу выдает, что спасибо, все хорошо. Учусь вот типа на полицейского. И было видно, что совсем ему об этом говорить не хочется, и я разговор сразу перевел. И он на меня посмотрел, благодарно, наверное. Я в этих взглядах не очень разбираюсь.

Потом отец стал так многозначительно на часы поглядывать, и Гарри быстро засобирался. Я сказал: давай провожу. Ну и вышли мы с ним в сад, и я его ткнул в бок: выкладывай, мол, что у тебя, по правде. А он отвечает, что все нормально. И я вдруг, непонятно зачем и почему, предложил ему еще приехать. А он отчего-то согласился, хотя и с заминкой, я заметил. Но я на нее, разумеется, не обиделся — все-таки никогда между нами особой любви не было.

Ну и стал он у нас появляться, иногда даже без предупреждения. Ма никак это не комментировала, только морщины у нее на лбу разгладились, отец тоже молчал. А я не знал, что и думать. Потому что непонятно было, зачем вообще Гарри приходил: он всегда был очень усталый и сутулился, как старик. Я несколько раз пытался вызывать его на разговор, но он все к шуткам сводил, не рассказывал ничего по-нормальному. Попьет чай и уйдет.

Но однажды он припозднился и остался на ужин. А потом ма говорит: чего тебе уходить на ночь глядя, переночуешь у нас. Он сначала поотнекивался, но согласился. Мама постелила ему в моей второй комнате, в которой он спал раньше. И он туда ушел и дверь закрыл.

А ночью я пошел вниз воды попить. Мне даже не особо хотелось, но будто гнало что-то. И вот я спускаюсь вниз по лестнице, и тут смотрю: что-то белое, человек. Я уже было сжал руки в кулаки, но не ударил — и хорошо: это Гарри оказался. Стоял неподвижно и смотрел в чулан.

И на меня вдруг такой стыд напал, прямо обожгло все внутри. Я за последний год уже тысячу пятьсот раз успел обругать и себя, и родителей, но как тогда мне еще никогда так плохо не было.

Я ему как-то почти машинально руку на плечо положил, а он, не оборачиваясь, говорит, что подумать только, сейчас я главный герой магического мира, все мне чуть ли не в рот заглядывают, пылинки сдувают, а когда-то не так давно я тут сидел, и ничего.

Он это так горько это произнес, не обвиняя, а словно в размышлении. И я сдуру, чтобы атмосферу разрядить, ляпнул, что, мол, слава замучила, что ли?

И он так серьезно, не улыбаясь: замучила.

Я в шутку: хочешь, могу тебя прибить, как в старые времена, если так ностальгируешь?

И он вдруг: а попробуй.

Ну и, короче, мы подрались. Вышли на улицу, чтобы никого не разбудить, и он как на меня наскочит. Он маленький, но вертлявый, жилистый, быстрый, только я все равно сильнее, да и боксом не зря столько занимался. Бил я его, понятно, вполсилы, и он в какой-то момент начал меня раззадоривать, подзуживать. Но я его больше словами припечатывал. В итоге умывались в ванной потом долго. Но я видел, что он был доволен.

Так и пошло.

Он заявлялся, иногда в самое неожиданное время, и мы куда-нибудь уходили, чтобы подраться. Я показывал ему разные приемы, и он тут же их на мне отрабатывал, только мы никогда друг друга всерьез не били. Я боялся что-нибудь ему сломать, а он, хоть и ершился, дрался не зло, а вроде как с азартом. И матерился всегда с азартом, особенно если я над ним в шутку насмехался, например, что он никуда не годится. Я всегда побеждал и все думал — почему он не махнет этой своей палочкой. С этими их фокусами он бы явно мог меня уделать в два счета. У меня были догадки, конечно, но озвучивать я их не хотел. До времени, по крайней мере.

Еще мы разговаривали. Морду друг другу начистим, умоемся, ссадины-синяки моей мазью смажем (и опять вот, опять: он даже для этого не пользовался палочкой), где-нибудь усядемся и начнем. Ну, то есть как начнем: я не могу сказать, что мы прямо души друг другу изливали. По мелочам, в основном, болтали — бокс обсуждали и всякое такое. Но что меня поначалу сильно раздражало, так это то, что Гарри любил наше детство вспоминать.

Я сначала думал, что он это мне на зло, в пику, как говорится. Мол, посмотри, какими ты и твои мамашка с папашкой были жестокими уродами, жрать мне не давали, за раба держали. Но потом до меня дошло, что нет: Гарри просто, наверное, нужно было выговориться. Я его один раз спросил, рассказывал ли он о себе маленьком своим друзьям, а он на меня так странно посмотрел, типа, что за идиотский вопрос. Короче, я стал для него кем-то вроде вольного слушателя, наверное, так это называется.

В общем, он приходил к нам, ко мне, так несколько месяцев, и в нем за это время произошли приличные такие перемены. Он, конечно, все равно остался дерганым и тощим, но и уверенности у него прибавилось в то же время. А потом и мама к нему привыкла, видимо, перестала мучить себя виной, стала прикрикивать на него, и отец стал отвешивать ему оплеухи, как раньше, если он ему под ноги случайно лез. Я вначале хотел с ними поговорить, а потом заметил, что Гарри будто веселеет. И он даже мне как-то заявил, что все, видите ли, так сильно изменилось, а здесь ему спокойно — мама с отцом такими и в сто лет будут. Вряд ли это был комплимент, но я не стал на этом зацикливаться.

Почему-то жалко его было.

А потом я уехал в Лондон жить. Снял квартиру, нашел работу. Это как-то все неожиданно вышло, просто понял в определенный момент, что нужно уже взять какой-то курс. Гарри, вон, копом магическим собирался быть, а я все болтался, как говно в проруби. Мама с отцом, разумеется, были против, но я все же настоял.

Я устроился инструктором по фитнесу. Хотел быть тренером по боксу, но квалификации не хватило, а на какую-то умную должность я и не собирался претендовать. Впрочем, платили мне в том клубе неплохо, я бы даже сказал, хорошо. Я и тусить мог по полной, если б потянуло, и гостей приглашать, не стесняясь.

Только ни того, ни другого не хотелось.

И из гостей ко мне приходил только Гарри.

Он вдруг очень возбужденный стал. Стучался и с порога на меня бросался, я еле уворачиваться успевал. Он так и наскакивал на меня, не раздеваясь, пока я не скручивал его и не валил на пол. С каждым разом, кстати, это становилось все сложнее. Они явно там физподготовкой не пренебрегают, в их школе магических копов. И материться их учат, видимо, там же — ругался Гарри по-черному, так что невозможно было в долгу оставаться. К тому же я видел, что он от моих матюков особенное удовольствие получал.

Потом он обычно ужинать оставался, но ночевать он ко мне никогда не напрашивался. И ни на что такое не намекал. Хотя я-то понимал, чем рано или поздно все закончится. И однажды, когда он был особенно бешеным, я все-таки не выдержал и проверил свою, так сказать, теорию.

В тот день я не сдерживал силы. Отмутузил его по полной программе, хотя и сам порядком получил. А пока бил, как только его не крыл, причем не просто так, а как раньше, в детстве. Даже специально припомнил, как именно тогда я его оскорблял. И уродом никому не нужным его называл. И карликом. И пиздюком-нахлебником. И он тоже, когда лаялся в ответ, называл меня жирной свиньей и имбецилом.

В итоге, я его повалил на пол, сам сверху навалился, и так в ухо ему: на что ты, очкарик, все время нарываешься? Может, мне тебя еще и головой в унитаз окунуть, раз за старое взялись? Он, конечно, не сказал да, продолжал трепыхаться, но в то же время как-то почти неощутимо подо мной обмяк. Я встал, говорю ему: поднимайся. Пошли.

Он встал, недовольный такой, но с меня было хватит. Я достал аптечку, дал ему по рукам, сам ему все смазал. Он молчал. И вид у него был, словно он был готов развалиться на части. Даже не усталый, а какой-то... отчаявшийся, что ли.

Потом мы так же молча пошли на кухню. Я ему картошку с мясом положил, сок налил, а себе плеснул виски. Обычно я не пью, но в тот вечер я себе позволил. Ешь, говорю. А у него была губа разбита, может, и зуб какой шатался, но он все равно принялся картошку вилкой расковыривать. И тогда я ему все сказал.

Попросил, чтобы он меня дураком полным не считал. И разъяснил, что если ему надо выпустить пар, если ему хочется, чтобы над ним поизмывались, как бывало, если ему так не терпится забыть о своей славе, то это не ко мне. Потому что не готов я. Ни к такой ответственности, ни избивать его, ни вообще, нянькой ему быть. Мне ведь и самому еще порой нянька не помешает, куда мне заботиться всерьез о других. И добавил, что, вон, в Лондоне полно специальных клубов. С профессионалами.

Я думал, он будет все отрицать, а он нет, только так тихо-тихо зубцами вилки по тарелке постукивал, не знаю уж, в знак чего. А затем он говорит: может, ты в чем-то и прав.

Я точно прав, грожу пальцем, не увиливай, пожалуйста.

Он так грустно улыбнулся и бормочет, что ладно, спасибо, мол, за все, пойду я домой.

И мне его вдруг не то чтобы жалко стало... Тут другое было чувство. Но я знал, что если он уйдет, то, наверное, долго не вернется. И заподозрил, что, может, я все-таки что-то неверно сказал. И я ему: нет, куда ты, оставайся. Чуть ли не силком заставил его сесть обратно, съесть хотя бы половину мяса. Разговорами его отвлекал. Говорил: расскажи, как у вас там учат. И он мне рассказывал, что, вот, недавно они отрядом накрыли продавца разговаривающих секс-игрушек. Магазин вроде как обычный, людской, а потом не-маг займется дома с товаром понятно чем, а член ему искусственный, например, предложит побрить у себя там. Поржали.

Ну, посидели на диване, телек посмотрели. Потом он опять засобирался, но я ему говорю, что тебе, оставайся ночевать. Он чуть поломался, потом согласился, только, говорит, сообщение друзьям отправлю, ты не против? Я говорю: валяй.

И он махнул этой своей палочкой, впервые на моих глазах с того самого первого его в нашем доме появления. И появился очень красивый олень, и Гарри прямо так, словно в телефон, говорит: все нормально, Рон, Герми, я переночую у Дадли. И олень его растворился. Хотя, возможно, это и не олень был.

А я подумал, здорово. Красиво, можно даже сказать, изящно. И, наверное, у них, магов, много и других таких здоровских штук. Только что толку от них, если человеку, вон, плохо настолько, что он возвращается туда, где его полжизни унижали?

Я не стал раскладывать ему диван. Говорю: у меня большая кровать. Ляжем по разным краям, даже слышать друг друга не будем. Лень заморачиваться.

Он только плечами передернул.

В общем, я одолжил ему пижаму — она велика, конечно, оказалась. Потушили свет, легли. И я, даже не прикасаясь к нему, чувствовал, какой он весь напряженный. Скрючился и чуть ли не дрожит.

И я как-то не раздумывая даже притянул его к себе. Я ведь намного выше, так что я устроился, чтобы он как бы спиной прижимался к моему животу, а его макушка была у меня под подбородком. Собой, получается, я его обнял.

Он такой: Дадли, ты чего?

А я: тихо, Гарри, просто спи.

Он чуть поерзал, но вдруг и вправду заснул. А я внезапно почувствовал себя таким сильным, умным, надежным старшим братом. Захотелось сжать его покрепче, извиниться за старое, сделать какую-нибудь глупость — типа, поклясться вечно его защищать.

И было жалко его, такого запутавшегося. И себя: вот ведь выпало расхлебывать то, в чем и сам не разбираешься. Но я знал, что не смогу просто так отойти в сторонку.

Я решил, что попробую стать его другом. Стать, как пишут в умных книжках, которые я специально прочел, для него якорем.

Попробую.