Чтобы взошло солнце (джен)

Ночью, когда только редкие звезды ежатся высоко над головой и поземка качает карликовые кустики, круша их промороженную кору, на высокую сопку почти бегом поднимается человек.

Он перебирается через камни, укутанные снеговыми заносами и скрепленные ледяными натеками, через цепляющиеся за кожаные тесемки когтистые ветки стланика. Наст режет руки, ветер срывает колкую крошку с обледеневшего нагрудника, треплет жидкую бородку щуплого человека, упорно ползущего вверх.

Из-под капюшона выбились волосы, похожие на влажный пух из старых гнезд куропаток в траве, но человек не обращает на это внимания. Его глаза мечутся по склонам, шустрые, как деловитые карие муравьи, проверяющие целостность своего мира после дождя или первого июньского заморозка. Обмороженная кожа напоминает блеклые, ломкие лепестки багульника, совсем прозрачные на узких, жестких глянцевых листьях с седым подпушком. Но на губах улыбка, мягкая, как серый гусенок до подлёта, смешной, косолапый, путающийся в траве, прикрывающей его желтое, как ольховая пыльца, брюшко.

Человек встает лицом туда, где еще даже не угадывается высветление тонкой линии горизонта, и стукает деревянной рукояткой ножа о металлическую бляху из расплющенного серебряного рубля, пришитую на груди скрученной из оленьего волоса суровой нитью. Звук выходит резким, как щелканье клювов танцующих журавлей на морошковых болотах — длинноногих, легких, свободных. Ему не нужна песня. Он сам — звук. Он весь — биение сердца. Он — весь мир.

Он поднимает руки ладонями вверх и кричит в небесную дырявую темноту свое имя. Он заявляет о себе всему сгустившемуся вокруг, всему вышитому на его ровдужной одежде. Одежда по швам расшита знаками — не ходите сюда, духи, вредящие этому миру, он не ваш, он не для вас, он под защитой. К ней пришито небо — голубой бисер, чередующийся со снегом на земле — полосками белого и черного бисера... Узоров мало, они скупы и лаконичны, как северное Солнце — простой белый круг с желто-красной короной — острыми колкими стрелами пронзающее верхушки стланика, присыпанного снегом.

Но сначала человек утаптывает снег — два шага вправо, два влево. Мягко перетекает с пятки на носок, отклоняясь и выворачивая на ребро стопы вышитые традиционным узором кожаные чулки, взрыхляет плотный снег резкими ударами: глубже, глубже, до самого ягеля — хрупкого, заледеневшего, живого.

Он не играет в оленя, он и есть олень. Не показывает — живет. Смотрите.

Это не человек, это птица, пробивающаяся сквозь бурю к берегу... Это нерпа, плеснувшая хвостом, унося прижатого к груди ластами детеныша в глубину, от медведя, идущего по льдине, смешно подкидывая зад и мягко перебирая обутыми в меховые, расшитые бисером торбаса человеческими ногами... Это песец, стыдливо, бочком подбирающийся к стойбищу, чтоб стащить завалявшуюся косточку или обломок рога оленя, бьющегося за самку — встав на дыбы, тот выше человека, который, вскидывая колени, сейчас бежит по утоптанному снежному кругу, приставив ладони с растопыренными пальцами к капюшону с меховой опушкой из росомахи — лишь ее мех не индевеет, когда она таится в засаде часами, почти не дыша...

Бросок! Человек упал в снег, сгребая под себя то, что теперь принадлежит не ночи, но дню. Небо уже разбеляется, будто висящая низко над сопками половина луны, выпавшая ноздреватым застывшим тюленьим жиром из плошки, начала плавиться, и тепло почти видимыми потоками стремится к горизонту. Человек мотает головой, как мотает головой бурый медведь, когтящий лосося, идущего через перекаты, отфыркиваясь от воды, заливающей нос, глаза и уши...

Он охотится, сжимая призрачный нож побелевшими пальцами. Свежует невидимую добычу, отделяет жертвенные куски и выкладывает их — как положено потчевать именитого, дорогого гостя, оказывающего принимающему величайшую честь.

В этой жертве нет человеческой крови. В ней — жизнь, дыхание, тепло, розовеющий запад, медведи, лисы и песцы, олени, вороны, росомахи, нерпы, журавли и маленький серый гусенок, все они смотрят прищуренными карими глазами и кричат хриплым голосом человека на вершине сопки: «Выходи! Вставай!»

И Солнце выходит.

Увидев розовый мазок по снежным шапкам, человек поворачивается навстречу первому лучу.

Он не кланяется — между частями одного мира нет церемоний. Он смотрит. И Солнце смотрит в ответ. Это не соперничество — между пальцами одной руки нет вражды. Он протягивает руки к Солнцу. И Солнце золотит его ладони красно-желтым светом. Это не любовь. Это так много больше, что слов просто не нужно. Это равновесие. Если он не придет танцевать завтра — Солнце не взойдет.

И Нутетеин танцует.