Тебе пятнадцать (гет)

Сириусу Блэку хочется — нестерпимо хочется — открыть рот и закричать. Прямо сейчас, прямо здесь, прямо посылая всех к черту. И, если изначально всё, что здесь происходило, казалось отличной идеей, то сейчас — медленно скатывалось в зыбучую пропасть, выбраться из которой не представлялось никакой возможности.

Да провались!

Кто бы только мог подумать, что двенадцать лет в Азкабане покажутся Сириусу настоящими «цветочками» по сравнению с тем, что происходило и происходит в его жизни сейчас. Двенадцать лет, сидя в одной из камер на бетонном полу и постоянно слыша завывающий липкий ветер, Сириус Блэк не имел совершенно никакой возможности что-то изменить — он мог лишь упиваться собственной жаждой отмщения и ждать, ждать, ждать… Надеяться и ждать, что когда-нибудь, уже скоро, совсем скоро, — получится. И…

— И ничерта, Ремус! — распаляется Сириус, меряя гостиную на Гриммо широкими шагами. — Ничерта, дементор тебя задери! Какой смысл было менять камеру Азкабана на дом моей мамаши, если я даже выйти отсюда не могу? Там хотя бы не было слышно её истеричных воплей.

Сириус с остервенением и излишней силой протирает глаза, как будто пытаясь снять с них невидимую плёнку и наконец-то прозреть, увидев хоть что-то. Что-то, помимо затхлых стен в особняке Блэков и одних и тех же лиц, сменяющих друг друга с переменчивой постоянностью. Сириус усмехается про себя, когда думает, что на стенах камеры Азкабана хотя бы можно было царапать все возможные склонения имени Питера Петтигрю, истерично смеясь, а здесь — ничего. Абсолютно ничего.

— Тебе как будто пятнадцать, Бродяга, — одёргивает его Люпин. — Прекрати скулить, займись вон уборкой, в конце концов.

— Я тебе не домохозяйка, иди к чёрту, — зло шипит Блэк и снова злится.

Это уже как будто входит в привычку. Злиться за завтраком, когда вновь прибывшая Тонкс жалуется на проливной дождь за окном и сильный ветер, растрепавший её волосы. Злиться за обедом, когда Грюмм обсуждает с Кингсли очередного прихвостня Волан-де-Морта, который ушёл практически из-под носа. Злиться за ужином, когда близнецы Уизли, скрываясь от матери, поочерёдно аппарируют в разные части магического Лондона, а потом возвращаются оттуда, что-то живо обсуждая и безалаберно хохоча.

У Сириуса Блэка действительно очень быстро входит в привычку злиться и продолжать смотреть в окно, за которым течёт — и протекает мимо — целая жизнь.

* * *

Что-то меняется, когда на Гриммо появляется Гермиона Грейнджер — школьная подруга Гарри, которую Сириус помнит ещё тринадцатилетней девчонкой, громко кричащей «Бомбарда!». Гермиона возникает буквально из ниоткуда, и он уже точно не помнит, когда. Сириус искренне удивляется, когда с появлением в доме этой пятнадцатилетней девчонки, в нём становится спокойнее и почему-то в разы тише.

«Рональд, займись делом уже наконец и прекрати паясничать», — её голос сочится строгостью, и младший из парней Уизли быстро ретируется, чтобы не попасть под горячую руку.

«Фред, Джордж, а вы что здесь делаете? Ваша мама попросила вас быть на кухне ещё пятнадцать минут назад», — и близнецы, многозначительно закатывая глаза, исчезают после щелчка аппарации.

«Тонкс, прости, я бы с радостью сейчас с тобой это обсудила, но мне ещё столько всего нужно прочитать по Зельям», — и Нимфадора, понимающе поджимая губы, замолкает, глубоко уходя куда-то в свои мысли.

«Мистер Грюмм, мистер Уизли, если вы не хотите, чтобы вас услышали, я бы на вашем месте обсудила всё это где-то в другом месте», — и Аластор на пару с Артуром уходят из столовой так быстро, как будто сзади их подгоняет штормовой ветер.

Сириус всегда улыбается в такие моменты и даже не пытается этого скрыть. Гермиона Грейнджер в своих неконтролируемых и неосознанных порывах до одури напоминает ему Эванс, которая точно так же умела разрядить обстановку, дать необходимый и ценный совет, заткнуть и завуалировано отослать любого человека куда подальше, да так, что он бы сам по итогу и не понял, что сейчас произошло. Гермиона действительно напоминает ему Лили абсолютно во всём — Сириус ухмыляется и думает о том, что такими темпами эта девчонка скоро станет новой миссис Поттер…

А потом все — абсолютно все без исключения — его мысли на этот счёт чёрным пеплом осыпаются на пол, как летучий порох, и сразу же сгорают зелёным пламенем.

Гермиона Грейнджер смотрит на него. Она смотрит на него — и делает это каждую гребаную секунду. Гермиона смотрит на Сириуса в упор, когда они все вместе садятся ужинать, украдкой — когда читает, исподлобья, чтобы он не заметил, — когда отчитывает кого-то…

Постоянно.

Гермиона Грейнджер смотрит на него постоянно, в то время как Сириус Блэк делает вид, будто не замечает. Не замечает этих до боли знакомых взглядов, которые так чётко отложились в его собственной голове ещё со школы: на Сириуса — белую ворону семейства Блэк — тогда смотрели все, кому было не лень. Парни — с завистью и зудящим раздражением, девчонки — обязательно с придыханием и неподдельным трепетом.

Вот оно!

С трепетом. Она смотрит на него с тем самым давно позабытым трепетом, который раздражает до зуда между пальцами и свербит где-то в зубах — Сириус злится и не имеет ни малейшего понятия, что делать дальше. Подавляя в себе бессмысленные порывы спросить и расспросить обо всём напрямую, Сириус однажды ловит себя на том, что избегает её. И делает это абсолютно несуразно — как будто прячется по углам от МакГонагалл, чтобы не схватить отработку за очередную выходку.

Как будто пытается об этом не думать и делать вид, что всё в порядке.

— Мистер Блэк, вы же знаете: миссис Уизли будет опять кричать, когда увидит, что вы курите в столовой.

Голос Грейнджер доносится до Сириуса как будто через мутную прочную плёнку, через которую сложно пробиться, и он еле успевает услышать обрывки её слов. Сириус почти незаметно, но ощутимо дёргается и подавляет в себе искреннее желание сбежать отсюда сию секунду.

Опять ты…

Сириуса Блэка искренне раздражает то, что говорит Гермиона — это его собственный дом, в котором он имеет право делать всё, что ему вздумается. Захочет — будет ходить голым, захочет — будет есть руками, захочет — будет громко сквернословить в гостиной, захочет — будет курить во всех комнатах подряд, которые только попадутся под руку.

Смешно, Блэк.

Ничерта не смешно. Сириус злится, когда понимает, что теперь, даже если он захочет сделать всё это одновременно — он попросту не сможет. Совесть съест, замучают принципы, мысли об эгоизме не дадут спать — и это лишь малая доля последствий. Подписавшись когда-то на весь этот балаган после разговора с Дамблдором, Сириус Блэк одновременно подписал приговор и себе в виде отсутствия какой-либо личной свободы.

Отсутствие какой-либо личной свободы даже сейчас, когда его — Сириуса Блэка — пытается учить жизни пятнадцатилетняя школьница, которая своими выходками относительно него самого доводит Сириуса до точки кипения, заставляя злиться, ругаться сквозь зубы и сильно стискивать кулаки, чтобы не ударить первую попавшуюся стенку.

Ей пятнадцать — и она всегда права. Ты же знаешь это…

Твою мать!

— Тебе пятнадцать, идиотка, какого чёрта ты считаешь себя самой умной? — слова вылетают непроизвольно, и Сириус морщится от них почти сразу, коря себя за несдержанность.

Идиот.

— О, ну если вы считаете, что возраст — это показатель, измеряющий ум, то, конечно, куда уж мне, идиотке, — отмирая от секундного замешательства, бесстрастно произносит Грейнджер, особенно подчёркивая последнее слово.

Сириус Блэк готов провалиться и одновременно поклясться, что видит в этот самый момент, как её глаза наполняются слезами, которые Гермиона — идиотка, забыл? — пытается сдержать, с силой стискивая зубы и проглатывая подступивший к горлу ком.

Стыд подкрадывается незаметно и со спины. Запуская свои липкие руки под рубашку, скользя по шее куда-то вниз, в район горла, он обхватывает Сириуса посильнее, тут же сжимая пальцы. Ему нестерпимо сильно хочется сделать вдох или выдох, но осознание того, что это плохая идея, приходит быстрее. Сириусу Блэку хочется закрыть лицо руками, что-то стыдливо пробурчать и убежать прочь.

«Тебе как будто пятнадцать, Бродяга».

— Слушай, детка, извини, ладно? — Сириус снова морщится от того, с каким трудом ему даются эти слова. — Я иногда не контролирую то, что вылетает из моего поганого рта, ты уж не злись на старого дурака.

— Не слишком ли много чести? — Грейнджер фыркает, демонстративно поднимаясь из-за стола. — Злость портит карму, а я и без вас успею её запачкать. Идиотов нынче много вокруг…

Сириус усмехается от этой иронии.

Десять очков Гриффиндору, детка.

— Ну конечно, куда уж мне, идиоту, до твоей кармы, — голос Сириуса пропитан горечью и какой-то смешанной и непонятно откуда взявшейся обидой.

Гермиона, конечно же, замечает это и насмешливо вскидывает брови, чувствуя разливающийся по венам победный триумф.

— Один-один, мистер Блэк.

Ошибочка — пятьдесят очков.

Сириус несколько секунд осмысливает сказанные ею слова, а затем заливается каким-то истерическим хохотом. В его голове воцаряется прозрачный вакуум, который грозится лопнуть. Гермиона еле выдавливает из себя скудную улыбку, а затем быстрыми шагами удаляется. Когда дверь за ней закрывается с громким треском, Сириус устало проводит ладонями по лицу в попытке успокоиться и осознать, что сейчас произошло.

Через несколько секунд он чётко осознаёт, что ничьёй здесь, собственно говоря, и не пахнет.

* * *

Жизнь Сириуса Блэка тотально скатывается куда-то вниз, когда он отчётливо понимает, что Гермиона Грейнджер обижается — потому что больше на него не смотрит. Абсолютно. Вообще. Никогда. Более того, старается всячески это скрыть, прячась за книжками и разговорами с другими обитателями Гриммо.

Избегает.

Гермиона избегает его и абсолютно не даёт никакого шанса на то, чтобы эту ситуацию исправить элементарными и застрявшими в горле извинениями. Сириус снова злится: на себя — за несдержанность, на неё — за какую-то пресловутую женскую гордость, которая сочится буквально из всего. Из того, как и что она говорит. Из того, что она делает и, главное, чего больше не делает.

Сириус хочет ударить самого себя, потому что замечает: она перестаёт следовать сложившейся традиции и теперь заваривает только одну чашку кофе — исключительно для себя. Он совершенно точно не помнит, когда это успело войти в привычку, но Сириус абсолютно точно и достаточно ощутимо реагирует на отсутствие этой пресловутой чашки кофе за завтраком, который только для них двоих всегда начинается рано — в шесть утра.

Начинался. Не начинается, Сириус, а начинался.

После того случая в столовой Гермиона как будто специально встаёт в семь утра и, кидая лишь безразличное «Доброе утро, мистер Блэк», быстро идёт на кухню в гордом одиночестве и ещё быстрее оттуда уходит, выпивая кофе практически залпом. Сириус не имеет ни малейшего понятия, как он к этому относится, — ему до безумия сильно хочется сказать, что безразлично, но отчего-то не выходит.

Сириус Блэк считает себя законченным идиотом и думает о том, что нужно было действительно умудриться, чтобы обидеть её. Нужно было задеть хрупкие чувства острым лезвием, выставить её полной дурой, грязными руками проехаться по оголённым нервам, сжать их, а затем также резко отпустить.

Нужно было всего лишь наплевать на то, что Гермиона Грейнджер в тебя влюблена.

Сириус отчётливо (теперь — отчётливо) это понимает и корит себя за опрометчивость, с которой он швырнул те глупые слова в лицо пятнадцатилетней девчонки. Гермиона по-прежнему была для него именно ею — она была в меру заносчивой, с навязчивой и не дающей покоя мыслью о собственном превосходстве, вечно желающей помочь и подсказать, даже когда не просят, вечно понимающе улыбающейся.

Гермиона по-прежнему была для него… Гермионой.

Когда Сириус просыпается через полторы недели в пять утра, он некоторое время непонимающе смотрит в потолок и даже не пытается уснуть. Доведя свои движения до какого-то социопатичного автоматизма, Сириус Блэк медленно встаёт с кровати и одевается в чистую одежду, которую ему приносит Кикимер, опять что-то недовольно ворча. Сириус застёгивает пуговицы на чёрной рубашке и искренне хочет откинуть от себя все навязчивые мысли в сторону при входе на кухню, но шанса сделать это ему никто не предоставляет.

— Доброе утро, мистер Блэк. Не спится? — голос Гермионы Грейнджер полон радости и какого-то напускного веселья.

Сириус поражённо замирает на пороге.

— Ты сама чего не спишь в такую рань? — голос Сириус отчётливо хрипит, когда он произносит это.

Гермиона на несколько секунд устало улыбается, быстро возвращая себе прежний бодрый вид.

— У меня летний проект по Трансфигурации, который мы обговорили с профессором МакГонагалл ещё на четвёртом курсе, уже полторы недели приходится вставать в пять утра, чтобы всё успеть, — Гермиона поднимается из-за стола. — Опытным путём я пришла к выводу, что три чашки кофе с утра — две в пять утра и одна в семь — позволяют человеку достаточно бодро себя чувствовать, даже несмотря на ранний подъём. Кстати, насчёт кофе… будете?

Сириус поражённо замирает на стуле и подавляет в себе почему-то лезущую наружу улыбку.

— То есть ты не обижалась всё это время?

— О чём вы? — Гермиона вопросительно вскидывает брови, а затем нахмуривается, когда Сириус уже открыто начинает улыбаться.

— Ни о чём. Буду, — Сириус вальяжно складывает руки на груди и немного откидывает голову назад, поспешно добавляя: — Я буду кофе, спасибо, Гермиона.

Она понимающе улыбается и отворачивается к плите, беря в руки турку. Сириус ловит себя на том, что бесстыдно разглядывает Гермиону всё то время, пока она варит кофе. Увлечённая процессом, полностью погруженная в него, она механически выполняет, видимо, давно заученные действия, что-то напевая про себя и непроизвольно кусая губы. Злость и отчаяние куда-то отступают — Сириус широко улыбается.

— Держите, — заботливо произносит Гермиона, ставя на стол чашку с дымящимся кофе и обратно утыкаясь в какой-то пергамент.

Забывая о всяких правилах приличия, Сириус тут же берёт чашку в руки без каких-либо благодарностей и отступлений и делает первый глоток — по горлу медленно стекает горьковатый пряный вкус, заставляющий облизать губы и удовлетворённо закрыть глаза. Сириус с сожалением и даже раздражением замечает, что этот кофе не похож ни на один из тех, что ему удосужилось выпить за всю свою жизнь: пахнущий мятой, приправленный корицей — сваренный Гермионой с любовью — лучший из всех.

Истинно лучший.

— Тебе пятнадцать, Гермиона, где ты научилась варить такой вкусный кофе? — Сириус держит в руках обжигающую чашку и озадаченно сверлит Гермиону взглядом.

— То, что мне пятнадцать, мистер Блэк, никак не может быть помехой умению варить кофе и в принципе умению готовить, — Гермиона обворожительно улыбается, добавляя: — Мама научила, обращайтесь.

«Обращайтесь».

Ты идиот, Блэк.

— Чёрт, детка, я совсем помешался, прости, — Сириус стыдливо опускает глаза. — Спасибо тебе за заботу. То есть… ну, за кофе.

— Не стоит, — тихо шепчет Гермиона, поджимая губы. — Это вам спасибо…

Сириус оторопело замирает.

— За что?

Гермиона резко поднимает на него абсолютно затравленный взгляд, полный боли, обиды, нестерпимой грусти и разочарования. Её щёки покрываются бледным румянцем, а губы стягиваются в тонкую полосочку, будто пытаясь скрыть дрожь. Сириуса бросает в холод от этой картины, за окном начинает завывать липкий ветер, похожий на тот, что высасывает своим истошным воплем всю душу из людей в Азкабане.

— Ляпнула. Извините. Хорошего дня.

Гермиона быстро ретируется из кухни со скребущими на душе кошками — Сириусу хочется обратиться в собаку и убежать отсюда навстречу ветру.

* * *

В течение двух дней Сириус думает о том, что ему хочется утопиться — проникнуть в Хогвартс, раздеться возле Большого озера, нырнуть и больше никогда не всплывать на поверхность. Скрыться ото всех, исчезнуть, раствориться подобно сахару в кофе. Чувство абсолютной растерянности изматывает Сириуса с каждым днём всё больше, терзая где-то глубоко внутри и не давая шанса на передышку.

Сириусу хочется — бесконечно сильно хочется — избавиться от всего этого хлама и наконец-то спокойно вздохнуть полной грудью, отдышаться и наконец-то почувствовать себя свободным. Измученный, истощённый, не имеющий никаких прав совершенно ни на что, с каждым новым днём Сириус Блэк тонет всё глубже, даже не пытаясь бессмысленно сопротивляться. Сириус мечется из угла в угол и пытается разорваться между предвзятыми обязательствами и собственными — искренними — желаниями.

— С вами всё в порядке? — тихо произносит Гермиона, нерешительно замирая позади.

Сириус снова дёргается — как будто от резкого порыва ветра, ударившего прямо в лицо. Книга, которую он всё это время держит в руках, выскальзывает и падает на пол. Тихо, почти бесшумно, она быстро опускается на пол, приминая собственной тяжестью большую часть страниц. Гермиона порывисто вздыхает и тут же её поднимает, протягивая обратно.

— Она нужна тебе? — Книга-то? — А что, есть необходимость в чём-то… ком-то другом?

— Осторожнее, мистер Блэк.

— К чёрту всё, — устало шипит Сириус и берёт книгу в руки, тут же швыряя её на рядом стоящий в библиотеке столик.

Гермиона озадаченно нахмуривается и садится напротив, предварительно спрашивая:

— Вы не против?

Сириус безразлично дёргает плечами и откидывается в кресле, устало протирая глаза.

— Вы так и не ответили: что-то всё-таки случилось?

Гермиона Грейнджер смотрит — опять на него смотрит. Но на этот раз что-то меняется: из её взгляда исчезает заинтересованность и сменяется на что-то непонятное, до конца неясное и самому Сириусу. Ему кажется, как будто Гермиона смотрит внутрь, пробираясь сквозь завесы и различные препятствия, отбрасывая бетонные камни и смахивая залежавшийся слой пыли — пытается докопаться до сути.

Единственная, кто пытается дойти до конца.

— Что у меня может случиться, я целыми днями здесь торчу, — Сириус раздражённо фыркает.

Гермиона вскидывает брови и скрещивает руки на груди, слегка прищуриваясь.

— Думаю, что в этом и есть проблема, — на эти её слова Сириус вымучено улыбается.

— Ерунда, всего лишь сменил одну тюрьму на другую.

— Считаете собственный дом тюрьмой?

— А этот дом — мой собственный?

Сириус утыкается в Гермиону взглядом, когда она делает то же самое. В библиотеке Блэков воцаряется абсолютное молчание, изредка нарушаемое лишь их собственным дыханием — порывистым, сбивчивым, тяжёлым, тянущим куда-то вниз, опутывающим с головы до ног липкой паутиной безысходности. Гермиона смотрит на него в упор, и Сириус не может — не хочет — на этот раз отводить взгляд.

Она улыбается — улыбается той грустной и отчаянной улыбкой, от которой хочется тихо выть и срывать обои на стенах. Без причитаний, без лишних советов, без нотаций — без слов в принципе — Гермиона улыбается и как будто всем своим видом говорит: «Я пойму без слов, можете продолжать молчать».

И молчать — это единственное, чего хочется Сириусу, когда он проползает свою собственную точку кипения. Молчать и затравленно смотреть на глупую влюблённую девчонку, которая во всём этом чёртовом доме становится единственным глотком свежего воздуха, который успокаивает, даёт передохнуть, затем выдохнуть и наконец-то открыть глаза без страха вновь увидеть перед собой знакомые серые стены.

Серые стены, которые за двенадцать лет стали для Сириуса Блэка домом.

— Слушай, тебе пятнадцать, детка…

— И, несмотря на это, я единственная, кто осознаёт всю тяжесть ситуации, мистер Блэк, разве нет?

Разве да.

Сириусу оставляет её вопрос без ответа, с силой стискивает кулаки и наконец-то отводит взгляд в сторону, как будто опасаясь того, что может случиться дальше, замирая в нерешительности на пороге чего-то нового, боясь переступить черту и признаться самому себе Мерлин знает в чём. Опасаясь сделать очередную глупость и поступить неправильно.

Поступить не так, как от него этого хотят.

Да провались!

— Называй меня по имени, — резко и неожиданно произносит Сириус, кусая губы и нервно сглатывая — замирая в нерешительности на пороге.

Гермиона поднимается из кресла, искренне улыбаясь.

— Хорошо, — растягивая каждую букву, медленно шепчет она и опускает глаза в пол, отчаянно краснея.

Сириус улыбается и думает о том, что Гермионе идёт румянец и стеснение, а ещё о том, что до глотка свежего воздуха, кажется, остаётся лишь несчастный и пресловутый порог, который нужно перепрыгнуть — сделать один единственный шаг, чтобы в конце концов получилось и стало легче.

Шаг.

Гермионе Грейнджер, конечно, пятнадцать.

Но Сириус Блэк — не железный.