Три желания (джен)

Железная задняя дверь с грохотом захлопывается от порыва осеннего ветра, вталкивая меня в подъезд, привычно погруженный в полумрак. Тусклые лампы дневного света начинаются только на первом этаже. Я поднимаюсь. Медленно, каждый раз с усилием опираясь на ногу, вталкивая своё неожиданно тяжёлое тело на очередную ступеньку.

Ступенька за ступенькой. Площадка. В маленькое прямоугольное окошко видно тёмный, не успевший просохнуть после недавнего дождя асфальт и пожелтевший газон с торчащими коричневыми былками отцветших пионов, окруженным декоративными камнями. В раме вместо ручки зияет дыра, на подоконнике пылится прозрачная банка из-под кофе. до половины залитая мутной коричневой водой, в которой среди окурков плавают дохлые мухи. Мужчина, живший на этом этаже постоянно выходил покурить, но никогда не закрывал за собой окно, и по подъезду всё время гуляли холодные сквозняки, студя квартиры. Его соседу это не понравилось. Он повесил над окном предупреждение, которое кто-то разорвал в клочки и разбросал по всей площадке. Тогда он вытащил и унёс ручку. Как ни странно, с тех пор никто больше не курил в подъезде.

Все это проносится у меня в голове, пока взгляд скользит по площадке, окну и банке. Потом я поворачиваюсь. Ступенька. Ещё одна. Еще одна площадка. Дверь в коридор закрыта. Я смотрю на цифру на стене подъезда, но не запоминаю её. Что-то округлое, не то «5», не то «3». Скорее всего 3, ведь на пятом этаже меня всегда настигала одышка, вынуждая остановиться и отдохнуть. Всегда, несмотря на то, что я уже много лет не пользовалась лифтом.

Мой рыжий ирландский сеттер Ричард смотрит на меня с совершенно не собачьим недоумением в глазах. Он не умеет считать этажи и обычно доверяет это дело мне, но сейчас даже ему ясно, что я промахнулась. На распахнутой двери в коридор висит рукописное объявление: «Пожалуйста, закрывайте дверь! Меня растила еврейская бабушка, и я боюсь сквозняков, хулиганов и КГБ :)». Если бы эта бумажка не запестрила у меня перед глазами, я бы, наверное, даже не остановилась. Как странно, мне было тяжело подниматься, но я не начала задыхаться и дошла аж до восьмого этажа.

Мы спускаемся этажом ниже. Пальцы привычно перебирают ключи. Сначала верхний замок, потом нижний — таков порядок, хоть он совсем не обязателен. У каждого есть свои безобидные ритуалы, и я не исключение.

В прихожей я привычно хлопаю всей ладонью по выключателю. Риччи ждёт, пока я не отстегну поводок, а потом, встряхиваясь и звеня кольцом на ошейнике, бежит на кухню. Я остаюсь на месте. Всё тело ноет, в руках и ногах поселилась старческая тянущая боль, и они больше не хотят двигаться самостоятельно. Даже дышать стало так тяжело, словно в грудь мне вшили плоские чугунные плиты: по одной на каждое лёгкое. Проходит несколько минут. Нужно поставить сумку. Снять сапоги. Скинуть пальто.

Тяжело.

Тяжело.

Тяжело.

Риччи проходит мимо, цокая когтями по линолеуму, его рыжая шерсть отливает золотым в теплом жёлтом свете люстры. Слышно, как он устраивается на диване в комнате, служащей нам гостиной и спальней. Его глаза блестят в темноте. А я не двигаюсь, надеясь превратиться в старинную кованую вешалку, которая вновь станет человеком при первых лучах солнца, покормит собаку и пойдёт на работу, чтобы вечером вернуться и, выполнив свои нехитрые обязанности, снова превратится в изящное металлическое деревце, на ветках которого вместо листьев растёт одежда.

Сумка мягко падает на пол. Каблуки шаркают и стучат: я покидаю прихожую прямо в верхней одежде. Тело словно принадлежит не мне, а какому-то гигантскому чудовищу: оно ступает неуклюже, опасно покачиваясь и задевая косяки, вваливается в ванную и не сразу нашаривает на стене выключатель.

В зеркале со вспышкой света возникает моё лицо. Оно в меру бледное, с легкой красноватой серостью под глазами, чуть более расслабленное и спокойное, чем подобает человеку, уходящему из дома в восемь утра и возвращающемуся в семь вечера. И совершенно неподходящее для кого-то, кто только что вернулся с похорон. Из-за этого лица моя мать накричала на меня, а теперь отказывается отвечать на звонки.

Она чудесная женщина, моя мама. У неё было три ребёнка: мой старший брат, моя младшая сестра и я. Она всегда считала, что для счастья людям нужны три вещи: любовь, деньги и мир во всём мире, но так вышло, что каждому от счастья достался лишь кусочек. И, как стало ясно потом, этого было недостаточно.

Построить дом, посадить дерево и вырастить сына. Иметь ухоженные руки, вычищенные до блеска кожаные ботинки и костюмы из хорошей ткани. Пить только качественный алкоголь и широко, уверенно улыбаться ровными, отбеленными зубами. Неторопливо разъезжать по улицам на машине с хищно оскаленным решеткой радиатора бампером и утробно урчащим мощным двигателем. Этому научила мама моего брата, и научила в совершенстве. Он дал своей семье то, чего не смог дать мой отец нашей, и был счастлив.

Четыре дня назад его компания обанкротилась. А три дня назад его вынули из петли уже холодным, с ободранными в кровь пальцами, пеной на губах и мокрыми брюками. Наверное, если бы у моего брата было бы ещё хоть что-то кроме денег, он бы смог пережить их потерю. Ведь любовь и терпение не так просто отнять.

Она добрая женщина, моя мама. Когда сестра вернулась домой с одним чемоданом, округлившимся животом и разбитой скулой, она усадила её в кресло в гостиной, налила ей чаю с мятой и обняла за плечи, стараясь утешить её слёзы. Она ни сказала ей ни слова в укор, как я когда-то. Поэтому, в отличие от меня, она заслуживала этой слепой, всепоглощающей любви, как и отец ребёнка, который через неделю стоял на пороге нашего дома с цветами.

Она мудрая женщина, моя мама. Чтобы на Земле воцарился мир, нужны были лишь большие деньги и большая любовь. Но почему-то всегда выходит так, что лишь единицам достается и то, и другое. Всем остальным остаётся довольствоваться лишь одной частичкой, которой не хватает для настоящего счастья. Но есть и второй путь. Дождаться, когда никого из нас не останется в этом мире. Мама давно это поняла и поэтому меня научила терпению. Долгими вечерами она учила меня внимательно слушать, слушать обо всем: о счастье и скорби, об усталости и предвкушении, о раздражении и покое, о страхе, о глупости, о проблемах. Говорить было не обязательно, особенно, если не умеешь сказать нужных слов. Настоящий ангел-утешитель должен приносить успокоение, а не поучать. Я часто допускала эту ошибку, не понимая своей роли.

Моя сестра не смогла прийти на похороны — ей стало плохо, и её увезли в больницу. Мне следовало плакать за двоих. Но со слезами вышла недостача, потому что я не проронила ни одной. Жена моего брата очень старалась её возместить: она всё давилась судорожными всхлипами, а потом вдруг сгибалась пополам, разражаясь громкими рыданиями. Её придерживали за плечи, предлагали воду и нашатырь. Их сын, маленький мальчик, одетый как взрослый, в черный строгий костюм тоже тихо плакал, но скорее от страха и боли: он не вполне понимал, что происходит, и его мать, заходясь отчаянным плачем, слишком крепко стискивала его маленькую ручонку в своей ладони. Мы с ним одновременно вздрагивали, когда скорбный гул похоронной процессии прорезал очередной крик.

Священник всё повторял, что брат теперь в лучшем мире. Но что это значило? Был ли он там сыт? Доволен? Согрет? Неужели ему было совсем не страшно смотреть, как его мать и жена убиваются над огромным деревянным ящиком, где теперь лежало его окостеневшее, зеленовато-белое тело?

И соболезнования, бесконечные соболезнования. Ах, ах и ах — после каждого вздоха нужно было на пару секунд скорбно склонить голову и упасть в сочувствующие объятия. Потом отстраниться и, поджав губы, кивнуть в ответ на очередное: «Он теперь на небесах, Бог забрал его к себе». И в моей голове каждый раз кто-то кощунственно и раздраженно вздыхал: «Когда же это закончится?» Похоже, я недостаточно хорошо усвоила свой урок. Потому что по-прежнему причиняла всем вокруг боль. вместо того, чтобы её исцелять.

Но это была не моя вина. Это они не понимали: в гробу лежала маска. Всего лишь восковая маска, за которой уже не было моего брата. Он мог обмануть кого угодно, но не меня, этот внезапно заменивший лицо родного мне человека пластиковый протез, дешевая подделка, за которой еле-еле угадывались человеческие черты. На прощании у гроба тонкий девичий голосок вдруг жалобно простонал: «Это не он». Он слишком выбился из тихого, размеренного гула, и кто-то раздраженно зашикал. Зря. Разве на правду обижаются?

Мне хватало зоркости отличить маску от лица человека, потому что однажды я уже чуть не обманулась. Когда в больничной палате, на белой постели, среди стерильно чистых стен и полов, химических запахов, эхом разносившегося под потолками кашля, быстрых шаркающих шагов, пакетов с растворами, прозрачных трубок и хищно поблескивавших игл маска медленно и почти незаметно наползала на лицо моего друга.

Сколько я его помнила — ещё со школы, у него было худое скуластое лицо. Когда он женился, оно постепенно округлилось и оплыло, обзавелось вторым подбородком. И все равно оставалось таким же улыбчивым, как и всегда. Задор, любовь к жизни — крупные, неугасавшие искры в его глазах. И, любя жизнь, он пронесся по ней так же стремительно, как каждый вечер проносился по улицам нашего родного городка на своём мотоцикле — со свистом, оставляя за собой лишь поток воздуха и темные следы шин на асфальте. После школы, позабыв все свои амбициозные мечты, он не оставил дом и женился на очень хорошенькой девушке. Она была глупой. Но доброй, отзывчивой, оптимистичной и жизнерадостной. Она любила его и любила весь мир, насколько хватало сердца. И одно только это делало её безукоризненно прекрасной.

Взрывной. Умевший получить своё. Никогда ни в чём себе не отказывавший. И вдруг — панкреатит и строгая диета. И больничная палата, и быстро вянувшие цветы. Сочувствующая жена. Испуганные дети. Им было страшно, потому что они не узнавали своего смуглого, вечно хохочущего отца в оплывшем мужчине, который безвольно лежал в постели и изнуренно смотрел на них из-под выпуклых, синеватых век, не узнавали его восковое, желтовато-бледное лицо и бескровные, сухие губы. Его отпускали три раза. На четвертый он уже не вернулся.

Я пыталась убедить его, что наши тела, наши сердца — не машины, что работают сами по себе, лишь изредка требуя починки, так же как пыталась убедить сестру не тратить свою любовь на человека, который платил за неё кулаками. Но мне ведь было предначертано слушать, не говорить. А он предпочёл умирать на больничной постели, чем отказаться от чудесной стряпни своей чудесной жены. И, как бы я не пыталась всё исправить, всё, что мне оставалось — смотреть, как он становился всё слабее и слабее с каждым днём, пока наконец не умер.

Я привычно сгоняю пса с дивана. И он привычно слушается, чтобы завтра привычно повторилось то же самое. Тело делает всё за меня: раздевается, включает компьютер, щелкает мышкой, щурится на свет экрана, вяло стучит пальцами по клавишам. Я знаю, кому оно пишет. Мы были знакомы совсем недавно и знали друг друга вечность. Мы были ближе любовников и никогда в жизни не виделись. Мы никогда не слышали голосов друг друга и заканчивали друг за друга фразы. Мне нечего было ему сказать, и всё же я что-то говорила.

«Иди спать», назидательно и устало сказал мне светящийся экран. Я послушно тушу его и плетусь застилать диван. Ложусь на спину — самое неудобное положение, какое только может быть. Одеяло кое-как наброшено на ноги, вторая подушка, чуть помедлив на краю, соскользнула и свалилась на пол.

Холодно. Нужно поднять подушку и укрыться, как следует, но меня словно придавливает к постели благополучно забытыми, но никуда не девшимися чугунными плитами. Они плавятся. превращаются в тяжелую, тягучую жидкость, неторопливо разливаются по сосудам, вязким узлом скручиваются в сердце, мешая ему стучать. Тело цепенеет до кончиков пальцев, тяжелое, онемевшее. Трудно и больно дышать. После каждого выдоха кажется, будто он будет последним. А потом я тоже растекусь по кровати, впитаюсь в матрац сквозь простыни, раздавленная тяжестью собственного тела. Сквозь закрытые веки я вижу лунный свет. Он не разливается по комнате: он падает на пол и стены резко очерченными белыми квадратами и вытянутыми прямоугольниками. И жжет глаза так, что кажется, будто они ссыхаются в сморщенные белые комки.

И тишина оглушительно звенит в ушах. И не уснуть.

Эту стеклянную тишину разбил вдребезги тихий цокот когтей Риччи. Я невольно прислушиваюсь к тому, как он с шумным фырканьем лакает воду на кухне, а металлическое кольцо на его ошейнике звякает о стенку металлической миски. Потом снова стук когтей. Он приближается, останавливается у дивана. Я кожей чувствую на себе внимательный, пристальный взгляд умных карих глаз, прямо как когда разговариваю со своим человеком по ту сторону экрана. Риччи выжидает немного, потом, несмотря на запрет, запрыгивает на постель, словно знает, что я не смогу пошевелиться, чтобы его согнать. Топчется, немного стягивая с меня одеяло. Потом приваливается прямо к ногам и кладет на них большую, мохнатую голову. И тяжело, шумно вздыхает.

И я тоже вдруг начинаю дышать и снова чувствую пальцы на руках. Я вдруг понимаю, что завтра, нет, уже сегодня в полседьмого мы, как ни в чем не бывало, выйдем на прогулку, спустимся по лестнице мимо банки с мухами и окурками и выйдем через заднюю дврь. Солнце, как ни в чем не бывало, будет неспешно катиться вверх и вправо над домами и согревать город даже сквозь окутывающий его смог, сверкать в окнах, окрашивать небо в бледно-желтый, розовый и голубой. Эта мысль словно утешает, убаюкивает, погружает в дремоту…

…из которой резко, как ножом по сердцу, меня вырывает бестактно-трескучий звонок телефона. Ричард встревоженно вскидывает голову, недовольно поводит пушистым ушами. Я сама не понимаю, как бьющий в глаза ярким белым светом, разрывающийся назойливым верещанием, холодный кирпичик оказывается у меня руке.

Он умолкает. В голове у меня раздается хриплый голос мамы. И я узнаю, что мир во всем мире только что стал ближе ещё ровно на два человека.