Уязвимость (гет)

Хот Панц боялась Диего Брандо. Боялась страхом, сводящим с ума и пробиравшим дрожью тело. За всю свою жизнь только несколько раз она сталкивалась с непредсказуемостью, которую внушал ей этот парень.

Её опасения не были похожи на то, что испытывали другие люди. Посеянные взглядами и убеждениями Диего сомнения переросли непостижимым для неё образом в чистый, леденящий кровь ужас.

Как это произошло, Хот Панц так и не смогла понять.

Приходилось держать всё в себе, всё в секрете — дай Бог, чтобы не появилось никаких подозрений; если Дио узнает, то разочарования не избежать. Ей, во всяком случае: он точно был бы рад наконец узнать то, за чем неустанно охотился всё это время.

Ему нравилось внушать людям страх, означавший его бесспорное превосходство в силе. Уважение и испуг были всего лишь двумя сторонами одной монеты, инструментами для утверждения авторитета и провозглашения своего права на контроль. Диего точно бы понравилось подчинить её себе так же, как и весь остальной мир: заставить всех пасть к его ногам и стать лучшим, превзойдя каждого. Проблема заключалась в том, что ему не было суждено достигнуть своей цели: по крайней мере раньше Хот Панц точно не боялась его. А Брандо даже и не подозревал, что его миссия, по сути, выполнена.

Отпечатки всех попыток Диего вселить панику хранились у Хот Панц в памяти, не тускнея и не стираясь.

Он был вполне спокоен, даже доволен открытием в себе своей новой «природы», не испытывая никакого смущения или неудобств, когда станд менял его тело. Как бы то ни было, Диего осознавал, сколько беспокойства могут вызвать у других эти перемены, и умело пользовался этим преимуществом. Иногда его ладони сжимали её горло, длинные пальцы погружались в бледную кожу острыми когтями, при этом не причиняя никакой боли. Его лицо приближалось к лицу Хот Панц, в то время как кожа иссушалась до появления глубоких извилистых трещин. Улыбка от уха и до уха, обнажавшая ряд не по-человечески длинных и острых зубов, который не скрыть даже за сомкнутыми губами. Сжимавшиеся до абсолютных вертикалей зрачки; застывший в выжидании, направленный только на неё взгляд.

Всё напрасно. Она не чувствовала ничего, что можно было бы даже отдалённо назвать ужасом. Диего заходил еще дальше: трансформация стирала остатки человека словно ластиком, оставляя за собой только твёрдые чешуи. А Хот Панц даже не вздрагивала, лишь смотрела на него, излучая полную безмятежность до тех пор, пока он не сдавался и не уходил прочь в состоянии полного замешательства. Это не было нормально — она осознавала это; было неестественно быть так близко к кому-то, кто без капли страха может снести ей одним движением голову с плеч. Доверием это нельзя было назвать, но что-то внутри подсказывало, что Брандо не причинит ей вреда — до этого момента уж не причинял точно.

Его превращения хоть и вселяли тревогу поначалу, но Хот Панц быстро к ним привыкла. В каком-то смысле так проявлялся более точный образ его души: гротескный, опасный и бесчеловечный. Хладнокровный хищник. Scary Monsters был Диего Брандо даже больше, чем сам он сам.

После осознания бесполезности запугивания его тактика поменялась: простой страх не был нужен, было необходимо её презрение, всепоглощающая ненависть и отвращение; Диего хотел испортить и разрушить в ней всё до последнего основания. На этот счёт у него было довольно чёткое представление, как воплотить в жизнь своё желание — как-никак, в этой области он был «экспертом».

Жестокость, тщеславие, заносчивость и эгоцентричность вкупе с эгоизмом — с отсутствием моральных принципов и сочувствия по отношению к другим он был ходячим воплощением каждого из этих слов. Дио блаженствовал, когда растаптывал, обрушивал град насмешек на очередного вставшего у него на пути неудачника, провозглашая тем самым себя единственно лучшим. Говоря вкратце, он был всем, что ненавидела Хот Панц. Такой человек, у которого зашкаливающая жадность сочеталась с крупицами угрызений совести, попросту не мог существовать в мире; но ненависть девушки не была возведена в абсолют. Брандо обладал каким-то талантом и врождённой харизмой, лишь усиливавшимися его невероятной красотой. Он пытался соблазнить её сладостью своих слов и обманчивой снисходительностью, стремясь поднять на максимальную высоту планку её ожиданий и с грохотом обрушить её: мол, добро пожаловать в грустную реальность.

Диего переключался между очарованием и безжалостностью за доли секунды. За приторной лестью непременно следовал яд — всегда жестокие и изощрённо подобранные слова. Пусть только появится возможность съязвить насчёт промахов и изъянов, раздиравших Хот Панц на части — он сразу же воспользуется ей, прикрыв за притворной добротой самые обидные оскорбления. Щедрой рукой он сыпал на её раны соль и без предупреждения бередил воспоминания о прошлом.

Когда даже этого не было достаточно, Диего начинал рассказывать о своих «подвигах», расписывая в красках каждый момент, когда он ради удовлетворения собственных причуд обманывал и причинял боль другим. Мошенничество и грязные трюки были для него обыденностью и средством для устранения препятствий; кровь на его руках всего лишь побочным эффектом. Диего улыбался, рассказывая о своих зверствах, и лучился неподдельной гордостью, показывая этим, что в любой момент без единой капли раскаяния мог всадить ей в спину нож. Он открыто издевался над дураками, которые хотя бы раз поверили ему и его словам.

Как бы Хот Панц не были противны его поступки, они не могли зажечь в ней так желаемую Диего ненависть. Слишком поздно, она уже видела его насквозь: под всей фальшивой самоуверенностью и выставляемой напоказ злобой был кто-то жалкий, не сумевший преодолеть тяжесть своего прошлого. Хот Панц хмурилась, понимая, что он напоминает ей себя.

Она знала о его прошлом, об ужасах детства ребёнка, от которого отрёкся отец. В Диего она видела человека, который накапливал в себе непреодолимую злобу к окружающим, отчаянно ища виновного в своих бедах. Смысл в своей несправедливой жизни. Отверженный обществом, он решил провозгласить себя лучшим в отместку за то, что никогда им не станет.

Он жил прошлым, захлёбывался в своих воспоминаниях, которые не забыть из-за пережитой боли — слишком одинокий в своей гордости, чтобы искать помощи, человеческого тепла и добра, в которых ему отказывали так долго. Хот Панц смотрела на него, как на себя в кривом зеркале. В то время как её глодали раскаяние и вина, Диего сжигали изнутри ненависть и затаённый гнев. Грустно: ни покоя, ни счастья так ему никогда не обрести.

Хот Панц лишь дурачила себя — она не заслуживала прощения, точно не сейчас. Возможно, именно это обстоятельство было причиной тому, что увиденная в Диего тьма не тревожила её — она была отражением её собственной. Внутри них пышно цвела чёрная гниль настигшего рока, смысл которого ни он, ни она, не могли найти, ровно как и оправдания. Несправедливость.

Наверное, это и зародило то сочувствие, что удерживало теперь Хот Панц от страха и ненависти. Дио знал об этом, ощущал её наполненные симпатией и жалостью взгляды, что выводили из себя — удар по его гордости, и в то же время слабое утешение отравлявшего его одиночества. Так они и существовали вместе: ядовитая злоба Диего, что могла захватить и отвлечь её внимание ненадолго от реальности; и Хот Панц, чья сила и спокойствие могли выдержать натиск этой ярости и не дать ему уничтожить её. Не очень хорошо, но всё же лучше, чем ничего.

Но иногда налаженная, казалось бы, система давала сбой.

В какие-то моменты Хот Панц не хватало сил для сопротивления, и выплёскивавшийся негатив Дио поглощал её с головой; Брандо же приходил в отчаяние от её безразличия и холодности. Начиналась борьба: ожесточённые словесные дуэли не на жизнь, а на смерть. Она всегда считала себя миролюбивым человеком, но Диего умудрялся пробуждать самое отвратительное, что в ней было — они оба отлично справлялись с тем, чтобы сделать друг друга хуже. Неприятные, остро заточенные фразы швырялись с максимальной точностью — они во всю силу пользовались тем, что хорошо знают друг друга, ударяя по самым больным местам: его гордости и её вере; вгрызались вместе в раны, которым не суждено было затянуться.

Споры продолжались до тех пор, пока они не уставали и не расходились. Молчание могло храниться часами или даже днями; воздух потихоньку начинал искриться, а напряжение можно было резать ножом. Намёками до боли сжимались зубы и щёлкали языки; она часто закатывала глаза, а он раздражённо рычал. В конце концов наступал мир, и до следующего шторма можно было успеть насладиться эфемерным спокойствием, но иногда давление было настолько тягостным, что необходимо было выпустить пар здесь и сейчас. Диего опрокидывал её на кровать (или на любую другую, по его мнению, подходящую поверхность) и срывал с неё острыми когтями одежду, обнажая грудь. Хот Панц ненавидела этот «ритуал», что не останавливало Дио, а лишь ещё больше раззадоривало. Раздосадованная, но тем не менее страстно желавшая обозначить свой протест, она просто начинала отвечать ему с той же грубостью.

Диего исследовал её тело безо всяких ухищрений типа пристойности и нежности: его пальцы стискивали её грудь и сжимали соски с излишней силой, впиваясь в тонкую бледную кожу. Поцелуи были пропитаны свирепостью, не позволявшей им поймать единый ритм: его губы скользили в рваном темпе вниз к линии её челюсти, к шее и затем плечам. На теле пульсировавшей болью пылали оставленные метки — Диего было всё равно, если он прокусывал кожу до выступавших бусин крови.

Хот Панц платила ему той же жестокостью, погружая ладони в его волосы и с силой натягивая светлые пряди. В конце концов, что на его теле, что на её будет целая карта из царапин и следов — привычка у обоих давно уже выработана. Когда Диего уставал от «прелюдии», он с явным нетерпением избавлялся от остатков её одежды и входил в неё с такой же несдержанностью, пренебрежением и резкостью, что всегда проявлял по отношению к ней; эгоистично брал её, нисколько не заботясь о её чувствах.

Его бёдра вжимались с яростью, небрежные движения рук буквально утопали в коже бёдер и таза, талии и плеч, каждый раз со всё большей и большей силой. Хот Панц чувствовала, как вниз по спине бегут мурашки: удовольствие смешивалось с болью в таких гремучих пропорциях, что отделить одно от другого было уже невозможно. Задыхаясь, девушка прижималась к Диего как можно ближе, цеплялась за него в порыве какого-то отчаяния, и волна жара накрывала её с головой, засасывая в водоворот чувств и ощущений. Они смотрели друг на друга с неистовством, и, наверное, даже страстью.

Исступленные движения становились ещё глубже, пока не наступал конец. Измождённый, тяжело дышавший Диего закрывал глаза, рычал и издавал звуки, что отдалённо напоминали какие-то слова. Наслаждение и удовольствие, охватывавшие её в течение всего этого времени, как по ней, исчезали слишком быстро, и теперь Хот Панц недвижно лежала, чувствуя, как в животе сворачивается тугим клубком вина. Брошенная человеком, который не был и никогда не будет ей мужем, она только нагнетала воспоминаниями о времени, когда она еще была невинна, выедавшее её изнутри чувство. Монахиня должна была хранить целомудрие, даже если она никогда не чувствовала себя «чистой». Теперь же ещё один грех присоединился к бесконечному списку ошибок, тянувшемуся за ней на протяжении всей жизни.

В такие моменты своей слабости девушка жаждала ухода Диего: это было бы в его духе — «поматросить и бросить», тем более что прелюбодеяние не было для него чем-то страшным. Они не любили и тем более не особо заботились друг о друге.

Но Диего не уходил.

Вместо этого он целовал её: в касании его губ, совсем другом, не было той ошеломительной ярости, которой Дио был одержим. Сквозь прикосновения проглядывалась ласка, так контрастировавшая своей мягкостью и нежностью с прошедшими мгновениями. Их взгляды встречались, и увиденная за его радужками неизвестность смущала Хот Панц — она не могла понять, что за чувства скрывались в глубине его глаз. Она никогда бы не подумала, что этот проблеск, эта мелькнувшая вспышка могла принадлежать человеку, который отрицал свои слабости.

Уязвимость.

Диего находил покой, кладя голову ей на грудь и согревая дыханием обнажённую кожу. Его руки оборачивались вокруг её талии почти мольбой об объятии, ища… утешения? Любви? Хот Панц не знала.

Она отвечала ему взаимностью, привлекая к себе, обыкновенно зарывалась ладонью и перебирала его длинные, мягкие, светлые кудри, лаская почти что по-матерински. Так могло продолжаться секунды, минуты, даже часы — счёт времени в такие мгновения был потерян. Это простое действие стало чем-то более интимным и личным, чем секс, более глубоким в своей значимости. И именно эти моменты были причиной, по которой она начала бояться его. Хот Панц пугалась, что бешеные удары её сердца нельзя будет успокоить, если просто лежать и не двигаться; что этот стук лишь усилится, ударит по барабанным перепонкам и затопит голову шумом, который не даст ни ясно слышать, ни ясно думать. Разум отбивал чёткий сигнал — «опасность!», но она игнорировала его. Побегу от этой угрозы она предпочитала страх.

Эти моменты не были единственными, когда ею овладевал ужас: с содроганием она воскрешала в памяти мгновения, когда Диего смотрел на неё во время молитвы. В его присутствии она нечасто обращалась к Богу, зная, что он не упустит возможности отпустить несколько кратких, но раздражавших ремарок насчёт её веры. Иногда он прямо заявлял, что она впустую тратила время, молясь Богу, который был слишком занят почёсыванием своей задницы, чтобы слушать её. Иногда он не говорил ничего и лишь смотрел на неё расфокусированным взглядом, потерявшись где-то в своих мыслях. Хот Панц снова была свидетелем этой промелькнувшей слабости, и вместо того, чтобы скрыть её, Диего тогда выплеснул всё наружу.

Он рассказал ей о женщине, которую знал, о той, к которой его любовь в этом мире была вечна. Эта женщина молилась каждый день, и, хотя Бог не внимал её просьбам и мольбам о помощи, она не теряла своей веры до самого своего конца, трагического и печального. Диего добавил, что она напоминала ему о той женщине множеством моментов, каждый из которых был одинаково глупым.

Хот Панц видела плескавшуюся в его глазах меланхоличную грусть, которая только подтверждала, что он говорил о своей матери. Она знала, что воспоминания о ней были для него самой настоящей драгоценностью, сокровищем, бережно хранимым в глубинах своей памяти. Той его чистой и непорочной частью, которую он тщательно скрывал ото всех. По каким-то причинам Диего решил поделиться ею, и как только девушка поняла, что только ей он показывал то, что было скрыто от других, эта уязвимость стала проявляться всё чаще и чаще, сильнее и сильнее.

Как мог настолько гордый человек решиться раскрыться перед ней?

И проблем от этого у неё было больше, чем у него, хотя могло показаться наоборот. Хот Панц приобрела опасную привычку быть его отражением: каждый раз, когда она замечала в Дио какую-либо слабость, она видела её в себе. По мере того, как он открывался ей, она делилась с ним своими личными переживаниями, которые скрывала ото всех. И когда она осознала свою ошибку, было слишком поздно.

Этот кошмар внушал неимоверный трепет и страх. Обстоятельств, вселявших панику, было так много, что и не счесть: ситуаций, когда она вместо знакомого ей монстра стала видеть в нём непонятую душу; случаев, когда она ощущала с ним связь, которой не чувствовала ни с кем другим, и когда они понимали друг друга без слов. В те мгновения, когда абсурдный юмор и живость Диего увлекали её, Хот Панц с наслаждением чувствовала, как в груди разливается, несомненно, чудесное тепло. В его руках она со стыдом желала, чтобы он никогда не отпускал её. Было множество моментов, когда она страстно верила, что каким бы злобным, гордым, раздражавшим и инфантильным мошенником он не был, она ни за что не променяла бы его на кого-то другого.

И это ужасало, потому что могло значить только одно: Диего уже проник под кожу, заразил собой изнутри, подобно вирусу, разрастаясь и пожирая её словно раковая опухоль. Хот Панц не была дурой и знала его достаточно хорошо, чтобы понять — всё это закончится плохо. Диего уже настроился быть машиной, единственной целью которой было вредить и разрушать, заставлять других испытывать те мучения, от которых незаслуженно страдал он сам.

Девушка прекрасно знала об этом, как и о его пренебрежении ею: если ради достижения цели Диего нужно будет избавиться от неё, то он сделает это, предаст без единого колебания. Они не были ни партнёрами, ни друзьями, ни любовниками — лишь двумя незнакомцами, чьи пути пересеклись по прихоти судьбы. Хот Панц боялась, зная, что рано или поздно Дио её уничтожит, несмотря на все её бесполезные попытки быть всегда начеку и сохранять безразличие и сконцентрированность. Со времени происшествия с братом она не помнила ничего, что заставило бы её так трепетать — даже смерть, в глаза которой уже довелось посмотреть, стала будто старой знакомой. Мысль о вечном покое всегда грела ей душу.

Но Диего Брандо сумел поселить в ней такое сильное и доселе неизвестное чувство, что ей не хватало смелости признать его ничем другим, кроме как страхом.

И, Господи, для страха у неё было множество причин.