Голодные Игры №58 (джен)

Меньше всего на свете Цецилия Гриффис когда-либо хотела стать публичной персоной. Мысль, что на нее смотрят, всегда вызывала у нее нервозность и желание немедленно скрыться с глаз долой. В такие моменты она чувствовала себя попавшей в капкан. И если к хорошо знакомым людям еще можно было кое-как притерпеться, то взгляды посторонних — особенно долгие, изучающие взгляды — действовали не хуже кислоты на живую кожу. Цецилии так и не удалось по-настоящему избавиться от этого ощущения ловушки в присутствии толпы. Ни на грамм за последние пятнадцать лет, минувшие с того дня, когда ее имя прозвучало на Жатве.

Отца она не помнила. В воспоминаниях смутно проплывало мужское лицо, белокожее, скуластое, с песочного цвета щетиной на подбородке и щеках. Глаза почему-то ускользали. Впрочем, Цецилия не была уверена, что это лицо принадлежало именно ее отцу; во всяком случае, никакого сходства с этим лицом и своим собственным она не обнаруживала. В этом была вина ее матери, Цецилии-старшей, подарившей дочери не только свое имя, но и внешность, почти до деталей — то же худое, остроносое, всегда чуть встревоженное лицо, голубые глаза с бровями вразлет и темные волосы. Судьба у них тоже была почти одинаковой, только вот вмешался случай…

Как бы там ни было, но обладатель лица со светлой щетиной растворился, и мать была единственным человеком, фигурирующим в ранних воспоминаниях Цецилии. Цецилия-старшая работала на одной из бесчисленных текстильных фабрик, той, что была поближе к дому — как и все жители Восьмого Дистрикта. Эта фабрика осталась в ней на всю жизнь. Серые бетонные стены ничем не отличались от стен дома, в котором находилась их маленькая квартира, а тусклые фонари и слабо светящиеся лампочки у дверей были точно такими же, как и на любой улице в любом районе дистрикта. Но только у фабрик были толстые высоченные трубы, из которых постоянно валил густой дым. Цвет его варьировался от темно-серого до черного, как уголь. Из-за этого дыма окна квартир всегда были закрыты наглухо, потому что едкий химический запах впитывался во все и был практически непобедим. Уходя на работу рано утром, мать брала Цецилию с собой, подобно многим другим женщинам, которым тоже было не на кого оставить ребенка. Это запрещалось Законом о труде, но начальство смотрело сквозь пальцы: их волновала производительность, а не здоровье и досуг детей рабочих. Фабрика, с ее механическим гулом, запахом красителей и надсадным человеческим кашлем заменяла Цецилии все — игры, дом, товарищей и детские забавы. Она проводила день с такими же, как она сама, малолетними нарушителями Закона о труде где-нибудь в укромном уголке, получала, как и они, кусок черного хлеба на обед из пайка матери, а после звонка, возвещавшего конец смены, женщины — уставшие, молчаливые, измочаленные — забирали своих детей домой. Они шли по улице, под желтым светом фонарей, и Цецилия помнила глубокий, изнуряющий кашель матери, помнила запах, исходивший от ее одежды — едкий, раздирающий запах химии. Цецилия-старшая почти не говорила с ней. Она просто приводила ее домой, кормила кашей, потом велела ложиться спать, а сама отправлялась в душ, где проводила очень много времени. Может быть, она пыталась избавиться от приставшей к волосам химической гари. А может, просто отдыхала, в единственные оставшиеся ей минуты. Так проходил день за днем, без исключения.

Матери не стало, когда девочке исполнилось восемь лет. На фабрике произошел несчастный случай: Цецилия-старшая сильно обожглась, погружая материалы в чан с кипящей химией. Подвела старая погрузочная машина. Это была весна, потому что Цецилия запомнила пробившуюся через асфальтовую кладку у входа на фабрику слабую, робкую, но упорную зелень, поразившую ее своей волей к жизни. А еще запомнила мать с белым как мел лицом и безумными глазами, когда она вышла к ней, прижимая к груди правую руку. Цецилию удивил не странный вид матери, а то, что она вышла сегодня так рано. Они вернулись домой, и мать сразу легла на кровать. С той минуты вставала она с нее очень редко.

Работать Цецилия-старшая больше не могла: правая рука не действовала. Цецилия помнила ее плач и стоны, по всей видимости, она сильно страдала от боли. Большую часть времени рука была забинтована, но один раз Цецилия увидела ее без бинтов, когда мать держала ее под струей воды в ванной. Увиденное так испугало девочку, что она убежала к себе и долго не решалась вылезти из-под одеяла. Кожи на руке матери почти не осталось, вместо нее там была ужасная, желтовато-багровая рана с бурой коркой по краям. Эта картина преследовала ее постоянно, во сне и наяву. Цецилия-старшая пыталась чем-то обрабатывать ожог, но результатов, судя по всему, это не приносило. Она сильно похудела, щеки у нее совсем ввалились, а когда Цецилия приносила ей чай или холодную воду для облегчения боли, она смотрела на нее с таким безмолвным отчаянием, что у той мороз пробегал по коже.

— Прости, что так получилось, — сказала она однажды. Почти без выражения, глядя перед собой.

Цецилия не знала, что ответить. Ей показалось странным, что мать извиняется за свою руку. На взгляд девочки, ее вины здесь не было. Только позже она поняла, за что на самом деле извинялась мать.

Несколько раз к ним приходил фабричный доктор. Он осматривал рану и что-то бормотал, чаще всего это было слово «заражение». Мать становилась все тоньше. Доктор велел покупать какие-то ампулы, Цецилия-старшая отвечала, что ее ребенку нечего есть, доктор пожимал плечами. Иногда он что-то приносил, но легче матери не становилось. Она держала больную руку под водой, стонала и скрипела зубами.

А потом она умерла. Все еще была весна. Память не пожелала сохранить всего, единственное, что Цецилия знала наверняка — мать забрали в муниципальный крематорий. Там она превратилась в жирный дым, который извергся через высокую трубу — почти такую же высокую, как на фабрике. Таким был конец многих. Потом была череда каких-то знакомых лиц, невнятные слова, чьи-то руки, гладящие по голове, руки, сующие свертки с нехитрой снедью. И запах. Химический запах. Следующий, почти сразу — высокий, хмурый мужчина в серой униформе, который сказал, что она должна идти за ним. Вот он идет большими шагами, а Цецилия, в тонкой суконной курточке и с пакетом, где уместились все ее пожитки, рысцой бежит рядом с ним. Идут они долго, мужчина не говорит с ней. Кривые улицы сменяются одна другой, не меняется только дым, окутывающий их. И только когда они переступили порог муниципального приюта — серого двухэтажного здания с колоннами на входе — впервые сознание своего одиночества в огромном, необъятном мире проникло в сердце девочки и заставило его горестно сжаться.

Мужчина провел ее в большую, выбеленную известкой комнату, где сидели вокруг стола семь или восемь мужчин и женщин. Во главе стола восседал в кресле, более высоком, чем остальные, старик в черном костюме. Он чуть опустил очки и посмотрел поверх них на Цецилию так пристально, что у той даже дыхание перехватило.

— Что ж, вот и еще одна душа свалилась на наши плечи, — ворчливо произнес старик, сцепляя руки в замок. — Как тебя зовут?

Цецилия испугалась стольких взрослых людей, к тому же сверливших ее взглядами, покраснела, и ответила так тихо и нерешительно, что никто ее не услышал.

— Я не услышал ответа. Ты хочешь поиздеваться над нами, девочка? — сурово вопросил старик. Цецилия подумала, что он, с впалыми желтыми щеками и в черном костюме, очень похож на гробовщика. От этого ей стало еще хуже.

— Нет, сэр, — пролепетала она, не смея поднять глаз. — Меня зовут Цецилия Гриффис, сэр.

— Полагаю, тебе известно, что теперь ты будешь жить здесь? — старик не сводил с нее сверлящих глаз. — В твоих документах значится, что после смерти матери у тебя не осталось родственников, готовых взять на себя заботу о тебе, следовательно, тебя воспитает приют. Меня зовут Эфим Адамс, я главный начальник. Здесь ты научишься ремеслу и станешь достойной гражданкой Панема.

— Да, сэр, — прошептала Цецилия, смахнув выступившие при упоминании матери слезы.

— И не вздумай реветь, — предупредил ее Эфим Адамс. — Лучше поблагодари государство, которое взялось опекать и воспитывать тебя.

— Да, сэр, — повторила девочка и после этого была немедленно уведена.

Такое приветствие не сулило ничего хорошего. Цецилия горько проплакала весь остаток дня, пытаясь представить себе, какие лишение ей придется претерпеть в этом месте и как Эфим Адамс будет делать из нее достойную гражданку Панема. Наверняка это очень больно, потому что единственное, в связи с чем она слышала о Панеме до этого дня, были Голодные Игры, а уж там боли было предостаточно.

Однако уже очень скоро она убедилась, что ее опасения по большей части совсем не оправданы. Ни с кем здесь не обращались особенно плохо; воспитатели имели полное право пускать в ход деревянные палки, но наблюдать их применение ей довелось лишь в нескольких исключительных случаях. Паек был скуден и однообразен, но она и дома никогда не была избалована едой. Привыкнуть к распорядку дня для Цецилии тоже не составляло проблемы: она и так жила по нему всю свою жизнь. Детей в приюте было много; Цецилия даже удивилась, скольким, оказывается, не посчастливилось лишиться семейного очага. Позже, сойдясь с другими девочками, она узнала, что у многих родители были в наличии, но просто-напросто не желали держать в семье лишний рот и поэтому оставили его на попечение милосердного государства.

В приюте их учили. Поначалу — обычной школьной программе: чтению, письму, счету и истории Панема. Но длилось это недолго, никак не больше года. Затем книги сменила иголка — для девочек и мальчиков, тут разницы не было. С иголкой они проводили большую часть дня, делая стежки, спарывая собственный брак, сшивая и снова распарывая куски дешевой отработанной материи, которая выдавалась в почти неограниченном количестве. Каждый знал, что ему предстоит держать швейную иглу в руке всю последующую жизнь. У Цецилии получалось неплохо — часто ее даже ставили в пример остальным. Однако по-настоящему отстающих не было: все знали, что если ты не можешь работать иглой, единственное, что тебе светит — нагружать и разгружать склады с тканями. Хуже этой работы была только голодная смерть. Поэтому в усердии им было не отказать, к тому же и палки воспитателей, обычно скучающие без дела, здесь разгуливались вовсю.

В непродолжительные часы отдыха они смотрели фильмы о Капитолии — столице, благодаря которой все они живы и имеют на столе кусок хлеба каждый день. Величие Капитолия особенно подчеркивалось на примере, когда после Войны он пощадил обезумевшие дистрикты и ограничился уничтожением лишь одного, Тринадцатого. Многие пытались втихомолку дремать, пользуясь редкой возможностью. Однако если воспитатель замечал, его рука трудилась, пока не уставала. После наказания провинившийся оживлялся и мог дальше с полным вниманием наблюдать на экране величие своей родины.

Образование достойных граждан Панема шло полным ходом.

Для обитателей приюта оно заканчивалось в одиннадцать лет — с этого возраста по закону разрешалось работать на фабриках. Хотя дети из семей приобщались к труду по достижении пятнадцати-шестнадцати лет, для подопечных Эфима Адамса, радеющего о благополучии Панема, эта пора наступала гораздо раньше. Он снабжал все окрестные фабрики рабочими руками, за что часто удостаивался дружеских даров от начальников производств. Господин Адамс был поистине незаменимым человеком. Только он мог обеспечить их такими ценными кадрами — безотказными, обученными, требующими самого дешевого содержания. Будучи настоящим патриотом, он благоразумно рассудил, что траты на лишний хлеб и кашу не обоснованы и грозят его заведению убытками, в то время как Закон четко обозначает возраст готовности человека к необходимому и полезному труду. Поэтому через неделю после своего одиннадцатого дня рождения Цецилия Гриффис и ее одногодки, облаченные по случаю великого дня в новые куртки, были провожены в свободное плавание: великодушный глава произнес напутственную речь, в которой попросил их не жалея сил трудиться на благо Родины, дабы она крепла, росла и развивалась. Родина воспитала вас, говорил он, теперь ваш черед отблагодарить ее. И еще что-то о долге, патриотизме, гражданской ответственности. Дети слушали его в полном молчании. По завершении торжественной части несколько воспитателей наградили каждого из них ломтем хлеба и препроводили к месту «отблагодарения» Родины.

Так в одиннадцать лет она стала рабочим — на той же фабрике, где когда-то работала ее мать. На входе мальчиков отгруппировали направо (как оказалось впоследствии, им предстояло отправиться куда-то к машинам), девочек — налево. Они гадали, что будет дальше. В разделении смутно чувствовалась беда, поскольку в приюте самая сложная работа всегда доставалась именно девочкам. В конце концов их направили в швейный цех, и Цецилия благодарила бога, что ее миновал отдел работы с красителями. Химии она боялась больше всего на свете. Она была так рада, что сперва даже не обращала внимания на обшитые панелями стены, потерявшие цвет от вековой копоти и свежей грязи, крысиный писк, затхлость, чад и плесень. Все это было еще слишком свежо в памяти Цецилии, несмотря на давно минувшие годы. Она до сих пор видела их так же отчетливо, как в тот день, когда вошла туда впервые.

Всех девочек, включая ее, было немало — тридцать или около того. К ним вышла немолодая, болезненного вида женщина со странными, будто лишенными ресниц глазами. Позже Цецилия убедилась, что ресниц у нее действительно нет — следствие работы в химическом цехе. В первое же утро, когда она вместе с товарищами должна была начать самостоятельную жизнь, эта женщина объяснила, что теперь они будут жить при фабрике, получать здесь питание, кров и все необходимое, а взамен работать в полную восьмичасовую смену. В голосе ее не было ничего, кроме беспредельной усталости и толики сочувствия.

После этих слов началась новая жизнь.

Довольно скоро Цецилия убедилась, что работа в швейном цехе ничуть не менее тяжела, чем в других. К станкам их поначалу не подпускали, их задачей было исправлять вручную мелкий брак — там, где еще можно было исправить. Целыми днями она и другие девочки под надзором начальницы без ресниц работали иглой, спарывая, сшивая, снова спарывая. Работы было не в пример больше, чем в приюте. Глаза болели от напряжения, кончики пальцев горели огнем, в шее поселилась тупая ноющая боль. Но так работали все люди вокруг. Такой была взрослая жизнь.

В половину первого раздавался звонок, оповещая, что настало время обеда. Девочек кормили в маленьком кирпичном помещении за фабрикой; в одном конце его находился котел, и из этого котла в минуты, отведенные на перерыв, надзиратель с помощью одной или двух женщин раздавал жидкий суп из пшена и обрезков чего-то мясного. Каждая получала одну мисочку, раз в неделю к похлебке полагалось добавить три ломтя хлеба. Поговаривали, что миски никогда не приходилось мыть. Дети скоблили их ложками, пока они не начинали снова блестеть. В двенадцать лет аппетит обычно разыгрывается не на шутку, а положенная порция только раздразнивала его. Девочки жадными взглядами впивались в котел, будто собираясь проглотить его целиком. Этот котел впоследствии не раз вставал перед глазами у Цецилии во время трапез в Капитолии, отравляя вкус самых изысканных блюд и неизменно заставляя слышать звук ложки, скребущей о пустую тарелку.

Жили они в таком же неказистом здании, каким была столовая. В нем не было ничего, кроме обшарпанных стен, пятнадцати кроватей, на которых спали по двое, и пятнадцати старых комодов. На двоих полагался один комод, и такая забота была непонятна: ни у кого из них не было гардероба, который не уместился бы в бумажном пакете. Зимой, когда приходилось спать в куртках, чтобы не околеть ночью, надобность в нем отпадала окончательно. Кровати были худые, не слишком прочные, однако все-таки это были кровати, и за них можно было вознести хвалу родине в молитве перед сном. Порой Цецилия просыпалась среди ночи от боли в исколотых пальцах, которая шла из самой глубины и не прекращалась, будто безутешный плач. Она прижимала руки в груди и шепотом просила их успокоиться. Иногда боль была такой, что удержаться от слез, несмотря на все старания, никак не получалось. Тогда она старалась, по крайней мере, не всхлипывать, чтобы не побеспокоить соседку, но бывало и так, что в слезы и всхлипы погружалась вся «спальня». Каждая знала по себе, как мучается другая, но ни одна не могла сказать, чем можно облегчить страдания. Все, что им оставалось — сбиться поближе друг к другу и надеяться на помощь от этой молчаливой поддержки.

По достижении пятнадцати лет рабочим предоставлялось собственное жилье. Цецилия, привыкшая к своим подругам, тяжело пережила переезд. Конечно, они продолжали проводить вместе целые дни на фабрике, но теперь, когда она просыпалась в три часа ночи в крошечной однокомнатной квартирке в одном квартале от фабрики, причиной была не боль в руках. Ужас проникал в самые дальние уголки ее сознания: она одна-одинешенька. Если она получит травму, как мать, если не сможет встать однажды утром с кровати, никто не принесет ей холодной воды и не сделает чай. Если она умрет, только миротворцы взломают в конце концов дверь, чтобы обнаружить ее останки. Цецилия не смыкала глаз до утра, пытаясь думать о чем угодно — о фабрике, станках, подругах, но тьма не уходила. И даже первый рассветный луч не всегда мог отогнать ее.

Днем она старалась работать на износ, чтобы отогнать панические мысли. Больше, больше сверхурочных. Руки порой заходились в истерике, но Цецилия не обращала на них внимания. Работать. Работать. Не думать ни о чем другом. За всем этим она мало замечала происходящее вокруг. Голодные Игры ее почти не занимали. Нет, она, конечно, ходила вместе со всеми на Жатву, на секунду переживала замирание сердца, испытывала краткий момент сочувствия к избранным, потом следила за ними по телевизору. Когда она видела земляков, едущих на колеснице в немыслимых нарядах или дающих интервью перед всем Панемом, она думала только об одном: бедняги, вам и деться-то некуда от вездесущих камер и миллионов глаз, даже в предсмертный момент. Камеры и зрители представлялись ей вещью куда более страшной, чем непосредственно арена. Лучше уж сразу принять смерть, рассуждала она, но без свидетелей, чем целыми неделями жить на всеобщем обозрении. Нет, ни за что она бы не согласилась на бесплатную роскошь и сытость в обмен на телетрансляцию своей жизни круглые сутки. Даже фабрика, исколотые пальцы и ежедневный пресный суп в миллионы раз лучше такого.

Очередная Жатва перевернула все с ног на голову. Первой мыслью Цецилии, услышавшей свое имя летним днем из уст сопроводительницы их дистрикта Делии Картер, была паническая мысль, что сейчас все будут на нее смотреть. И действительно, пока она — костлявая, бледная, измотанная швея — брела как во сне через толпу к помосту, с нее не сводил глаз весь Дистрикт. Для Цецилии это была сущая пытка. Поднявшись кое-как на сцену, она почувствовала себя еще хуже: теперь смотрели в открытую, изучая ее с головы до ног в звенящей тишине. На глаза набежали слезы, но вовсе не из-за того, что ей выпал жребий отправиться на бойню. Просто это молчаливое рассматривание, от которого было не сбежать, действовало на ее нервы, как кошачьи когти на моток ниток.

Цецилия отвернулась и стала смотреть на парик сопроводительницы. Он был очень красивого, лазурного цвета, и смотреть на него было очень приятно. Она немного успокоилась и смогла перевести дыхание. Только после этого она, наконец, поняла: ей предстоят Голодные Игры. Цецилия едва не упала в обморок. Позже она смотрела трансляцию Жатвы, и впечатление у нее осталось тягостное: два хлипких подростка, дрожащих с головы до ног. Более жалкое зрелище придумать сложно.

Вторым трибутом стал мальчик по имени Элий, на год старше ее — ему исполнилось шестнадцать. Он со второй попытки взобрался на сцену — такой же худой, чахлый и до смерти напуганный. Вряд ли он был сиротой, но вкалывал будь здоров — Цецилия сразу заметила это по его рукам, натруженным, мозолистым, с потрескавшейся кожей. Элий встал рядом, в светлой рубашке, которая была велика ему по меньшей мере на размер. Должно быть, взял у отца. А мать у него есть? Братья, сестры? Кожа всегда такая белая, или только сейчас, когда он в предобморочном состоянии? Цецилия только диву давалась, какие глупости лезли ей в голову в те минуты. Наверное, мозг пытался таким образом вытеснить случившееся. Делия что-то говорила, потом они пожали друг другу руки — механический жест — и в сопровождении миротворцев отправились в Дом Правосудия.

С этого момента с памятью вдруг случилось то же, что и после смерти матери: она сохраняла лишь обрывки, которые казались нереальными. Снова были лица. Лица подруг, проскользнувших в Дом правосудия попрощаться — все-таки и у нее были близкие люди. Лица земляков. Лицо Делии, миловидное, живое, но неестественно белое, как маска. Она говорила о дальнейшей программе — поездке в Капитолий, встрече с ментором. Им должна была стать женщина, победившая на Играх пятнадцать лет назад. Учитывая, что до сих пор никому из их дистрикта так и не удалось заполучить пальму первенства, работа ментора явно дается ей плохо. Впрочем, вина ли ментора в том, что трибуты на ее родине слабы, малы, болезненны? Что здесь не наешься досыта и не научишься выживать в дикой местности? Что единственное оружие, которое держишь в руках — швейная игла? Немудрено, что Дистрикт Восемь обычно одним из первых сходит с дистанции. И от стараний ментора здесь все, увы, зависит слишком мало.

Поезд, который мчал их в Капитолий, поражал воображение. Такой роскоши ни Элий, ни Цецилия никогда не видели и даже представить себе не могли. После фабрики все в нем казалось настоящим волшебством. А ведь это только поезд! Каков тогда Капитолий? Неужели его жители проводят всю жизнь в таких условиях? Если это правда, то за что им выпало такое счастье? И почему столь несчастны они, обитатели дистриктов? Цецилия размышляла об этом всю дорогу, следуя за Делией из одного купе в другое, а потом в вагон-ресторан.

Бедняга Элий не мог оторваться от кушаний — хотя как минимум половина была ему явно незнакома. Он поглощал все, до чего только мог дотянуться. Цецилия позавидовала его аппетиту. Сама она попробовала жевать, но совершенно не чувствовала вкуса: с тем же успехом можно было закусить углем. Очень несправедливо, ведь дома ей оставалось лишь мечтать о таком великолепии. Немного послонявшись, Цецилия взяла в руки кружку с чем-то горячим, темным и терпким, уселась в кресло и принялась потягивать маленькими глоточками. Стало сладко и хорошо. Пусть и всего на минуту.

Они немного поговорили. Элий оказался таким же нелюдимым и робким, как и она сама. Отвечал тихо, отрывисто, вопросов почти не задавал. Он действительно не был сиротой, жил с родителями в дальнем районе, а его шансы попасть на Игры были невелики, поскольку он никогда не брал тессеров. Невелики, но все-таки они были, что и продемонстрировала Жатва. Цецилия немного рассказала о себе, и на моменте, когда она произнесла слово «приют», ей показалось, что Элий взглянул на нее свысока. Цецилию это задело, и до прихода ментора они больше не сказали друг другу ни слова.

Индоле Стайн было лет за тридцать. Цецилия, разумеется, видела ее раньше по телевизору, но никаких особенных эмоций на нее счет не испытывала. Она думала о землячке-победительнице точно так же, как и о других участниках Игр: сочувствовала, что ей приходится вечно быть на виду. К тому же Индола не производила впечатления звезды экрана, и казалось, что публичность ей действительно в тягость. Цецилии стало грустно: даже победители в их дистрикте, сумевшие вопреки всему совладать с ареной и самой смертью, ни рыба ни мясо! То ли дело Первый и Второй дистрикты. Все, как на подбор, красавцы и красавицы, в потрясающих нарядах, с ослепительными улыбками и великолепными рельефными мускулами. А ведь Индола, с ее положением и деньгами, имела все возможности стать такой же. Но почему-то не прибегла к чудесам капитолийской жизни и сидела сейчас перед ними обыкновенная до мозга костей: одежда, хоть и дорогая, но будничная, прическа незамысловатая, лицо утомленное. Как будто она только что отработала смену на фабрике. Оглядев Цецилию и Элия, она глубоко вздохнула и сказала:

— Мой первый совет вам, дети — постарайтесь получить удовольствие от всего, что будет окружать вас в эти дни.

Такое начало заставило Цецилию окончательно сникнуть. А впрочем, что бы посоветовала она сама, увидев хилые бицепсы Элия и собственные выпирающие ключицы? Явно не готовиться к безоговорочной победе.

И все-таки это было больно.

— У нас совсем, совсем нет шансов? — Элий выглядел убитым. Ослабевшая после недавно пережитого стресса, до сих пор потрясенная от свалившегося как снег на голову участия в Играх, Цецилия все-таки отметила, что он сказал не «у меня», а «у нас». Где-то внутри она ощутила благодарность к нему и даже простила надменный взгляд за обедом.

Индола в упор посмотрела на него.

— Шансы есть у всех, — ответила она, переводя взгляд с Элия на Цецилию и обратно. — Доказательство сидит перед вами. Самое главное — выбрать правильную стратегию и постараться сделать все, чтобы привлечь симпатии публики на свою сторону.

Она рассказала им о важности любви толпы и пообещала, что будет думать о том, как преподнести их Капитолию наилучшим образом. Цецилия почувствовала в душе слабое шевеление надежды.

— Хотя мы будем делать ставку на зрительские и спонсорские симпатии, я все-таки должна узнать о ваших физических возможностях, — продолжила Индола. Цецилия подумала, что, несмотря на внешнюю неприметность, ментор все-таки пользовалась некоторыми благами капитолийской индустрии. Ее лицо было слишком молодым и свежим, почти без морщин, а кожа при ближайшем рассмотрении светилась здоровьем. — Что вы умеете?

— Я очень хорошо шью, — автоматически ответила Цецилия, не успев подумать, как смешно прозвучит такой ответ. Пожалуй, не будь ситуация столь серьезна, его можно было даже принять за издевку.

Элий медленно выдохнул воздух сквозь плотно сжатые губы. Индола подняла брови.

— Я тоже, девочка. Но для арены это навык третьестепенный.

Отличная замена слову «бесполезный», подумала Цецилия.

— К сожалению, больше я ничего не умею, — сказала она, поникнув.

— Нерадостные перспективы, — Индола провела рукой по лицу и повернулась к Элию. — А ты?

Элий опустил голову.

— Ничего.

Индола прижала пальцы к вискам.

— Подумайте. Бег? Борьба? Метание в цель? Преодоление препятствий? Маскировка?

Цецилия смотрела на нее с возрастающим отчаянием. Где она могла бы научиться всему этому? Явно не на фабрике за станком.

Элий тоже молчал. Очевидно, ни один из перечисленных пунктов тоже не входил в спектр его талантов.

— Ладно, — верно расценив повисшую тишину, произнесла Индола. Вид у нее был расстроенный. — Ну-ка, поднимитесь оба и встаньте вот здесь, — она махнула рукой рядом со столом.

Недоумевая, Цецилия и Элий сделали, что было сказано.

— Так, — ментор разглядывала их без всякого воодушевления. Цецилия начала нервничать, как всегда, когда на нее обращался чей-то взор. — Повернитесь. Так. Теперь опять ко мне лицом. Поднимите руки. Опустите. Присядьте. Встаньте. Так, хорошо.

Спрашивая себя, зачем Индоле понадобилось заставлять их делать зарядку, Цецилия переглянулась с Элием. Тот в растерянности пожал плечами и отвернулся.

— Что я могу сказать? — вздохнула Индола. — Вы оба слишком худые и, соответственно, заводить разговор о физической силе бессмысленно. Это большой минус. Что касается плюсов… Вижу, вы избежали излишнего закармливания. Я не ошиблась?

— Нет, — ответил Элий, заметно волнуясь.

— Значит, вы способны долго продержаться без еды и умеете обходиться малым количеством калорий, — заключила Индола. — Это неплохо. Никогда не знаешь, как с этим обернется дело на арене.

Цецилия обхватила себя руками.

— Дальше. Вы легкие и длинноногие. В теории можете бегать быстрее ветра. Если ноги носят вас сейчас, когда вы — сплошные кости, то на арене, при должной подготовке, спасут вам жизнь. Мой второй совет — побольше ешьте и тренируйте ноги. Тогда вы станете серьезными противниками для остальных, скелетики из Дистрикта Восемь.

Тут Индола впервые улыбнулась им. Цецилия почувствовала, как уголки рта невольно раздвигаются в ответ. Лицевые мышцы, казалось, за последнее время уже отвыкли от этого простого движения. Элий тоже улыбнулся, но с видимым усилием.

— Она какая-то странная, да? — пробормотал он, когда они расходились по купе.

— Может быть, — кивнула Цецилия. Ей так совершенно не показалось, но спорить с Элием не хотелось.

Немного ободренная словами ментора, Цецилия в тот же вечер принялась прилежно следовать ее совету и наелась так, что почти одурела от сытости. На этот раз она чувствовала вкус, и он казался ей божественным. Перед сном она долго смотрела на себя в зеркало, надеясь, что первые результаты появятся уже сейчас хотя бы в незначительном виде. Однако зеркало показало все те же острые коленки, локти и ключицы. Живот словно прилип к спине, а ведь она только недавно набила его под завязку! Разочарованная, Цецилия легла спать и долго размышляла в ту ночь, помогут ли им с Элием советы Индолы или это была всего лишь попытка утешить?

На следующее утро по-прежнему обнаружились выпирающие кости, а вместе с ними — новые странности. Услыхав от Индолы данное подопечным прозвище — «скелетики» — Делия нашла его восхитительным и теперь обращалась к ним с Элием только так. Цецилию это мало трогало, а вот Элий, похоже, злился. Она попыталась сказать ему, что не стоит обращать внимания, поскольку тяга капитолийцев ко всяким глупостям неистребима, но парень остался при своем. Цецилия напряженно раздумывала, что бы еще добавить подбадривающего, однако поезд начал замедляться, и ей стало совершенно не до этого.

Капитолий испугал ее до полусмерти. Невообразимо разодетые и разукрашенные люди, больше напоминающие не людей, а каких-то фантастических животных, огромные здания, толпы, шум, со свистом проносящийся транспорт. Она все время жалась к Делии и Элию. Хоть первая и была странной, а второй почти не говорил с ней, это были все-таки знакомые люди, к тому же пока еще — на ее стороне. Приветствовали их неистово. Цецилию даже начала бить дрожь, пока они проходили мимо ликующего людского моря. Цецилия! Элий! Цецилия! Элий! И камеры, повсюду камеры. От этого можно было сойти с ума.

Она стоически вытерпела манипуляции разукрашенных людей в белом, которых Делия назвала «косметологами», хотя и они напугали ее. После того, что они проделали с ней, она боялась попасть в лапы стилиста. Он делал из трибутов невиданных существ, и всякий раз, наблюдая за земляками по телевизору, Цецилия гадала, через что им пришлось пройти. Теперь ей предстояло узнать это на собственной шкуре.

Стилистом оказалась молодая женщина, не такая цветастая, как Делия, но все же являющая собой классический капитолийский шик: немыслимого кроя одежда, объемный завитой парик, грим на все лицо. Правда, парик был светлым, а лицо не лишено естественной мимической живости. Она представилась Клодией и обращалась с Цецилией очень ласково, но в ее глазах, когда она рассматривала девочку с головы до ног (заставив ту залиться краской), читалась озабоченность.

— Сколько тебе лет, стройняшка? — спросила она, легким прикосновением к плечам заставляя ее повернуться.

— Пятнадцать, — едва слышно ответила Цецилия.

Клодия вздохнула.

— Ни за что не дала бы больше двенадцати.

Цецилия опустила плечи. Она и без нее знала, что выглядит слишком тощей и неразвитой. Но что она могла поделать? Срочно набрать вес или накачать приличные мускулы за несколько дней? Так не бывает. Пятнадцать лет недоедания, плохой экологии и работы на износ не исправишь десятком сытных обедов. Поэтому было бы неплохо, если бы ей не напоминали каждый раз о том, что будет играть против нее на показе и тренировках.

— Однако для женщины — счастье выглядеть моложе своих лет, да? — подбадривающе улыбнулась Клодия. Наверное, уныние слишком ясно читалось на лице Цецилии. — А еще счастье — красивый наряд. Ты будешь сиять, детка. Что скажешь?

Цецилия неопределенно пожала плечами. Она слишком нервничала перед предстоящим парадом, помня, как важно для них с Элием оказаться на высоте.

— Я думаю, нам нужно показать главное богатство твоего дистрикта, — продолжала Клодия, будто стараясь отвлечь ее. — У тебя бледная кожа, тонкое лицо и кости, что идеально сочетается с дорогими тканями. У твоего напарника такой же типаж, Тициан, его стилист, уже поделился со мной своими идеями. Вы будете выглядеть роскошно.

— Роскошь — это для Первого дистрикта, — вяло сказала Цецилия. — У нас этого сроду не было. Только фабрики и все такое.

Стилист изогнула бровь.

— Хочешь предстать фабричным рабочим?

— Нет! Это было много раз, и мне не понравилось, когда я смотрела по телевизору. Я только хотела сказать, что красивые ткани у нас всегда идут в Капитолий, а мы ходим в том, что осталось.

— Правильно. Они идут в Капитолий. А ты сейчас именно в Капитолии, — Клодия послала ей улыбку. — И выглядеть будешь умопомрачительно. Признаться, я люблю ваш дистрикт больше всего.

— Почему?

Цецилия так удивилась, что ненадолго позабыла даже о предстоящем показе.

— Потому что вы дарите нам красоту, — ответила Клодия, причем в ее голосе зазвучала почти нежность. — Вы дарите то, из чего я могу создавать одежду. Без вас что мне оставалось бы делать? Только смотреть сериалы да красить волосы каждый день в новый цвет.

Цецилия округлила глаза. Только что капитолийка призналась ей, что без нее ее жизнь была бы лишена смысла.

— Я не разочарую тебя, детка, — широко улыбнулась Клодия.

И погладила Цецилию по волосам.

Спустя несколько часов Цецилия взбиралась на колесницу в умопомрачительном, как и обещала Клодия, наряде — длинном алом платье из безумно дорогих тканей, которые ей доводилось видеть лишь пару раз в жизни, и то с довольно приличного расстояния. Автоматически она оценила качество кроя и швов и нашла их превосходными. На шее и запястьях сверкали украшения, на хитроумно уложенных волосах с завитками у висков — что-то вроде ободка с драгоценностями, который Клодия называла «диадемой». Она объяснила Цецилии, что в старые времена штуки такого рода носила правящая элита. С помощью каких-то ухищрений Клодия сотворила видимость груди у подопечной, что было для той совсем непривычно, а длинными рукавами платья скрыла торчащие кости плеч и запястий. Косметика подчеркивала бледность кожи, большие глаза и впалые щеки Цецилии, чтобы, по словам стилиста, придать ей еще больше аристократичности. Цецилия мало что понимала из речи Клодии, но, глядя в зеркало, подумала, что даже первая леди не могла бы выглядеть ослепительнее. Она едва узнавала саму себя. Элий, с небрежно растрепанными рыжими волосами, тоже был впечатляющ в алой накидке поверх чего-то, напоминающего золотые доспехи, Тициан называл его «Ричардом Львиное Сердце», сокрушаясь, что ему не хватает только длинной бороды для завершения образа. Элий не мог скрыть неловкость. Судя по всему, его плечи чем-то визуально расширили — точно так же, как создали грудь Цецилии. Она неуверенно сделала комплимент напарнику, но тот никак не отреагировал. Его кадык нервно ходил вверх-вниз на худой шее.

— Цецилия, детка, только не забывай держать прямо спину, — увещевала Клодия, бегая вокруг и осматривая свое творение на предмет каких-либо недочетов. — И голова, держи ее высоко, гордо!

Пришла Индола, с которой тоже поработали стилисты, и внимательно оглядела их перед выездом. Жестом подозвав к себе Клодию, она что-то шепнула ей на ухо, не сводя глаз с Цецилии. У той свело желудок. Такие моменты всегда нервировали ее, а она и без этого была готова в любой момент распрощаться с обедом. Клодия тоже смотрела на нее. Выслушав Индолу, медленно кивнула и что-то ответила с очень серьезным лицом. Неужели ментор не одобрила их костюмы? Вообще, насколько замечала Цецилия, к Индоле все относились с большим уважением. Ее это удивляло. Индола казалась неприметной, очень сдержанной и тихой. В ней не было ни блеска, ни лоска, как в других менторах. А между тем стоило ей появиться, как все присутствующие почему-то даже говорить начинали тише. Цецилия снова и снова задавалась вопросом, как же ей удалось завоевать победу на своих Играх? Был ли то счастливый случай или она собственными зубами выгрызала себе жизнь до последнего? Цецилия не знала, что из этого было бы хуже.

На параде она едва не оглохла от восторженного рева публики. Их закидывали цветами, рукоплескали и без конца выкрикивали их имена. Против обыкновения, это не вогнало ее в ступор, и она с изумлением обнаружила, что ей нравится стоять на колеснице. Элий расправил плечи, а Цецилия даже принялась махать рукой. Может, все не так уж плохо. Их любят, а Индола говорила, что в их случае это самое главное. Может, все закончится хорошо.

Ликование толпы так подняло ее дух, что она не испытала никаких особенных эмоций от вида устрашающих трибутов из Первого и Второго дистриктов. Рядом с ними она и Элий казались сущими детьми. Цецилия знала, что эти ребята тренируются почти всю жизнь для Голодных Игр, и им нет равных на арене. Она знала даже, что большая часть трибутов погибнет именно от их рук. Но разве это имело значение в такой вечер? Конечно, нет.

Ужин прошел весело. Индола похвалила их за выдержку и сказала, что они произвели превосходное впечатление на публику: ведущие Игр и зрители окрестили их «королевской парой». Делия провозгласила в их честь тост. Клодия и Тициан пообещали сделать подопечных такими же неотразимыми и для интервью Цезарю Фликерману. Поздравления сыпались со всех сторон. Цецилия почувствовала себя окрыленной.

Но надежда опять покинула ее в центре подготовки трибутов. Тут она поняла, что восхищение публики — очень слабая защита от топора или меча, особенно если их держит рука профи. Они с Элием едва не прижались друг к другу, когда на их глазах трибуты Первого и Второго дистриктов принялись упражняться с оружием. Это было почти искусство. Оказалось, что вообще довольно много ребят владеет тем или иным орудием смерти. Дух, поднятый было стараниями Клодии и Тициана, был сломлен в одно мгновение. Элий от отчаяния попробовал взять в руки секиру, но выронил ее, а Цецилия не сумела оторвать от пола самую маленькую гирю.

— Изучайте навыки выживания, — велела Индола, когда они едва не в слезах рассказали ей о первом дне тренировок. — Изучите их в совершенстве, дети. Все, до мелочей. Единственное, что светит вам из оружия — нож, но им необходимо научиться владеть сперва для бытовых целей, например, для свежевания добычи или установки ловушек, и только потом для убийства. Что еще вам остается? Только быстрые ноги и умение выжить в любой обстановке могут вас спасти.

Им не оставалось ничего другого, кроме как выполнить этот приказ. Элий был не в восторге от такой рекомендации, но возразить ему было нечего, и вместе с Цецилией он послушно изучал узлы, виды силков, правильное разжигание костра, разнообразие съедобных грибов, ягод и кореньев, способы обеззараживания воды, первую медицинскую помощь из подручных средств и так далее. Они мало говорили, хотя Цецилия несколько раз пыталась завязать разговор. Ей показалось, что Элий твердо решил держать дистанцию, зная, что на арене им придется разойтись.

Что ж, может, это было наилучшее решение. Едва ли он горел желанием заключить с ней союз, а раз так, к чему формальности? Правда, они были друг для друга не самым плохим вариантом: все-таки к землякам доверия больше, чем к остальным, да и особой опасности они оба не несли. Но Элий, наверное, постарается прибиться к тем, кто сможет, в случае чего, пустить в ход оружие. Профи, разумеется, на него даже не посмотрят, но среди участников есть и ребята попроще, которые неплохо владеют ножом или копьем. Заручившись их поддержкой, он сможет продержаться более-менее длительное время. Если таков его план — она мешать не станет. Сама Цецилия о союзе даже не думала. Сложится — сложится, нет — нет. Ни к чему загадывать наперед, да и желающих сойтись с ней, по-видимому, не наберется. Попытки наладить диалог с Элием она прекратила.

Последующие дни Цецилия без устали тренировалась в секции выживания, постоянно напоминая себе, что единственный ключ к спасению для нее находится именно здесь. Привыкшие к работе с иглой и ниткой пальцы легко освоили всевозможные ловушки, мастерили рыболовные крючки, привыкли к ножу. Кроме того, она не забыла второй совет Индолы и регулярно давала нагрузку ногам, готовя их к арене. В преддверии показательной тренировки перед распорядителями атмосфера несколько накалилась: трибуты слишком ясно видели фаворитов предстоящих Игр. Хотя Цецилия с Элием овладели всеми навыками выживания в дикой местности, при виде профи и порхающего в их руках оружия пальцы начинали мелко дрожать. Силки, костер, охота и маскировка — это, бесспорно, очень полезно, но все пойдет прахом, стоит профи с мачете отыскать тебя где-нибудь в кустах. Однако противопоставить им она больше ничего не могла.

На показательном выступлении они заработали по семерке. Индола сочла результат превышающим все ожидания, а Делия и вовсе разразилась аплодисментами.

— Молодцы, скелетики! — восклицала она, глядя на них сияющими глазами. — Мы так гордимся вами! Молодцы!

Элий не скрывал облегчения. Шумно выдохнув, он развалился в кресле и уставился на Индолу с глупой расслабленной улыбкой. Даже на прозвище из уст Делии отреагировал смешком, чего раньше не было. Клодия и Тициан, заглянувшие на их этаж в момент объявления баллов, тоже не скупились на поздравления. Однако Цецилия считала свою оценку неоправданно высокой. Они всего-навсего продемонстрировали навыки выживания, пусть и не допустив при этом ни единой ошибки. Разве это тянет на семь? В тех немногочисленных Голодных Играх, которые она смотрела, за такое скучное выступление участники удостаивались пяти баллов, не больше. Что это, послабления? Или удача пока на их стороне? В таком случае, не только на их: почти все участники получили по шесть-семь баллов, за исключением профи, которым распорядители выставили десятки и выше.

Но так или иначе, этот этап остался позади, и настало время готовиться к финишной прямой.

— Как и обещала, я долго думала над тем, в каком образе вам лучше всего предстать на интервью, — начала Индола в день индивидуальных тренировок трибутов с менторами. Завтрак уже подходил к концу, безгласые убирали со стола пустые тарелки и стаканы. — У меня есть идея, которую можно раскрутить весьма успешно.

Элий выронил салфетку. Цецилия, не глядя на него, отложила вилку и чуть подалась вперед.

— Что вы придумали? — тихо спросила она.

— Общее направление такое: вы — не те, кто может похвастаться физической формой, что всем и так очевидно.

— Многообещающее начало, — едко прокомментировал Элий.

— Но при этом вы даже мысли не допускаете о провале, — как ни в чем не бывало продолжила Индола. — Вы сознаете масштаб трудностей, которые открываются перед вами, но готовы ко всем опасностям и поворотам. Да, вам тяжело, но вы не опускаете рук. Сила духа — ваше главное оружие.

Возникла пауза.

— Звучит не слишком утешительно, — сказал Элий.

— А чего ты хотел? — ментор взглянула на него в упор.

— Чтобы меня не выставляли слабаком!

Злоба в его голосе удивила даже безгласых, снующих вокруг стола. Цецилия уставилась на него во все глаза. Впервые с самой Жатвы она видела напарника таким. Элий закрывался, отмалчивался, грустил, сердился, но еще никогда за все их знакомство не повышал голос. Она вообще не думала, что он способен на такое.

Индола смотрела на него, не меняясь в лице.

— Прости, Элий, но я вынуждена тебе сказать: ты не Геркулес, чтобы бахвалиться горой мышц, — проговорила она спокойно. — Мне было бы не в пример легче, будь у тебя широкие плечи и крепкие мускулы. Но приходится работать с тем, что есть.

Элий покраснел. Цецилия заметила, что его глаза как будто затуманились, и где-то внутри шевельнулась жалость к нему.

— Теперь подробнее о ваших образах, — Индола повернулась к девочке. — Я бы хотела позаниматься с каждым из вас отдельно. Дамы вперед, — она вскинула руку вверх, говоря этим жестом, что они поднимутся на этаж. — Элий, ты пойдешь сейчас к Тициану, он обсудит с тобой твой костюм для интервью. Там будет Делия. Постарайся усвоить все ее советы относительно того, как правильно держаться в наряде. Поднимешься к нам… в три часа.

Элий встал и удалился, не произнеся ни слова.

— Кажется, вы задели его, — тихо сказала Цецилия, глядя вслед напарнику.

Индола поднялась.

— Нам сейчас не до задетых чувств, — произнесла она сухо. — Моя задача — помочь вам выжить, а для этого нужно использовать на всю то, что есть.

В номере Индола села в одно из кресел и закинула ногу на ногу.

— А что думаешь ты о нашей концепции? — неожиданно спросила она у Цецилии.

Та опустила голову и стала рассматривать блестящие черные кожаные туфли ментора. За эти туфли половина дистрикта могла бы безбедно жить по меньшей мере несколько месяцев. Они стоят, наверное, годового заработка начальника фабрики. Интересно, каково это — носить туфли, за которые ее землякам пришлось бы работать полжизни?

Она слегка покачала головой, возвращая себя к действительности.

— Думаю, что ничего другого не остается.

Индола внезапно улыбнулась.

— Мне нравится твой здравый и трезвый подход к себе. У девочек с этим все обычно гораздо проще, чем у мальчиков. С ними… бывает очень тяжело. Там, где ты постараешься просто выжить, он непременно захочет показать себя героем.

Она переменила ногу.

— Я долго размышляла, что делать с тобой, Цецилия. Хорошо было бы представить тебя оптимистичной, улыбчивой, неунывающей леди, для которой всегда и везде светит солнце. Но ты такая печальная и тихая, — Индола заглянула ей в лицо. — Что из этого едва ли выйдет что-то вразумительное.

Цецилия почувствовала, как кровь прилила к щекам.

— Не смущайся, — мягко проговорила Индола. — Я не смеюсь над тобой. Наверняка у тебя есть причина быть такой. Это часть тебя, твоя суть. Ты ничего не сделаешь с ней. Как и с тем, что тебя не заводят камеры и толпа.

Снова она о ее недостатках. Сколько можно? Цецилия уже поняла, что малопригодна для телевизионной жизни. Не то сложение, не тот типаж, не тот характер. Вообще все не то. Но, может, стоит уже поговорить о преимуществах? Тем более на интервью нужно будет продемонстрировать именно их. Или у нее вообще нет никаких преимуществ?

— Нет, я вовсе не хотела сказать, что ты безнадежна, — видимо, прочитать ее лицо никому не стоит труда. — У тебя есть козырь, который нужно разыграть. Клодия интуитивно подобрала тебе самый подходящий образ, от него мы и будем отталкиваться. На мой взгляд, тебе подойдет величие. Да, величие, — с улыбкой повторила Индола, заметив вытянувшееся лицо Цецилии. — Знаешь, в чем заключается истинное величие, Цецилия? В чувстве собственного достоинства. Я хочу, чтобы ты показала его.

Цецилия уставилась на нее с изумлением.

— Этим публику не заинтересуешь, — протянула она, стараясь скрыть разочарование.

— Напротив. Из года в год трибуты пытаются подкупить зрителей фальшивой веселостью, натянутым юмором, неискренней бравадой или приторной восторженностью. Капитолийцы хоть и глупы, но даже они находят это порядком приевшимся. Достойное поведение — настоящая редкость и бриллиант.

— И как я должна показать его? — с сомнением поинтересовалась Цецилия.

— В твоем случае это будет несложно, потому что у тебя достоинство есть, — светлые глаза Индолы зажглись. — Я наблюдала за тобой все эти дни, в особенности за тем, как ты общаешься с Элием. Несмотря ни на что, ты не вступаешь в ссоры с ним и не навязываешься ему. Это и есть достоинство. Мне остается только немного подкорректировать внешнюю форму. Ты несуетлива и флегматична, это тоже нам на руку, потому что каждое твое слово должно звучать веско. Ты заставишь их уважать себя, Цецилия. И все это запомнят.

На протяжении следующих часов Индола учила ее отвечать на вопросы в нужной манере и выдерживать правильный тон. Постепенно Цецилия поняла, чего ментор хотела добиться от нее: неспешности, гордости, благородства. Оказалось, это требовало от Цецилии немногого: всего лишь без ошибок выстроить фразу и произнести ее невозмутимо, но при этом доброжелательно. Все шло как по маслу — у нее никогда не было привычки задирать нос перед собеседником или, наоборот, ставить его заведомо выше себя. Главной трудностью было не опускать голову, но к концу консультации она вполне уже могла перестроить себя. Индола осталась очень ею довольна.

— Ты великолепна, Цецилия, — похвалила она, улыбаясь девочке как-то по-новому, почти ласково. — От тебя невозможно отвести глаз. Человек, который так спокойно и стойко встречает тяжелое испытание, покоряет своей храбростью. Меня ты, например, покорила.

— Это подействует на них?

— Я уверена.

— А какой были вы на своем интервью? — спросила Цецилия, ободренная словами и улыбкой ментора.

Индола вскинула брови. Между ними появилась складка, а губы сжались на миг в полосочку.

— Мой ментор, Лай, посоветовал мне сразить публику наповал серьезностью. Худший совет всех времен.

— Вам не помогло?

— Мне помогло все, что не имело отношения к Лаю, — Индола вздохнула и посмотрела на часы. — Сейчас придет Элий, и мне еще нужно будет его переупрямить. Ему так хочется показаться героем, и он вряд ли будет в восторге от моих идей. Иди, девочка, — она снова улыбнулась ей, немного устало. — Клодия покажет тебе твой наряд. А задание на сегодня — отработать у зеркала посадку головы и осанку.

На прощание Индола очень тепло потрепала Цецилию по плечу. По коридору уже топал Элий. Он вошел в номер с кислой миной и ничего не ответил на пожелание удачи.

В этот раз Клодия подготовила для нее комбинезон из той же алой струящейся ткани, причудливо украшенный переливающимися камнями и свободно спадающий по телу. Клодия объяснила, что ментор попросила ее не скрывать «субтильность фигуры» Цецилии, и даже, по возможности, немного подчеркнуть ее. Цецилию это неприятно поразило. По ее разумению, столь явный недостаток стоило бы скрыть, а не демонстрировать на весь Панем и, главное, спонсорам, которые с первого взгляда поймут, на кого точно не стоит переводить деньги. Однако она не возразила ни слова. Она поняла, что доверяет Индоле безоговорочно.

— Не завидую Тициану. Ему придется как следует повозиться с Элием, — сказала Клодия, поправляя белые кудряшки. — На него что ни нацепи — все болтается, как на вешалке…

— Я предлагала нарядить вас в костюмчики с рисунком костей, — вставила Делия, рассматривая Цецилию так и эдак. — Раньше такие были. Получились бы настоящие скелетики.

Она и Клодия рассмеялись. Цецилия тоже раздвинула губы в улыбке.

— Так, теперь пройдись в нем, дорогая, — скомандовала Делия. — Нужно поработать над походкой.

День перед интервью прошел смазано. Только что было утро — и вот уже они стоят за светленькими трибутами из Седьмого, дожидаясь своей очереди выйти на сцену. Почти все трибуты были старше, особенно отчетливо это стало видно сейчас. Наверняка они произведут впечатление возрастом и серьезностью. Цецилия страшно нервничала и жалела, что впихнула в себя ланч. Она мечтала об одном — побыстрее все закончить и удержать «королевский» вид, о котором говорила Индола. Элий переживал не меньше. Тициан облачил его во что-то наподобие мундира, с крупными золотыми пуговицами и голубой лентой через плечо. Рыжие волосы на этот раз были гладко зачесаны назад. На вкус Цецилии, выглядел он чересчур напыщенно. Интересно, какую стратегию подобрала для него Индола?

Несмотря на мандраж, справилась Цецилия неплохо — даже на свой придирчивый взгляд. Цезарь Фликерман, благожелательный и искрящийся юмором, задал ей несколько вопросов насчет их «королевской» пары и самочувствия накануне Игр. Держа в уме все, чему ее учила Индола, Цецилия, с прямой спиной и спокойным лицом, отвечала просто и сдержанно. Она закинула ногу на ногу, стараясь выглядеть такой же невозмутимой, как ментор. Время от времени позволяя себе чуть склонить голову и улыбаясь, она выразила свою готовность встретиться лицом к лицу с чем угодно и бороться до самого конца. Зрители в первых рядах притихли. Цецилия бросила на них взгляд: на лицах — смесь восхищения и тревоги. Кажется, сработало. Или на первых рядах обычно сидят самые впечатлительные?

Под рукоплескания Цецилия ушла со сцены со слегка кружащейся головой. За кулисами ее уже ждали Индола и Клодия. Ментор сказала, что справилась она блестяще и многие зрители восхищены ее стойкостью. Индола смотрела на нее почти с любовью. Или Цецилии это только показалось на радостях?

Следующим, конечно, был Элий. Наблюдая, как он твердым голосом рассказывает Цезарю о своих преимуществах, Цецилия поняла, кем его изобразила Индола: рациональным юношей, прекрасно осведомленным как о своих слабых, так и сильных сторонах, а также о том, как лучше всего использовать последние. С таким нельзя не считаться. Цецилия, сама того не зная, смотрела на него завороженно. Получалось у Элия хорошо. Аплодисменты звучали долго и вполне искренно.

— Отлично, скелетики, просто отлично! — сияла Делия. — Вы выдержали!

Промежуток с вечера до выхода на арену совсем выпал из памяти. Были напутствия Индолы — бежать со всех ног от Рога изобилия, сразу найти укрытие и, по возможности, источник воды. Объятия Делии, ее заверения поднять на ноги весь Капитолий в поисках спонсоров. Белое лицо Элия, растерявшего всю свою уверенность. И страх, от которого цепенели руки и ноги.

Из того последнего мирного утра Цецилия помнила, что немного поела, и Клодию, которая помогла ей облачиться в подготовленную распорядителями униформу. Она не улыбалась, как обычно, а ее лицо казалось измученным. Словно она не спала всю ночь и ей самой предстояли Голодные Игры.

— Ты такая умница, Цецилия, — сказала Клодия, моргая. — Я очень рада была познакомиться с тобой.

Цецилия в ответ смогла только кивнуть.

— Все закончится хорошо. Ты необыкновенная, храбрая девочка. Все закончится хорошо.

Клодия заплела ее волосы в две крепкие косы и обняла за плечи на прощание. Цецилия вдруг поняла, что будет скучать по ней.

Еще она помнила Индолу рядом, то, как та сжимала ее плечо, провожая к планолету. В последний момент, не сдержавшись, Цецилия обняла ментора. И эта немногословная женщина не стала отталкивать ее.

— Помогите мне, пожалуйста, — внезапно севшим голосом проговорила Цецилия. Грудь и горло будто сдавило стальным обручем. — Не бросайте меня. Будьте рядом.

— Я сделаю все, девочка, — Индола говорила так же сдавленно. — Ты постаралась на славу на интервью и тренировках, а теперь мой черед. Будь спокойна, я из-под земли достану то, что будет нужно тебе. Нет, только не это. Не плачь, Цецилия, прошу тебя.

В ее слезах Индола была виновата сама: она погладила ее по голове почти материнским жестом, а со смерти матери еще никто этого не делал. Цецилия хотела вцепиться в Индолу покрепче и не выпускать. Но ее уже ждал планолет, чтобы отвезти к месту вероятной смерти. Только сейчас Цецилия поняла, что в глубине души оценивала свои шансы невысоко, просто отгоняла от себя саму мысль о предстоящем ей, стараясь не думать об этом до арены. И теперь, когда все встало на свои места, дрожь пробрала ее до костей.

Ментор быстро вытерла слезы с ее щек и прижала к себе напоследок. Уже в планолете Цецилия поняла, почему ей было так тяжело расставаться с Индолой. Она прощалась с близким человеком.

Арена до конца дней запомнилась Цецилии нескончаемым кошмаром. Она привела ее в ужас с первых секунд. Это была сухая, раскаленная от солнца равнина под неестественно синим небом, сплошь усеянная острыми торчащими скалами и низким кустарником. Стоя в окружении двадцати трех трибутов в одинаковых горчично-желтых куртках и такого же цвета кепках, Цецилия панически оглядывалась вокруг. Где здесь спрятаться? Где найти постоянное укрытие? Где вода? И как добыть пропитание, если здесь сплошная пустыня?

Цецилия не успела ответить себе ни на один из этих вопросов. Ударил гонг, и Голодные Игры №58 начались.

Она схватила какую-то маленькую котомку с ремешком через плечо, которая лежала в пяти шагах от нее — и со всех ног помчалась прочь. Элия с того момента она больше не видела. У Рога, как и говорила Индола, началась яростная битва, быстро напоившая растрескавшуюся почву алой влагой. Впоследствии Цецилия обнаружила, что кровь не исчезала с арены — распорядители сочли, что это сделает зрелище еще более острым. И, как всегда, не прогадали.

Она бежала, пока крики и звуки боя совсем не стихли. Горячий воздух опалял лицо, пот градом катился по вискам и шее, каждый вдох отзывался болью в груди. Тем не менее Цецилия не сбавляла скорости до тех пор, пока не наткнулась на скалистую цепь и не затаилась в расщелине между камней. Только здесь она позволила себе перевести дух и исследовать содержимое котомки. В ней оказался моток крепкой веревки и маленькая упаковка галет. Пожива смехотворная, но, по крайней мере, она все еще жива, а из веревки можно соорудить приличную ловушку. Цецилия поздравила себя с первой победой.

Никаких признаков жизни на арене не наблюдалось. Скалы и пустошь — вот все, что охватывал глаз. В первый день погибло девять человек. Большая часть полегла в бою у Рога изобилия от рук профи, но среди погибших, чьи лица высветились на ночном небе, был и один из них. Как позже узнала Цецилия, юношу из Первого дистрикта убила его собственная землячка, высокая, поджарая, ловкая, как пантера. В нем она видела своего главного соперника в борьбе за главный приз — жизнь. У Рога между ними завязалась драка, сначала врукопашную — они покатились по земле, нанося друг другу удары. Девушка попыталась выдавить противнику глаза, однако тому удалось сбросить ее в сторону. Когда парень начал подниматься, она изловчилась и ударила его в живот длинным узким клинком. Парень завалился назад, потом очень медленно встал на ноги, прижимая руки к животу. Он, казалось, нюхал воздух, чтобы определить направление движения. Затем повернулся к девушке и заковылял вперед. Синие, похожие на связки сосисок внутренности парня вывалились из живота между его пальцев. Они болтались, как змейки. Парень попытался затолкать их обратно — затолкать обратно, подумала Цецилия, когда, ошеломленная и напуганная до предела, смотрела этот эпизод в трансляции. Поражена была даже его убийца. Он отшвырнул в сторону большой кусок крови и желчи и побрел на нее, согнувшись. Она смотрела на него широко распахнутыми глазами, а потом вонзила нож в грудь и бросилась к арсеналу. Остальные профи, видевшие эту сцену от начала до конца, согласились объединиться с ней скорее из страха погибнуть на месте, чем из рациональных соображений. Цецилия потом не раз думала над тем, смогла бы она убить Элия? Наверное, если бы речь шла о схватке не на жизнь, а на смерть. Но хладнокровно, спланировав это заранее — точно нет. Убийство земляка считалось в их дистрикте одним из самых недостойных поступков на арене. Девушка из Первого, судя по всему, настоящее животное — впрочем, как и остальные профи. Цецилия предпочла бы объединиться с Элием. Разумеется, все союзы на арене временны, но так им вдвоем, возможно, удалось бы пережить самое тяжелое время. Правда, неизвестно, как тогда повернулось бы все.

Цецилия устроилась в расщелине. Осознала, как она мала, несчастна, ничтожна, уязвима. У нее нет никакого оружия. Окружающий ее мир всеми способами попытается убить ее. Губы Цецилии задрожали, но она усилием воли сдержала слезы: камеры фиксировали каждый ее вздох. Слезы разобьют вдребезги все то, что помогли ей возвести Индола и команда Клодии. Если она еще хоть чуточку хочет жить, плакать нельзя ни в коем случае. Нужно действовать, двигаться, бороться — все то, что она обещала на интервью Цезарю Фликерману.

Первой ее жертвой стал трибут из Седьмого Дистрикта. Он попал в ловушку, сооруженную Цецилией из найденной веревки. Судя по всему, парень был настолько обессилен и раздавлен (а может быть, и ранен), что потерял всякую осторожность и просто брел вперед, не разбирая дороги. Он будто призывал к себе смерть. Его нога попала в петлю, в следующий миг он взлетел в воздух — и почти сразу со всего размаха ударился о валун. Его голова раскололась, как яйцо, потоком хлынула кровь вперемешку с мозгом и осколками черепа. Зрелище было настолько ужасным, что Цецилия развернулась и стремглав помчалась прочь. Она не думала о том, что стала легкой мишенью, что может сама попасть в чей-то капкан. Она просто бежала от самого страшного места, которое ей доводилось видеть в жизни. Цецилия почувствовала внезапную острую боль в левой стороне груди и все же не могла остановиться, хотя и понимала, что находится на самом краю катастрофы. Она, вероятно, бежала бы до тех пор, пока не отказали ноги или она не упала бы замертво, если бы в голове вдруг не раздался голос Индолы. Если у тебя хватило духу убить его, говорил этот голос, то найди смелость взглянуть на дело твоих рук. Разве не ЭТОГО ты хотела, мастеря ловушку? Разве не это было твоей целью? Веди себя достойно. Цецилия замедлила скорость и остановилась. Ноги застонали, в них развивалась жестокая мигрень. Медленно развернувшись, она постояла минуту или две, покачиваясь, потом двинулась обратно. Раскаленный воздух раздирал ноздри, но она шла. Одежда плотно облегала все тело, промокнув от пота, но она шла. И когда наконец вернулась к тому месту, которому отныне было суждено остаться с ней навечно, паника почти прошла. Безвольное, тяжелое, изломанное тело висело по-прежнему, под ним растеклось целое озеро крови. Двигаясь как во сне, Цецилия медленно подошла к нему. Было очень сложно отрешиться от мыслей, что это тело, похожее на вывешенную тушу в мясницкой лавке, результат ее работы. Да и к чему? Все равно это правда, от которой никуда не деться. И хотя этого парня она даже в лицо знала плохо, на сердце будто легла каменная плита.

Цецилия обыскала карманы трупа. Ее добычей стал нож — недостаточно серьезный для боя, но вполне себе ничего для бытового использования. Больше у погибшего не было ничего. Или потерял, или отняли, или вовсе ничего не раздобыл. Неудивительно, что он тащился через пустошь, словно в надежде на чей-то смертоносный удар. Может, она просто исполнила его желание? Цецилия понимала, что этим пытается успокоить себя. Тщетная попытка. Никто не может мечтать о такой смерти. Над головой раздался негромкий гул. Цецилия поспешила скрыться за скалами. Когда явится планолет, чтобы забрать тело, ее оказаться по близости не должно.

Так она убила впервые в жизни.

Элий погиб на третий день — спасаясь от кого-то бегством, споткнулся и упал виском на острый обломок скалы. Нелепая смерть, хотя и далеко не самая худшая в их положении. Цецилия узнала об этом после, а увидев ночью его фотографию на небе, ощутила болезненный укол в сердце. Элий был ее земляк и единственная нить, связывающая с родиной. Да и ничего плохого он ей ни разу не сделал, просто попал волей судьбы в тот же самый капкан. Хотя они так и не стали союзниками, Цецилия тогда почувствовала себя такой же невосполнимо одинокой, как в тот день, когда хмурый мужчина в серой форме привел ее в приют. Третий вечер Голодных Игр, кроме Элия, унес девочку из Седьмого дистрикта, такую же несчастливую, как и ее напарник.

Адская жара и безжизненная местность оказались не единственными подарками от распорядителей. Подтвердились худшие опасения: источник воды на этой арене был не предусмотрен в принципе. Цецилия пришла в ужас. Почему они решились на это? Игроки умрут чересчур быстро. Солнце прибивало к земле, влага терялась слишком стремительно. Может быть, они включат дождь? Но на ярко-синем небе не было ни облачка. Все, что оставалось — надеяться на менторов. Цецилия мысленно молила Индолу выбить для нее хотя бы несколько бутылок воды. Разве она не обещала достать из-под земли то, что будет ей нужно? Больше всего на свете ей сейчас была нужна вода. Неужели достать ее так трудно? Неужели на весь Капитолий не нашлось человека, готового пожертвовать для этого деньги? Тогда остается признать, что все труды Клодии оказались напрасны.

На этом несчастья не кончились. Еще были змеи. Некрупные, зеленовато-коричневые — идеальная маскировка среди пыли и редкой зелени. Они стали причиной гибели доброй трети игроков. Твари скрывались в кустарнике, к жертвам подползали бесшумно и жалили в одно мгновение. Спасение от них нашли немногие. В то же время змеи были одним из немногих источников пропитания на арене. Цецилии каким-то образом удалось прикончить двух с помощью своего ножа. Мясо оказалось на удивление вкусным, но его было слишком мало.

По прошествии трех дней она начала умирать от жажды. Странно, что ей вообще удалось продержаться столько по такой жаре. Цецилии стало обидно: она неплохо справлялась, пережила уже почти половину, а теперь ей суждено умереть потому, что ни один человек в Капитолии не пожелал раскошелиться на бутылку воды. Она сделала все, что зависело от нее. Нашла укрытие, обзавелась ножом, вывела из строя противника. Где же Индола? Цецилии и в страшном сне не могло привидеться, что все ободряющие слова ментора оказались пустым звуком. Что ж, в таком случае удача отвернулась от нее. Однако Цецилия не позволила себе выказать слабость ни единым жестом. И дело было уже не в камерах. Всем своим видом, даже когда ноги перестали держать ее, она показывала готовность бороться до последней минуты. Это был не образ — просто в ней проснулось что-то, о чем Цецилия раньше не подозревала. Она твердо решила, что умрет без жалоб и стонов, как бы плохо ей ни пришлось.

И это помогло. В полдень, когда она в изнеможении сидела на горячей земле, прислонившись спиной к валуну, с неба, едва слышно попискивая, спустился серебряный парашютик. Цецилия сперва не поверила своим глазам, решив, что у нее начались галлюцинации. Но парашютик приземлился, он был рядом — так близко, что она могла дотянуться до него рукой. Превозмогая смертельную слабость, она дрожащими руками взяла контейнер и с третьей попытки раскрыла его. В контейнере обнаружились две длинные стальные изогнутые рамки. Это привело ее в такое изумление, что целую минуту она таращилась на них, позабыв о своих страданиях. К ним прилагалась записка, сообщавшая, что это рамки для поиска воды и то, как ими пользоваться. Цецилия едва не выронила подарок: слово «вода» вызвало во всем теле нетерпеливую волну предвкушения. Следуя указанию, она медленно, на подкашивающихся ногах побрела вперед, держа рамки перед собой. Очень скоро они перекрестились. Не веря до конца в происходящее, Цецилия упала на колени и принялась ножом рыть почву. Работать пришлось достаточно, но вот на поверхности сперва появилась влага, а затем — крошечный фонтанчик слегка мутноватой воды. В это невозможно было поверить. Цецилия благодарила Индолу всей душой. Ментор спасла ей жизнь.

Вода вернула силы и желание бороться. Драгоценные рамки она держала на груди, под майкой и курткой, и даже сквозь сон касалась их пальцами.

За все это время она почти не видела других участников, не считая парня из Седьмого, попавшегося в ее ловушку. Не было ничего слышно о профи под предводительством девушки из Первого дистрикта. Каждый день кто-то умирал, число игроков таяло на глазах. Многие умерли от обезвоживания, так и не дождавшись спасения от своих менторов. В этом плане больше всех, исключая Цецилию, повезло профи: поскольку их лиц на ночном небосводе не появлялось, можно было заключить, что наставники регулярно выбивали для подопечных воду. Или поступили подобно Индоле и прислали голодающим не рыбу, но удочку.

Цецилия перемещалась по арене. Риск наткнуться на профи был велик, однако что помешало бы им найти ее убежище? К тому же теперь, когда у нее есть рамки, она может остановиться там, где пожелает. Она убила еще одного, трибута из Девятого дистрикта. Для него Цецилия подготовила ловушку-удавку. Когда несчастный попался в нее, она тянула веревку что было сил, пока он не обмяк, а неподалеку не выстрелила пушка. Все закончилось быстро и не оставило такого тяжелого впечатления, как с парнем из Седьмого, однако чувствовала себя Цецилия в разы хуже. В тот день она долго смотрела на свои руки. Когда-то они держали исключительно иглу и трудились без устали, и, хотя им приходилось несладко, этими руками все-таки можно было гордиться. Теперь это были руки, лишившие жизни двух человек. Руки убийцы, и таковыми им предстояло остаться навсегда. Цецилия не спала почти всю ночь, хотя изнуренный организм требовал отдыха. Ее добычей стали солнцезащитные очки, пакетик сухофруктов и полбуханки хлеба.

Очевидно, рейтинг ее возрос, поскольку тем же вечером она получила новый подарок. На этот раз — несколько полусырых стейков. Сначала Цецилия пришла в смятение, ее даже замутило от вида мяса — ей показалось, что это был намек. Однако в записке говорилось, что мясо с кровью отлично восстанавливает силы. Она убедилась в этом на собственном опыте, разделавшись с непривычно роскошным ужином: в ней забурлила энергия. Индола писала, что ее мужество впечатлило многих, поэтому подарки от спонсоров будут приходить все чаще. Цецилия не понимала, о каком мужестве говорит ее ментор. В чем мужество? В том, что она не лила слез на камеру? Что не молила о подарках, когда умирала от обезвоживания? Или в том, что убила двух человек, не причинивших ей никакого вреда? От последней мысли стало особенно не по себе, и она постаралась отогнать ее. Время съедать себя придет после, на арене это ни к чему.

Прошло всего каких-то шесть дней, а Игры уже близились к финалу. Цецилия не уставала удивляться тому, что судьба обошлась с ней благосклонно, и она все еще оставалась в живых. Очередной спонсор прислал ей корзинку с булочками. Индола сообщала, что очень гордиться ее отважным поведением, и теперь она котируется в Капитолии очень высоко. Оно и неудивительно: на арене остались только профи, Цецилия и девушка из Четвертого дистрикта, подготовленная лучше, чем кто-либо мог от нее ожидать. Итого — шесть человек. Всего четверть. Для уроженки Восьмого, чьи трибуты никогда со времен Индолы и пожилого Лая не поднимались выше двадцатого-восемнадцатого места, это была очень серьезная заявка. Впервые с момента выхода на арену Цецилия осмелилась задуматься о победе. До этого она только старалась выжить, теперь же, когда у нее есть поддержка спонсоров и высокие ставки, она в числе первых претендентов на главный приз. Нужно всего лишь продержаться до того, как профи перебьют друг друга, а девчонка из Четвертого напорется на змею или погибнет от жажды. Цецилия расправила плечи. И впервые вдохнула воздух полной грудью.

На следующий, седьмой день, за ней явилась смерть. Сделала она это в образе парня из Второго дистрикта, выскочившего на нее из засады, когда она перебиралась на новое место. Выглядел он по-настоящему обезумевшим: жажда и жара не пощадили даже профи. Его налитые кровью глаза дико сверкнули, когда он бросился на нее с коротким мечом в руке, бросился быстрее, чем Цецилия успела рвануть с места. Навалившись всей тяжестью своего тела, профи вонзил лезвие меча ей до половины в правое бедро. Почти ослепнув от боли, Цецилия все же нашла в себе силы побежать. Она бежала, обагряя кровью пустошь, но, сделав шагов пятьдесят, упала на колено, затем навзничь. Парень, увлеченный силой удара, тоже свалился. Потом, задыхаясь от забившей рот и нос пыли, кое-как поднялся и двинулся к ней, издавая низкие нечленораздельные звуки.

Почти теряя сознание, Цецилия приподнялась, опираясь на локоть левой руки, и повернулась к противнику лицом. Сердце стучало как барабан, боль была такая, будто все тело охватило пламя. В глазах уже темнело, она с трудом различала приближающегося к ней профи, чье красное, перекошенное, растрескавшееся, как земля у него под ногами, лицо превратилось в звериную маску. Вынув свой жалкий ножик, годный только на то, чтобы убивать змей и ставить силки для людей, Цецилия вцепилась в рукоятку из последних сил, словно нож был единственным, что удерживало ее в сознании. Судьба отвернулась от нее. Или потребовала плату за двух трибутов. Но, как бы там ни было, она не умрет, пытаясь ползти, чтобы не смотреть на лицо своего убийцы. Индола была права, с самого начала и во всем. Главное — сохранить достоинство. Только сейчас Цецилия по-настоящему поняла смысл ее слов. Она встретит смерть спокойно и бесстрашно, до последнего пытаясь защититься, даже если это невозможно.

По лицу парня вдруг пробежала судорога. Глаза остекленели, он как-то странно дернулся и стал заваливаться вперед. Руки с мечом он не разжал, но, к счастью, отвел назад, готовясь нанести удар. Когда парень упал рядом, Цецилия вскрикнула — свободной рукой он задел ее раненую ногу.

Неизвестно, что добило его — обезвоживание, солнечный удар или голод. Профи лежал без чувств, дыша хрипло, с натугой, будто в агонии. Цецилия долго смотрела на него. Медленно плыли облака, солнце пекло невыносимо — ничего не изменилось, только время почему-то замедлило ход. Боль в бедре была адской, но Цецилия ее почти не чувствовала, настолько она была поглощена тем, что происходило у нее внутри. Там все содрогалось, гудело. Будто рушились горы.

Голова Цецилии опустилась на грудь. Дышать стало немного легче. Но катастрофа внутри не прекращалась.

Наконец, громко стеная, она взяла меч профи и, стараясь не поддаваться новой волне раздирающей боли, неуклюже поднялась на ноги. Белые вспышки пульсировали перед глазами. И был страшный миг, когда ей снова показалось, что она теряет сознание. Но это состояние прошло. Во рту пересохло, сердце колотилось со скоростью механического молота. Сжимая зубы, она боролась с болью. Мышца пострадавшей ноги странно подергивалась. Но Цецилии было не до нее. Пока.

Сжав рукоять меча обеими руками, она собрала в кулак оставшиеся в ней силы — физические и моральные — и вонзила клинок в шею профи. Он дернулся, но уже через секунду затих. Хуже было другое. Кровь. Горячая кровь, которая брызнула Цецилии в лицо и заструилась с подбородка, носа и бровей. Тогда она даже не осознавала этого, просто подумала, отчего это вдруг стало так жарко. И даже когда она провела рукой по лбу и увидела на ладони кровь, до нее дошло только через пару секунд.

Цецилия досчитала до тридцати — а потом еще раз, для гарантии. Сразу после этого прогремела пушка. Парень-профи был мертв.

Она почти не помнила, как вернулась в укрытие. Клинок она захватила с собой. Привалившись спиной к камню, Цецилия осторожно вытянула пострадавшую ногу. Кровь почти остановилась, а в самой ноге она чувствовала страшное онемение. Может, и к лучшему — боль была невыносимой. Смотреть на рану не хотелось: она и так знала, насколько тяжело ранение. И еще знала, что теперь она — настоящая убийца. В случаях с парнями из Седьмого и Девятого дистрикта еще можно было ссылаться на ловушки, в которые они попадали, на веревку, затянувшуюся вокруг шеи непосредственно без участия ее рук — жалкие, смешные, не выдерживающие критики доводы, но сознание с готовностью принимало их. По крайней мере, на время. Однако сегодня она убила по-настоящему — собственными руками вонзила клинок в шею человека, ломая позвонки и перерезая артерии. Впервые за Игры Цецилия подумала, что проиграть и уйти из этого ада в безмятежное черное ничто было бы не худшим вариантом. Она устала, и дело не только в иссушающем солнце и пыли вокруг. Она устала от звуков пушки. Устала просыпаться каждый раз в диком страхе. Устала убивать. Отправиться за последнюю черту — самое лучшее. Тем более что рана, скорее всего, ускорит этот процесс. Признание смерти, неизбежной и неоспоримой, как фотоснимок, проникло в нее и поглотило. Ей не справиться. Она хорошо держалась, но судьба распорядилась по-своему. И к лучшему. Все к лучшему.

Цецилия не помнила, чтобы прежде ей хотелось победить. Ее выбрал случай, но даже когда она попала на арену, ей не хотелось выиграть. Она думала только о том, чтобы выжить, не более. Забыв, что выжить здесь — это и есть приз. Она не отдавала себе в этом отчет даже когда мастерила ловушку для несчастного трибута из Седьмого дистрикта. Она мастерила ловушку, желая, чтобы КТО-НИБУДЬ в нее попал, но не связывала это с собой.

Цецилия лежала с залитым чужой кровью лицом и думала о том, каково будет лежать в глубочайшей тишине, в вековечной темноте, о которой она теперь почти мечтала, не слышать и не видеть ничего, кроме бесконечных снов. Ничто не будет тебя беспокоить — победа, деньги, успех, страх, радость, счастье, секс, любовь, горе. Абсолютная пустота. Ни подруги, ни матери, ни возлюбленного, ни любовника. Конец всем мукам, конец этому кошмару, конец всему. Тело обретет мир и покой. Совершенная тьма смерти.

Как там будет? Как?

Внезапно ее несчастные, больные мускулы, кровь, пот и даже боль — все это показалось ей дорогим и настоящим. Она все-таки еще не хотела уходить. Разум говорил, что ей едва ли удастся победить, и даже Индола не в силах перенести ее за невидимую финишную черту. Она, как оказалось, могла одолеть большинство соперников. Но не всех.

Их осталось всего пять. Цецилия знала, о чем думают остальные, где бы они ни затаились: слишком многое осталось позади, чтобы выжившие сдались так просто. Каждому осталось пережить всего четверых конкурентов. И они будут пытаться сделать это, пока тело или разум не откажут им служить.

После того, как Цецилия убила профи, ее ставки в ту же ночь поднялись до небес. Теперь она котировалась на одном уровне с девушкой из Первого дистрикта, сколотившей банду профи, хотя убийств на ее счету было не в пример меньше. Это было почти невероятно. Девочка из Восьмого стала самым обсуждаемым человеком в Панеме. Индола Стайн тоже оказалась под прицелом всеобщего внимания. И попросту этого не замечала: все свое время она проводила в компании Мэгз Флэнаган, обе женщины переговаривались долго и серьезно. С приближением финала атмосфера накалялась до предела, и менторы, чьи трибуты были все еще живы, заметно сдали с лица. Меньше всего хлопот было у Кашмиры: ее подопечная не нуждалась ни в чем, кроме воды. Оружия, еды и здоровья у нее было в достатке. Улыбка Кашмиры сияла все ослепительнее, особенно когда она встречалась с другими менторами. Индола очевидно для всех пыталась о чем-то договориться с Мэгз, и та, на удивление, согласилась. Это было тем более странно, что трибут Мэгз еще была в игре и демонстрировала неплохие шансы на победу. Все гадали, не задумали ли они вдвоем план как обыграть Кашмиру и ее неуправляемую девицу, и втайне надеялись, что победа достанется кому-то из их подопечных.

Рана начала воспаляться и приобрела зловеще-багровый цвет, когда к Цецилии спустился контейнер с ампулами, шприцом и еще какой-то маленькой коробочкой. В записке Индола подробно расписала, как и куда сделать укол. Цецилия провела дрожащими костлявыми пальцами по губам, опустила руки к контейнеру, и ей понадобилась минута, чтобы взять шприц как надо. Поднося одну из ампул к игле, она чуть не выронила ее, и часть исцеляющей жидкости пролилась на землю. Цецилия подавила желание беспомощно заплакать.

После проведения необходимых процедур и применения мази (это она была в коробочке) девочка почувствовала себя лучше. Вползающая в ее мозг упрямая надежда забралась внутрь на бесконечно малую величину глубже. Отдохнув один день, Цецилия ощутила, что почти здорова. Вознеся очередную мысленную хвалу Индоле, она принялась размышлять, что ей делать дальше.

К десятому дню остались только Цецилия и девушка из Первого, перебившая почти всех своих союзников. Цецилия вспомнила ее имя — Яспис. Пёстрая. Девушка из Четвертого тоже погибла от ее руки: между ними, как выяснилось позже, завязалась яростная и долгая схватка, одержать победу могла любая, но удача повернулась спиной к Четвертой. Яспис размозжила ей голову. Однако погибшая дорого отдала свою жизнь: профи была изранена на славу. Порядком одичавшая, разъяренная от полученных ран и опьяненная собственной силой, она была готова на все. Подарки спонсоров шли к ней бесперебойно, у нее было оружие и бычье здоровье.

И вот они остались вдвоем.

Цецилия поняла все на завершении десятого дня. Игры почти окончены, потому что победить Яспис невозможно. Осталось немного, и все закончится — так или иначе. В любом случае, хуже ей уже не будет. Долгожданный исход. Могла ли она подумать об этом в самом начале? Наверное, нет. Никто из них не мог. Это же так естественно. В каком-то смысле это самая естественная вещь в жизни.

Рана почти зажила, но в целом организм готов был капитулировать. Плохая вода, отсутствие еды, жара и солнце работали не хуже, чем профи. Воздух и тот скорее опалял, чем насыщал легкие. Да, исход близок. Но Цецилия больше не боялась. Она чувствовала себя нормально.

Яспис нашла ее спустя два дня.

Утром ничего не предвещало беды. Цецилия отыскала в котомке несколько кусочков хлеба, оставшихся от парня из Девятого — ее последние съестные припасы. Желудок скорчился, но она все-таки проглотила хлеб. После непродолжительной, но интенсивной борьбы с собственным телом Цецилия поняла, что сумеет удержать хлеб внутри. Руки и ноги казались заржавелыми, в бедро вернулась боль. Наверняка там какая-то инфекция, которую не смогли побороть даже капитолийские антибиотики. Но все это было уже неважно. Игры подошли к концу.

Финал взбудоражил весь Панем. Разумеется, финал каждых Голодных Игр неизменно становился для жителей столицы волнующим событием, однако на этот раз случай был слишком неординарным. Впервые за последние пятнадцать лет конкуренцию профи составил один из самых слабых дистриктов, который уже давно плелся в самом конце рейтинговой таблицы. Миллионы людей не сводили глаз с тщедушной девочки-швеи из Восьмого, каким-то образом поднявшейся до второго места. Одни были поражены ее стойкостью, другие списывали все на везение, третьи сердились на слабохарактерных профи, не сумевших разобраться с ней в самом начале, но равнодушных было днем с огнем не сыскать. В какой-то момент она даже ненадолго затмила собой вторую финалистку-профи, чей выход на финишную прямую был довольно предсказуем. Ставки поднялись до заоблачных сумм, днем и ночью заключались пари на вероятного победителя 58-х Голодных Игр. Яспис или Цецилия? Комментаторы отмечали, что еще никогда «дамские разборки» на арене не были столь увлекательными. Тотализатор, казалось, тоже еще никогда не пользовался такой бешеной популярностью у зрителей. Большинство ставок делалось, конечно, на Яспис из Дистрикта-1. Все-таки она была слишком безжалостна, сильна и кровожадна, чтобы не произвести должного впечатления на публику. Зрители пытались отгадать, каким способом она разберется с соперницей. Оружием? Голыми руками? Это будет быстрая смерть или мучительная агония? Получит ли девочка из Восьмого тяжелые увечья? Однако и у Цецилии были свои фанаты. Один отчаянный капитолиец, пожелавший сохранить свое имя в тайне, поставил на нее миллион. Ни много ни мало. Телевидение крутило сюжет про этого загадочного господина круглые сутки напролет. Самая крупная ставка за последние десять лет стала таким же обсуждаемым событием, как и сами Голодные Игры.

Цецилия не знала обо всем этом. Она была занята своим последним испытанием на арене.

Ей предстояло вынести столкновение с Яспис.

Она появилась как-то внезапно и в то же время — вполне ожидаемо. Цецилия, во всяком случае, не удивилась. Она наблюдала за приближающейся профи с неподдельным любопытством — в конце концов, ей тоже было интересно, как закончатся эти Игры.

В руке у Первой было копье. Хорошее копье: его одинаково удобно метать в цель и вести ближний бой. Его металлический наконечник слишком ярко отражал солнце, и Цецилии пришлось сощуриться, чтобы не отводить взгляда.

Яспис не набросилась на нее. Остановившись на приличествующем расстоянии, она оперлась о копье и хрипло произнесла:

— Как дела, подруга?

Яспис сильно изменилась с момента выхода на арену: теперь ничто не напоминало в ней блистательно красивую девушку с интервью. Ее темно-рыжие волосы, покрытые пылью, грязью и копотью, безжизненно болтались у щек, кости торчали во все стороны — она напоминала обтянутый кожей скелет. Цецилия подумала, что не хотела бы быть такой… Хотя она, несомненно, такой была. Она провела ладонью по боку. На ее ребрах можно было играть, как на ксилофоне.

— Как видишь, неплохо, если я говорю с тобой, — ответила Цецилия, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно более невозмутимо.

— Что, та еще неделька выдалась? — с усмешкой поинтересовалась Яспис. Ее кепка была повернута козырьком назад, что придавало ей вид школьницы-задиры. Однако Цецилия прекрасно видела разницу в их росте и нисколько не обольщалась этой подростковой «фишкой».

— Пожалуй, я бы не хотела, чтобы она когда-нибудь повторилась.

Яспис подошла ближе. Цецилия не сводила глаз с копья в ее руке. Заметив это, профи отвела его немного назад. Она не собиралась нападать. Пока.

— Ты ведь знаешь, что проиграешь? — мягко спросила она.

— Я не умею заглядывать в будущее, — сказала Цецилия, хотя, конечно, понимала, что Яспис права. Она проиграет.

Яспис рассмеялась. Смех у нее был на удивление нежный для жестокой убийцы.

— Для этого тебе не понадобится ясновидение. Победу одержу я. Ты должна это понимать. Сколько тебе лет?

Цецилия хотела ответить грубо, но потом решила, что в такой ситуации это ребячество.

— Пятнадцать.

— Мне восемнадцать, — Яспис склонила голову набок. — Я выше на голову, вдвое сильнее, и у меня есть оружие.

Делая вкрадчивые, почти незаметные движения, она подбиралась все ближе. Цецилия попятилась назад.

— И что? — спросила она с вызовом.

— Надеюсь, ты не станешь убегать. Все уже предопределено. Какая разница: сейчас или немного позже?

На ее лице расцветали кровоподтеки. Цецилия подумала, что вот теперь Яспис прекрасно отражает собственное имя — Пестрая. Она зажала ладонью рот и истерически захихикала. Этот смешок показался ей чрезвычайно нездоровыми. Но она ничего не могла с собой поделать. Хихиканье перешло в дикий хохот. Цецилия хохотала и хохотала, у нее начались колики в желудке, ноги подогнулись, и она чуть не рухнула на землю. Пестрая. Пестрая Яспис пришла тебя убивать. Это забавно. Это так забавно, слишком забавно для того, чтобы удержаться от хохота. Цецилия почти плакала от смеха. Она закрыла лицо руками и издавала теперь только короткие, отрывистые смешки — на большее ее легких уже не хватало.

Яспис наблюдала за этим снисходительно и даже, пожалуй, с укоризной. Она воткнула копье в землю рядом с собой и скрестила руки на груди, словно говоря: и долго мне еще ждать?

Ждать пришлось недолго. Смех прекратился, Цецилия вытерла глаза и, наклонившись вперед, положила обе руки на поясницу: живот болел, а воздуха в легких почти не осталось, и ей показалось, что она уже не сможет сделать вдох. Перед глазами плясали черные круги, и она отчасти сознавала, насколько близка к обмороку.

Не смей. Только не это. Если ты потеряешь сознание, для тебя все закончится.

Сейчас или немного позже — какая разница, пробежали в мозгу слова Яспис. Действительно, разницы никакой.

— Извини, — выдавила она, сделав несколько глубоких вдохов. Сердце немного успокоилось, а картинка перед глазами приобрела четкие очертания.

— Бывает, — невозмутимо отозвалась Яспис.

— Я смеялась вовсе не над тобой, — сказала Цецилия, будто ее могли уличить в чем-то непристойном. — Но мне пришло в голову: ты говорила так всем, кто был с тобой в союзе?

По разбитому лицу профи было трудно прочитать что-либо, но костяшки пальцев, сжимающие древко копья, побелели.

— В этом не было нужды. Мы все попали на Голодные Игры и понимали, с чем столкнемся.

— И все-таки нехорошо было убивать земляка, Яспис. Нехорошо, — Цецилия снова издала слабый, кашляющий смех, и в этот момент профи бросилась на нее.

Инстинктивно дернувшись, Цецилия уклонилась от удара Яспис, но тут же получила следующий, по затылку. Она упала, пропахав носом землю, так, что из обеих ноздрей брызнула кровь. Еще перекатываясь на спину, она поняла, что упустила время: профи уже была над ней, она вдавила ее в землю, и только теперь Цецилия по-настоящему поняла, что значит разница в возрасте и весе. Она могла только трепыхаться под Яспис, которая схватила ее за шею.

Вот и все. Конец игры.

Яспис ничего не стоит задушить ее за пару минут.

Но Яспис не стала душить. Вместо этого она с силой ударила Цецилию головой об землю. Потом еще и еще. У Цецилии из глаз посыпались искры, затылок будто раскололся, и она временно утратила способность соображать. Яспис не останавливалась. Она снова, снова и снова ударяла ее головой об землю. Да убей же ты меня наконец, хотела крикнуть Цецилия, но кричать она не могла.

И вдруг все прекратилось. Руки Яспис разжались, и Цецилия получила возможность сделать вдох. Она лежала на спине, раскинув руки, как распятый на кресте человек. Щеки и шея покрылись коркой запекшейся крови. Даже воротник майки пропитался кровью.

Я еще живу. Я ВСЕ ЕЩЕ живу.

Только зачем?

Когда перед глазами прояснилось, Цецилия села. Оперлась ладонями о землю, раскалившуюся, как сковорода, и подняла глаза на Яспис, которая тоже смотрела на нее и, казалось, оценивала ситуацию. Медленно, дрожа всем телом, Цецилия начала подниматься, и тут профи ударила ее ногой в грудь.

Боль ланцетом врезалась в мозг. Она снова упала навзничь, кашляя и судорожно пытаясь захватить хоть немного воздуха. До нее донесся какой-то звук, и далеко не сразу она поняла, что это тихо засмеялась Яспис.

На этот раз она позволила Цецилии подняться на ноги. Когда та, качаясь, сделала два нетвердых шага, профи без размаха заехала ей кулаком в скулу. Цецилия упала на колени и уперлась руками в землю. Голова ее повисла.

Миллионы людей в Капитолии и дистриктах наблюдали за последней развязкой, почти не дыша. В их числе были и менторы. Мэгз Флэнаган, еще оплакивающая своего погибшего трибута, прижала руку ко рту. Когда-то она прошла Игры, ей приходилось убивать, а потом — раз за разом видеть, как убивали на экране, однако такое предстало перед ней впервые. Рядом с Мэгз сидела Индола, у нее было белое лицо, застывшее, как изваяние. В нем не дрогнул ни один мускул, когда Цецилия в очередной раз упала на землю, но руки сжались в кулаки. Только Кашмира, ментор Яспис, выглядела совершенно спокойной. Она уже облачилась в вечернее платье, приличествующее предстоящему празднику, Ее красивые глаза торжествующе сверкали при каждом ударе подопечной. Она улыбалась как кошка, съевшая масло. В этой улыбке было превосходство и предвкушение победы.

До нее было недалеко. Яспис играючи ударила Цецилию ногой в грудь, и та растянулась в пыли, сдирая кожу с локтей, колен и живота. Глаза ее увлажнились — не слезами, а просто жидкостью — когда она коснулась щекой почвы. Твердая, горячая как солнце земля, отвратительно сухая, но на ней удивительно хорошо полежать… Ей и на этот раз удалось встать; медленно, неуклюже она оперлась на правую ладонь, кое-как поднялась на колени. Яспис возвышалась над ней, в ее покрасневших глазах искрился смех. Вдруг Цецилия поняла, что она играет с ней. Веселит публику, зная, что все внимание сосредоточено сейчас на них и только на них. Она уже стала победительницей — в своих глазах и глазах зрителей, и поэтому затеяла игру на камеру с почти стертой в порошок соперницей. И как вам эта девчонка-неудачница, ребята? Хорошо вас неудачница развлекает?

Ярость — то чувство, которое она испытывала так давно, когда по Земле еще ходили динозавры — вскипела в один миг. Это было какое-то неконтролируемое, животное начало, полностью поглощающее разум. Вскипевшая кровь собрала оставшиеся силы, Цецилия оттолкнулась от земли и бросилась на Яспис.

Она забыла о том, что у нее нет шансов против той, что готовилась к этой битве почти всю жизнь, забыла, что слишком мала, слаба, тогда как соперница — высокая крепкая девушка, пусть и порядком потрепанная невзгодами и ареной. Единственное, что сознавала Цецилия — она не позволит ни ей, ни кому-либо еще обращаться с собой ТАК. Она умрет достойно, и ей в этот миг было все равно, какой силы удар лишит ее жизни.

Она бросилась вперед и схватила Яспис за ноги. То ли ошеломленная внезапностью атаки, то ли просто не ожидавшая сопротивления профи не стала защищаться. Обеими руками Цецилия что было сил стиснула колени Яспис и дернула на себя; обе повалились на землю, задыхаясь от пыли, жары и адреналина. Профи начала было подниматься, но Цецилия ударом кулака заставила ее снова лечь. Голова Яспис с силой ударилась о землю, она взвыла и попробовала оттолкнуть Цецилию. Та вцепилась в рукава ее майки мертвой хваткой. Уперевшись коленом в грудь противницы, Цецилия почувствовала, как Яспис выворачивается из ее хватки, жалея, должно быть, о том, что не пустила в бой копье. Что ж, это был ее выбор. Дальше Цецилия действовала без раздумий, делая все механически, будто готовилась заранее. Вытащив из-под майки металлическую рамку — подарок Индолы, спасший ей жизнь — она сжала ее так, что хрустнули пальцы, и с силой вонзила в грудь Яспис. Глаза профи распахнулись — в них отразился ужас и изумление, она попыталась встать, но тут изо рта у нее брызнула кровь, и она завалилась назад. На целых десять секунд все звуки вокруг будто отключились; а потом Цецилия выдернула рамку из груди Яспис и вонзила снова. И еще раз. И еще. Только когда рука у нее начала неметь, она остановилась, с трудом разжала окостеневшие пальцы и откинулась назад.

Прогремела пушка.

В Капитолии восторг толпы достиг пиковой точки. Над площадями, где перед исполинскими экранами собрались люди, разносились радостные крики, в небо взметались фейерверки. Праздновали те, кто выиграл свои ставки, и в особенности — человек, поставивший миллион на трибута из Дистрикта-8. Миллионы наблюдали, как она завоевала победу, и слышали огласивший арену низкий гулкий голос, похожий на глас Бога:

— Граждане Панема, дамы и господа, 58-е Голодные Игры объявляются закрытыми! Перед вами — ваш победитель!

Цецилия сидела рядом с Яспис, из груди которой все еще торчала металлическая рамка. Она слышала голос, объявивший о завершении Игр, но сами слова прошли мимо ее сознания, оставив в нем мутный след, будто кто-то, походя, мазнул краской по забору. Она закрыла глаза и на какое-то время провалилась в пустоту.

Не хочу выходить из нее. Не хочу, не хочу.

Не хочу.

Когда Цецилия открыла глаза, то обнаружила, что мир двоится перед ней и весьма неохотно встает на место.

— Да, ты была права, — выговорила она запекшимися, потрескавшимися губами, обращаясь к Яспис. — Сейчас или потом — разницы нет. Здорово, да?

Но Яспис не отвечала.

Цецилия отвела от нее глаза и стала смотреть на свои руки. На них не было живого места — ссадины, порезы, волдыри, багровые пятна. Там, где Яспис ударила ножом, кровь уже начала запекаться. Ее пронзило сострадание к собственным рукам. Они казались несчастными, истерзанными. На глаза набежали слезы.

Тогда Цецилия вновь взглянула на Яспис. Та все еще смотрела на нее. Изумление во взгляде никуда не делось. Должно быть, подумала Цецилия, у нее не было времени понять, что она умирает: ее слишком занимала разгадка того, как же все это случилось. Может, и к лучшему. Убитая выглядела такой же истерзанной, как и руки Цецилии: на лице, когда-то довольно красивом, почти не осталось неповрежденных участков кожи. Свежий порез под правым глазом еще сочился кровью. Кепка слетела с головы. Цецилия водрузила кепку на место и внезапно ее накрыла волна иррациональной жалости к той, что так старалась ее убить.

— Отдохни, — прошептала она. — Отдохни, Яспис, С тобой все будет нормально.

Цецилия закрыла ей глаза и уткнулась головой в колени.

Она ожидала планолета, который должен был забрать Яспис, поэтому, когда вместо него рядом очутились какие-то люди в военной форме, она не обратила на них внимания. Это было неправильно. Здесь, на арене, так не принято. Люди в форме что-то говорили ей, один положил руку ей на плечо, но Цецилия даже не подняла головы. Они сказали, что она победила. И это тоже неправильно. Она просто убила Яспис. Это не конец Игр. Она не могла пережить всех, кто-то остался. Нужно только подумать. Элий? Парень из Седьмого? Из Девятого? Девушка из Четвертого? Кто?

Чья-то рука снова легла ей на плечо. Она раздраженно стряхнула ее. Неправильно. Все неправильно. Игры продолжаются. Они просто не могут закончиться.

Или это союзники Яспис? А может, ее напарник?

Руки обхватили ее сзади, каким-то образом поставил на ноги. Цецилия не сопротивлялась. Она мучительно пыталась понять: кого ей еще придется убить, прежде чем ее оставят в покое?

Она слепо глянула на своих сопровождающих сквозь падающие на лицо черные пряди. Они стоят неподвижно и смотрят на нее ожидающе. Они готовы выполнить первое желание, всякое желание, любое желание, смертное желание. Только пальцами щелкни.

Цецилия не щелкнула. Она попросту не могла этого сделать.

Сопровождающие погрузили ее в планолет и уложили там на кушетку. Вокруг засуетились люди в белых халатах, подкатили какие-то приборы, трубки, провода; манипуляции они проделывали так ловко и стремительно, словно отрабатывали какой-то сложный сценический номер. Цецилия наблюдала за ними отстраненно. Она впала в странно приятную меланхолию. Она думала об игре света и тени на металлической перегородке сверху, о том, как она похожа на потолок в ее комнате, о своей квартире, о подругах, о том, как она впервые попробовала спиртное. В голове начинает шуметь, и все вокруг кажется лучше, гораздо лучше, можно смеяться, радоваться окружающему, улыбаться и… жить. Не думая о будущем, которое сплетено в тугой узел. Особенно сейчас. На этой кушетке. Она летит в Капитолий, а там… там…

С этими мыслями Цецилия постепенно погрузилась в сон.

Следующие несколько дней слились в сплошную бесформенную полосу. Сон. Еда. Сон. Белые стены комнаты, напоминающей больничную палату. Какие-то люди мелькали рядом, но она совершенно не различала ни голосов, ни лиц. Она перенеслась в детство, и видела его как на ускоренной кинопленке, склеенной из случайных кадров. Фабрика. Дети рабочих, бледные, чахлые, одетые в перешитые обноски с родительского плеча. Они играют, кидая друг в друга камешки и стараясь попасть точно в лоб. Какой-то мальчик запускает в нее камешком слишком сильно, и Цецилия заливается слезами. Он подбегает и рассыпается в извинениях, пожалуйста, прости, пожалуйста, не говори матери, я не хотел так сильно, я не нарочно… хотя Цецилия знает, что нарочно. Пресная вечерняя каша. Лицо Эфима Адамса и его суровые проповеди о долге и патриотизме. Лоскуты ткани, обложившие ее со всех сторон. Воспитатели, их деревянные палки, опускающиеся на спину и шею провинившейся девочки, которая вздумала вместо сшивания тряпок поиграть с соседкой в «вопросы и ответы». Слезы, стоны, невнятные извинения. Начальница без ресниц. Ночные перешептывания в бараке. Котел, возвышающийся перед ними на столе недосягаемым Олимпом. Пустая клетка на третьем этаже, где невозможно спать по ночам, так сильно давит мертвая тишина. Боль. Слезающая с рук кожа. Жатва. Делия. Взоры сотен людей, заставляющие ее съежиться. Элий…

На этом месте кино прерывалось. Настоящее как будто растворилось, осталось одно лишь прошлое, вытеснившее даже будущее. Цецилия не имела ничего против. Она бы осталась в нем навсегда, будь у нее такая возможность.

Вместе с прошлым она отчетливо видела и мать — худую, черноволосую, вечно встревоженную женщину. Женщину, которой ей самой предстояло стать. Она вспоминала, как мать шла с ней домой после работы, ее хриплый кашель, их редкие, непродолжительные разговоры. Любила ли ее мать? И что бы она сказала дочери, увидь ее сейчас?

Первым, кого увидела Цецилия, когда по-настоящему пришла в себя и встала с постели, была Индола. Она вошла в комнату в простой белой блузе и плиссированной юбке до колен, аскетичная и спокойная, как всегда. Какое-то время они смотрели друг на друга, будто мать и дочь после годовой разлуки, затем ментор быстро подошла к Цецилии и, не говоря ни слова, обняла. От нее пахло яблоком и чем-то цветочным.

— Ты такая умница, Цецилия, — сказала она тихо после долгого молчания. — Я очень рада увидеть тебя живой.

Цецилия ничего не ответила. Она прижалась к Индоле, как перед Играми, только теперь ей не нужно было никуда идти. Речь наставницы сливалась в единый неразличимый поток, но Цецилии вполне хватало одного ее присутствия.

— Они тебя подлатали и привели в полный порядок твою ногу, — продолжила Индола, не выпуская ее из объятий. Цецилия кивнула. Она уже почти забыла о боли. Хвала Капитолию и его безграничной милости. — О тебе все говорят, ты знаменита на всю страну. Знаю, как смешно это прозвучит, но постарайся думать о чем-нибудь другом. Подумай, например, о новом наряде от Клодии, о своих поклонниках, о празднике. О чем угодно. Только не об арене.

— Вы видели последнюю драку? — спросила у нее Цецилия, ненадолго выйдя из своей кошмарной прострации. — Ну, где я и девчонка из Первого.

Индола слегка отстранилась, чтобы заглянуть ей в лицо.

— Да. Конечно, я видела. Я видела все, что касалось тебя.

— А вы видели… — Цецилия замолчала. Что-то уже давно не давало ей покоя. — Вы видели ее волосы? После того, как я…

— Что?

— Ее волосы, — повторила Цецилия, стараясь говорить как можно более ровно. — Они поседели. Это была не пыль или что-то в таком роде, я была очень близко и все видела. Они поседели.

Она смотрела на Индолу с мучительным напряжением. Поверит ли она? Не посчитает ли тронувшейся?

Индола не ответила; в ее светлых глазах что-то блеснуло, и она снова прижала Цецилию к себе. В это же мгновение на девочку обрушилась вся тяжесть случившегося в последние дни. Треснувшая голова парня из Седьмого дистрикта. Предсмертные хрипы трибута из Девятого. Профи из Второго. Боль, жара, кровь, стекающая по щекам и подбородку. Лицо Яспис, изуродованное кровоподтеками и ссадинами. Изумленно распахнутые глаза, недоумевающие, как эта слабачка сумела прикончить ее. Все это невыносимо кружилось перед глазами, так что Цецилия едва не прокусила губу, борясь с горестным воем, который рвался изнутри. Индола погладила ее по голове. Когда она повторила это, Цецилия заплакала. Ей было больно, очень больно. Мир перед глазами померк. Индола гладила ее по голове, и это было единственным, что удерживало Цецилию на территории собственного разума. Она не знала, благодарить ей за это ментора или нет.

В этот момент к ним заглянула Делия. Против обыкновения, она не стала тараторить и шуршать юбками. Вместо этого она безмолвно подошла к победительнице 58-х Голодных Игр и тоже обняла ее, почти с нежностью. Слезы потекли сильнее, и Цецилия ощутила, как всю ее переполняет благодарность к этим двум женщинам за все то, что они сделали для нее — и на арене, и за ее пределами. Вместе с ними она не боялась ничего. Что бы ни предстояло ей дальше, пока они рядом, она справится с чем угодно.

Цецилия была очень рада встретиться с Клодией. Стилист тоже не скрывала своих эмоций: глаза ее увлажнились, когда она обнимала девочку. Та заметила, что Клодия теперь выглядит по-другому. Светлые кудряшки сменились эффектными бордовыми локонами, глаза, с помощью линз, тоже поменяли цвет, но главное — она стала тоньше.

— Привет, Цецилия, — Клодия покачала головой, будто стараясь прийти в себя, и быстро провела рукой по глазам. — Что-то я совсем сдала. Будто сама побывала на Голодных Играх!

Эти слова запали Цецилии в самое сердце. Она, признаться, не ожидала такой сострадательности от капитолийки.

— Так, детка, я уже продумала твой образ для встречи с Фликерманом, — Клодия заговорила по-деловому, явно стараясь взять себя в руки. — Не будем отступать от нашего канона, но внесем некоторые изменения… Дай-ка я погляжу на тебя.

Она сняла с Цецилии больничную одежду, и у нее вырвался громкий всхлип. Цецилия сперва не поняла, чем вызвана такая реакция, а потом посмотрела в большое зеркало, напротив которого ее поставила Клодия. Сердце пропустило удар: она впервые видела себя после выхода на арену. Кости обрисовались так отчетливо, что она уже в полной мере походила на скелет. Кожа истончилась, глаза запали, плечи и колени торчали как углы. Но хуже всего было другое. Она видела собственное лицо — измученное, беспомощное, с заострившимися чертами, погруженное в себя. Полусгнившее лицо пугала, торчащее посреди давно заброшенного поля.

Цецилия подумала, что это лицо отныне всегда будет смотреть на нее из зеркала.

Она повернулась к Клодии. Та вытирала слезы, уже не скрывая этого.

— Ох, Цецилия, — выговорила она и задохнулась.

Команда медиков, косметологов и помощников Клодии сделала все, что от нее зависело, чтобы она предстала перед Капитолием в лучшем виде. Бесследно исчезли следы ран, шрамы, ссадины и порезы. Кожа приобрела более-менее здоровый вид. Волосы засияли и послушно легли в прическу. Но даже капитолийские волшебники ничего не могли сделать с катастрофической худобой Цецилии. Платье — снова сногсшибательное и алое, но все же не такое помпезное, как на Параде трибутов — не скрывало выпирающих костей, когда она сидела на разукрашенном, узком как трон кресле победителя перед Цезарем Фликерманом и пыталась сохранить рассудок. Рев публики достиг апокалиптического масштаба. Грохот рушащихся гор, грохот землетрясения. Поначалу Цецилии показалось, что он уничтожит ее. Сметет, как цунами, и она задохнется под этими восторгами, ликованием, безумным торжеством. Но ничего такого не случилось. Вместо этого она смотрела фильм о СВОИХ Голодных Играх. Весь ее путь, от Жатвы и до финальной схватки с Яспис. Цезарь время от времени вставлял остроумные комментарии, заставлявшие публику то заходиться в хохоте, то восторженно свистеть и даже топать ногами. Цецилия сидела, неестественно выпрямившись, и изо всех сил старалась удержать на лице благорасположенное выражение. Поначалу она силилась улыбаться, но получалось слишком криво, и она поставила перед собой задачу попроще: не выказывать своих настоящих чувств. Каждый эпизод на арене был для нее как нож в сердце; кровь заново то стыла в жилах, то текла так стремительно, что сердце заходилось в отчаянном трепетании. Цезарь, ослепительно улыбаясь, то и дело обращался к ней с вопросом или шутливым замечанием, Цецилия что-то ему отвечала, слыша собственный голос как будто со стороны.

— Что ты подумала, когда поняла, что осталась один на один с такой соперницей? — участливо спросил Цезарь, когда дело дошло до финального эпизода.

Цецилия взглянула на экран. Перед ней снова была Яспис, потрепанная, но от этого не менее грозная, в кепке козырьком назад и с копьем в руке. Их беседа, от которой сейчас мороз продирал по коже. И от собственного совершенно безумного смеха. Цецилия судорожно сжала подол платья.

— Что, будь мы в купальниках, она дала бы мне сто очков вперед, — произнесла она непослушными губами, и зрители грохнули хохотом.

— Как самокритично, Цецилия! — весело ухмыльнулся ведущий. — Уверен, кое-кто мог бы с этим поспорить!

От попытки улыбнуться у нее свело скулы. Она взглянула на зал. Все неприкрыто наслаждались открывшимся им зрелищем. И никто из многотысячной толпы, казалось, не понимал, как ей тяжело заново переживать самые страшные моменты в своей жизни.

Эти три часа прошли в сплошных муках. Когда наконец заиграл гимн, оповещающий об окончании торжественной программы, Цецилия почувствовала, что ее немного отпустило. Как бы там ни было, все закончилось. Осталось вытерпеть не так уж и много.

— Ну что ж, Цецилия, теперь ты должна получить то, что заслужила по праву! — провозгласил Цезарь, поднимаясь, и Цецилия вздрогнула. Эта фраза показалась ей слишком пугающей. Что она заслужила за убийство нескольких человек?

— Вечную славу и почет твоей беспримерной отваги!

На сцену вышел президент Сноу, чтобы возложить на ее голову корону победителя.

Последующий за этим банкет в президентском дворце не запомнился ничем, кроме бесконечных фотовспышек, поздравлений, разукрашенных лиц и сильного запаха алкоголя. Где-то на середине праздника к ней подошла Индола, практически неузнаваемая в длинном изящном платье полночного цвета, с высокой прической и косметикой на лице, взяла Цецилию под локоть и сказала, что хочет познакомить ее кое с кем. Цецилия напряглась. Ей и без этого хотелось сбежать от назойливых объективов и желающих дотронуться до нее. Но возразить ментору она не посмела. Индола подвела ее к невысокой пожилой даме с замысловато уложенными вьющимися седыми волосами.

— Это Мэгз Флэнаган, Цецилия, ментор Дистрикта-4— представила незнакомку Индола, при этом в ее голосе звучала теплота и уважение. — Благодаря ей нашелся спонсор, отправивший тебе антибиотики и мазь.

Ошеломленная этим известием, Цецилия на несколько секунд остолбенела. Потом, сообразив, что нельзя просто стоять вот так, поклонилась госпоже Флэнаган. Вышло довольно неуклюже.

— Мадам, вы не должны были… — пробормотала она, залившись краской от собственной неловкости. Мэгз была одним из самых известных и популярных менторов за всю историю Голодных Игр. Несмотря на преклонные лета, ее положение годами оставалось неизменным благодаря необыкновенному обаянию и умению доставать для своих трибутов самые невероятные вещи. Цецилия не могла поверить, что эта живая легенда стоит перед ней.

Мэгз смотрела на нее доброжелательно и грустно.

— Не стоит, девочка, — сказала она, тронув Цецилию за запястье. — Я хотела помочь тебе. К тому же, я давно знаю твоего ментора и считаю ее одной из немногих достойных людей, которые присутствуют сегодня на банкете. Здесь не так-то легко сохранить достоинство… Скоро ты сама поймешь это.

Ее печальный тон вызвал у Цецилии холодок в груди. Смутное предчувствие грядущих бед заставило сердце сжаться. Остаток вечера она провела в компании ментора и Мэгз, вполголоса обсуждая предстоящий ей Тур победителя. Сотни фотографий троих победителей, собравшихся вместе, облетели все журналы Капитолия. Позже Цецилия нашла себя слишком юной и смешной на фоне двух взрослых женщин. Время от времени на том банкете она ловила на себе колкий, испепеляющий взгляд молодой светловолосой женщины в умопомрачительном зеленом платье. В ней Цецилия узнала победительницу Голодных Игр из Дистрикта-1, следовательно, это могла быть ментор Яспис. Она отводила глаза и старалась не замечать ее, но невольно жалась к Индоле, когда красавица оказывалась поблизости.

— Она очень зла, — шепнула ей Мэгз. — Очень зла на нас. Кашмира слишком много возлагала надежд на свою девчонку.

— Ничего не бойся, — Индола положила руку Цецилии на плечо. — Ты теперь такая же победительница, как она. Все эти взгляды и жесты — дешевый трюк.

Она адресовала Кашмире спокойный, немного надменный взгляд. Та, откинув назад волосы, отвернулась и отошла.

И все же Цецилия чувствовала себя неуютно. Она не хотела наживать врагов.

Все, что видела Цецилия в Туре, казалось ей размытым и нереальным, как в ночном кошмаре. Снова толпы, камеры, лица. Так много лиц. Она выходила на помост, говорила то, что написала ей Делия, не понимая смысла этих слов и все время чувствуя на себе взгляды тысяч глаз. Нерадостные взгляды. Впрочем, какая может быть радость на похоронах? В Первом дистрикте ее встретили ледяным молчанием. Яспис ухмылялась ей с огромной фотографии на экране, и Цецилия думала: как бы встретили соотечественники ее после того, как она убила напарника? Овациями или такой же красноречивой тишиной?

В Седьмом и Девятом все шло из рук вон плохо. Цецилия то и дело сбивалась, путала слова, замолкала и сжималась. Она запомнила густой запах Седьмого дистрикта, который исходил, по всей видимости, от бумажной фабрики. Запах химикатов, жженой древесины и отходов. Конические горы стружки здесь были выше зданий в центре. Штабеля дров возвышались до небес. В каждом лице ей чудилось осуждение. Трибут, которого она лишила жизни, смотрел на нее с немым обличением — так, во всяком случае, казалось Цецилии. Хорошо тебе стоять здесь? Ты рада, что убила меня? — спрашивали глаза на фотографии. Взгляд ее прикипел к этому лицу, она не смогла бы отвести его даже под страхом смерти. Не будь рядом Индолы, она бы точно сошла с ума.

Однако самым худшим была встреча с родителями Элия сразу по возвращению из Капитолия домой. Они пришли к ней в Дом Правосудия, где Цецилия готовилась к выходу на сцену перед земляками. И хотя в смерти своего напарника она не была повинна ни помыслом, ни словом, ни делом — да и никто не был виноват, кроме, может быть, провидения — в груди у нее точно смерзся ледяной ком при виде этих людей.

Они не обвиняли ее ни в чем — наоборот, оба благодарили за то, что теперь жизнь в дистрикте станет лучше. Мать Элия, высокая, сухопарая женщина, похожая на него лицом, от горя не могла даже плакать, а отец, хоть и старался держаться, выглядел очень больным.

— Прости, если заставили вспомнить плохое, — сказал он, когда Цецилия рассказала, каким был Элий на тренировках и показах. Затем повернулся к жене, погладил ее по лицу. — Слышала, дорогая? Наш сын вел себя достойно.

Она всхлипнула и закрыла глаза ладонью.

Цецилия вынула из кармана чек, с половиной из причитающегося ей выигрыша.

— Возьмите, пожалуйста, — пробормотала она, с ужасом думая, какое производит впечатление таким предложением. Но это решение она приняла еще в поезде и отступать не собиралась. — Это справедливо, ведь он прошел через то же, что и я.

И мог бы сейчас стоять здесь перед вами. Если бы удача оказалась на его стороне.

Но отец Элия попятился от нее со словами:

— Нет-нет, это твое, милая… Мы не можем… оставь себе.

Цецилия замерла, а родители напарника направились к выходу. Когда мужчина скрылся за дверью, она подбежала к его жене и молча сунула ей в руку чек. Та слепо глянула на него, кивнула и поспешила за своим мужем.

* * *

По окончании Тура Цецилия въехала в новый дом в Деревне Победителей и поначалу хотела забаррикадироваться в нем, чтобы никогда больше не выходить наружу. От приветствий и поздравлений ей становилось почти физически плохо. Это возвращало Цецилию в те моменты, когда она стояла на сцене в Капитолии перед всем Панемом и рассказывала сперва о своей готовности умереть, а потом там же тонула в овациях толпы, чествующей ее, убийцу. Это было невыносимо. Лучше уж жить здесь одной, навечно, в тиши.

Но все-таки ей было только пятнадцать лет, и жизнь все еще звала ее. Несмело, осторожно, Цецилия стала сначала выглядывать за дверь, потом — выходить на улицу. В самом дистрикте ничего особо не изменилось — ни серые бетонные здания, ни густой дым, окутывающий их — и она немного успокоилась. Цецилия была искренне рада встретиться со старыми подругами, да и они смотрели на нее как на дорогую сестру, а не на небожительницу. Вместе с ними она могла прогуляться по дистрикту и легче переносила назойливое внимание. Стоило ей где-то показаться одной, как сразу же налетали те, кто хотел увидеть ее вблизи, прикоснуться или даже получить росчерк на бумажку. Все это было ужасно неловко. Цецилия так и не смогла привыкнуть ни к славе, ни к восторгам земляков, и потому большую часть времени проводила с Индолой, которая теперь была ее соседкой. Ментор, казалось, вполне ее понимала. Между ними, несмотря на разницу в возрасте, возникло то, что принято называть дружбой. Возможно, дело было в одинаковых обстоятельствах, которые естественным образом способствуют сближению. А может, каждая нашла в другой нечто близкое и понятное для себя. Индола ничем не указывала на юный возраст Цецилии, обращаясь с ней, как с равной, и ей приятно было почувствовать себя взрослой и сильной. На фоне всеобщих восторгов и поклонения ровное, уважительное обхождение наставницы действовало успокаивающе.

Однажды, проходя мимо приюта, в котором прошли нерадостные годы ее детства, Цецилия остановилась и долго смотрела на унылое здание, теперь больше напоминающее ей тюрьму. Прошли годы с того дня, как она в последний раз переступила его порог, однако оно не изменилось ни на грамм. Даже одно из стекол было заклеено той же самой газетой. Цецилия ясно увидела перед собой горы тряпок, сотни аккуратно выполненных стежков и деревянную палку, предусмотрительно витающую над головой соседа. В ушах при этом звучали назидательные речи Эфима Адамса. Кровь у нее закипела при воспоминании об этом человеке. Она представила себе ряды полуголодных детей, которые целыми днями орудуют иглой, не имея права ни на отдых, ни на игры, единственное развлечение для которых — лживые фильмы о лживом величии страны, придумавшей Голодные Игры, и единственная отрада — краткие часы сна. А дальнейшая судьба — бесконечный тяжелый труд на фабрике, отбирающей три года жизни за один, тесная клетка в рабочем квартале и руки, ноющие по ночам от боли. Цецилия сжала зубы.

В тот же день она заглянула к мэру и имела с ним долгий разговор.

Мэр понял все правильно. По-видимому, он решил не вступать в прения со вторым по значимости человеком в дистрикте. Не прошло и недели, как Эфим Адамс оставил пост начальника приюта. Распорядители фабрик пробовали протестовать, но вес победителя Голодных Игр был больше, чем их вместе взятых. С уходом Адамса остановился и конвейер юных рабов — новое начальство, помня о судьбе предыдущего управляющего, ссориться не хотело.

После этого соотечественники стали смотреть на Цецилию не только с восторгом, но и с уважением.

Она действительно могла гордиться собой.

Но Цецилия не думала об этом. К ней вернулся старый кошмар. Ночи в огромном пустом доме были мучительны и тяжелы. Особенно плохо приходилось, когда во сне к ней приходила Яспис с изуродованным, ухмыляющимся лицом, или взлетал в воздух мальчишка, чтобы затем расколоть с отвратительным хрустом голову о валун. Цецилия просыпалась с гулко бьющимся сердцем и больше уже не могла сомкнуть глаз. Ее всю пробирал холод, она сжималась в комок, сбивая одеяло и простыни, и лежала так до утра, боясь пошевелиться. Ей не кому было рассказать об этом ужасе, никто не приходил к ней, чтобы успокоить и сказать, что это всего лишь сон, или даже просто буркнуть с раздражением, чтобы она не дурила. Цецилия могла бы попросить Индолу пожить у нее — такие мысли посещали ее время от времени, особенно в ночной тишине, когда до утра было далеко. По правде говоря, в эти моменты она бы бросилась к ней в слезах, окажись она рядом. Однако какое-то чувство, похожее на уважение и гордость, мешало Цецилии даже заговорить об этом. Она чувствовала себя взрослой, и, следовательно, должна была вести себя так же.

Так она вышла замуж. В Дистрикте-8 жениться дозволялось с пятнадцати лет, Цецилии исполнилось шестнадцать, и никаких проблем не возникло. Том был покладистый, тихий, молчаливый парень, старше ее на три месяца. И он, похоже, любил Цецилию. Так, во всяком случае, ей казалось. С того дня, как она вернулась из Капитолия победительницей Голодных Игр, мужское внимание окружило ее с такой силой, что поначалу она даже испугалась. Никогда раньше она не пользовалась популярностью у парней: слишком была замкнутой и неразговорчивой. Пересекаясь с ними, Цецилия чувствовала огромное напряжение и мысленно прокручивала в голове все свои недостатки, что мешало ей даже поднять глаза на юношу. В прежней они почти не замечали ее. Однако теперь все было по-другому. Ее внимания искали, больше того — за него были готовы сражаться, словно от этого зависела жизнь. Причина такой перемены была ясна даже для Цецилии с ее отсутствующим опытом в подобных делах. Эта причина располагалась в Деревне Победителей, состояла из двух этажей, оборудованных самыми продвинутыми удобствами, забитых горами еды, денег и поддержкой Капитолия. Цецилия помнила об этом, когда к ней летели обворожительные улыбки, когда изливались страстные признания, когда в ее лицо впивались горящие глаза. Это был огонь жадности, а не любви. Цецилия замкнулась еще больше. Она не верила ни песням любви, льющимся на нее потоком, ни пылким встречам, ничему. Все это посвящалось дому, а не ей, Цецилии, нескладному, угрюмому и порядком озлобившемуся подростку. Она стала отвечать резко и цинично на самые нежные слова, поскольку не слышала в них ни толики искренности; она приучилась смеяться над разговорами о любви, вызывавшими у нее досаду; она стала едкой и невыносимой, скрывая за саркастичными шутками боль. Видя, что с ней происходит, Индола пыталась поговорить, однако Цецилия оставалась непреклонной.

До тех самых пор, пока не встретила Тома.

Они иногда пересекались на улицах, но не обменялись ни единым словом. Этот парень решался только на короткие взгляды, и то только тогда, когда был уверен, что остается незамеченным. Он не рассыпался в комплиментах, как прочие, и не навязывался со своим вниманием, однако Цецилия порой замечала, как он идет следом за ней квартал-другой. Поначалу она не придавала этому никакого значения. Сама мысль о симпатии юноши претила ей. Но Том не изменял тактику и несколько месяцев молча провожал ее до дома, прежде чем собрался с духом сказать ей несколько слов и протянуть записку. Цецилия с удивлением взяла ее, но, пока у нее внутри зрел вопрос, Том поспешил ретироваться. Его щеки пунцовели.

В записке было немногим больше десятка слов. Цецилия и сейчас могла бы пересказать их на память, даже проснувшись среди ночи. "Ты очень красивая. Мы можем встретиться завтра в шесть у фабрики №16?"

И больше ничего. Однако это послание всколыхнуло что-то у нее в груди. Оно было таким кратким и таким… искренним. Это было тем, чего так не хватало Цецилии, и потому стало решающим фактором, заставившим ее оказаться следующим вечером в условленном месте.

Том явился в не слишком хорошо сидящем на нем сером пиджаке — должно быть, единственном нарядном костюме — и был явно изумлен и счастлив видеть ее. Его каштановые волосы, гладко зачесанные назад, казались почти рыжими на солнце, зеленые глаза сверкали, губы застенчиво улыбались. Цецилия смотрела на него во все глаза и вдруг начала чувствовать смущение. От молчаливого восхищения юноши ее щеки зарделись. Она ожидала долгих восторгов, заученных комплиментов, бесконечных заверений в любви, паданий на колени — всего того, что окружало ее последние месяцы и вызывало раздражение и злость.

Однако Том был другим. В его глазах ни разу не мелькнул алчный огонек, они были светлы и чисты, как родниковая вода. Он говорил с ней и видел только ее — лицо, глаза, неуверенную улыбку. Он говорил с ней так, будто не было в ее жизни Голодных Игр, будто не имела к ней никакого отношения ни слава, ни роскошный по меркам дистрикта дом, ни все то, что происходило в ее жизни несколько месяцев назад. Его обхождение чем-то напоминало обхождение Индолы — с той только разницей, что в нем была еще нежность и восхищение. Цецилия не выдержала. Она ощутила, как ее сердце начало оттаивать.

Их свидания стали повторяться. В один из вечеров, проводив Цецилию домой, Том вдруг положил руки ей на плечи. Его глаза смотрели прямо на нее. И разгорались все ярче. Цецилия улыбнулась Тому. А он притянул ее к себе. И не успела она опомниться, как его губы приникли к ее.

Поцелуй получился робким и недолгим.

И все же, когда Том слегка отстранился, Цецилия поняла, что хочет одного: чтобы он снова обнял ее и еще раз поцеловал. Чтобы на этот раз поцелуй продолжался дольше, а она могла поднять руки и обхватить его за шею.

Однако Том, погладив ее по щеке, удалился. И прошел еще не один вечер, прежде чем он исполнил ее желание в полной мере. Он целовал ее в губы, в глаза, в шею и снова в губы. Целовал до тех пор, пока оба не начали задыхаться.

В тот вечер она пригласила его к себе. И, краснея, дрожа и едва слыша собственный голос, предложила то, на что он без раздумий ответил "Да".

Свадьба прошла незаметно. Цецилию бросало в холодный пот от одной мысли, что в это может вмешаться Капитолий. Карнавал, который грозил в таком случае, приводил ее в ужас одной своей перспективой. Однако Цецилия все-таки отправила приглашения Делии и Клодии. Разум говорил ей, что она совершает глупость, и притом опасную, но поделать с этим ничего не могла. С ними было связано слишком много, и она искренне любила их. К назначенному времени обе явились без всякой помпы, за что Цецилия была им безмерно благодарна.

— Ох, моя девочка, ты теперь невеста! — восклицала Делия, но Цецилию это больше не раздражало. Она чувствовала необъяснимую теплоту к ней и всему, что бы она ни делала. — Невеста! С ума сойти! Я буду плакать. Извини, дорогая, но на церемонии я буду плакать.

— Я бы подогнала тебе потрясающий наряд, — подмигнула Клодия. Ее было не узнать без парика, грима и безумной расцветки одежды. Цецилия с удивлением обнаружила, что у Клодии прямые светлые волосы, голубые глаза и тонкая нежная кожа. — Ты бы произвела фурор, детка!

— Достаточно с меня фурора, — зябко повела плечами Цецилия, и стилист понимающе хмыкнула. Она была одной из немногих, кто знал о тайном альтер-эго Цецилии,

Кроме нее и Делии, в числе гостей были родители Тома, несколько его друзей, подруги Цецилии и, конечно, Индола. Она взяла на себя все то, что полагалось брать на свадьбе матери невесты. Цецилия тогда отчетливо поняла, что отныне ее душа навсегда связана с этим человеком. Впервые в жизни она ощущала, что находится в семье, и именно это обстоятельство, а вовсе не наступающее замужество, заставили ее глаза наполниться слезами.

Церемония не заняла много времени. У Цецилии осталась фотография: молодой человек в простом костюме и девушка в светлом, собственноручно скроенном и сшитом платье. Они переехали в ее дом.

Капитолий, естественно, обо всем узнал. Приехавшие журналисты сняли небольшой фильм, предварительно раздав сценарий всем действующим лицам. Если для Цецилии, привыкшей к заученным фразам и наигранным улыбкам, это было не в новинку, то для Тома необходимость находиться перед камерой стала настоящим стрессом. Он с трудом заставлял себя проговаривать положенный текст и целовать Цецилию в «неожиданные» моменты. Однако справился ее муж со всем хорошо. Довольные отснятой картинкой, телевизионщики уехали, и на этом все закончилось.

Первое время Капитолий еще наблюдал за ними, ожидая появления на свет первенца победительницы. Но прошел год, ребенок не родился, и их оставили в покое.

Цецилия и сама не знала, любит она Тома или нет. Она была благодарна ему за то, что он разделял ее одиночество, и этого ей вполне хватало. Ночные страхи отступили, в доме теперь постоянно обреталась еще одна живая душа, и он не казался больше таким мрачным, пустым и таинственным. Том выглядел всем довольным. Их характеры оказались удивительно подходящими друг другу. За тринадцать лет совместной жизни они ни разу серьезно не повздорили.

Когда Цецилия вернулась домой после Игр, она столкнулась с неожиданной задачей. Во времена работы на фабрике весь ее день был занят выматывающей, пригибающей к земле, но все же кипучей деятельностью, не оставлявшей ни одной свободной минутки. Теперь же, став свободной, она попросту не знала, куда себя деть. Будни всех жителей дистрикта составляла работа, с развлечениями дела обстояли неважно, да и развлекаться Цецилия, взращенная на философии Эфима Адамса, в общем-то, не умела. Тащиться в один из кабаков, где отводили душу рабочие фабрик, ей хотелось в последнюю очередь. Цецилия уныло слонялась из комнаты в комнату, решительно не зная, чем занять свои дни. Безделье томило, руки, привыкшие только держать иголку, больше ни к чему не тянулись. В один из особенно тоскливых вечеров Цецилия снова взялась за нее, отыскала в одной из кладовых материю и от нечего делать скроила и сшила комбинезон, стараясь по памяти восстановить наряд, в который ее облачила Клодия для интервью Цезарю Фликерману. Получилось, конечно, совсем не так впечатляюще, но очень даже неплохо. Разглядывая себя в зеркале, Цецилия осталась довольна своей работой. На следующий день она заглянула к Индоле в этом комбинезоне, и та тоже нашла его удачным. Вслед за ней выразили одобрение и подруги. Это натолкнуло Цецилию на мысль предложить комбинезон жительницам дистрикта, а может, и другим дистриктам тоже. Она снова навестила мэра и, отчаянно краснея, поделилась с ним этой идеей. Мэр ни за какие коврижки не согласился бы спорить с первой за пятнадцать лет победительницей Голодных Игр, а потому решил сделать широкий жест. Его распоряжением комбинезоны Цецилии вышли небольшой партией на одной из фабрик, шивших мундиры миротворцам. Цена, по просьбе создательницы, была смехотворной, и разошлась новинка очень быстро. Судя по всему, она пришлась по душе женщинам: комбинезоны, несмотря на относительно простой крой и непритязательную материю, совершенно не выглядели рабочей робой. Было в них что-то… капитолийское, пусть и в крохотных крупицах. Вышла еще одна партия, затем еще, и еще. О распространении в других дистриктах говорить пока было рано, но с Восьмым все решилось быстро. Цецилия умолила не разглашать тот факт, что автором выступила она, боясь нового шквала популярности, уже как модельера. К счастью для нее, это удалось сохранить в секрете. Кроме Индолы, Тома и подруг, о ее альтер-эго знала еще Клодия, приславшая открытку с поздравлениями, где называла Цецилию «коллегой» и велела обращаться с любыми вопросами. Похвала настоящего мастера была просто бальзамом на душу. Цецилии не хотелось ни денег, которых и так хватало с головой, ни поклонения, выматывающего ее нервы, ни лишнего внимания. Она просто радовалась тому, что нашла для себя подходящее дело, занимавшее ее руки и голову и вдобавок скрашивающее жизнь остальным. После комбинезонов она выпустила жилетки, тоже получившиеся удачными и стильными, несколько женских костюмов и мужские брюки.

Ментором от Дистрикта-8 по-прежнему оставалось Индола. Цецилию это вполне устраивало, однако в конце концов такое положение дел стало казаться ей попросту нечестным. Она поговорила с Индолой насчет того, чтобы отправиться в Капитолий, но та наотрез отказалась даже слушать ее.

— Нет, девочка, — только и сказала наставница. — Не стоит взваливать на себя эту ношу раньше времени. У тебя здесь близкие, дело, семья. Живи… и постарайся получить удовольствие от всего, что тебя окружает, — закончила она фразой, сказанной когда-то давно перед Голодными Играми.

— Вы — моя семья, — тихо ответила Цецилия.

Индола долго смотрела на нее. Потом печально улыбнулась и погладила по голове.

— Спасибо. Из твоих уст, Цецилия, эти слова значат очень много. Я бы не променяла их ни на какие дифирамбы. А теперь иди. Тебя ждет Том.

Он действительно ждал ее — обычно в кресле в гостиной, таком огромном, что оно больше напоминало диван. Есть они садились вместе, да и все остальное, в общем-то, тоже делали вместе. Говорили при этом мало. Цецилия поняла, что ей вовсе не нужно забивать пустоту разговором, потому что им с Томом было хорошо и молча. Они понимали все без слов. Если он хотел внимания, то ласково гладил ее плечи, спину, постепенно опускаясь ниже. Особенно нравилось Цецилии, когда он щекотал отросшей щетиной ее щеку или шею. Если близости хотела она, то достаточно было обнять его за талию, чтобы он все понял. Это было как раз то, чего жаждала ее душа: покой, уют и блаженная безмятежная тишина.

Они не пользовались никакими специальными средствами, но ребенка у них так и не было. Цецилия не особо переживала по этому поводу, хотя видела, что Том не прочь познать радости отцовства. Но год проходил за годом, а все усилия оставались безуспешными. В конце концов, Цецилия невольно начала подозревать худшее. Может, она вообще неспособна иметь детей? В таком случае она поставила Тома в очень тяжелое положение. С другой стороны, может, это было и к лучшему. Человеку, попавшему в клетку Капитолия, заводить детей попросту опасно. Она старалась не думать об этом, но в сердце проник холодок.

Ей было двадцать, когда из Капитолия пришло официальное предложение выступить в роли ментора. Разумеется, такое предложение можно было воспринимать только как приказ. Цецилия не знала, как относиться к этой новости. Индола, узнав обо всем, без промедления начала готовить ее, так же скрупулезно и серьезно, как перед Играми, у Цецилии даже мурашки побежали от сходства. Том негодовал. Но даже он понимал, что выхода у нее нет. Не мог не понимать.

В тот первый год ей досталась пара изможденных, тонкокостных подростков, до боли напомнивших Цецилии саму себя и Элия. Она говорила с ними, стараясь быть похожей на Индолу, хотя, как когда-то она сама своей наставнице, дети не казались ей пригодными к арене. Однако ее поразило то, что оба излучали надежду. И причиной тому была она, Цецилия, одержавшая победу вопреки всему. Они видели ее Игры и намеревались бороться до конца.

К сожалению, это не помогло. Цецилия была готова днями и ночами искать для подопечных спонсоров, но арена расправилась с ними слишком быстро и слишком жестоко. Наблюдая за этим на экране в Центре подготовки, она чувствовала, как внутри у нее все каменеет. Сидевшая рядом Индола то и дело стискивала ее запястье. Когда профи из Второго дистрикта прикончил их мальчика-трибута, Цецилия уронила голову на колени и запустила пальцы в волосы.

— Ты не виновата, девочка, — шепнула ей Мэгз Флэнаган, ободряюще сжав ее плечо. — Здесь могло помочь только чудо.

Цецилия не ответила. Даже если это так, ЕЁ долгом было сотворить это чудо, чтобы спасти парнишку от смерти. Она не сотворила. И он погиб по ее вине.

— Я всегда говорила, что ментор — слишком ответственная работа, — раздался рядом знакомый женский голос. — С ней не справиться тому, кто стал победителем благодаря одному везению.

Индола и Мэгз одновременно повернули головы. В кресле, небрежно закинув ногу на ногу, восседала Кашмира — как всегда, ослепительная и безупречная, будто ей в любой момент предстояло выступить с интервью перед всей страной. Она не сводила глаз с экрана, пока говорила эти слова. Цецилия потеряла дар речи.

— Проваливай ко всем чертям, — тихо бросила ей Индола. Лицо ее оставалось спокойным, но глаза сузились и заблестели очень опасным блеском.

Кашмира повернула голову и посмотрела на нее с вызовом.

— С какой стати ты приказываешь мне, Индола?

— Это не приказ, — вмешалась Мэгз. — Это дружеское предложение. К которому присоединяюсь и я. Будь любезна, Кашмира, сядь где-нибудь там, где я бы не могла тебя видеть.

Кашмира оглядела их. Было видно, что ей очень хочется сказать что-то грубое, но, наткнувшись на взгляд Мэгз, она передумала. Ссориться с легендой ей явно хотелось в последнюю очередь.

— Оправдывайте ее сколько угодно, — бросила она напоследок, обращаясь к Индоле. — Но это совершенно бессмысленно. С тем же успехом она могла бы остаться в дистрикте и наблюдать за всем оттуда. И то толку было бы больше.

Кашмира отошла, а Цецилия потом долго думала над ее словами. В них была правда. Самое ужасное — несмотря на то, что Кашмира явно старалась задеть ее — в них была правда. Она не смогла стать ментором. Не смогла сделать то, что была должна. В сущности, чего еще можно было от нее ожидать? Она действительно победила на Играх исключительно благодаря Индоле и неизвестным спонсорам, ее заслуга в деле собственного выживания была незначительной. Так как же она может тогда привести к спасению кого бы то ни было?

Вернувшись домой, Цецилия отправила родителям своих трибутов чеки. Хорошенькое утешение для тех, кто потерял детей. Но что еще она могла сделать? Запершись в одной из дальних комнат на втором этаже, она не выходила оттуда два дня. Том не беспокоил ее. Возможно, Индола говорила с ним.

Через несколько месяцев Цецилия чувствовала себя почти как прежде. Она поняла, что имела в виду Индола, говоря о ноше, и поражалась тому, как долго наставнице удавалось отгораживать ее от этого креста. Погибшие дети отныне всегда были с ней, часто она мысленно просила у них прощения, но постепенно ей удалось сжиться с этим, как люди сживаются с хронической болезнью. На следующий год им с Индолой удалось дотянуть девочку-трибута до шестого места. Неплохой результат. Они выбили для нее все необходимое, и какое-то время смышленая девчонка числилась в списке фаворитов тотализатора. Однако они не учли землетрясения, устроенного распорядителями для острастки, когда зрелище начало немного «буксовать». Оно погубило разом восьмерых трибутов, в том числе и последнюю участницу из Дистрикта-8. Единственным, что немного скрасило для Индолы горечь потери, было то, что трибуты Кашмиры выбыли из игры сразу вдвоем. Что до Цецилии, то она впала в странную меланхолию: она не чувствовала ни особого горя, ни особой радости от проигрыша Кашмиры. Она не чувствовала вообще ничего, кроме пустоты, вроде той, что бывает на поле после пожара. Снова были чеки для семей трибутов, болезненное сжатие сердца от мысли, что испытают родители, получив их, непродолжительное выпадение из времени и очень плохие сны.

На этот раз справиться со смертью подопечных было легче. Цецилия дала себе зарок не привязываться к несчастливцам, волею судьбы попавшим в лапы Капитолия — привязанность не играла роли в ее работе и только делала боль утраты сильнее. Третий год менторства подготовил ей удар: если женский шар выдал Делии высокую, хорошо сложенную семнадцатилетнюю девушку, то мужской вызвал протяжный вздох у всех — жребий достался маленькому мальчику. У Цецилии оборвалось сердце, когда он на ее глазах поднялся на сцену и встал рядом с напарницей. Все понимали, что хуже этого ничего и быть не могло. Даже Делия не сумела заставить себя сиять улыбкой, вопреки возложенным на нее обязанностям. Как только мэр принялся зачитывать «Договор с повинными в мятеже дистриктами», какой-то человек вдруг стал кричать, обращаясь к мужской половине собравшихся: неужто не найдется среди здоровых лбов того, кто заменит малыша? Неужто у молодых нынче так тонка кишка? Старшие опустили глаза, ни один из них не промолвил ни слова. Цецилия не могла винить их за это: она не представляла, какое нужно мужество, чтобы добровольно отправиться на заклание. Человек еще продолжал кричать, что-то очень грубое и непристойное, пока его силой не увели миротворцы.

В поезде Цецилия без предисловий взяла с девушки-трибута обещание, что та не бросит напарника на арене. Она обещала, и Цецилия поверила ей, потому что у нее было открытое, честное, доброе лицо. Стоило принять это во внимание, но совсем не так, как решила Цецилия. Ее стремление хоть чем-то облегчить участь ребенка сыграло очень злую шутку с обоими.

Девчонка пыталась сдержать данное слово — и, возможно, именно это стало для нее роком. Ареной на сей раз была мерзлая ледяная пустошь без единого деревца на весь периметр. Сконцентрировавшись на себе, девчонка, крепкая, ловкая, подтянутая, имела бы неплохие шансы дойти до финала. Но она, верная своему обещанию, опекала маленького напарника. Мальчик котировался у зрителей ничтожно мало, подарков — в том числе жизненно необходимых теплых вещей — не получал, и напарница делила с ним все, чем располагала сама. Зрелище было душераздирающим, под конец множество расчувствовавшихся капитолийцев бросилось выручать пару из Восьмого, но оба замерзли прежде, чем получили первую посылку.

Цецилия чувствовала себя убийцей. Чувствовала в гораздо большей степени, чем после того, как вытащила металлическую рамку из груди Яспис. Если бы она сосредоточилась на девушке, то, возможно, сумела бы вытащить ее. Если бы она видела перед собой что-то еще, кроме мальчика, которому все равно было не суждено покинуть арену, девчонка могла бы жить. Но она, ментор, заставила ее пообещать спасать младшего. И добрая, честная душа до последнего следовала своему слову. У нее были шансы. У нее — ТОЧНО были, и, попадись ей достойный ментор, она сумела бы выкарабкаться. Но ее ментором стала безмозглая идиотка, которая за пеленой глупых сантиментов не видела очевидного.

Цецилия вернулась домой. На этот раз ее встретил ледяной прием. Настолько ледяной, что она опешила. После ее первого года в качестве ментора Том будто с цепи сорвался. Он больше не скрывал своих эмоций и часто кричал, чем поначалу поверг Цецилию в шок. Она и представить себе не могла, что ее тихий муж способен издавать такие звуки. Он кричал, что никакой Капитолий ему не указ, что он не намерен неделями терпеть отсутствие дома собственной жены, что больше ноги ее там не будет. Цецилия молила Бога, чтобы его вопли не услышали миротворцы. В этом случае его не спасло бы даже ее заступничество. Опомнившись, Том закусывал губу, садился в свое кресло и погружался в мрачное молчание. Когда он сидел так достаточно долго, чтобы успокоиться, Цецилия опускалась рядом с ним на колени и тихо объясняла, что выбора у нее нет, что избавиться от рук Капитолия, если он тебя заполучил, просто невозможно. Она никогда не рассказывала Тому о том ужасе, который переживала, наблюдая за гибелью своих подопечных на экране. Не хотела, чтобы эта тяжесть легла на еще одни плечи. С болью Голодных Игр она должна была справиться сама. Когда Том остывал, он обнимал ее в ответ, клал ее голову себе на колени и долго перебирал пряди гладких черных волос. В такие моменты Цецилия чувствовала себя почти спокойно. Однако что-то стало портиться между ними в это время, молчание из уютного превратилось в зловещее. Когда она обнимала его ночью, он отстранялся. Когда хотела поговорить, ответом ей было неопределенное бормотание. Цецилия поняла, что отношения дали трещину. И как ее заделать, совсем не знала.

И вот тогда-то, через столько лет, она вдруг поняла, что ждет ребенка. Когда отпали последние сомнения, Цецилия почувствовала себя человеком, чудом избежавшим неминуемой смерти. Первое время она боялась сказать Тому. Они уже не говорили друг с другом, да и вряд ли ему, думала Цецилия, хочется иметь ребенка от нее. Минуло два месяца, прежде чем она отважилась признаться Тому, что им предстоит стать родителями. Его реакция ошарашила Цецилию. Он едва не расплакался и обнял ее так крепко, что она задохнулась. Его зеленые глаза сияли счастьем. Такими Цецилия запомнила их на всю жизнь. В тот день они снова стали семьей и до самого конца были неразлучны.

В невыносимо иссушающий летний полдень на свет появился Эдмунд — кругленький, хорошенький, черноволосый. Том спустя двадцать три бесконечных часа первым взял его на руки и посмотрел так, что у Цецилии, едва соображающей, где она находится, мучительно екнуло сердце. Она лежала на широкой кровати, обессилевшая, прозрачная, бледная как смерть, смотрела на свою семью и ощущала, как ее душа переполняется любовью до краев.

Навестившая Цецилию вечером Индола заключила ее в такие крепкие объятия, что у той сперло дыхание. Ее окружала семья, ЕЕ семья, и она чувствовала себя такой счастливой, как никогда в жизни.

Спустя две недели к ним наведались телевизионщики из Капитолия. Весть о рождении первенца Цецилии дошла до них быстро, но все-таки даже эти люди имели некие представления о деликатности. Перед камерами Цецилия сидела свежая, с умопомрачительным макияжем — результатом почти часовой работы команды косметологов, — а на руках у нее был крошечный мальчик, который умилил в вечернем шоу всю страну. Том сидел рядом, обнимал ее за плечи и светился широкой, на сей раз совершенно не наигранной улыбкой. Такая картинка предстала перед Капитолием, и он остался ею более чем доволен. В эти дни Цецилия получила ворох открыток и поздравлений от поклонников, но сердце ей согрели только два письма, впоследствии бережно спрятанные в тумбочку рядом с кроватью. Это были письма от Клодии и Делии, и каждое выведенное ими слово дышало искренностью и любовью. Читая и перечитывая эти письма, Цецилия чувствовала себя почти такой же счастливой, как в тот день, когда впервые прижала сына к груди.

Том не выпускал малыша из рук ни на минуту. Он полностью взял на себя заботу о нем, а по ночам вставал не только на каждый крик, но даже чих Эдмунда. И весь светился при этом каким-то теплым, ослепительным светом. Цецилия, завороженная этим сиянием, порой просто не могла отвести от него глаз.

Вместе с тем ее задевало, что Том с явной неохотой передает ей сына и всякий раз смотрит с такой настороженностью, будто она собиралась бежать. Цецилия сердилась: в конце концов, это ей пришлось вытерпеть все муки и боль, это ее кровь питала Эдмунда, который, словно в подтверждение самой природой, с каждым днем становился все более похожим на мать. Она хотела раз и навсегда донести это до Тома, но потом решила, что это не только глупо, но и несправедливо. Он так долго ждал Эдмунда. Да и какое она имела право упрекать его в отцовской любви?

Может быть, Цецилия поэтому и не чувствовала особой привязанности к старшему сыну, которого почти не держала на руках.

Два года пронеслись как в тумане. Дни сливались в сплошную полосу, до тех пор, пока она не встретила Эзру. Цецилия помнила тот день, помнила, как застыла на месте при виде него, как ноги стали ватными, и сладкая тревога запела где-то внутри. Все вокруг словно померкло, и только он был освещен солнцем — белокурый, с точеным узким лицом, голубыми глазами и широкой грудью. Он стоял у водяной колонки, держа в каждой руке по ведру, и его мускулы выступали во всем своем великолепии.

Все случилось в один миг — удар, прозрение, упоительная радость. Цецилия забыла обо всем. Даже Эдмунд отошел куда-то назад, туда, где границы реальности стираются под напором грез. Сердце бешено колотилось. Всколыхнулось что-то сокровенное, почти забытое. Это был парень, совсем молодой, не старше восемнадцати на вид. Белая майка, обычные брюки в полоску… Но на его стройной фигуре все это смотрелось умопомрачительно хорошо. Цецилия смотрела на него широко распахнутыми глазами, не смея ни вздохнуть, ни шевельнуться. Будто почувствовав на себе ее взгляд, парень поднял голову, увидел ее и улыбнулся. Подчиняясь неведомому порыву, она улыбнулась ему в ответ. Ее влекло к нему, как собаку влечет к куриной ножке. Голубые глаза нашарили ее, и уставились призывно, очаровывая, завлекая, обольщая. Покоряя.

Так Цецилия встретила Эзру, влюбившись впервые в жизни.

Знакомство произошло быстро, само собой. Он подошел к ней, представившись. И больше ничего не нужно было говорить. Но тем не менее она что-то сказала, не отводя взгляда от его прекрасных глаз, ярких, как небо в летний полдень, и светлых, как лед. Он ответил, и с этого момента все закрутилось с головокружительной скоростью.

Впоследствии Цецилия не раз спрашивала себя, как все могло повернуться именно так? Как она могла полностью потерять голову, забыть обо всем? Каждый день она видела перед собой только Эзру, в ушах звучали его признания, на груди чувствовалось его дыхание. Она словно сошла с ума и находила в этом безумии невыразимую прелесть.

Беременность оказалась неожиданностью и повергла Цецилию в ступор. В тот вечер, когда она узнала об этом, ей было так плохо, что она стремглав помчалась к единственному человеку, который мог ее понять.

Индола слушала, не перебивая и не упрекая. Только глаза становились все темнее и печальнее.

— Ты уверена, что хочешь этого? — спросила она, когда Цецилия закончила говорить. — Ты хочешь оставить ребенка?

Цецилия, помедлив, кивнула. Она не знала, куда это ее приведет, но в своем решении не сомневалась ни минуты.

— Тогда поступай, как просит душа, — Индола смотрела на нее с прежней грустью. — Лучше сделать и пожалеть один раз, чем не сделать и жалеть всю оставшуюся жизнь. Даже представить себе не можешь, насколько это лучше.

Цецилия взглянула на наставницу с удивлением. Прежде ей не доводилось слышать в ее голосе такую горечь. За этим крылось что-то очень сокровенное. Что-то, не дающее покоя по ночам и отравляющее самые сладкие сны.

Однако откровенничать Индола не стала. Вместо этого она подобралась и сказала уже спокойнее:

— И как бы там ни было, мой дом всегда открыт для тебя. Всегда, Цецилия. Что бы ни случилось. И, Цецилия, — добавила она после того, как они попрощались. — Прошу тебя, не признавайся Тому. Как бы тебе ни было плохо, не признавайся. Это убьет его.

Ее светлые глаза смотрели серьезно и грустно.

Цецилия последовала совету Индолы — тем более, что никакого другого выхода она так и не нашла. Оповещать Эзру она не стала, сказав себе, что так будет правильно. А Эзре — что у них с Томом будет ребенок и продолжать отношения она не станет. Сначала Эзра пришел в ярость: первый порыв выразил в ряде безумных выходок, приведших Цецилию в неподдельный ужас. Потом на смену пришло искреннее горе. Утешение Эзра находил в кабаке, а еще до конца года женился. Это выглядело как вызов — вызов глупого мальчишки, но поняла это только Цецилия.

Узнав, что у них будет еще ребенок, Том заключил ее в объятия. Он любил детей и был готов заводить их столько, сколько позволяли условия. Глядя в его счастливое лицо, Цецилия проклинала себя и молила бога, чтобы бросившуюся в ее лицо краску стыда Том принял за волнение. Так и вышло. На радостях от такой новости Том не замечал ничего вокруг. Даже того, что его жена радости не разделяет.

Родился Эрик.

Снова они сидели перед камерами, Том снова обнимал ее за плечи, а Цецилия без конца задавалась вопросом: как только телевизионщики не чувствуют ее напряжения и замешательства? Ей казалось, что каждый из них, глядя на Эрика, все понимает и догадывается. Она дала себе клятву, что подобное никогда не повторится.

На этот раз все было так же, как и с первым сыном: Том почти не подпускал ее к мальчику. Цецилия не нашла сил спорить. Глядя на то, как он нежно возится с Эриком, она чувствовала, что сердце у нее разрывается на части. Несколько раз она была близка к тому, чтобы в порыве отчаяния выложить Тому правду, но каждый раз что-то останавливало ее у самого края пропасти. Она напоминала о данном Индоле обещании и отступала, скрывая настоящую бурю за бесстрастным лицом. Цецилия сильно похудела, теряла сон, почти не говорила. Унести, унести с собой. Да и Эрику не позавидуешь, если все всплывет наружу. А ведь он ни в чем не виноват.

— Он такой удивительный мальчишка, — сказал как-то Том, укладывая младшего спать. — Чем больше смотрю на него, тем больше поражаюсь.

Цецилию пробрал холодок.

— Почему? — несколько нервно спросила она.

Том поманил ее к колыбели. Цецилия подошла с гулко бьющимся сердцем.

— Ты только взгляни — как он похож на меня! — муж расплылся в улыбке. — Эдмунд — вылитый ты, но Эрик точно удался в меня! Я так люблю их. Гопосди, как же я их люблю!

Цецилия тоже соорудила на лице улыбку, получившуюся больше похожей на гримасу, и обняла его за талию.

Для всех, кроме Цецилии, все осталось прежним: тот же дом, семья, вояжи в Капитолий, где многие все еще умилялись ее семейной идиллии. Быть ментором стало гораздо труднее после того, как она обзавелась потомством: на месте трибутов она всякий раз невольно представляла своих мальчиков, и кровь холодела в ее жилах от одной мысли, что и им когда-нибудь может выпасть этот жребий. Из испытания менторство превратилось в пытку. Теперь Цецилия всей душой понимала Индолу, так и не познавшую материнства. В ее случае это было разумное решение.

Когда Эрику исполнилось два с половиной года, Цецилия поняла, что станет матерью в третий раз. Она была в это время в Капитолии, только что закончила инструктировать девочку-трибута, когда на нее накатила тошнота. Она бросилась в туалет, а выйдя из него — бледная, измученная, с круглыми ошарашенными глазами — столкнулась лицом к лицу с Энобарией. Та только-только заострила свои зубы на манер клыков, что привело ее фанатов в дикий восторг. Клыки ярко блеснули в свете ламп, и Цецилия болезненно зажмурилась.

Энобария быстро оглядела ее, сузила глаза и ухмыльнулась.

— Что, мамаша, идешь за третьим?

Цецилия подумала, что она, вероятно, наблюдала за ней за обедом. От этой мысли стало неприятно. Энобария слыла настоящей машиной для убийств, ее кровожадность вошла в поговорку. Своих подопечных она наставляла в том же духе. И они старались не разочаровывать наставницу.

— Тебе что за дело? — грубо поинтересовалась Цецилия.

Энобарию ее грубость ни капли не смутила.

— Никакого, — ответила она. — Просто подумалось — а ведь это в своем роде парадокс: быть ментором собственных детей.

Цецилию мороз продрал по коже.

— О чем это ты?

— Разве твоя драгоценная Индола или достоуважаемая Мэгз Божий Одуванчик тебе не говорили? — Энобария скрестила руки на груди. — Дети победителей часто отправляются на арену. Наши милые капитолийские хозяева очень это любят. Ты как — дотянешь своих щенков до финала?

От ее слов у Цецилии закружилась голова. В глазах потемнело, она оперлась рукой о холодную мраморную стену и на несколько секунд потеряла связь с реальностью. Когда перед глазами прояснилось, она воззрилась на Энобарию с яростью.

— Убирайся, — процедила Цецилия. В висках стучала кровь. — Чтобы я тебя не видела.

Энобария рассмеялась.

— Даже не пытайся показывать зубы, Цецилия, — сказала она, не двигаясь с места. — Ты — домашняя кошечка и останешься таковой, что бы ты там о себе ни думала. Я всего лишь просветила тебя. Неужели ты об этом не знала? Впрочем, — Энобария выразительно уставилась на ее живот. — Вопрос снимается.

Цецилия не сводила с нее глаз, но лицо Энобарии вдруг стало расплываться, и вместо него она увидела лицо Эдмунда. Ему скоро исполнится пять, пройдет каких-то семь лет, и его имя может вытянуть Делия на ежегодном жертвоприношении Капитолию, именуемом Жатвой. Он будет стоять на сцене перед всем Дистриктом, и она, родная мать, сама отвезет его на арену, где против него будет двадцать три человека, гораздо старше, гораздо сильнее и гораздо безжалостнее. «Птенчики» Энобарии и Кашмиры будут охотиться на него, а поймав, постараются изобрести какой-нибудь особо изощренный способ расправы, чтобы пощекотать нервы зрителям. Он будет умирать от жажды и голода, терпеть ужасную боль от ран, задыхаться от жары или трястись от холода, звать на помощь и не получать ее. Может быть, ему выпадет наихудшее — своими руками лишить жизни кого-нибудь, кто волей судьбы и Капитолия попал в тот же капкан.

А если удача улыбнется Эдмунду, то есть Эрик…

Ледяной ужас пробежал вдоль позвоночника, ударил в голову и сковал все тело. Цецилия потрясла головой и прожгла взглядом Энобарию, заставившую ее представить такой кошмар.

— Катись ко всем чертям, мерзавка, — проговорила она, с силой выталкивая слова наружу. — Если не хочешь, чтобы я заставила тебя проглотить один из твоих дурацких клыков.

Энобария повела плечами и оскалилась уже с угрозой.

— Я бы советовала тебе быть осторожнее. Может быть, нам еще придется встретиться… не как менторам.

С этими словами она развернулась и зашагала на свой этаж — смуглая, черноволосая, гибкая как пантера. В каждом ее движении таилась смертоносная сила.

В этот год Восьмой дистрикт занял невыразительное седьмое место, никого не удивив.

По возвращении домой Цецилия погрузилась в состояние не проходящего кошмара. Она убеждала себя, что Энобария хотела вывести ее из строя, но слишком долго и слишком хорошо она знала Капитолий, чтобы строить иллюзии на его счет. Сказанное Энобарией было вполне в его духе. Если это правда, то она совершила настоящее преступление, приведя в этот мир двух ни в чем не повинных малышей. И такой же удар завис над третьим. Цецилия не находила себе места, много плакала и почти потеряла сон.

Девочка, родившаяся в ненастный октябрьский вечер, оказалась беспокойной, нервной, шумливой, словно впитала в себя тревогу и страхи матери. Она плакала не переставая. Но, взяв ее на руки, Цецилия ощутила то, чего не ощущала с сыновьями. Словно золотая нить протянулась из самого ее сердца и связала навеки с этим крохотным существом. Она почувствовала себя матерью.

Цецилия долго ломала голову над ее именем. Имена мальчикам давал Том, но на этот раз все было по-другому. По обычаю дистрикта, старшая дочь всегда получала имя матери. Но, во-первых, девочка не была ее старшим ребенком. А во-вторых, Цецилия не хотела, чтобы это имя досталось дочери или любой другой женщине в ее роду. Ни матери, ни ей самой оно не принесло счастья. Поразмыслив, Цецилия назвала девочку Клодией. Клодию она любила, а ее имя звучало красиво и просто. Клодия была не только необычайно душевной для капитолийки, но и талантливой, нашедшей свое призвание в жизни. Такое имя точно принесет счастье своей хозяйке.

Маленькая Клодия не вызвала в Капитолии такого ажиотажа, как ее братья. Открыток от фанатов пришло гораздо меньше (что только порадовало Цецилию), зато Клодия навестила ее собственной персоной. Она была страшно горда, что победительница назвала дочь ее именем, и не уставала восхищаться девочкой. В это время страхи Цецилии отступили. Все было так светло и мирно. Еще несколько безмятежных лет.

* * *

Цецилия неспешно поднялась из-за кухонного стола. По стеклу окна ударило несколько крупных капель. Начинался дождь.

«Надеюсь, это не перейдет в грозу, — подумала она. — Иначе Клодия не уснет до утра".

Тишина в доме давила. Было уже очень поздно, почти полвторого ночи, но Цецилия не могла спать. Она не чувствовала ни страха, ни злости, ни даже особого горя. Только тоску, гнавшую ее из постели, в одиночество и тишину.

Она не могла находиться в спальне, рядом с Томом. Если бы он начал говорить, она бы не выдержала и заплакала. Погружаться в слезы было нельзя. Это — прямой путь к упадку. Да и не хотела она заканчивать все на такой ноте.

Тук, тук, тук — дождь становился сильнее, барабанил по стеклу, по газону, по выложенной кирпичом дорожке. Мерный стук немного успокаивал. Цецилия прошла по кухне вперед-назад, провела рукой по столу. Потом направилась к выходу. Не оглянувшись, закрыла за собой дверь и пошла к лестнице.

Когда президент Сноу объявил по телевизору об открытии 75-ых Голодных Игр, участвовать в которых предстояло победителям, они все сидели в гостиной на большом диване. Клодия, как обычно, на коленях у Цецилии, Эдмунд и Эрик — по обе стороны от Тома. Первое, о чем подумала Цецилия — опять на меня будет таращиться толпа. Желудок свело, как бывало всегда, когда ей предстояло оказаться в центре внимания. Том перестал улыбаться и выпрямился на своем месте. Лицо его вытянулось. Мальчики притихли. Цецилия недоуменно смотрела на экран, где президент продолжал что-то говорить. Игры для победителей? Что это значит?

В следующую секунду она поняла все. В Восьмом дистрикте живы два победителя. Престарелый Лай, плохо понимающий, что ему говорят. И она, Цецилия.

Потом пришел перманентный ужас, и она чуть было не поддалась его порыву — вскочить, и бежать, бежать, бежать. Но в этот миг на плечо ей будто легла рука — такая знакомая, надежная, теплая рука. В ушах раздался невозмутимый голос: «Не смей. Веди себя достойно, Цецилия». Он звучал так явственно, будто Индола стояла у нее за спиной. Но этого не могло быть. Индолы не стало год тому назад. Сердце. Все случилось в один момент, судя по всему, она даже не успела понять, что это конец. Церемония прощания не обошлась без Капитолия, но приличия все-таки были соблюдены. Похороны взяла на себя Цецилия. Она поставила на могилу Индолы мраморную плиту — простую и незамысловатую, без всякой роскоши, зная, что та категорически не приняла бы другого. Ниже имени и дат жизни и смерти там значилось следующее: Друг. Наставница. Мать. Последнее слово каждый раз притягивало к себе глаза Цецилии и туманило их слезами. Разве Индола не была ей матерью? Она дала ей новую жизнь, вытащив с арены. Она дала ей семью. Она дала ей смысл жить. Цецилия, потерявшая мать в восемь лет, называла ее своим другом, как должна делать любая взрослая, когда, сравнительно поздно в жизни, встречает ту, кто становится ей матерью.

— Прощай... названная мать, — шепнула она, когда гроб опускали в землю. И с той секунды ей стало ясно, что она навеки потеряла одну из самых важных частей своей жизни. — Я люблю тебя, мама.

Даже после смерти Индола помогла ей. Шок отступил под силой ее тихих, исполненных достоинства слов, и Цецилия, глубоко вдохнув, расслабилась. Рот и горло были совершенно сухие, но и глаза тоже. Достоинство. Это то, что нужно ей сейчас как никогда. Она прижала Клодию к себе, повернулась к Тому и мальчикам. Никто из них не проронил ни слова. Цецилия протянула вперед руку, обхватив сыновей, потом — вторую, обнимая Тома. Он слегка вздрогнул от ее прикосновения, будто приходя в себя, мгновение смотрел на нее дикими, расширившимися глазами. Ей казалось, что она никогда не забудет нарастающей паники в его глазах. Потом он яростно прижал ее голову к своей груди. Мальчики тихонько заплакали, следом за ними — Клодия. Она не могла понимать причины происходящего, но настроение улавливала безошибочно.

Цецилия хотела успокоить ее, но поняла, что не может вымолвить ни слова.

Это было несколько дней назад. Цецилии казалось, что прошло по меньшей мере тридцать лет. Завтра она отправится в Капитолий, но на этот раз — без Индолы. Без трибутов. Она сама теперь трибут, спустя пятнадцать лет после Жатвы, на которой ей выпал жребий стать жертвой на заклание. Теперь же жребии раздавала не судьба, а недрогнувшая рука президента Сноу. Голодные Игры никогда не прекращаются. Сбылось пророчество Энобарии: им предстоит сойтись друг с другом на глазах всего Капитолия. И можно не сомневаться — ее клыкам будет вдоволь работы.

Цецилия двинулась вверх по лестнице.

В комнате мальчиков слабо горел ночник. Эрик боялся темноты до энуреза. В последнее время его страхи немного отступили, раньше он не мог оставаться ночью даже в одной комнате с братом. Цецилия остановилась рядом с его кроватью, поправила одеяло. Эрик спал на животе, приоткрыв рот. Ничего общего с отцом в его лице не просматривалось, он действительно очень напоминал Тома. И впрямь, удивительный мальчишка, с улыбкой подумала Цецилия, отводя с его лба челку.

Она перешла к Эдмунду. В который раз поразилась их сходству: скулы, нос, губы, излом бровей — это была живая копия. Особенно сейчас, когда он крепко спал и не хмурился — это вошло у него в привычку. Серьезный, основательный парень. Цецилия погладила его черные волосы.

Какими они вырастут? Хорошо бы похожими на Тома.

Бесшумно прикрыв за собой дверь, она вернулась в спальню. Клодия сегодня спала с ней и отцом. Том лежал на кровати, но не спал. Увидев Цецилию, он начал подниматься, но она жестом велела ему не двигаться. Том опустился обратно, не сводя с нее лихорадочно блестящих глаз. У них еще будет время проститься. Ей так многое нужно ему сказать. О том, что ей предстоит и что ждет их всех в самое ближайшее время.

Цецилия присела на кровать рядом с Клодией. Провела рукой по ее растрепанным черным косичкам. Она ощущала внутри глубокую боль, и казалось, что ей станет легче, если она заплачет, но она не могла плакать, точно так же как не могла успокоить Тома, сказать ему, что все нормально.

Она наклонилась и поцеловала девочку. Где-то внутри разорвалась бомба и наполнила ее горечью. Зеленая болезненная волна.

Она хотела бы увидеть, какой станет Клодия. Хотела бы видеть, как меняется ее лицо, как становятся длиннее волосы, как она корпит на книгами, готовя уроки в школу (нормальную школу), как приводит домой подружек, как становится женщиной. Может, еще увидит? Так или иначе.

Том обнял ее сзади за плечи. Цецилия почти не чувствовала этого. Зато почувствовала, как на плечо упало несколько капель.

Когда с ней связался этот красавчик из Четвертого дистрикта и рассказал о заговоре победителей, Цецилия без колебаний согласилась помочь. Она не очень-то верила, что эта угрюмая девчонка из Двенадцатого дистрикта, бунтовавшая против Сноу, сумеет провернуть что-то стоящее, но даже попытка в их случае дорога. Все дорого, что имеет хотя бы призрачные шансы сломать систему, породившую Голодные Игры. Все, что поможет мальчикам и Клодии избежать арены…

Она согласилась. Она сделать все, что нужно.

Клодия заворчала. Ее ресницы слабо подрагивали во сне. Цецилия подумала, что бы она могла сказать дочери, будь та постарше? Как объяснила бы все? Цецилия задумалась, тщательно отыскивая нужные слова.

Думала она довольно долго. И в конце концов на ум ей пришло одно:

— Прости, что так получилось.

P. S. От автора. По канону Цецилия погибла одной из первых у Рога Изобилия 75-х Голодных Игр. Ее убила Энобария, пронзив копьем.