Началось! (гет)

Вспоминая события этих дней позже, Кристофер, наконец, понял, как именно для него всё началось. Вернее, началось... Или даже нет, так:

— Началось! — прошипел себе под нос дворецкий, не замечая хозяина замка за своей спиной: Габриэль де Витт, в отличие от преемника, не имел привычки входить в дом через кухню. Даже юношей этот Чант нарушал и перекраивал все привычки Замка, а уж теперь…

— Что именно началось, мистер Джус? — вопросил Кристофер, оглядывая помещение: стряпухи все как одна уставились на него чуть ли не умоляюще, а в спёртом воздухе резко расцвёл запах кислого молока.

— Джонс, сэр, — процедил дворецкий, при том широко улыбаясь.

— И всё же, мистер Джонс?

Кристофер устал, очень, очень устал — даже не считая глубины своей нелюбви к Пятому А, не считая исключительно мерзкой погоды, сопровождавшей его там, а также замечательного факта, что три дня тому назад вызов застал его в объятиях жены. И разумеется, что в таких обстоятельствах по прибытии домой он рассчитывал отнюдь не лицезреть пресную рожу дворецкого, недовольного назначением нового Крестоманси, и уж тем более — не выяснять, что же именно началось с утра пораньше.

Тем временем к запаху давно прокисшего молока добавился запах горелого хлеба и протухшего мяса.

— Поверить не могу, мистер Джонс, чтобы за трое суток моего отсутствия, вам удалось настолько развалить хозяйство, что с кухни не выброшены испорченные продукты, — заметил Кристофер весьма едко — чуть более, чем следовало бы, нужно признать.

Дворецкий, однако, молча проглотил колкость.

— К сожалению, сэр, причина в магии — а в ней я бессилен.

Присмотревшись, Кристофер понял, что в кухне выдраен каждый уголок, а утварь и корзины с припасами (на вид вполне свежими) располагаются едва ли не по линейке. При этом запахи становились всё ярче и разнообразнее... Когда над свиным окороком, лежащим на большом столе, завились жирные зелёные мухи, старшая кухарка, не выдержав, подала голос:

— Опять госпожи поругались...

Госпожи?

Кристофер хотел сказать, что в этом замке есть только одна госпожа, и он даже в страшном сне представить себе не может, чтобы она с кем-нибудь поругалась.

Однако в этот момент она явилась в кухню собственной персоной. И явилась такой, что Кристофер забыл, кто он на этом свете есть. Милли, его нежный ангел, всегда полная глубокого чувства собственного достоинства, сейчас напоминала настоящую фурию. Даже волосы, отчего-то собранные в жёсткий узел на макушке, нелюбимый ею со школы, искрились магией, руки были судорожно стиснуты в кулаки, а сжатые зубы, раздувающиеся ноздри и пылающие алым скулы вызывали желание спрятаться. Как можно дальше.

Да, подумал Кристофер, теперь хотя бы ясно, отчего молоко скисло.

Тем временем Милли, задержав вдох, произнесла:

— Леди Чант желает, чтобы кофе в постель ей подали без гвоздики.

И в этот момент заметила его.

Наверное, Кристофер слишком привык к неприкрытой, искренней, чистой радости жены, встречающей его дома в любое время дня и ночи нежными объятиями, смущавшими случайных свидетелей до глубины души. Видимо, поэтому его так болезненно резанул её гневный взгляд и прямая спина, когда Милли, даже не поздоровавшись с ним, покинула кухню.

Да какого же чёрта?!

Машинально приведя в порядок продукты и на краткий миг проникнувшись жалостью к бедолаге дворецкому, Кристофер не сразу сообразил, что именно услышал из уст жены.

Леди Чант?

Кажется, картина происходящего в замке начала для него проясняться.

* * *

Леди Миранда Чант (в девичестве — Серебринг) была красива той зрелой красотой, которая является неизменным спутником женщин чуть за сорок, следящих за собой в должной мере (и об этом знала), имела деятельный характер (или же попросту беспокойный) и не была слишком отягощена моральными устоями (как и многие в её родном семействе). А также слишком привыкла выносить за скобки все, что её не устраивало.

При таком букете черт она, как ни странно, хорошо и быстро прижилась при дворе японского императора — однако столь же быстро и заскучала: муж, оказавшись в фаворе, был постоянно занят, увлечься было откровенно не кем, а круг знакомств немного ограничен: ко двору не допускали проходимцев вроде братца Ральфа.

И после нескольких лет придворной жизни Миранда принялась путешествовать, в последнее время пользуясь именем и должностью сына там, где не прокладывали дорогу деньги. Кристофер уже подумывал найти ли человека, который следил бы за матерью — чтобы не послужить пропуском на что-нибудь скверное — или встретиться с ней наконец да навесить чар, как вопрос выбора решился сам собой: маменька написала, что соскучилась и скоро будет проездом в старой доброй Англии.

Кристофер переписывался с матерью регулярно, неохотно выдавливая из себя скупые фразы в ответ на её излияния. У них были слишком разные вкусы и взгляды на жизнь, но потерять последнюю связующую ниточку он боялся настолько, что не мог признаться в этом даже самому себе. И вот теперь мать явилась к нему на порог, а он, как последний идиот, не просто про это забыл, но и не успел рассказать жене. Милли с Мирандой недолюбливали друг друга со всей искренностью, на которые были способны свекровь и невестка, о чём Кристофер давно знал, несмотря на то, что обе женщины при редких встречах неизменно держались в рамках приличий. Но оставлять их вдвоём в замкнутом пространстве было, конечно, глупостью.

Что ж, подумал он, теперь следовало поздороваться с матерью и помириться с Милли, очевидно на него обиженной. Мать повстречалась ему первой.

Она ничуть не изменилась с их предыдущей встречи — если том только в том, что касалось супружеской верности. Она по-прежнему была взбалмошна, эгоистична и бескомпромиссна. И была на сносях, к чему Козимо Чант, как она не преминула сообщить, не имел ровным счётом никакого отношения.

— А ко мне имел? — не удержался от колкости Кристофер, сам удивляясь своему цинизму; тем более что их внешнее сходство с отцом и его роднёй не оставляло места для сомнений.

— Мне нужен был ребенок, чтобы твой отец не смог просить развод. Стала бы я... — обиженно отвернулась Миранда, но тут же себя одёрнула, сделавшись печальной: — Прости меня, Кристофер. Но ты уже должен понимать, что люди заводят детей по разным причинам. И это вовсе не значит, что я не любила тебя, когда родила.

У Кристофера в минуты внутренней честности и самоедства были сомнения по этому поводу. Но минуты эти были, заботами любимой жены, не так уж часты, и сейчас его мысли занимало другое:

— Так что вам нужно от меня, матушка?

— Кристофер, защити меня! — Миранда сложила руки на груди в молитвенном жесте. — Ты — Крестоманси, тебе никто не посмеет возразить. Позволь мне остаться в Замке хотя бы до родов! Если твой отец узнает...

— Что будет, если он узнает? — спросил Кристофер, морщась от излишней материной театральности; к тому же, он слишком хорошо помнил, кто был главным в доме, когда они жили все вместе.

Миранда в ответ заплакала, потом начала ругаться, и он с удивлением понял, что ей действительно страшно. Ещё некоторое время они проспорили, и Кристофер сдался. Потому ли, что чувствовал ответственность за мать, или же потому что им с Милли после нескольких лет брака все ещё не удавалось завести собственного ребенка, он не знал.

Попытавшись, наконец, найти Милли, Кристофер понял, что она не хочет его видеть: Замок, подчиняясь желаниям хозяйки (в обход приказов самого Крестоманси), отказался ее выдавать — а рейд по ее любимым местам оказался безрезультатным. За все годы жизни в Замке Милли обижалась считанные единицы раз, и теперь Кристофер был в большой растерянности, которой, правда, не удалось затянуться: его снова вызвали. В дождливый Пятый А, в старом костюме и без малейших шансов поговорить с женой в ближайшее время.

* * *

Разумеется, за проклятую мокрую и утомительную неделю Кристофер начисто забыл о семейных неурядицах — и поэтому факт, что он, возвращаясь, угодил в их с Милли ванную, можно было объяснить только чудом. Или банальным желанием вымыться и согреться: в Пятом А местные жители доигрались с генной инженерией до того, что агент Крестоманси принял результаты мутаций за проявления магии и вызвал его. Опять. И Кристофер всю неделю провёл, удирая от мужика со стальными костями и когтями в ладонь длиной, выстреливающими из окончания пястных костей. И теперь хотел лишь тишины и покоя. Или хотя бы сменить наряд до следующего вызова.

Итак, Кристофер переместился в собственную ванную, не желая видеть никого, кроме родной жены и искренне рассчитывая на любимые тапочки и горячий какао. И с отчаянием понял, что надеждам его было не суждено сбыться: из спальни доносились истерические восклицания матушки, изредка перемежаемые тихими репликами Милли.

Обычно Милли говорила громче: она считала невежливым заставлять собеседника прислушиваться. Если жена начинала отвечать на границе слышимости, пусть даже и не меняя тона, Кристофер знал: она в бешенстве. Прислушавшись, но так и не разобрав слов Милли, он вспомнил свой прошлый визит домой и чуть не взвыл в голос: опять началось! Или не прекращалось.

Тем временем мать, судя по всему, пыталась чего-то добиться от невестки. Прижавшись ухом к двери, Кристофер чуть не упал, где стоял: Миранда уговаривала его жену забрать ребенка себе, когда он родится, чтобы самой спокойно вернуться к прежней жизни. Милли, в свою очередь, кажется, перебирала различные аргументы «против» уже не по первому кругу: Кристофер хорошо знал материно упрямство, с которым та могла повторять одно и то же до предела, за которым оппонент сдавался под напором её глухоты к разумным доводам.

Кристофер уже собрался вмешаться и прекратить этот бессмысленный спор (во-вторых, он не был готов растить чужого ребенка, и, во-первых, жалел нервы Милли, страстно мечтавшей о собственном и неизвестно как выдерживающей беседу спокойно), как возлюбленная супруга управилась сама. Дверь, разделявшая ванную со спальней, вздрогнула — не то от магии, не то от звенящего гневом голоса Милли.

— Послушайте меня, Миранда Чант. Я возьму вашу дочь и назову её своей. Но — запомните это хорошенько — я её не отдам. Вы никогда не увидите её, не услышите и не прикоснётесь. Вы никогда больше не приблизитесь к моей семье и не ступите на порог моего дома, как бы в этом ни нуждались.

Это прозвучало не предостережением, даже не угрозой — но почти проклятием. Кристофера пробрала дрожь, но мать, видимо, так просто было не пронять.

— Дочь? — переспросила она в удивлении, словно не слышала всего остального, что было сказано.

— Уходите, — бросила Милли вместо ответа.

И это была не просьба. Кристофер решительно покинул ванную, готовый при необходимости сопроводить матушку в ее будуар принудительно, но Миранда уже удалилась сама — или почти сама: ощущалось, как Замок подкрепил приказ хозяйки собственной магией.

Милли в изнеможении опустилась на край кровати, словно воздушный шарик, из которого выпустили весь воздух. Кристофер в мгновение ока очутился подле жены.

— Прости, что не вышел раньше, — поговорил он в её макушку, чувствуя себя трусом.

— Напротив, спасибо, что не стал мешать. — Милли, вздохнув, покачала головой. — Ничего хорошего бы не вышло, это был не мужской разговор.

— Скажи, — не сразу решился Кристофер, — ты и правда готова?.. Это ведь не наш ребенок.

— А так ли велика разница? — сквозь навернувшиеся слезы улыбнулась Милли. — Потом мы родили бы ей братика, и был бы полный комплект, — она грустно хихикнула. — Знаешь, я даже имя придумала: Джулия. Как тебе?

— Красивое, — откликнулся Кристофер, думая, что сейчас она расплачется, а потом проспит с полчаса на его плече, как это всегда бывало, когда желание Милли стать матерью складывалось с какими-нибудь обстоятельствами и перехлёстывало через край; отчего-то он сам не так остро воспринимал их затруднения в плане детей, хотя очередное приглашение на крестины иногда неприятно царапало.

Однако жена удивила его, только промокнув уголки глаза краем рукава:

— Не отсылай ее из замка ради меня, пожалуйста. Ей не стоит сейчас путешествовать, это опасно. И ещё... Не сердись, пожалуйста, но я взяла на себя смелость связаться с твоим отцом. Так вот, он уже был в курсе про ребёнка, счастлив как дурак, и утверждает, что ему совершенно наплевать на обстоятельства — дочь его, и точка. Так что всё, что я сказала раньше — это... порыв. И, наверное, попытка привести в чувства твою мать. И...

— Я бы тоже разозлился, — договорил за неё Кристофер, чувствуя облегчение от того, что вернулась его Милли. — Я и разозлился, просто ты успела раньше.

Но... "Взяла на себя смелость..." — и это женщина, которая несколько минут назад, казалось, могла поделиться гневом с десятком Ашет? Пожалуй, стоило всё же извиниться, что он забыл предупредить ее о приезде матери, коль скоро не успел это сделать в прошлый раз.

— Прости меня за прошлый раз, — Милли устроилась головой на его коленях, раньше, чем Кристофер успел заговорить. — Я так сердилась, что даже не уделила тебе внимание. Последнее время я сама не своя, даже не знаю, что такое: стало ужасно тяжело держать себя в руках, а потом твоя мама приехала — и вообще беда. Я собиралась быть образцовой женой Крестоманси, но ты на посту третий месяц, а я уже не справляюсь. Кристофер, я продукты в кухне порчу!

Он рассмеялся, не в силах сдержаться.

— Ты и есть образцовая жена. И справляешься, уверяю тебя, просто прекрасно. Кому бы ещё я доверил вести дела в свое отсутствие? А еда вполне поддаётся обратному превращению.

— Поддаётся! — хихикнула Милли теперь уже совсем весело. — Но я захожу в кухню — и молоко киснет!

— А ещё мясо тухнет и хлеб подгорает! — добавил Кристофер, бесконечно счастливый смотреть, как хохочет жена.

— Приходится возвращаться и исправлять! А там мууууухи! А Габриэль велел разбираться самим — он, мол, орхидеи выращивает теперь, и остальное не его забота!

Кристофер неприлично заржал, представив это в лицах, пока Милли не дёрнула его за нос.

— Кристофер! Есть ещё кое-что.

По правде говоря, в этот момент у него душа ушла в пятки.

— Что? Что случилось?

— Дворецкий попросил расчёт.

Милли выглядела чуть виноватой, словно всерьёз предполагала на себе ответственность за уход этого вечно чем-то недовольного человека. Какое счастье, подумал Кристофер, что не случилось ничего на самом деле серьёзного. Хватит уже. И перед ответом поцеловал жену.

— Туда ему и дорога.

* * *

По счастью, на следующие несколько недель Кристоферу удалось задержаться в Замке, покидая его изредка и не больше, чем на несколько часов. За это время, несмотря на то, что все высшие чины государства, по-видимому, сговорились занимать его крайне интересной перепиской, совещаниями, и прочим, и прочим — так вот, за это время он успел три важных вещи: поговорить с отцом через зачарованное зеркало (и убедиться, что Милли была весьма точна в своей оценке), предельно мягко объяснить матери, что беременность — это ещё не повод целенаправленно трепать окружающим нервы, и главное — нанять нового дворецкого (на этот раз чародея, не имеющего ничего против нового Крестоманси и походя возвращающего продуктам первозданную свежесть). В общем, в Замке установился зыбкий, но все-таки покой.

До одного прекрасного дня.

Проведя накануне весёлые насколько часов (он так и не смог подсчитать, сколько именно), свёрнутые в петлю в Третьем Е, Кристофер проспал до обеда — и не проснулся бы даже до вечера, кабы не панический возглас молоденькой служанки, влетевшей в хозяйскую спальню:

— Началось! Мадам Милли, началось!

— Бетти, — услышал Кристофер ещё сквозь сон, чувствуя, как Милли поднимается с кровати, — беги в деревню, приведи акушерку. И свою мать.

— Хорошо, мэм. На кухне греют воду в большом котле, и я собрала корзинку с травами.

Тут Кристофер вспомнил, что Бетти была принята в Замок позавчера — за смекалку, сноровистость и наличие пяти младших братьев, и сообразил, что именно на этот раз началось. Остатки сна как рукой сняло.

Как до конца дня ему удалось не спятить, Кристофер представлял слабо. Нет, стараниями Милли в Замке не было той испуганной суеты, в его понимании сопровождавшей роды. Но зато была тишина — звенящая ватная тишина, которую, казалось, боялся нарушить даже ветер в саду. От этой тишины Кристофер прятался то в библиотеку, то в кабинет, то даже и на кухню — но неизменно оказывался под дверью спальни, которую занимала его мать.

И сразу вспоминал, что их предыдущий разговор вышел довольно строгим, что она уже немолода и не слишком, как говорила Милли, здорова, что десятая доля женской смертности во этом мире принадлежит процессу деторождения, и так далее, и тому подобное. Даже понимая, что в случае чего он не сможет ничем помочь, Кристофер все равно стащил на кухне серебряную ложку и крутил её в кулаке — чтобы уж точно не вызвали.

Однако, не отваживаясь покинуть замок, он тем более не находил в себе решимости постучать в дверь спальни и справиться о положении дел, понимая, что мужчинам за порог этой комнаты нынче путь заказан.

И так вышло, что, вымотанный временной петлей, тотальным недосыпом и прежде всего нервным напряжением последних часов, в какой-то момент Кристофер присел чуть в стороне от двери и незаметно для самого себя задремал. А когда проснулся, всё уже закончилось. На корточках перед ним сидела Милли, гладила его по волосам и устало улыбалась.

— Можешь пойти познакомиться с сестрой, Кристофер, — предложила она. — Всё хорошо.

И что-то уже в этот момент подсказало ему, что все действительно хорошо.

Так и было. Мать сидела на большой кровати, опираясь спиной на гору подушек, и прижимала к груди невероятно крошечную большеглазую девочку.

— Ее зовут Аврора, — горделиво произнесла Миранда. — Потому что родилась на заре.

И Кристофер понял, что этот ребенок никогда не будет опасаться, что не узнает родителей в парке; никогда не проснётся ночью в одиночестве, будучи болен; никогда не будет бояться забежать в кабинет отца с такими важными, но по-детски глупыми новостями и проблемами. Словом, Кристофер, глядя на мать, неведомым образом знал, что у его сестры будет всё то, чего не досталось в детстве ему самому.

Это было прекрасно, потому что до последнего он боялся, что Миранда откажется от девочки в пользу спокойной и вольной жизни — но как же всё-таки было обидно! Милли, словно что-то почувствовав, незаметно тронула его за рукав, и Кристофер сердито одёрнул себя: он уже не ребёнок, в конце концов, и пора оставить в покое детские обиды.

* * *

И всё было хорошо, что хорошо заканчивалось.

На прошедшие с рождения Авроры две недели Замок Крестоманси словно погрузился в сказку: каждый его обитатель был счастливее и спокойнее, чем прежде; в том числе и Милли, наконец, забыла внезапно нахлынувшую до этого раздражительность, постоянно напевая себе под нос и много времени проводя с девочкой — без малейшей тени собственничества, словно не было ни судорожной просьбы матери Кристофера, ни её собственных угроз в ответ — так возятся с младшей сестрой или племянницей.

Глядя, как Милли укачивает её дочь в тени яблонь, Миранда Чант заметила вслух, обращаясь к сыну:

— Думаю, тебе тоже стоит потренироваться в обращении с детьми, Кристофер. Это пригодится тебе...

— Сомневаюсь, матушка, — как можно мягче ответил он, пытаясь быть вежливым, но при этом не показать, как болезненно кольнуло его это замечание.

— Я не договорила, — в голосе Миранды звякнула не сталь, но льдинка: она не привыкла, чтобы сын её перебивал. — Это пригодится тебе достаточно скоро.

Кристофер поднял взгляд, в котором читалось: "Откуда бы тебе это знать?", но вслух не спросил. Миранда, однако, довольно хорошо его знала.

— Я, конечно, не кудесница, — она позволила себе сухо усмехнуться, — но я женщина. И плохая ли, хорошая ли, но всё-таки мать двоих детей.

— Однако почему ты так решила? — спросил Кристофер внезапно севшим голосом.

Миранда усмехнулась чуть заметнее, но и чуть добрее.

— Мужчины... И всегда вам нужны доказательства! Я наблюдала за твоей женой практически два месяца, и теперь уверена.

— Объясни, — потребовал Кристофер, почувствовав внезапное головокружение.

— Хорошо, — Миранда закатила глаза и начала загибать пальцы. — Ты говорил, она обожает яблоки — но при мне иначе как кислятиной их не называла, сетуя, что в прошлом году урожай был сладким: у беременных меняются вкусы. Она воротит нос от резких запахов, особенно по утрам и до завтрака; может внезапно выскочить из помещения, и никому не позволит себя найти: её тошнит, и это тоже нормально. Часто сидит, вместо того, чтоб стоять, стала спать днём и не бегает по лестницам — ах, спасибо слугам за их болтовню! Ещё, говорят, стала меньше колдовать, но я в этом ничего не понимаю. Наконец, Кристофер, поведай мне вот что: давно ли вы делили постель, как муж и жена?

Смутившись последнего вопроса, словно шестнадцатилетний подросток, Кристофер отвернулся и встретился взглядом с Милли. Кажется, она поняла, что между ними с матерью не слишком приятный разговор, и взглядом спрашивала, нужно ли подойти. Он едва заметно покачал головой. Какой же он муж, если жена читает тончайшие его настроения, словно открытую книгу, а сам он не заметил такие важные перемены, происходившие с ней?

Негромкий голос матери вернул его из размышлений обратно на зелёную лужайку перед замком.

— Мы с Авророй уезжаем послезавтра. И, если тебе интересно моё мнение, я бы посоветовала отложить разговор между вами до того момента. Также я надеюсь, что ты сообразишь, дорогой мой сын, сообщить жене, что догадался обо всём сам и только сам.

Кристофер в недоумении уставился на мать и вдруг понял, что совсем её не знает. Чтобы Миранда Чант заботилась об их с Милли семейном благополучии? Фантастика! Но при том воплощённая в жизнь. Не зная, как выразить благодарность иначе, он склонился в жесте глубокого почтения и поцеловал матери руку. Кажется, она осталась довольна.

Два дня спустя Кристофер понял, что относится к обязанностям Крестоманси с вопиющей безответственностью и что воровать серебряные ложки перед серьёзным событием становится для него дурной привычкой. Он только что проводил мать с сестрой на пароход и пытался проиграть в уме разговор с Милли. Но единственной связной мыслью было материно напутствие: "И не смей начать с "почему-ты-не-сказала-мне-раньше", как твой отец!".

Нет, умиротворённо подумал Кристофер, для своего ребёнка он всё сделает правильно.