На таран (джен)

Иван пошел на таран, как идут на всё ради жизни, крепко держась за штурвал своей послушной машины. Пули пронзали его тело, он скрежетал зубами от боли и чувствовал вкус крови во рту. Дёрнулся в очередной раз: пуля пронзила ему плечо и, пробив насквозь, застряла в обшивке, но штурвал из рук он не выпустил, и только в последние секунды удивился, обнаружив, что попал на того, кто был слеп.

Гилберт в своей воле к победе был абсолютно беспощаден. От его пуль в этом сражении уже было растерзано несколько истребителей, и этот, решивший рискнуть своей жизнью в таране, не должен был стать исключением. Но Брагинскому всё же в отличие от других удалось его остановить, пусть и ценой своей машины.

Удар лоб в лоб оглушил обоих. Скрежет металла. Искры. Боль в груди почти лишила сознания. Грудную клетку будто смяло в кулак. Завывающий мотор возвещал о падении, беспомощность накрыла пилотов ужасающей волной неотвратимости. Глаза в глаза, на миг они встретились взглядами, оскал, растерянность и узнавание. Впереди всё горело, и собственные обугленные руки всё так же сжимали штурвал, но боль почти не ощущалась.

Горящие самолёты летели к земле бесконечно долго и в то же время слишком быстро, кружась и распадаясь, словно разорванный в клочья воздушный змей. Лейтенант Брагинский катапультировался. Взрыв врезавшегося в землю самолёта вспугнул стаю ворон, разбудив притихший лес. Раскрывшийся парашют рвануло вверх и в сторону слишком близко к земле, и он зацепился за верхушки сосен.

Беспощадная сила тянула его вниз и, пока Иван падал, колючие ветки хлестали его по лицу. Рука ударилась о крепкую, но упругую ветку. Сломавшийся сук разодрал до крови плечо. Земля стремительно приближалась. Ломались сучья, на земле взрывались баки с топливом. Боль в ногах ошеломила растерянный падением мозг, отвратительный хруст казался чужим звуком из вне. Брагинский очень скоро оказался на земле, и только глубокий ноябрьский снег смягчил падение.

Окутавшая его тьма была похожа на бесконечность. Безжизненный лес, ледяной холод и боль. Ночью ему показалось, что совсем рядом кто-то стонет. Открыв на мгновение глаза, он увидел лишь луну сквозь поломанные обгоревшие ветки, налившийся кровью диск и такие же звёзды, мерцающие за плотной завесой черного дыма.

— Меня больше нет... — произнёс он в забытьи, погружая обожженные пожаром руки в примятый снег.

Утром туман, окутавший его сознание, рассеялся, и Брагинский медленно и тяжело поднялся. Подволакивая сломанную ногу, он добрался до поваленного дерева и сел на него, рассматривая свои руки. Кровь запеклась на ранах, ожоги вздулись пузырями. Кое-как оторвав зубами кусок рубашки, он перемотал правую руку и завязал узел на запястье.

Было больно, и он знал, что не скоро получится снять перчатки. Шрамы будут пугать людей, их надо спрятать. Шрамы будут показывать, как он уязвим. Лучше не провоцировать врагов и союзников. Он попробовал взять пистолет. Боль мешала согнуть пальцы. Вздохнув, Иван вернул пистолет в кобуру и поднялся. К его конечностям возвращалась чувствительность вместе с болью.

Лес жил своей жизнью. Пожар, к счастью, не перекинулся на остальные деревья. Обуглилась лишь сосна, на которую свалился самолёт Ивана, и молодняк её окружающий. Взгляд Брагинского, остекленевший от боли, вдруг остановился на кресте, изображенном на догорающих обломках неподалёку. Он сквозь боль достал пистолет и снял его с предохранителя. Гилберт... Иван поднялся и медленно подошёл к тлеющему в снегу самолёту. Гилберт лежал на обломках и не двигался. Он был без сознания, лицо его было бесстрастным. Иван редко видел его таким, обычно лицо Гилберта пересекала зловещая ухмылка или яростный оскал. Брагинский сжал пистолет. Ладонь отозвалась жгучей болью, он выпрямился во весь рост, колоссальным усилием заставляя своё покалеченное тело слушаться.

— А это что у тебя, Брагинский? — Гилберт приподнялся на локте, хитро улыбаясь, и провёл рукой по обнаженной спине лежащего на животе Ивана. Среди всех шрамов он выбрал именно этот. Уродливый и крупный. У самой лопатки. Иван точно знал, что он коснулся именно его. За стеной Пётр с Фридрихом играли в шахматы, и Пётр проигрывал партию за партией.

— Это Новгород, удар в спину, когда я пытался отразить набеги с юго-востока. Мне тогда было не больше четырёх... веков.

Иван вспомнил, когда видел его таким: посиневшее лицо мальчика, наглотавшегося ледяной воды. Он сидел над ним и плакал, несмотря на зов князя. Плакал и ругал почём зря. Тряс изо всех сил и бил кулачками в грудь, надеясь, что он очнётся. Тогда он ещё не знал, как трудно убить страну и как легко в то же время.

И сейчас Пруссия вновь предал его. Ивану пора бы к этому привыкнуть. Он направил пистолет в грудь Пруссии, в самое его сердце. Он чувствовал, как другой он садился в самолёт, увешанный снарядами, как, залихватски подмигнув своему механику, он командовал "От винта!" и закрывал крышку кабины. Его самолёт сквозь дым фронтового пекла летел вперёд, туда, где ждало его самое зло. Ждало, чтобы быть уничтоженным.

Пруссия распахнул глаза, он чувствовал, как больно врываются в сердце снаряды. Болевой шок и красная пелена перед глазами всё же позволили ему рассмотреть дуло, направленное ему в сердце.

Иван молчал. Он мог бы сейчас его уничтожить. Как месяцами ранее мог убить встреченного в локальном сражении за высоту его брата. Но он ещё верил в ценность жизни каждого. Верил в то, что не Гилберт и не Людвиг виновны в этом кошмаре, охватившем весь дом, в котором они жили. Они, пережив поколения, смоют кровь со своих рук.

— Найн!⁽¹⁾ — вскрикнул Гилберт и попытался отползти, упираясь голыми обгорелыми руками в покрытые сажей железки, — Иван, найн!

Получив очередной удар в сердце, Гилберт вскрикнул снова, как раненая ворона, и провалился в забытье. Иван опустил так и не выстреливший пистолет и, отшатнувшись, опустился на поваленное дерево. Время летело, как облака, отражающиеся в фиолетовых зрачках Ивана. Солнце клонилось к закату, когда он вышел к опушке леса.

1) Нет

Вернуться к тексту