За бортом (джен)

Девочка бьет неумело, наотмашь, с короткой истеричной попыткой остановить поток колющей правды.

Гектор не знает, в какой из моментов он догадался: в секунду представления — знакомая редкая фамилия, — угадал в чертах лица, в хитром прищуре синих глаз или насмешке губ. Или рассчитал по звездам на обложке знакомого дневника, которого больше не ожидал увидеть.

Равно как и родную дочь.

Барбосса смиренно уступает в споре, оставляя малютку Смит наедине с собственной светлой верой в законопослушного и ученого отца.

Сам же решает — жалеть или нет, что дочь не продала рубин, обеспечивая будущее, а расшифровала древние записи и угодила на палубу несчастливого корабля.

По пиратскому мнению, цена сокровищ выше новых знаний и раскрытия секретов науки.

Но у Карины свои цены и ценности — она же не пират (пока).

Обман вскрывается до жути просто и драматично; чувства вообще не в его духе.

Рукав задирается, оголяя кожу запястья — шрамы не складываются спасительно перекрещенными шпагами, перерезая на неровные части знакомую татуировку, переведенную со звездного неба напрямую в его жизнь.

Девочка даже на краю пропасти остается удивительно внимательной и догадливой.

— Кем я вам прихожусь? — голос едва дрожит на середине; не от страха.

У Карины мягкая маленькая ладонь, но держится она крепко; так, будто уже поняла, как должна была делать это всю жизнь.

— Сокровищем, — Гектор чувствует, как напрягаются голосовые связки в непривычной ласке; такое он не говорил даже портовым шлюхам в моменты опьяненного триумфа счастливого после-разбоя и пред-раздрая.

У нее радужка — ультрамарин успокоенного моря поутру; внутреннее солнце окатывает слезливым блеском детского счастья, обретения отца — и никакого разочарования, что он без звания кандидата наук.

Барбосса помнит такой же океан захлебывающегося восторга у ее матери в глазах и понимает настоящую суть сокровищ, ради которых не жалко и умереть.

Бесценная моя ценность.

Генри замечает в свои семь больше нужного — осуждающие взгляды соседей с заточенными кольями враждебности и завистливые (с)течения слов в разливающемся шепоте за спиной.

За всю их жизнь в тихой деревне Тернеры так и не стали своими; им с мамой так тесно в этом устье — они видят перед собой только море.

Генри замечает буквально в воздухе липкость лживых сплетен, оплетающих лозами их особняк — купленный неприлично быстро у уезжающего богача, он перестал быть проклятым, но остался недобрым и ведьминским.

У Элизабет Тернер — вдове при живом, как утверждает, муже (разве что у нее в голове, несчастная) — в подвале сундуки ломятся от проклятого золота, стынут кровавые ванны (такую красоту не сыскать у Бога, не сохранить без невинно убиенных жертв) и таятся самые жуткие тайны.

Не тронутая ни одним мужчиной, она родила чудесного мальчика спустя девять месяцев, как появилась здесь — с приданым, громким именем и глазами, что видели полмира. Морская богиня и любовница того дьявола, что утаскивает их мужчин на дно к своим питомцам.

Святая, утверждают бездомные, принятые в слуги.

Сумасшедшая, говорят те, кто не верят, что одиночество сможет ее сберечь.

Но неприличная независимость и насмешливое равнодушие к толкам жителей острова оберегает ее лучше всего.

Генри замечает в танцующих тенях у камина приливы и отливы другого моря, что увлекло за собой его отца. Сказка на ночь, рассказанная прерывающимся шепотом честности и надежды, для них с мамой — настоящая правда.

Горизонт неумолимо пуст, но Генри рано учится вместе с матерью просить его запламенеть зеленой вспышкой их света на всех языках мира.

Однажды кто-то отзовется.

Генри замечает, как темнеет ореховое спокойствие в глазах матери и как вихрится у зрачка искристое усталое бешенство, когда она дает отказ руки и сердца очередному жениху.

Элизабет готова окольцевать все пальцы рук, по разу на отправленного восвояси смельчака и глупца, лишь бы все поняли очевидное и непреложное — она уже носит нужную единственно фамилию.

Как и ее сын.

Генри замечает, проезжая в повозке, драку соседских мальчишек на вырубленных из дерева саблях. Поднявшаяся пыль скрывает их из виду, но Элизабет тоже видит нужное — загоревшееся знакомое любопытство в родных глазах.

И Генри замечает, как сквозит строгим металлом привычный ласковый голос матери, когда она недовольно касается ребром затупленной настоящей шпаги его плеча. У нее растрепавшиеся волосы, выцветшие брюки, достойные разве что конюха, и молодая безумным отчаянием улыбка — он клянется, что не видел ее счастливей и красивей до этого.

Слухи поползут, проползут-таки под закрытыми воротами — чокнутая Тернер взялась учить сына фехтованию, но утихнут, как только он обезоружит обыкновенной палкой жестокого задиру, взявшегося бить безоружного побежденного.

Генри замечает в тонкой полоске вырвавшегося из закрытой темницы комнаты света надежду и обещание; в приоткрытом любопытстве двери он видит обессиленные тонкие руки Элизабет, сложенные на сундучке.

Кровь стучит в висках, заглушая беспорядочные мысли, и он боится, что мама услышит стук его бестолкового сердца, удивительно громкого и упорного.

Но удары за ребрами чаще и пугливее ясного звука жизни вокруг — Генри обещает себе догадаться позже.

Тогда, когда мама скажет ему — клетки хуже собственной груди для сердца быть не может.

Генри замечает цепкий взгляд к матери мужчины на пристани; это случается постоянно, он знает, готовясь снова больно наступить наглецу каблуком на ногу, но от того ощутимо пахнет морем, ромом и свободой — в их тихой пристани аромат пиратства сквозит кровью и бедой.

Мужчина смотрит со странным узнаванием и сомнением, чтобы, щурясь против солнца, не выговорить на плохом английском:

— Ваше величество.

Генри замечает мгновенную реакцию матери: легкий поворот головы и знакомые морщинки от улыбки в уголке красивых губ. Элизабет не пугается, не отходит — она томительно долго смотрит, и Генри обещает себе понять, почему в ее взгляде сквозит такая тоска.

И почему она смотрит на грязного преступника как на равного.

Генри замечает, как лениво подкрадывается тревога, радость и предвкушение вместе с течением времени — к десяти.

Стрелки прошедших лет дойдут до назначенного судьбой часа, и сказка матери обратится в быль (лишь бы не боль) в день его рождения — второго или первого, что важнее, он решит сам.

Граница внемирья моря и неба мигает молнией долгожданной яркости, и Генри обрывает песню, чувствуя, как сковывается холодом волнения голос и стучит в горле сердце (точно такое как у отца, он видел, он знает).

У Элизабет путается подол платья, когда она бежит по мокрому песку навстречу силуэту из ее снов или реальности; у Генри путаются мысли и ноги без всякого движения.

Генри замечает объятие, о которых мечтают все, кто ждет на берегу.

Но вот замечают его, и Генри наконец все понимает.