Алекто ничего не чувствует (джен)

Алекто ничего не чувствует. «Мозги и самоконтроль», — так с детства ее учил отец, и она ему очень благодарна. Матери она не помнит, и по этому поводу ничего не чувствует тоже. У кого-то отец, у кого-то мать, у кого-то оба — какая, в сущности, разница? Лорд вообще не помнит ни матери, ни отца, и это не мешает его блестящей деятельности, блестящему мышлению, блестящим идеям.

Алекто дышит ровно и слушает Беллатрикс.

— Пять минут, — говорит Беллатрикс, и это почти как на уроке, почти как в школе, только теперь все по-настоящему. — Ровно пять минут суммарно, после этого люди сходят с ума. Впрочем, зависит от степени сопротивляемости, — Беллатрикс отвлекается на мелькнувший из окна луч, но это просто стекло машины. — От силы и слабости организма, от массы факторов.

Заколдованное перо Алекто делает записи. Пять минут Круциатуса — столько суммарно может выдержать любой человек. Наверное, есть те, кто выдержат шесть. И те, кто сломаются на двух-трех. Всегда нужно внимательно следить за реакциями. И еще нужно самой представлять, что чувствует человек под Круцио. И уметь его переносить.

Алекто немного пугается перед первым Круцио от Беллатрикс. Она понимает, что это вопрос дела, но где Беллатрикс возьмет столько страстной ненависти к ней? Страсти — пожалуйста, сколько угодно. Но ненависти и желания причинить боль? Но у Беллатрикс хватает. Алекто отстраненно отмечает свои эмоции: страх, злость, боль, снова страх. После первого заклинания Беллатрикс рукой убирает прядь волос с ее лица и целует ее — в лоб, как маленькую. Губы Алекто совсем дрожат, и тогда Беллатрикс целует их тоже.

— Ты умница, моя девочка, — шепчет она очень тихо. — Настоящая умница. Не то, что магглы или грязнокровки.

— В аврорате тренируются на мышах, — говорит Беллатрикс уже в полный голос. — Эти придурки не понимают, что нервная и психическая система человека устроены совсем иначе. Особенно, — она поправляет палочку в руке, — психика мага. Мы начнем тоже с мышей, — говорит она и трансфигурирует кубок. Мышь темная, шевелит усиками, пробуя воздух, ее шерстка блестит, прежде чем ее коснется красный луч.

Мышь извивается и пищит, Алекто слегка морщится, надеясь, что Беллатрикс этого не заметит. Но Беллатрикс все замечает.

— Финита, — небрежно говорит она, и мышь пластом падает на пол. — Это отвратительно только поначалу. Ты забыла отсчитать секунды.

В первый миг Алекто кажется, что Круцио сейчас полетит в нее, но Белла лишь поправляет волосы.

— Между фазами тоже необходимо выждать, кстати, — говорит она. — В зависимости от объекта. Как правило, полминуты, не меньше. Эта мышь уже никуда не годится, сделай другую.

Десяток мышей, совы, долгие дни тренировок. Наконец наступает момент, когда Беллатрикс говорит:

— Ты готова. Пробуй на мне.

Тщательно отмеренной ненависти хватает, чтобы бросить Круцио в Беллу. Просто за то, что подставилась под это. Просто за то, что попросила. Как ты могла, дорогая, ведь ты единственная, почти единственная, с кем я этого делать не могу?

Белла бьется в конвульсиях, но не издает ни звука, а когда все прекращается, хрипло просит:

— Воды.

— Ты умница, — говорит она, напившись вдоволь. — Ты, вероятно, меня ненавидишь, — теперь она смотрит на Алекто прямо. Ее темные глаза блестят в свете свечей, и напоминают ей опалы, из тех серег, что отец подарил на шестнадцатилетие. В них не плещется рваная тьма, в них горит то, что Алекто всегда нравилось в Белле — сильная, убежденная в своем праве страсть.

Белла, пожалуй, исключение из правил насчет чувств. Наверное, это то, что люди назвали бы любовью, но Алекто считает, что у нее это восхищение и расчет. И возможность всегда положиться на человека. Конечно, Беллатрикс иногда слишком эмоциональная, пожалуй, это мешает. Но ведь она, Алекто, всегда будет рядом, разве не так?

— Ты пойми, — поясняет Белла, выпив второй стакан. — Если ты смогла бросить в меня, сможешь в кого угодно.

Джеймс откидывается в кресле и позволяет себе две минуты передышки. Любуется Лили, радуется присутствию Ремуса. В соседней комнате Сириус говорит с Регулусом, и гул их разговора прорывается даже сквозь заглушающие чары. Как хорошо, что все закончилось. Кошмар с Авадами был просто кошмаром. Грим исчез, а леди Вега больше не жаждет никого убить или запереть навечно в этом блэковском склепе. Кое-что омрачает эти две спокойные минуты. В другой соседней комнате — Беллатрикс и Алекто.

— Они не будут долго ждать, — читает его мысли Ремус.

— Они вспомнят, кто мы есть, и тогда мы все окажемся в опасности, — добавляет Лили, и в ее голосе смесь волнения и задумчивости. Благоразумие и принципы — вот за что он ее полюбил, но любоваться нужно потом. Он поднимается с кресла.

Взмах палочки, заглушающие, взмах руки.

— Слушайте, у меня есть план.

Это совсем как в школе, только теперь все всерьез. Теперь цена ошибки — не рубины, свалившиеся из песочных часов Гриффиндора, и от этого Джеймсу как-то не по себе.

— Рем, берем на себя Беллу и Алекто. Накладываем хулиганку, аппарируем в Орден. От хулиганки нет щита, они не успеют сориентироваться. Лили, ты пойдешь объяснить все Сириусу с Регулусом и аппарируешь с ними. К нам домой, например.

Она схватывает все на лету, у него трепещет в груди от того, как она всегда все понимает — быстро и правильно. Ремус соглашается, глядя ясно и серьезно. С Ремусом можно куда угодно — Джеймс понял это еще тогда, на первом курсе, когда Рем пошел с ними исследовать замок. Рем боялся, но не своих будущих друзей, не замка и не наказания, а чего-то совсем странного и неясного. Как будто дичился самого себя. Загадка раскрылась только на второй год, и от этого Рем только вырос в его глазах.

— На счет три? — спрашивает Ремус и тут же чертыхается. — Твою мать. Они тоже готовы. Глянь, отражаются в том огромном зеркале.

Они решаются одновременно.

— Плаузус, — слышит Джеймс голос Рема. — Аппарейт.

— Вербозитас, — произносит он сам, направляя палочку на Алекто, и в ту самую секунду понимает — что-то идет не так.

— Империо, — у нее, кажется, даже глаза расширяются от удовольствия. — Не двигайся. Ты пойдешь со мной.

А вот и первая ошибка.

Знакомый рывок в низу живота, объятия с Алекто, и приземляются они на жестком полу в очередном склепообразном доме. Кто вообще сказал, что чистокровные должны жить в этом аду?

Алекто встает, выпутывается из объятий и складок платья, все это можно было бы даже счесть эротичным, и от мысли об этом Джеймса подташнивает.

— Инкарцеро, Акцио палочка.

Алекто деловито отправляет его на какой-то местный пафосный стул, а в доме темно и пусто. Интересно, это их Ставка? Куда разбежались все Пожиратели? С портрета на стене, потирая нос, недовольно глядит какой-то тучный мужчина. Джеймс читает подпись — «Б.Л. Лестрейндж». Хм, значит, вот чей это дом. Интересно, это правда Ставка или Белла дала Алекто право приходить сюда просто по старой дружбе?

Стул стоит у окна, за окном шумят ветки. Алекто присаживается на край стола, стоящего справа у стены.

— Джеймс, давай договоримся, — говорит она преувеличенно бодро, он удивляется и даже пугается перемене, произошедшей с ней: все время в доме Блэков она источала холодный ум, а не эмоции. Договоримся, ха. Отличная договоренность, когда ты связан и без палочки.

— Ты называешь мне пять имен членов Ордена Феникса.

Угу. И после этого ты отправляешь в меня Аваду. Какое все-таки глупое у нас название.

— Какого феникса?

Он смотрит на нее дерзко и насмешливо, кажется, это ее злит. Ага, значит, ее тоже можно вывести. Просто нужно знать как. Она быстро берет себя в руки.

— Серьезно, будешь валять дурака, Джеймс? Мы оба знаем, кто из нас на чьей стороне. Пять имен.

Пять имен, а потом пять смертей, мучительных, с агонией и унижением. Интересно, за кого она его держит? Он догадывается, что наступит сейчас.

— Твой выбор, Джеймс. Круцио.

Ее палочка касается его лба, и вначале ему кажется, что он не чувствует ничего, а потом — что мир вокруг исчез, исчезли Алекто, Орден, Лили и Сириус, Рем и Питер, исчезли Хогвартс и родители, сознание и все воспоминания, и осталась только маленькая светящаяся точка посреди океана боли. Эта точка — он сам, но он предпочитает не думать об этом. Он не замечает, как все прекратилось, потому что боль еще долго гудит в нем. Она ждет, что он будет кричать, что ли? Вот еще.

— Сука, — выдыхает Джеймс и чувствует, что голос его дрожит.

— Смотри, ты уже намного лучше заговорил, — удовлетворенно отмечает Алекто, и на ее губах расцветает странная улыбка.

Джеймс тяжело дышит.

— Ну так как? — Алекто поигрывает палочкой так, будто не темную магию творила, а наливала чай.

— Слушай…

— Имена или мы повторяем?

Тянуть время.

— Я назову одно, — говорит Джеймс, старательно делая вид, что сдается. — Но тебе не понравится.

Алекто глядит вопросительно.

— Элисон Уизерфильд.

Она все равно уже умерла, и ничего не сможет ему возразить. А даже если бы и могла — допустим, он был дезинформирован, мало ли что.

— Хорошо, Элисон Уизерфильд, — удовлетворенно говорит Алекто, и буквы проступают на пергаменте, который она, оказывается, повесила на стену до этого. Надо же, он думал, это имя ее не устроит.

— А еще? Ты назвал одно, еще четыре.

«Шла бы ты нахуй», — думает Джеймс, и взгляд его падает на магическую татуировку на его правой руке. «Up to no good». Они с Сириусом сделали их на спор. У него тоже есть, только вся фраза целиком. Сириус обязательно что-то придумает, они все что-то придумают, чтобы вытащить его отсюда. А пока нужно тянуть время.

— Ты в курсе, что от Круциатуса люди сходят с ума? Так что если ты переусердствуешь, ничего от меня не узнаешь.

Алекто усмехается.

— С ума — это потом. Для начала Круциатус нарушает моторные функции. Сейчас бы ты не смог нормально взять чашку, еще пара повторений — и это останется с тобой навсегда. Еще ты не сможешь взять палочку, потом начнет путаться речь. Такая боль — огромный стресс для нервной системы человека…

Пока она говорит, он лихорадочно думает. Запугивает, конечно. Но не совсем. Преувеличивает. Но тоже не совсем. «Если и выживу, то выйду отсюда инвалидом, — думает он. — Печальная история. Но мы обязательно что-нибудь придумаем. И я непременно восстановлюсь, нужно только выжить».

— Круцио, — снова произносит Алекто, у Джеймса раскалывается голова и он опять проваливается во тьму.

Когда все заканчивается — она говорит, что это было всего восемь секунд, разве? — он дышит куда тяжелее, и у него действительно дрожат руки. Срочно отвлечь ее, срочно выбить почву из-под ног, а то эта сволочь не дает даже отдышаться.

— Алекто, — начинает он по-свойски, как будто они все еще в Хогвартсе. — Объясни мне одну вещь — как ты позволила кому-то собой распоряжаться? Подчинить кому-то свою волю — это разве не унизительно?

Давай же, давай. Где-то же у тебя должно быть слабое место.

Это вторая ошибка — Алекто снова только усмехается и спокойно объясняет:

— Это устроено не так. Совсем не так. Лорд дает возможности. Ты платишь за это своими навыками. Это честно. И это не рабство, как ты, возможно, успел представить. Но вернемся к нашему разговору.

— Ты любила когда-нибудь? — невпопад спрашивает Джеймс.

— Любила, — уверенно отвечает Алекто. — Имена.

— Я назвал тебе имя.

— Это одно. А нам нужно четыре. Впрочем, — Алекто вдруг соображает и стучит палочкой по стене. — Все вы там в одной лодке, это же понятно.

На пергаменте появляются имена Лили, Сириуса и Ремуса.

Ах ты ж сука.

«Нужно убедить ее, что они не там», — первая мысль.

«Она не будет так часто использовать Круциатус, слишком уж роскошная это чара, — вторая мысль. — Вряд ли ей захочется от меня спутанной речи».

— Надеюсь, ты понимаешь, что эти люди — мертвецы уже сейчас.

«И ты — тоже», — зло думает Джеймс.

— И надеюсь, ты понимаешь, — продолжает она, — что мне нужны другие имена. Глаза у меня есть и так, сладкий.

Сладкий, какая пошлость невозможная. Интересно, что она будет сейчас делать? Отчего-то неизвестность пугает даже больше Круциатуса.

— Диффиндо, — вдруг говорит Алекто, проводя палочкой по его правому и левому плечу.

Боже мой, нашла чем испугать. Нюнчик — и тот бросил на пятом курсе Сектусемпру ему прямо в лицо, а Джеймс даже не заметил. Зато заметил Сириус. Но нельзя показать, что он слишком уж доволен.

— Ты потеряешь кровь, и это только усилит твой стресс, в том числе, во время Круциатуса, — сообщает Алекто ему прописные истины, а потом вдруг хватается за левое предплечье. Да, нельзя забывать, что у них там свои татуировки — Волдеморт не забыл выжечь клеймо на каждом своем последователе. «Это не рабство», ага. Кажется, она даже не боится своего повелителя, и когда Джеймс второй раз за день аппарирует вместе с ней, в ее спокойном дыхании чувствуются только гордость и торжество.

Холодный голос Волдеморта, кладбище, обмен, наставленные со всех сторон палочки, — все это реально, но остается позади. Джеймс никак не может поверить, что все обошлось. Что он дома. Что ему так повезло.

— Как ты? — Лили сходит с ума от волнения, легко касается его пальцев тыльной стороной ладони. Лили. Его персональное солнце.

— Мы живы, а значит хорошо, — старается улыбнуться он, скрывая хрипотцу. — Сейчас ты обнимешь, вообще будет отлично.

— Диагносис, — подходит с палочкой Ремус. — Охренеть, Джеймс, она пытала тебя Круцио?

— Черт возьми, да, — не выдерживает Джеймс. — Она говорила, что вместе это было секунд пятнадцать, но чувствовалось, как тридцать. Или как вечность. Это же нормально, Ремус?

— Нормально, — палочка у Ремуса дрожит, когда он накладывает все медицинские чары, которые знает.

Сириус молча сидит на полу, скрестив ноги по-турецки, опустив руки на колени, а спиной опираясь на старый родительский комод.

Поза его обыденна, а вот состояние — нет.

— Нужно ее убить, — уверенно говорит Сириус. — А перед этим пусть тоже отведает Круцио.

Только близким ясно, что его голос и он сам сейчас лопнут от глухой ярости. Все закономерно, он в бешенстве за друга, но Джеймса вжимает в кресло от живого ужаса еще хлеще, чем с Алекто несколько часов назад.

— Бродяга, ты охуел?

— Что? — Сириус поднимает на него глаза — темные, уставшие и совсем больные.

— Мы не будем никого пытать Круцио, — отрезает Джеймс.

Сириус как будто пробуждается из дурного сна.

— Ладно, — соглашается он. — Раз так говоришь — не будем. Но убить ее все равно нужно.

— Я знаю, — подтверждает Джеймс и не может скрыть сожаления. Несколько часов назад он был сам на это готов, а сейчас решимость куда-то исчезла. Оказывается, он не любит убивать. До этого он делал это только в бою, когда не видел другого выхода, а теперь придется целенаправленно выслеживать живого человека, чтобы превратить его в холодную куклу. Джеймс знает, что выхода и сейчас нет.

Так вот, значит, как это происходит, думает он.

Однажды начавшись, война меняет тебя в худшую сторону, даже если, казалось бы, ты борешься за добро, свет, истину и адекватность. Война превращает тебя в чудовище, где бы ты ни начинал. От этой мысли внутри делается холодно и железно. И это никогда не закончится, даже если закончатся все Пожиратели. Однажды начавшись, война всегда остается с тобой.