От Ненависти до Любви - бесконечность (гет)

Сейчас она живёт в Петербурге. Даже странно после того, что было.

Как, наверное, забавно было встретиться именно в этом мрачном, сером, холодном городе. Именно в моём любимом городе. Именно в Петербурге.

Я знаю, что и она любит его. За музеи, историю, архитектуру и «романтику, которой пронизан каждый уголок». Чушь собачья. Здесь всё пропитано кровью, дождём и мраком. Поэтому мне так нравится здесь.

Мысли здесь приходят в порядок. Здесь даже люди не так раздражают, желание перерезать всем глотки будто немного слабее. И можно долго вспоминать что-то из давно минувшего. Эпоху дворцовых переворотов, например. Но чёрт! Там снова была она! Снова вспоминать о ней! Пропади ты пропадом, чёртов город, который она так любит!

Здесь всё о ней: каждый мост, шпиль, барельеф… Нужно быть мазохистом, чтобы вернуться туда, где о ней помнит каждая кофейня и картина в Эрмитаже. Неужели я приехал за этими воспоминаниями? Воспоминаниями о прошлом лете…

Тогда я приехал в Петербург, чтобы отдохнуть и привести в порядок нервы. Я каждый год приезжаю в этот город весной. Почему-то именно в апреле и мае в людях просыпаются тёплые чувства, и они хотят как можно скорее рассказать о них всем. Думают, что это счастье. Это лицемерие и хвастовство. Каждый стремится показать, что его жизнь лучше, блеск в глазах — ярче, а любовь — искреннее и на века. Ни одно чувство не живёт дольше месяца-двух, ни одно.

Я лукавил, и знал это. Мне было известно, что существуют привязанности, которые способны причинять их обладателю боль долгие-долгие годы, больше, чем «всегда». Хотелось забыть о них, но не выходило. Я надеялся забыться в Петербурге.

Но едва я вышел из здания вокзала, как почувствовал, что город меня не ждал. Никогда я ещё не видел настолько голубого неба, оживленного гула и счастливых людей, как в тот год. Я ждал ливень и ледяной ветер с Финского залива, который мог заразить меня какой-нибудь серьёзной болезнью. И тогда я умер бы в Петербурге, как известные поэты и пьяницы, не будь я бессмертен.

Словом, в городе на Неве и болотах творилось что-то странное. В голову уже закрались некоторые подозрения, но убедиться в их верности мне удалось лишь на следующий день, когда я пришёл на набережную. Недалеко находилась Академия художеств, а, как известно, художники и женщины — кладезь зависти, ненависти и других прекрасных эмоций. Поэтому я любил это место.

Но в тот раз на набережной я нашёл лишь целующиеся пары и её. Она ничем не выделялись из толпы: зелёный сарафан — настолько лёгкий и воздушный, что оставалось только молиться, чтобы не подул ветер, — звенящие браслеты и завитые короткие волосы, золотисто-пшеничные, когда на них попадали солнечные лучи. Зачем она это делает? Волосы у неё прямые, и эти кудряшки — обман. Как могла ты, о светлейшее из всех чувств, решиться на такую маленькую ложь?

Она обернулась. Светилась, как новогодняя гирлянда. Но вот её улыбка погасла, и я понял, что меня заметили. Я улыбнулся. Она говорила, что моя улыбка больше похожа на ухмылку и хищный оскал сразу, что её этот оскал раздражает, поэтому я всегда улыбался при виде неё.

Она переступила с ноги на ногу, опустила голову, — её кудряшки забавно дрогнули, — а потом развернулась и зашагала прочь. Так всегда начинались наши беседы.

— Даже слова не скажешь? — догнать её мне не составило никакого труда.

— Ты испортил мне отпуск, — буркнула она, не поднимая головы.

— А ты мне, думаешь, нет?

— Как можно испортить что-то тому, кому ничего никогда не нравится? — она была спокойна, и вывести её из этого состояния мне сейчас хотелось больше, чем посмотреть на ссору попавшейся по дороге компании.

А вот Любовь не могла пройти мимо них. Она резко остановилась неподалёку и впилась взглядом в незнакомых людей.

— Как же ты меня достал!

Ссорились двое, остальные молча наблюдали. Как я понял, скандал посреди улицы устроила девушка, из-за чего — понял не сразу, а только тогда, когда она бросила букет маргариток прямо в воду, предварительно несколько раз размашисто ударив им по лицу молодого человека. Тот зло сплюнул, сказал этой стерве «пару ласковых» и повернулся к друзьям. Барышня, задохнувшись от такого неуважения к своей персоне, звонко топнула ножкой на каблуке и зацокала прочь. Весь вид её костлявой удаляющейся фигуры выражали крайнюю степень недовольства, а голова была оскорбленно поднята вверх, в поисках того, кто утешит её бедную несчастную хозяйку. Из компании за ней никто не погнался. Наоборот, друзья поссорившейся пары одобрительно хлопали и поздравляли с долгожданным разрывом отношений. Сам же парень был темнее тучи. Никогда не понимал, что все находят в заносчивых принцессках!..

Но я должен был быть благодарен судьбе — выражение лица Любви стоило этого спектакля. Она в буквальном смысле раскрыла рот, и теперь очень напоминала рыбку. Кончик носа дрожал, а руки вцепились в подол платья в поисках опоры, иначе девушка бы точно грохнулась на асфальт без чувств.

— Только не упади в обморок от возмущения! — усмехнулся я, сунул руки в карманы джинс и прошёл мимо застывшей Любви.

Может быть, я и ошибся: отпуск был испорчен не до конца. Столько ненависти витало в воздухе вокруг этой компании, что мне даже дышать стало легче. Кто-то ненавидел друга тайно, кто-то ненавидел ушедшую барышню… Даже солнце, кажется, стараясь мне угодить, спряталось за облако.

И только она так и норовила испоганить мне жизнь. Сначала я услышал быструю дробь шагов, а потом её звонкий, возмущенный голос:

— Признайся, это твоих рук дело!

— Моих? Ты же видела, я и пальцем не пошевелил, всё время стоял рядом с тобой.

— Это всё твоё появление! Если бы ты не приехал, они бы…

— Он бы терпел эту дуру ещё какое-то время и был бы несчастен.

— Они любят друг друга!

— Или любили, — я вздохнул. — Позволь напомнить, ваше светлейшиство, что на нас влияют, а не мы влияем; что мы рождаемся из их чувств, а не их чувства из-за нас.

— Не рассказывай мне легенду, что когда-то ты был таким же, как я.

— Не собирался, не для твоих нежных ушек. Ты ведь слышать даже начало этой истории не можешь. Что уж говорить о моменте, когда она застала его в постели с…

— Молчи!

Измены всегда действовали на Любовь, как… Мне всегда было сложно подобрать что-то хотя бы отдаленно похожее на то, что творилось с ней, когда она узнавала о чьей-то измене. Её начинало трясти, она на несколько минут теряла дар речи, а потом впадала в депрессию на несколько дней. То ли это было заложено природой, то ли человеком, то ли характер у неё был такой — я мало знал об этом, но ненавидел это её состояние даже больше, чем приторно-светлое и улыбчивое. Мне становилось её невыносимо жаль, а жалость меня всегда раздражала.

— Нужно их помирить… — бормотала Любовь. Она шла в паре шагов от меня, но я отчётливо слышал каждое её слово.

— Ты можешь просто забыть о них? В конце концов, это нормально, что люди расходятся.

Ещё одна невыразимо противная черта Любви заключалась в её желании помирить всех и вся. Она далеко не сразу могла принять тот факт, что чувства угасли и пара распалась. Самым интересным было то, что буквально на следующий день Любовь находила новый предмет для наблюдения или помощи и охладевала к недавней печали.

Вообще она странная, Любовь. Она отпускала не легко, но быстро. Мне всегда казалось, что она знала что-то, мне неведомое, поэтому не задерживается надолго нигде: старается уехать, едва сведёт около десятка пар.

А ещё я всегда поражался её способности безошибочно чувствовать настоящие чувства — или что-то, похожее на это. Любовь всегда помогала, подталкивала и мирила тех, кто любил друг друга по-настоящему. Те пары, которые она выбирала, в итоге всегда оставались вместе.

— Если бы тебя не было, всё было бы проще.

— Как будто я горел желанием рождаться, — отозвался я.

— Зато мог попробовать измениться. Ты ведь был другим.

— Это просто легенда.

Легенда гласила, что я был рождён Любовью. Что я был голубоглазым, улыбчивым блондином, а моя главная цель заключалась в том, чтобы нести людям свет, счастье и, конечно, эту пресловутую любовь. Я занимался этим достаточно долго. А потом что-то сломалось. Не знаю, то ли мир изменился, то ли дело было во мне, но однажды, решив проверить одних молодожёнов, которые сошлись благодаря мне, я и его жена застали его в постели с другой. Их история закончилась смертью обоих и, якобы, мне это очень понравилось. Тогда волосы и глаза мои потемнели, и я превратился в Ненависть. Чепуха, как по мне. Но отчего-то в груди шевелится маленький клубок там, где должна была быть душа.

Я не заметил, как Любовь подошла ближе. Она только выскочила на дорогу прямо передо мной и, идя вперёд спиной, смотрела мне прямо в глаза своими прозрачно-голубыми.

— А если нет? В легендах есть доля правды. Ты просто сам не хочешь меняться… или уже не можешь. Но если бы…

— О да, как интересно, — с усмешкой перебил я, но Любовь не смутилась нисколько. Как же надоела.

— …если бы ты только попробовал. Это не сложно — дарить радость. Уж точно проще, чем всю жизнь сидеть с сигаретой и… Эй, ты что?!..

Любовь с криком и брызгами скрылась под водой, чтобы вскоре вынырнуть и пронзить моё сердце злобным ледяным взглядом. Я довольно потирал руки.

* * *

С крыши Питер казался по-настоящему неземным. Он будто застыл и не менялся совсем. Да, вместо карет по мостовым разъезжали машины, появились десятки торговых центров, но воздух остался тем же, народ и дома — тоже. Сколько воспоминаний… Сколько всплывало в памяти, когда я так вот просто сидел на крыше и лениво выдыхал сигаретный дым.

Встреча с Любовью, произошедшая днём, уже не казалась мне такой ужасной и такой весёлой. Обыкновенная встреча. Именно обыкновенная. Меня это убивало — каждая наша встреча была похожа одна на другую. Мне это казалось неправильным, но в чём эта неправильность заключалась?

Мы всегда были разными. Всегда будем.

«Ты можешь измениться». Конечно, могу! Это ведь так просто: вывернуть себя наизнанку, срезать всю лишнюю черноту, а потом «ввернуть» обратно. Так просто перешить саму свою сущность. Я понимал, что где-то глубоко-глубоко внутри, глубже, чем Питерское метро, во мне могло остаться что-то от моего прошлого, но даже я забыл, что это могло быть и как оно ощущалось. Странно, что помнила она.

«Ты можешь измениться». Интересно, а почему это я должен был меняться? Почему этого не могла сделать она, или, скажем, Мир? Он почему-то по-прежнему бродит по свету в белой майке и со светло-грустным выражением кислой физиономии наблюдает за происходящим. Потому что никто не может измениться. Никто!..

— Посмотрим, сможешь ли изменить меня ты.

* * *

В Петербурге снова было солнечно и отвратительно светло. Щебетали птички, дул приятный, но не холодный ветерок с Финского — всё, как в лучших романах или фильмах со счастливым концом. Я шёл по улице, изредка ныряя в подворотни и дворы, шёл в никуда. Не преследуя никакой цели, я бродил по Питеру каждый раз, приезжая, и это было моим основным здесь занятием.

Правда, в тот раз цель была, хотя я пытался убедить себя в обратном. Я искал Любовь, мы не виделись с того момента, как я толкнул её в воду. Говорят, противоположности притягиваются. Не знаю, кто это придумал и по какому поводу, но это правило работало так же безотказно, как закон подлости. Поэтому мне не пришлось бродить долго — я встретил её на Дворцовой площади. Одна Судьба знала, как ноги вывели меня туда.

— Снова несёшь свет и радость в массы?

Любовь дрогнула, услышав мой голос, и робко обернулась, будто была ребёнком, которого застукали с мешком конфет. На этот раз на ней было нежно-лавандовое платье, подвязанное под грудью фиолетовой лентой, и я в который раз мысленно обругал себя за то, что уделял слишком много внимания такой ерунде.

— Исчезни!

Любовь косилась на кого-то, стараясь не привлекать внимания. Я не сразу понял, кто был предметом её наблюдений. Вдруг она пошла вперёд, неторопливо, крадучись, и я, конечно, пошёл за ней.

— Ты оглох? Уходи!

— Что за аура ненависти вокруг тебя?

— Около меня ты.

Любовь ускорила ход. Ещё немного и она перешла бы на бег, я даже приготовился к погоне, но она неожиданно затормозила и пошла в другую сторону. Я не собирался сдаваться и так же резво повернулся на пятках — и тут же рухнул вниз. Скользкая, неровная брусчатка встретила меня с распростёртыми объятьями.

— Ой, простите!

— Да ничего. Всё хорошо?

До меня всё дошло в то же мгновение. Человек, за которым следила Любовь, был тем парнем, который расстался с «принцесской» на набережной. Сейчас он держал в объятьях незнакомую ни ему, ни мне девушку. Когда она крепко стояла на ногах, они не разошлись и несколько минут стояли друг против друга, смущенно переглядываясь и улыбаясь. Да быть такого не могло…

Любовь ликовала. Нежно-голубые глаза превратились в сапфиры — так сильно загорелись. Я узнал этот взгляд. Она смотрела так на зарождающиеся чувства.

Я смотрел то на Любовь, то на парня и девушку, и не мог поверить своим глазам. Я отчётливо, даже лучше, чем обычно чувствовал то, что пряталось в их сердцах. В его кипела ненависть. Настолько сильно, что обжегся бы даже я. Она же, наоборот, была счастлива. Они не могли, чисто эмоционально не могли находиться рядом. Почему он улыбался? Почему она смутилась? Они, как я и Любовь, не могли быть вместе.

— Ты молодец! — воскликнула Любовь, вприпрыжку приблизившись. — Я же говорила, что ты изменишься!

— Я? Не мели чепухи, это была случайность.

Да, случайность. Люди не видели нас, но иногда, когда эмоции достигали пика, они могли нас чувствовать. Во время падения я задел девушку, но даже предположить не мог, что это как-то на ней отразится. Такое уже бывало. Люди называют это совпадениями.

* * *

Паша и Арина проводили друг с другом так много времени, что присутствие Любви уже не было необходимым. Но почему-то она продолжала наблюдать за парой. Она преследовала их повсюду: следила с крыш домов, заглядывала в окна, шагала рядом с ними во время их прогулок. Любовь окутала их собой, бережно храня от любых внешних угроз.

Эта её мания меня раздражала. Раздражала так же, как её сладкая улыбочка и вечный оптимизм. Раздражала как очередное платье персикового или нежно-серого цвета. Раздражала так же, как эта идиотская привычка влюбляться в тех, с кем ей не быть никогда — в людей, в смертных; в тех, по сути, кто создал её и кого она теперь должна была оберегать и направлять. Она обманывала себя — ей хотелось испытать то же, что испытывали её подопечные, но я не понимал, почему она попадает в одну и ту же ловушку уже который раз.

Я встречал Любовь в периоды её романтического самообмана. Она становилась ещё более похожа на существо, олицетворявшее всё самое светлое и всё главное в жизни: улыбка не сходила с её губ, глаза горели, она говорила без умолку о предмете воздыхания и часто гадала на ромашке. Я старался её избегать и занимался битвой с внутренними демонами, дававшими знать о себе именно тогда, когда у Любви начиналось «весеннее помутнение».

— Ты мазохист, прелесть моя.

— Не начинай, — буркнул я в трубку.

Я снова сидел на крыше, снова курил. И снова думал. Мысли съедали меня, поглощали, хотя я приезжал в Питер как раз за тем, чтобы от всех них избавиться. Она всё испортила.

— Я просто напоминаю.

— Можно я приеду к тебе?

— Нет, милый.

Я вопросительно выгнул бровь, забыв о том, что моя собеседница не могла этого увидеть. А потом, выдыхая едкий дым, рассеянно слушал её объяснение.

— Меня сейчас нет в мире, всем заправляет мой братец. Так что я, в каком-то смысле, тоже в отпуске. Жаль, что ты не можешь прийти ко мне, вы ведь всегда должны быть рядом с людьми.

— Угораздило родиться чувством…

Мы немного помолчали. Я успел докурить и сбросить окурок вниз с крыши, а в трубке всё ещё слышалось ровное дыхание. Меня оно немного успокаивало, хотя пламя в душе погасить было сложно. Я старался сделать это последнюю неделю, а оно только разрасталось.

— Рассказывай.

— Я превращаюсь в неё. У меня волосы светлеют и… и тату почти стёрлась.

— Почти — это насколько?

— Крыльев у дракона уже нет. Я исчезну… исчезну. Из-за неё.

Война молчала, а потом положила трубку. Я без неё всё знал.

* * *

Любовь сидела на перилах моста, задумчиво качаясь из стороны в сторону. Вот-вот упадёт.

В тусклом свете фонаря её белое платье делало её похожей на призрака, но нежно-персиковая кожа и раскосые глаза того же цвета, что вода Мойки, делали её слишком живой. Настолько живой, что противиться желанию коснуться её становилось всё сложнее.

— Я утоплю тебя, если ты снова скинешь меня в воду.

Голос её звучал тихо и уверенно. Она опустила голову так, что её лицо закрывали упавшие вперёд волосы, но я успел заметить.

— Ты плакала?

Любовь не ответила.

— Из-за Паши? Ты разве не рада? Разве не ты хотела, чтобы у него всё было хорошо?

— Ты не поймёшь.

— Мне, несомненно, доступен менее обширный спектр эмоций, чем тебе, о светлейшая!.. И всё же, расскажи мне…

— Мне больно. Уйди. Уйди, пожалуйста.

Сияние любви исчезало — это был первый признак начинавшейся депрессии. Она сидела, прижимая к себе руки, к решетке перил — ноги, сгорбившись. Она боялась, мёрзла

— почему пришла посреди ночи в этом лёгком платье? — и была сильно расстроена. Не только невзаимностью.

— Уйди.

— Я не уйду.

Я облокотился на перила рядом с ней и, коснувшись её запястья, почувствовал невероятное тепло внутри. Как приятно…

— Расскажи мне, что ты чувствуешь, — попросил я и, не сдержавшись, накрыл её пальцы своими. Она тут же выдернула руку и посмотрела на меня.

— Ты светлеешь.

— Из-за тебя.

— А я — из-за тебя.

Любовь повернулась затылком и приподняла волосы. Корни у самой шеи потемнели. И я понял, что глаза цвета Мойки тоже не были нормой.

— Я совершила ужасное: я попыталась испортить отношения Паши и Арины. Ради себя. Я люблю его.

Внутри невольно дрогнуло что-то, похожее на душу. Я сжал кулаки, но продолжал говорить спокойно, надеясь, что это как-то подействует на Любовь:

— Это пройдет, ты знаешь.

— Я знаю… — бесцветным эхом отозвалась она. А потом подняла на меня глаза, не грустные, не решительные — такие глаза, по которым стало понятно, что Любовь давно смирилась со всем, но в тот момент она «сняла доспехи» и осталась совсем беззащитной, ранимой, — …и я ненавижу мир за это. Почему я, Любовь, я не могу полюбить? Почему я

должна помогать другим, но только не себе?!..

Я поспешно закрыл её рот рукой, другой рукой придерживая плечо. Она испуганно смотрела на меня, а я, наклонившись к ней опасно близко, прошептал:

— Ты — любовь. Светлейшее из чувств. Слышишь? — я убрал руку с её покрасневших и искусанных губ, при виде которых мысли начинали путаться. — Ты не превратишься в меня. Никогда.

— Никогда, — прошептала Любовь.

Я сделал пару шагов назад, намереваясь уйти. Но не мог оторвать от неё взгляда. Любовь осторожно спрыгнула с перил, поправила платье, изредка поглядывая на меня. Будто решая, довериться ли… И как ты до сих пор не догадалась, что для тебя я сделаю всё?

— Никогда…

Я поцеловал её.

Всё это время ждал чего-то, каких-то перемен. Но больше ждать не мог. Наши отношения могли никогда не поменяться, а терпеть и душить в себе любовь к Любви сил не осталось. Мне нужна была только она, я знал это. Знаю уже больше тысячи лет.

Я целовал её.

Любовь дрожала, не то от холода, не то от страха, не то от чего-то ещё. Потом я почувствовал, как маленькие кулачки стучат в грудь. Мне было плевать.

Я целовал её.

Одной рукой обнимая за талию, другой я держался за перила Поцелуева моста. Казалось, стоило мне отпустить Любовь, и я упал бы прямо вниз, в холодные воды Мойки. Любовь удерживала меня в этом мире. Она была причиной моего существования.

Я целовал её.

А Любовь, вжатая мною в эту чёртову железную изгородь, пыталась меня оттолкнуть. По привычке. Последний раз ударившись об меня, её кулачки замерли и разжались. Дрожащие пальцы покоились на моей груди, и даже через плотную ткань я чувствовал их лёд.

Я целовал её. Кажется, Любовь не понимала, что делала, но отвечала мне так же искренне и нежно. Её пальцы, наконец, потеплели…

Любовь меня ненавидела. А я, Ненависть, любил её. В тот вечер мы потеряли головы, чтобы потом, вернувши их, думать лишь друг о друге. Нет, не знаю, о чём или ком думала она. Но я думал только о ней. Как и тысячелетия до.

Сегодня я тоже в Питере. Вот тот мост, названный так символично — место, где я осмелился её поцеловать. Впервые за время нашего многовекового знакомства. Я хорошо помнил и её тепло, и её шершавые губы, и звонкое жжение от пощечины. И её неискреннее в тот момент, задыхающееся: «Я… тебя… ненавижу».

Мы не виделись с той ночи. Она уехала утром, и мы не пересекались боле. Я проводил время в компании Войны, изредка играл со Смертью в боулинг и был одинаково молчалив со всеми. Войне это не нравилось, я видел, но она понимала меня и не лезла с расспросами или утешениями. Целый год я жил мыслями о ней. Потом узнал, что она приехала сюда и, судя по слухам, надолго.

Лучше бы не было того поцелуя. Он вернул мне тату и чёрные волосы, но окончательно забрал волю и сердце. Жизнь без сердца, без души — уже даже не жизнь какая-то. И без неё.

— Снова будем портить друг другу отпуск? — раздаётся робкий вопрос справа. — Если я скину тебя в воду, ты тоже меня задушишь?

— У тебя не получится.

Любовь не изменилась. Только вместо платья были джинсы и длинная дымчато-розовая туника, да одна косичка в копне золотисто-пшеничных волос.

— Я хотела сказать, что я тебя ненавижу.

— Я это уже понял.

— Нет, я правда… Я честно тебя не лю… ненавижу.

Я посмотрел на Любовь. Она хмурила тонкие бровки, прятала взгляд и боялась, что я разгадаю её секрет. Мне хотелось смеяться, но я только улыбнулся.

— Без проблем. Ты не можешь влюбиться по-настоящему, я знаю. Тем более в Ненависть.

— Вот именно.

— А ещё ты не умеешь врать.

— А я тебе и не вру! — она резко подняла голову и посмотрела на меня с вызовом.

— Хочешь проверим? — предложил я с усмешкой и наклонился к ней.

Наши лица снова оказались очень близко…