Зависть (джен)

Утро началось тише обычного. И гораздо позже, судя по тому, что солнце заливало постель, и сделалось совершенно невозможно спать дальше. Обычно герцогиня ГормЛэйт просыпалась от детского крика, смеха или топота, а то и от того, что шестилетний Мир — в до безобразия грязных рубашке и штанах — забирался к ней в кровать и прижимался к ней всем телом и шептал, как сильно он её любит. Иногда Мария ГормЛэйт считала это весьма забавным, но чаще — злилась. От бессилия или просто от невероятной усталости — герцогиня не знала. Несносный мальчишка поднимался в такую рань! Мария уж и сама жалела, что так рано будила его, когда он был совсем крохой. Возможно, в противном случае, он давал бы ей высыпаться по утрам. Миру было бесполезно что-либо объяснять — либо был слишком мал, либо просто пошёл характером в своего бесподобного батюшку. Второе было куда вероятнее. И куда безрадостнее. Мир носился по всему дому, играл со своим ручным волком — о ужас, как только герцогиню угораздило разрешить ему обзавестись таким питомцем, — отвлекал от работы слуг, постоянно куда-нибудь врезался, что-нибудь ломал, разбивал и крушил на своём пути, громко смеялся, говорил много, сбивчиво и совершенно не по делу, ласкался, требовал поцелуев и объятий и постоянно влипал в разного рода неприятности.

Да уж... В последние шесть лет Мария ГормЛэйт и забыла почти, что такое — тишина в собственном доме. И что такое порядок — тоже. Оловянные солдатики, разные деревянные фигурки, куча детской одежды и вообще всего, до чего мог дотянуться Мир в свои шесть лет — тут стоило заметить, что для своего возраста он был довольно высоким ребёнком, к тому же, с удовольствием превращающим в самодельные лестницы всё, что только было возможно — валялось на полу, на стульях, на красивых вазах, выписанных с далёких уровней Ибере, часть из вещей была безнадёжно испорчена, а сам виновник беспорядка лишь виновато улыбался и старался обнять Марию ещё крепче обычного, прятал лицо в её ладони и украдкой следил за её реакцией.

Мир был очарователен и пользовался этим совершенно бессовестно. Когда хотел улизнуть от занятий, когда что-нибудь натворил, когда что-нибудь натворил Магн, когда хотел сладкого, когда просто жаждал внимания. К огромному стыду Марии ГормЛэйт, по большей части этому чертёнку удавалось её разжалобить.

Герцогиня вдруг забеспокоилась. Тишина в доме могла означать, что с этим неуправляемым ребёнком что-то случилось. В прошлый раз так тихо было только тогда, когда Мир с самого утра отправился гулять куда-то в лес, умудрился там свалиться с обрыва — благо, было невысоко — и сильно поранить ногу и получить огромную ссадину на лбу. А год назад, когда они ещё жили на Увенке, оказалось, что Мир тайком пробрался на отцовский Сваард (после Мир категорически отказывался говорить, через какую щель между уровнями он умудрился пролезть), наткнулся там на какое-то чудовище из первозданных творений императрицы, едва не оказался убит ей, но вполне удачно сбежал, и если бы Арго не схватил сына в самый последний момент за шиворот, вероятно, свалился бы в Тэгерт, бурную магическую реку. Герцогиня до сих пор вспоминала тот день с содроганием. А здесь, на осколке старого Ибере, могло случиться что-нибудь ещё более плохое.

Мария тут же вскочила с кровати, наскоро привела себя в порядок, даже не обратив внимания на то, какая именно одежда лежала рядом с ей кроватью, в какой-то момент всё это стало для неё совершенно неважно, и едва не выбежала из своей спальни. В груди образовался комок, сковавший дыхание, а руки задрожали от волнения. Герцогиня готова была молиться всем богам Ибере, чтобы Мир только остался жив и не покалечил себя. И готова была простить очередное разрушение в своём доме и любой беспорядок, который только мог учинить Драхомир — только бы с этим маленьким сорванцом ничего не случилось.

На этаже тоже было тихо. Мария ГормЛэйт чувствовала себя непривычно испуганной. Если Мира не окажется нигде в доме, придётся связаться с мужем, сказала себе герцогиня. Она не имела никакого права рисковать жизнью сына, и её бесконечные ссоры с Арго Асталом не имели никакого отношения к Драхомиру. Тот не был виноват в том, что отношения взрослых людей трещат по швам с того самого дня, как только они познакомились друг с другом. По правде говоря, иногда Марии казалось, что разводиться с Арго она начала ещё до того дня, как они сыграли свадьбу. Это было... грустно. Но Мир уж точно не был виноват.

Когда-то давно кто-то сказал юной ГормЛэйт, что спутника жизни себе следует выбирать исходя из цвета крыльев. Своих и его. Кажется, тогда ей даже принесли целую энциклопедию по сочетанию цветов крыльев — Мария тогда не обратила на подобное внимания. Впрочем, крылья Арго она увидела уже позже. Гораздо позже, чем они познакомились. И даже — гораздо позже, чем стали жить вместе как муж и жена. А он сам... Да не исключено, что даже не знал о том, что существует какая-то книга с предпочтительными сочетаниями цвета крыльев. Да и когда его волновало подобное? Он и первозданных чудовищ не считал особо важными — уж не важнее себя, это точно.

Когда герцогиня уже спускалась по лестнице, она услышала, как в музыкальной зале кто-то медленно играет на фортепиано простенькую песенку. Примерно такой сложности, чтобы её мог исполнить шестилетний ребёнок, с которым уже год как занимались музыкой. Что-то вроде астарнских маршей, которые она на дух не переносила. Больше них из музыки она не любила разве что застольные песни, что пелись на пирах её мужа. Мария ГормЛэйт больше любила органную музыку. Только разве кто-нибудь слушал её мнение на астарнских уровнях?..

Ритм песенки, звучавшей из музыкальной, то и дело нарушался. Неопытные пальцы не раз нажимали не те клавиши, из-за чего слушать становилось едва возможно. Оттенков и штрихов тоже не было — громкость звуков была неровной, слабые доли часто звучали куда более резко, чем следовало. И только из-за того, что мелодия была довольно проста и незатейлива, герцогиня могла понять, какой сейчас счёт.

Раз-и... Запинка. Фальшивая нота. Два-и-три-и — всё в одну кучу, слишком быстро и смазанно. Четыре. Запинка. И-раз... И снова. И снова — фальшь. И Марии безумно захотелось подойти ближе, посмотреть, как играет её сын — теперь-то герцогиня в этом не сомневалась — и, наконец, начать считать вслух, если уж Мир без этого с ритмом не справлялся.

Дверь в зал оказалась приоткрыта, и Мария вошла, стараясь ступать как можно бесшумнее, хотя сама не знала, для чего именно. Чтобы не сбить настрой? Вряд ли... Это редко её останавливало. Здесь оказалось светлее, чем герцогиня ожидала — обычно портьеры были задёрнуты, потому что от солнца у неё начинала болеть голова, да и света от свечей всегда было достаточно. Когда-то на Увенке в музыкальном зале её дворца мог поместиться, наверное, целый оркестр. И, конечно же, люди, которым предстояло их слушать. Огромные комнаты, огромные потолки — всё, как любил Арго. На осколке подобный размах едва ли мог быть возможен. Впрочем, тем оно и лучше — герцогиня иногда казалась себе ничтожно маленькой на Увенке, и это её, если честно, не слишком-то радовало. Тут всё было несколько изящнее, тоньше, и, по правде говоря, Мария никогда раньше не любила место, где ей приходилось жить, столь сильно, как сейчас. На Увенке всё было не так — слишком жарко, слишком солнечно, слишком шумно. А ещё там приходилось встречаться с графиней Катриной не реже, чем раз в два-три дня.

Играл на фортепиано действительно Мир. Играл старательно, сосредоточенно, с вниманием — на какое только был способен — вглядываясь в ноты, а потом снова утыкаясь носом в клавиатуру. Не нужно смотреть на клавиши, сказала себе герцогиня. Нужно как можно скорее отучить его смотреть на клавиши, сказала себе герцогиня. Иначе это... Не совсем то, что необходимо.

Мира обычно было не подтащить к инструменту. Он постоянно вертелся, пытался заглянуть под крышку рояля, выковырять какую-нибудь клавишу, чтобы посмотреть, как всё работает, не мог и секунды усидеть на одном месте, и приводил в бешенство всех гувернёров, которых герцогиня ему выписывала, бесчисленными вопросами, а так же совершенным неумением слушать и сосредотачиваться. Но сейчас... Сейчас он даже почти не ёрзал. И совсем не отвлекался. Даже её не увидел, хотя обычно замечал сразу, словно почувствовав. Замечал, тут же соскакивал со стула, в одну секунду позабыв обо всех своих занятиях, и бросался, чтобы она поцеловала его в белокурую макушку.

Арго сидел за инструментом, а Мир у него на коленях. Не то чтобы Марии нравилось, что сын сидит боком, лишь наполовину развернувшись корпусом к клавиатуре, но то, что Мир сидел больше десяти секунд, не вертелся, не верещал, не пытался говорить о каких-то своих глупостях само по себе было удивительно. Возможно... дело было в марше?.. Герцогиня ненавидела астарнские марши, как что-то отвратительное, недостойное, слишком уж примитивное, но... Возможно, Миру они нравились? Если так, то это было неудивительно — он всё-таки был ребёнком своего отца. И похож на него больше, чем Марии хотелось бы.

— Поставь-ка третий палец на ми бемоль, — сказал Арго, и сын тут же нажал на клавишу. Только не на ту. — Ми бемоль несколько правее.

Герцогиня даже позавидовала умению мужа заниматься детьми. Впрочем... У него к моменту рождения Драхомира уже было много детей, с которыми он занимался, которых любил, которых учил тому, что сам знал. И это были его дети. Точнее — его кровные дети, потому что Мария всегда считала Мира своим сыном даже учитывая его происхождение. В конце концов, она не была виновата в том, что родить ей так и не удалось. Впрочем, роди она его сама — может, и понимала бы лучше? А делить сына с Арго герцогине иногда совсем не хотелось. Это её сын тоже, твердила она себе ночами, когда не могла уснуть. Это её сын в первую очередь, потому что это она не спала ночами, когда он плакал, потому что это она заботилась о нём, когда он болел, обнимала и целовала, когда он плакал, потому что это она проводила с ним в день больше времени, чем Арго, приезжая раз в неделю к ней на осколок.

И Марии совершенно не хотелось, чтобы муж приезжал даже раз в неделю. Совершенно не хотелось, чтобы он смеялся с сыном, играл — потому что сама она чувствовала себя слишком уставшей, чтобы смеяться, а играть в эти шумные игры совсем не умела. Да и терпением должным — что уж скрывать это — не обладала. И сердилась, раздражалась в те моменты, когда достаточно было просто обнять. И сама понимала, злилась на себя и... Снова на сына. Эта зависть к мужу порой не давала герцогине ГормЛэйт жить спокойно, лишь растравляя душу.

И Арго, и Мир были похожи — в движениях, в повадках, в привычках, в жестах. Словом — во всём, что только можно было вообразить. Только вот у мужа Марии волосы вились лишь чуть-чуть, едва заметно, а у Мира — прямо кольцами, золотыми (такого же цвета, что и у отца, и такие же мягкие) спиралями. А Мария?.. И сложение другое, и двагалась она иначе, а волосы и вовсе были жёсткими и чёрными.

А крылья у Мира опять были грязные... Опять набегался где-то. Крылья его пачкали рубашку Арго, алую, как и всегда, но тот, кажется, и вовсе не обращал внимания на подобные мелочи. А Мир сидел, прижавшись к отцу и старательно нажимал на клавиши, как говорил ему отец. И ни на что не отвлекался. Босые ноги тоже были грязными, и рукав рубашки разорван.

Должно быть, её недовольство стало слишком очевидным для того, кто столько тысяч лет имел дело с магическим подсознанием, потому как Арго обернулся, посмотрел на первую жену чуть насмешливо и ссадил Мира с колен. Тот сначала недовольно посмотрел на отца, даже топнул ногой и попытался заставить встающего со стула Арго Астала, сесть обратно, но потом вдруг посмотрел в сторону двери. Улыбка сразу же озарила лицо шестилетнего Драхомира.

— Мама! — тут же воскликнул Мир, и кинулся к Марии.

Не успела герцогиня сказать и слова, как сын обнял её. Прижался к ней столь крепко, что сейчас его едва возможно было бы отцепить. Мария ГормЛэйт чувствовала горячее дыхание Мира на своих руках, чувствовала, как его маленькие руки обвивают её. Сразу же стало как-то легче. Намного легче.

«Словно камень с души свалился» — кажется, так говорят про это чувство невероятного облегчения? Драхомир любил её, любил свою маму, и, увидев её, сразу побежал обниматься. Даже учитывая то, что с отцом ему было гораздо интереснее — уж это Мария видела. Прекрасно видела. Не слепая, всё-таки. Или слепая? Раз думала, что Мир любит её меньше, чем своего отца?

Герцогиня провела рукой по спутанным светлым кудрям сына и улыбнулась. Утром она беспокоилась и сама молилась только о том, чтобы Мир был жив, чтобы с ним ничего не случилось. И он оказался жив, здоров, даже весел — с ним всё было в полном порядке. Разве не следовало благодарить за это всех богов и первозданных, о которых она вспоминала там — в своей спальне?..

А Арго тихонько посмеивался. Над всей ситуацией. Над ней в каком-то жутком лиловом платье, которое, кажется, случайно, попало в её спальню, над реакцией Мира, заметившего мать, над... собой тоже? О, Арго иногда смеялся и над собой тоже. И редко обижался, когда смеялись над ним самим, это Мария признавала.

А ведь он прекрасно знал об этой её зависти к нему, подумала Мария ГормЛэйт. Знал или, по крайней мере, догадывался. Да — догадывался. Как и всегда. И всё равно приходил, смеялся, поддразнивал её и снова смеялся. Как будто в его жизни не было ничего важнее этого самого веселья, которое Мария иногда уже ненавидела. Арго ведь всегда был гораздо более проницательным, чем казался.

— Ты уже выгуливал Магна сегодня, Драхомир? — спросил он негромко.

Для себя — негромко, поправила Мария свой внутренний голос. Это для себя он говорил негромко. Но Арго даже шептал громче, чем герцогиня говорила обычно. Его всегда было слышно слишком хорошо. Его громогласность раздражала ГормЛэйт, когда им приходилось жить вместе и спать в одной постели. Да что уж там — её это раздражало ещё тогда, когда они просто танцевали на каком-то празднике Ибере...

Мир, услышав слова отца, что-то недовольно проворчал и насупился. И изо всех сил вцепился в материнскую юбку. А потом задрал голову вверх — посмотреть, не сердится ли она на него. И Мария обняла его в ответ. Прижала к себе. С мужем она поговорит позже. За завтраком, за обедом или ещё когда-нибудь. Не сейчас.

У Арго Астала было много детей. И все его любили, восхищались, даже обожали. Но у Марии ГормЛэйт был только один сын, Мир, и ей совершенно не хотелось делить его любовь с мужем. Да и вообще — с кем-либо.