Самый худший пациент (джен)

По дорогам гнать и гнать,

Подставив ветру лицо;

Смеяться — никто не должен знать,

Что тебе не повезло;

Звонить по мобильному всем подряд — всем! -

И не дождаться гудков;

А ночью метаться в клетке из стен

С ключами от всех замков…

Animal ДжаZ, “Как дым”

В приёмной пункта оказания бесплатной травматологической помощи было, как всегда, шумно: трудно ожидать от людей с травмами самой разнообразной степени тяжести и болезненности, что они будут вести себя тихо и примерно, ожидая, пока их примет дежурный хирург-травматолог. Олаф Кальдмеер перевёлся сюда из престижной дриксенской клиники около года назад и уже успел привыкнуть к обычному уровню шума, по его изменениям определяя, когда приводили кого-то с серьёзными повреждениями, которыми следовало заняться в первую очередь. В данном случае резкое оживление и весёлые возгласы за дверью кабинета могли означать один из двух вариантов. И поскольку первым из них было внезапное чудесное исцеление всей очереди поголовно, по поводу чего люди и устроили в коридоре внеплановый дебош, Олаф был склонен предполагать второй. Который вскоре и подтвердила медсестра, приоткрывшая дверь и сообщившая:

— Доктор Кальдмеер, там ваш любимый пациент явился!

"Любимый пациент" был скорее персональный головной болью, посланной доктору не иначе как за прегрешения, совершённые им в прошлой жизни — потому что в этой он за собой настолько тяжких проступков припомнить не мог. Олаф привычным жестом потёр шрам на щеке и сказал:

— Если он там не истекает кровью, пусть ждёт своей очереди, как все остальные.

Медсестра открыла было рот, чтобы что-то сказать, но не успела — дверь распахнулась полностью, впуская широко улыбающегося смуглого черноволосого человека, вопреки вечерней прохладе одетого в майку. Учитывая тянущуюся за ним по полу кровавую дорожку и старательно удерживаемую на весу правую руку, обмотанную насквозь пропитавшейся кровью рубашкой, улыбка должна была казаться более чем неуместной, но почему-то не казалась.

— К сожалению, мой дорогой доктор, я действительно истекаю кровью, так что, надеюсь, ваша добродетель и стальные принципы не позволят вам оставить меня без первой помощи, — с этими словами постоянный пациент травматологии Ротгер Вальдес честно попытался скорчить страдальческую мину, но выходило это у него откровенно плохо.

— Что вы на этот раз с собой сделали, Вальдес? — устало вздохнул Олаф, натягивая стерильные перчатки, в то время как пациент вольготно расселся на кушетке, закинув ногу на ногу. — И сядьте нормально, мне надо вас осмотреть.

— Я ничего не делал! — притворно возмутился Ротгер, принимаясь вместе с доктором разматывать окровавленную рубашку — больше мешая, чем помогая, за что в конце концов и получил от хирурга по уцелевшей руке. — Я, можно сказать, выполнял свой гражданский долг.

— То есть опять гонялись за каким-нибудь грабителем, не имея ни ордера на арест, ни оружия и даже не будучи при исполнении, — расшифровал Олаф, окидывая профессиональным взглядом ножевую рану на предплечье пациента и прикидывая, сколько швов на неё придётся наложить.

— Не за грабителем, а за наркодилером, — Вальдес даже не поморщился, когда медсестра воткнула ему в руку шприц с анестезией. — Он из банды, которую мы в прошлом году восемь месяцев обхаживали, пока накрыли. Кто-то слил информацию, так что вся верхушка группировки успела смыться, прихватив товар, нам достались только мелкие сошки. А теперь он разгуливает по городу прямо у меня перед носом — не иначе как испытывая страстное желание отдаться в руки правосудия, так что я просто не мог не поощрить такое стремление раскаяться!

Кальдмеер на секунду оторвал взгляд от иглы, в которую уже вдевал нить, и успел поймать мгновение, когда хищный оскал на лице раненого вновь стал привычной широкой улыбкой. Охотничья ярость в глазах потухала не так быстро, но Вальдес, кажется, и не стремился прятать её от Олафа. Доверял или же просто не видел причин притворяться?

— Поймали его? — помолчав немного, всё же спросил хирург.

— А как же! Неужели вы во мне сомневались? — ухмыльнулся пациент.

За всё время их знакомства доктор Кальдмеер не раз сомневался в наличии у Вальдеса здравого смысла, тормозов и чувства самосохранения. Но вот в способности Ротгера догнать и поймать того, кого он изберёт своей добычей, не усомнился бы ни на мгновение.

— Перестаньте вертеться.

* * *

Впервые Ротгер Вальдес появился в этом травмпункте полгода назад. Вернее, сперва он весьма эффектно появился перед Олафом, внезапно вырулив из ворот частной клинической больницы, находящейся неподалёку от травмпункта. Врезавшись в Кальдмеера на полном ходу и не устояв на заледенелой тропинке, Вальдес упал и сломал руку. Позже Олаф подумал, что его жизнь была бы куда проще, если бы он сразу догадался отправить неуклюжего прохожего обратно туда, откуда тот только что вышел — эта частная клиника претендовала на звание самой лучшей в городе, а раз уж парень мог себе позволить прийти туда на приём, то весьма далёкие от либеральности цены не должны были стать для него проблемой. Но тогда Олаф торопился на работу, которая как раз и заключалась в помощи травмированным людям, к тому же чувствовал себя несколько виноватым в случившемся, невзирая даже на то, что Вальдес, забывший снять бахилы на выходе из клиники, наверняка упал бы где-нибудь и без посторонней помощи. Как бы то ни было, роковое решение было принято, и Олаф Кальдмеер обзавёлся худшим пациентом за всю свою врачебную практику.

Травмпункт был бесплатным, получал довольно скромное финансирование от государства и оказывал первую помощь всем в этой помощи нуждающимся. Ключевым словом здесь было — “первую”, за дальнейшим лечением людям — если, конечно, их травмы не требовали госпитализации — полагалось обращаться уже к специалисту в больнице по месту жительства, или в любой другой клинике, если собственная участковая им чем-то не нравилась. Поэтому, отправив широко улыбающегося и без умолку болтающего пациента на рентген (“О, а туда же нельзя с металлом, да? Как хорошо, что я всё-таки вытащил тот пирсинг из языка. Хотя это же всего лишь рука, он бы, наверное, и не помешал. А у вас когда-нибудь взрывались рентген-аппараты из-за металла? Вот у нас был один весёлый случай на работе…”), а затем упаковав повреждённую конечность в гипс, Олаф рассчитывал, что больше они не встретятся.

Возможно, ему стоило насторожиться, когда перед уходом пациент лучезарно улыбнулся и заявил:

— Кстати, меня зовут Ротгер Вальдес. До встречи, доктор!

Наверное, он должен был удивиться немного сильнее, когда Вальдес заявился спустя всего полторы недели и, неведомым образом миновав обычно отсеивающую такие случаи регистратуру с донельзя суровой дежурной медсестрой, радостно потребовал снять ему гипс, потому что “работа не ждёт”.

Должно быть, Олафу следовало ещё тогда доходчиво объяснить нахальному пациенту, что снятие гипса, равно как перевязка, осмотр и медицинские консультации по поводу травм не входят в понятие “первая помощь”. Но вместо этого слегка опешивший Кальдмеер довольно резко отчитал Вальдеса за безалаберность и безответственность, предельно доступно объяснив, что прийти снять гипс тот сможет не раньше, чем через две недели. И совсем забыл при этом уточнить, что приходить за этим надо вовсе не к нему.

Так что спустя две недели Ротгер пришёл снимать гипс. А спустя ещё одну — еле приковылял, одной рукой держась за стенку, а другой — зажимая пулевое ранение в правом боку. Вот тогда-то у него, наконец, и возникли проблемы с дежурной медсестрой. Поскольку люди редко планируют заранее обстоятельства, при которых они получат травму, даже предъявление в регистратуре документов не являлось обязательным требованием. Что было обязательно — так это обращение в полицию, если совершенно очевидно, что травма была получена не в результате несчастного случая. Так что в тот день Олаф, вышедший из своего кабинета, чтобы сделать небольшой перерыв, услышал примерно следующее:

— Молодой человек, у вас огнестрельное ранение, мы обязаны известить полицию!

— Вы не можете отказать мне в помощи, я тут, между прочим, кровью истекаю!

— Да никто не отказывает вам в помощи! Но было совершено преступление, если на вас кто-то напал…

— Да какое преступление, я просто неудачно сходил в тир, у меня, знаете ли, врождённое косоглазие, осложнённое криворукостью…

— Не заговаривайте мне зубы!

— Разве ваша совесть позволит вам просто дать мне умереть здесь, прямо на ваших глазах? Эта рана наверняка смертельна. Я уже почти вижу свет в конце тоннеля…

— Проводите его в кабинет! И позовите доктора Кальдмеера, у него, кажется, был перерыв…

— Не стоит, я уже здесь.

А потом Кальдмеер молча оказывал необходимую первую помощь, а Вальдес стоически это переносил, что удивительно — тоже молча. И даже когда закончивший перевязку доктор напомнил о необходимости заявления в полицию — после чего пациенту настоятельно рекомендовалось сразу же поехать в больницу, — Вальдес какое-то время продолжал молчать. А затем неохотно выдал:

— Нет необходимости, полиция уже здесь.

Вот после этих слов доселе невозмутимый Олаф всё-таки взорвался. Потому что сотруднику полиции, получившему ранение, полагалось обращаться в лучший государственный госпиталь, где для этих сотрудников существовало целое отделение, финансируемое за счёт того же государства — и, в отличие от маленького травмпункта, весьма щедро финансируемое, — имеющее в своём штате лучших врачей в стране и предоставляющее полицейским свои услуги совершенно бесплатно. Потому что сотруднику полиции, получившему ранение, вообще следовало бы быть более ответственным: к примеру, немедленно связаться со своими коллегами — чего Вальдес, очевидно, не сделал, иначе давно был бы уже в больнице. Потому что было вообще странно, что сотрудник полиции каким-то образом оказался с преступником один на один — а если это было не так, то, как уже было сказано, Вальдес сейчас был бы в больнице со своим ранением. И если он погнался за преступником в одиночку — то это глупо и непрофессионально. А если каким-то образом просто случайно столкнулся с этим преступником — то было ещё более глупо и непрофессионально с его стороны не вызвать подкрепление и — смотрите выше — не отправиться после этого в больницу!

Надо сказать, все эти нотации, невзирая на раздирающее доктора возмущение, были прочитаны с тем самым леденящим душу спокойствием, которое в своё время вселяло невыносимый ужас в сердца юных стажёров и практикантов, обучавшихся под руководством доктора Кальдмеера. Однако Вальдес реагировал как-то не совсем типично. Поэтому Олаф был вынужден прерваться и спросить:

— Почему вы улыбаетесь?

После того, как они выяснили, что Кальдмеер своей манерой читать нотации напомнил Ротгеру его дядюшку, — его бергерского дядюшку! — и Вальдес торжественно пообещал больше никогда и ни при каких обстоятельствах не замечать в Олафе ни малейшего сходства с бергерами, безответственному и непрофессиональному полицейскому пришлось объяснить, что встреча с преступником была незапланированной, а добраться до травмпункта оказалось быстрее, чем ждать скорую. Позже Кальдмеер выяснил, что всё вышесказанное было ложью: члена опасной бандитской группировки Вальдес преследовал целенаправленно (хотя наткнулся на него действительно случайно), на другом конце города, в свой выходной день, находясь не при исполнении, не известив ни коллег, ни начальство, за что ему светил выговор с занесением с личное дело — этим Ротгер объяснил своё нежелание обратиться в штатное отделение госпиталя. Впрочем, со временем также оказалось, что полицейским он был очень даже профессиональным, а пулевое ранение было получено не зря: преступника Ротгер в тот день всё-таки поймал, обездвижил и вызвал полицию, прежде чем быстро скрыться с места происшествия (что оставляло вопрос о безответственности открытым). Показания, полученные в результате допроса, помогли накрыть всю банду, что спасло Вальдеса от занесения выговора в личное дело, но не спасло от капитальной выволочки и принудительного больничного отпуска. Обо всём этом Олаф узнал, когда Вальдес притащился к нему на перевязку, каким-то неведомым образом очаровав медсестру из регистратуры. В этот раз своё нежелание связываться с больницей он объяснил тем, что травмпункт находится ближе к дому — что было такой же ложью, как и все последующие варианты, включающие в себя душераздирающую повесть о безответной любви к всё той же медсестре (в которую Олаф даже чуть было не поверил), печальное повествование о детской психологической травме, навсегда внушившей Ротгеру суеверный ужас перед врачами (не выдерживающее никакой критики, учитывая, что разыгрывать страх перед Кальдмеером было уже поздно, а объяснить отсутствие оного Вальдес не смог), совершенно неправдоподобную историю о многолетней кровной вражде семейства Вальдес с семейством главы “полицейского” отделения клиники и совсем уж смехотворную попытку изобрести что-то среднее между семейным проклятием и Очень Плохой Приметой (и хотя последние слова Ротгер произносил так, что они даже звучали словно бы с большой буквы, Олафа это нисколько не впечатлило). Рана заживала медленно и плохо, а объяснения Вальдеса с каждым разом становились всё безумнее, так что Кальдмеер в конце концов просто принял как данность, что обзавёлся постоянным пациентом, который отчего-то терпеть не может больницы, и перестал спрашивать.

Неугомонный полицейский вновь закрыл свой больничный гораздо раньше положенного срока и продолжил появляться в травмпункте с пугающей частотой. Он не особо много рассказывал о своей работе (разве что какие-нибудь настолько неправдоподобные и шокирующие истории, что было проще поверить в их правдивость, чем в то, что кто-то мог это придумать исключительно с целью развлечь собеседника), но некоторые подробности можно было без труда разгадать по характеру получаемых им травм. В следующие несколько месяцев это были: выбитое в результате неудачного приземления после прыжка с крыши двухэтажного здания плечо (по словам Вальдеса, бандиту, на которого как раз и случилось это приземление, пришлось куда хуже); вывихнутая в процессе погони по тесным тёмным переулкам лодыжка (погоня закончилась успешно); вырванные с мясом ногти на трёх пальцах левой руки (что подозрительно походило на пытки, но на эту тему Ротгер либо загадочно отмалчивался, либо начинал нести чушь про мазохистские наклонности); а в последний раз — и вовсе трещины в рёбрах, разбитые в кровь костяшки рук и такое количество ссадин и кровоподтёков, что только слепой или идиот не угадал бы в этих следах последствия безобразной драки. Тогда Вальдес впервые заявился не один: он опирался на плечо одетого в полицейскую форму светловолосого молодого человека. Блондин выглядел крайне сердитым и непрерывно ругался, не особо стесняясь в выражениях, так что Олаф довольно быстро узнал всё, что напарник (а это оказался именно он) Вальдеса думает о методах слежки последнего, а также о его умственных способностях, таланте влезать в неприятности, самоубийственной идее внедрения в подпольный бойцовский клуб и о его же совершенно идиотской привычке никогда никому ничего не рассказывать и звонить напарнику только для того, чтобы сообщить: “я его уже нашёл и даже почти поймал, не мог бы ты отвезти меня в травмпункт”, и что вообще за дебильная идея — ехать в травмпункт на другом конце города? Дальше Кальдмеер слушать не стал и выставил любителя обсценной лексики за дверь: Ротгера начало тошнить, так что Олаф был всерьёз обеспокоен вероятностью сотрясения мозга. Впрочем, Вальдес, как только снова смог внятно говорить, убедил доктора, что тошнота началась ещё до боя, а по голове его не били (“не успели” — самодовольно сообщил он). Тошнота без особой причины показалась Кальдмееру ещё более подозрительной, к тому же случалась она не в первый раз, да и выглядел Ротгер в последнее время довольно изнурённым. Хотя хроническая усталость легко объяснялась спецификой работы и, насколько Олафу было известно, за последние полгода Вальдес умудрился трижды переболеть гриппом, не уходя при этом на больничный. В любом случае, опыт общения с Ротгером подсказывал, что расспросы будут пустой тратой времени.

Опыт общения с Ротгером, как и само общение, к слову сказать, был вещью довольно противоречивой. Во время приёма, несмотря на то, что Вальдес вроде бы болтал без умолку, в конце концов Олаф всегда с удивлением обнаруживал себя живейшим участником какой-нибудь интересной беседы — и получал от этой беседы настоящее удовольствие. И он даже не был удивлён тому, что спустя каких-то пару месяцев они с Вальдесом стали добрыми приятелями. На самом деле, Кальдмеер был почти уверен, что они могли бы стать хорошими друзьями — а для него было совсем не свойственно вот так запросто разбрасываться своим расположением. Было ли дело в том, что после переезда из Дриксен, где остались и любимая когда-то работа, и любимые до сих пор друзья, доктор чувствовал себя одиноко, или же в самом Вальдесе, невзирая на зашкаливающее количество раздражающих черт, было что-то настолько располагающее — Олаф не знал. Что он точно знал — так это то, что нельзя стать другом человеку, который этого не хочет. А Ротгер, судя по всему, не хотел.

На первый взгляд Вальдес казался человеком крайне компанейским: даже сидя в приёмной среди других пациентов он в считанные минуты ухитрялся обзавестись новыми знакомыми, переходя с ними на панибратское “ты” едва ли не с первого слова. К Кальдмееру же ставший постоянным пациент неизменно обращался, используя вежливое “вы” — слишком легкомысленным для официального обращения тоном, но всегда упорно именуя его “доктором”, почти никогда не добавляя к этому даже фамилии. Зато все эти коридорные знакомые были одноразовыми: встретившись сегодня и проговорив всё время ожидания приёма, назавтра они уже не вспоминали ни имён, ни лиц друг друга. С Олафом Ротгер всегда начинал пустую болтовню на ничего не значащие темы, и, кажется, ни один из них не понимал, каким образом от “замечательная сегодня погода” они переходили к “кто бы мог подумать, что вам тоже нравится эта книга, а что вы думаете вот об этом спорном моменте?” — но стоило Вальдесу вспомнить, что они, вообще-то, пациент и доктор, а не старые приятели, сидящие в баре за кружкой пива, как он сворачивал разговор. Вальдес врал о том, почему предпочитает травмпункт полноценной больнице — но на вопрос, почему он приходит сюда только в смену Олафа, честно признался, что после первого же приёма посмотрел и запомнил расписание принимавшего его доктора, чтобы прийти именно к нему. “Потому что вы подобрали меня на улице, и теперь вам придётся нести за это ответственность”, — отшутился потом полицейский. Он всегда шутил и смеялся — но его смех часто казался Кальдмееру наигранным, фальшивым, словно грим, не смытый клоуном после выступления. Ротгер выглядел по-настоящему открытым и общительным — но никогда не рассказывал о себе ничего важного. Все его истории были: “вот знал я одного парня, который”, “был у нас на работе один интересный случай”, “а вы слышали когда-нибудь о”, и никогда не были: “однажды я” или хотя бы “вот как-то раз мы”. Именно Вальдес являлся инициатором их общения — Кальдмееру бы и в голову никогда не пришло навязывать подобное пациенту, — и было похоже, что ему это почему-то действительно очень нужно. Он нёс очередную ерунду с неизменной улыбкой на лице, но смотрел прямо перед собой таким потерянным взглядом, что казалось, что вот сейчас он сам себя прервёт на полуслове — и, наконец, заговорит о том, о чём по-настоящему хочет поговорить. Но этого никогда не случалось. А несколько раз, когда речь заходила о медицинской практике и карьере или о работе Олафа травматологом, или когда Ротгер как-то особенно задумчиво смотрел на то, как доктор выполняет свою работу, взгляд полицейского становился проницательно-острым, и он уже открывал рот, чтобы о чём-то спросить — Кальдмеер даже точно знал, о чём именно, и, в принципе, был готов ответить. Но Вальдес так ни разу и не спросил. И почему-то даже это Олаф понял без объяснений: Ротгер словно заключал с ним негласную договорённость, что пока полицейский не спрашивает доктора о личных вещах, доктор не станет расспрашивать полицейского.

Иногда Кальдмеер, пользуясь тем, что договоренность была негласной, всё же спрашивал. Например: в их первую встречу Вальдес абсолютно точно выходил из ворот больницы. И не какой-нибудь, а элитной частной клиники. Что он там делал, если так не любит посещать подобные места? В первый раз, нацепив на лицо настолько фальшивую скорбную мину, что, увидь Олаф у кого-то подобную “скорбь” на похоронах, точно решил бы, что “скорбящий” ненавидел покойного всей душой, Вальдес трагическим шёпотом сообщил, что умирает от смертельной болезни. Кальдмеер, будучи врачом, подобных шуток никогда не ценил, о чём немедленно и сообщил пациенту. Поэтому в следующий раз ему под страшным секретом сообщили о тайной операции по разоблачению в упомянутой частной клинике лаборатории по изготовлению то ли наркотиков, то ли биологического оружия. История вышла захватывающей и интересной, но содержала слишком большое количество подробностей — чего полицейский никогда бы себе не позволил, будь операция настоящей. Затем шёл рассказ об очень дальнем, очень старом и очень богатом родственнике, который обещал завещать Вальдесу то ли лодочный сарай в Алвасете, то ли коровий хлев где-то под Надором (эту часть рассказа Ротгер перепутал несколько раз, чего с ним прежде никогда не случалось). Апогеем стала сообщённая с покаянным вздохом “страшная правда” о том, что на самом деле Вальдес состоит на учёте в психиатрическом диспансере, как опасный и буйный псих, и поэтому вынужден периодически проходить там обследования. Тогда Кальдмеер абсолютно серьёзно заявил, что верит и насчёт опасного, и насчёт буйного, и даже насчёт психа, но сильно сомневается, что его действительно поставили на учёт, так как “подобные помешанные обычно слишком хитры, чтобы их поймали, господин Вальдес”, и на этом они закрыли тему. Это было три недели назад, и эти три недели стали самым длинным промежутком, в который Ротгер не появлялся в травмпункте. Пока он не пришёл с той самой ножевой раной на руке.

* * *

Рана была не особо глубокой, но кровоточила почему-то очень сильно, усложняя Олафу работу. Неспособность Вальдеса усидеть на одном месте тоже задачи не облегчала, но к этому доктор уже привык, так что успевал, не отрываясь от дела, периодически отвешивать беспокойному пациенту подзатыльники, чтобы тот перестал вертеться. Едва Олаф закончил обрабатывать рану и приступил к перевязке, как дверь без стука распахнулась, являя взору доктора явно чем-то рассерженного незнакомого полицейского. Маячившая где-то позади медсестра виновато пожала плечами, а полицейский немедленно перешёл к делу, с порога заявив:

— Вальдес, ты придурок! Здравствуйте, доктор.

— Познакомьтесь, доктор, этот невоспитанный мужчина — капитан нашей доблестной полиции Хулио Салина, — Вальдес даже не удосужился повернуться к двери, с любопытством пересчитывая количество швов на руке. — Так ты теперь следишь за мной?

— Больно надо! — фыркнул в ответ капитан полиции. — Аларкон тебя сдал ещё в прошлый раз. Какого хрена ты завёл привычку ловить преступников по выходным и подкидывать их в ближайший полицейский участок? Ты даже не работаешь над этим делом!

— Зато болею за него всей душой! — Ротгер пафосно прижал к сердцу ладонь здоровой руки. Олаф философски пожал плечами и принялся бинтовать рану.

— И чего ты вдруг стал таскаться в какой-то дешёвый травмпункт вместо нашей клиники? — продолжал возмущаться Салина, опрометчиво решивший, что раз доктор не выгнал его сразу, то не сделает этого вовсе. Вальдес, знавший Кальдмеера куда лучше, тихо фыркнул и понятливо прижал ладонью незакреплённый конец бинта, давая Олафу возможность подняться и развернуться к двери.

Кальдмеер прекрасно знал, насколько пугающее впечатление может производить, особенно когда ледяное выражение лица сочетается с окровавленным белым халатом.

— Вы не являетесь пациентом, господин полицейский. Если у вас нет ко мне каких-либо вопросов касательно расследуемых вами дел, покиньте мой кабинет. Подождёте своего коллегу на улице, — это было сказано достаточно угрожающим тоном, чтобы даже совершенно не понимающий намёки человек услышал не слишком-то завуалированное “пошёл вон из моего травмпункта”. Капитан Салина, впрочем, уже и сам понял, что перегнул палку, да и доктора оскорблять не собирался, так что, неловко извинившись и кинув напоследок грозный взгляд на откровенно ржущего Вальдеса, он быстро вышел. Как было прекрасно видно в окно — полицейский действительно пошёл на улицу, где прислонился к дверям машины, явно намереваясь во что бы то ни стало дождаться непутёвого коллегу.

Оценив грозный взгляд вернувшегося к своей работе Кальдмеера, Ротгер быстро приглушил смех и благоразумно молчал до самого ухода, лишь изредка с досадой косясь в окно.

— А у вас тут, случайно, нет чёрного хода? — почти беспечно поинтересовался он на прощание. Почти — потому что Олаф видел, что здоровой рукой Вальдес неловко комкает остатки своей изрезанной и перепачканной кровью рубашки.

— Есть, — сложив руки на груди, усмехнулся Кальдмеер, — но вам придётся выйти через парадный. Нехорошо убегать от полиции.

— Вы безжалостны, доктор! — сокрушённо покачал головой Вальдес, открывая дверь.

— Вальдес.

— Да?

— Постоянно нарываться на неприятности — не единственный способ весело провести время.

— Да. Я знаю. До свидания, доктор.

* * *

Прошла ещё неделя, прежде чем Олаф снова встретил своего беспокойного пациента, долгое отсутствие которого уже начинало немного беспокоить: перевязки следовало делать каждый день. Но когда Вальдес не явился ни на третий день, ни на четвёртый, доктор успокоил себя мыслью, что тот, должно быть, переборол свою неприязнь к клинике — сам или с помощью коллег. Поэтому, идя тем утром на работу, Кальдмеер никак не ожидал, что вновь столкнётся с Ротгером в том же самом месте, где они когда-то встретились впервые. И вновь, как и в первый раз, столкнулись они в самом буквальном смысле этого слова: Вальдес на всех парах вылетел из ворот той самой элитной частной клиники и, почему-то ничего не замечая перед собой, врезался в Олафа, ухитрившись споткнуться практически на ровном месте. К счастью, в этот раз дело было летом, так что дополнительного ускорителя в виде льда на дороге не было, и Кальдмеер ухитрился поймать своё персональное проклятье за руку, уберегая от падения и, возможно, повторного перелома. Но, к сожалению, схватиться — и схватиться крепко, иначе как удержать почти на весу взрослого мужчину далеко не хрупкой комплекции? — он умудрился как раз за ту руку, на которую всего неделю назад накладывал швы. К чести Вальдеса, надо отметить, что единственным звуком, ознаменовавшим, что ему больно, стало резкое шипение сквозь плотно стиснутые зубы. Вкупе с общим взъерошенным видом это придавало образу полицейского окончательное сходство с уличным котом. Которое Олаф непременно заметил бы, если бы мгновением ранее не заметил кое-что другое: как только Ротгер обрёл равновесие, доктор осторожно разжал ладонь, отпуская повреждённое предплечье, и понял, что ладонь стала липкой. Красной и липкой. Совсем как рукав рубашки Вальдеса.

— О, здравствуйте, доктор! — Ротгер перестал шипеть и снова улыбался, даже почти не морщился, когда пытался незаметно поправить явно сползшую повязку прямо через одежду. — А я вот как раз завтра собирался к вам на перевязку.

— Перевязку надо было делать гораздо раньше. К тому же я завтра не работаю, — Кальдмеер не мог припомнить, чтобы Вальдес когда-то прежде забывал или путал его расписание. И это почему-то тревожило, хотя мысль, на мгновение пришедшая в голову, не успела пока сформироваться до конца.

— В самом деле? — Ротгер выглядел и впрямь растерянным. Из-под рукава его рубашки тоненькой струйкой полилась кровь, стекая вниз по ладони и срываясь с пальцев яркими каплями.

— Я должен извиниться, кажется, по моей вине у вас разошлись швы.

— А, вы об этом? — Вальдес поднял руку к самому лицу, словно только теперь обратил внимание на то, что с ней не всё в порядке. — Нет, что вы. Она всю неделю так кровоточит, всё нормально, вы здесь ни при чём.

Но это не было нормально. Зато это всё объясняло. В голове Олафа появился последний кусочек паззла, и головоломка с негромким обречённым щелчком наконец сложилась.

* * *

Кальдмеер не был специалистом в этой области медицины, но теперь ему казалось, что он должен был сложить симптомы вместе гораздо раньше: сниженный иммунитет, хроническая усталость, ухудшение памяти, плохая свёртываемость крови… А тошнота и рвота были стандартными побочными эффектами от лекарства. К тому же теперь появилось объяснение стремлению Вальдеса нарываться на неприятности — хотя Олаф и не одобрял такого поведения, но для людей вроде Ротгера оно было довольно типичной реакцией на подобную ситуацию. И постоянное одёргивание Вальдесом самого себя, как только их общение становилось слишком дружеским, тоже было, наверное, объяснимо: в тяжёлые периоды жизни людям нужны рядом надёжные и проверенные друзья, а не едва знакомые врачи из приглянувшихся травмпунктов (причины странной вальдесовой любви к травмпункту всё ещё требовали уточнений). Должно быть, это их общение всегда было куда больше нужно Кальдмееру, все старые знакомства которого остались в Дриксен, а новые как-то не спешили заводиться, чем весьма далёкому от одиночества Вальдесу. Однако не эта мысль останавливала Олафа от желания поговорить с Ротгером, чтобы узнать, насколько всё плохо. Останавливало ощущение, что это — вовсе не его, Олафа, дело. В конце концов, для таких разговоров у Вальдеса были друзья. А врачи не должны вмешиваться в личную жизнь пациентов. Поэтому в тот раз свою догадку доктор оставил при себе.

* * *

На следующую перевязку Вальдес пришёл не один: за его спиной маячил уже знакомый Кальдмееру блондин. В этот раз коллега Ротгера удержался от сквернословия (судя по кислому выражению лица — с трудом), вежливо поздоровался, представившись Филиппом Аларконом, и не очень вежливо пояснил, что его сюда отрядило начальство, “присматривать за этим полудурком”. Олаф даже позволил ему остаться в кабинете: вёл себя Аларкон вполне прилично (особенно если сравнивать с Вальдесом), а наблюдать за явно не первой подобной перепалкой напарников было даже забавно:

— У нас сегодня совещание, явка обязательна.

— А тебя Рамон назначил моей нянькой?

— Да, так что попробуй только что-нибудь выкинуть.

— Я смотрю, ты хорошо вжился в роль, заговорил прямо как моя тётушка.

— Ты прогулял четыре последних совещания, ещё один прогул — и тебе точно впаяют выговор.

— У меня были причины.

— В прошлый раз ты сказал, что заблудился! В районе с пятью стрипклубами.

— Там было темно и страшно! И девочки по мне соскучились.

— Да ты в том районе бываешь чаще, чем с нами в баре… Кстати, в последнее время ты вообще где угодно бываешь чаще, чем с нами.

— Неужели тебе мало видеть меня на работе, скучаешь по мне даже на выходных? Всегда подозревал, что ты ко мне неравноду…

— Рискни закончить это предложение, Бешеный, и перевязка тебе больше никогда не понадобится. За какими кошками мы вообще ехали сюда через полгорода? Ничего личного, доктор, но до нашей клиники было в три раза ближе.

Аларкон и Кальдмеер уставились на Вальдеса с одинаково заинтересованными выражениями на лицах.

— А что? Мне здесь нравится: тихо, уютненько, люди, опять же, хорошие работают, — Вальдес даже попытался невинно похлопать ресницами, но на его нахальной физиономии это действо смотрелось скорее как хитрое подмигивание. — Спасибо за перевязку доктор, кровоточит уже гораздо меньше.

Ротгер натянул обратно рубашку и, попрощавшись, вышел в коридор, однако Филиппа, кажется, было не так-то легко сбить с мысли:

— Ага, а проходить медицинское обследование ты тоже в травмпункте собрался? Кадровик сказал, что если ты в ближайшее время не притащишь ему справку, он настучит на тебя Альмейде.

— Подумаешь, немного просрочил…

— На четыре месяца — это, по-твоему, немного?! Вальдес, ты…

В этот момент господа полицейские как раз дошли до выхода из травмпункта, поэтому дальнейший разговор Олаф, прислонившийся к косяку открытой двери своего кабинета и задумчиво глядящий вслед только что ушедшим, не слышал. Но даже той малости, что он успел услышать ранее, хватило, чтобы понять две вещи. Во-первых, в последнее время Вальдес почему-то почти перестал общаться со своими друзьями. А во-вторых, одновременно с этим Вальдес стал тщательно избегать клиники, в которой должен был проходить обязательное для его специальности ежегодное обследование. И, может быть, всё это никак не касалось Кальдмеера и было далеко не его делом — но Вальдес, похоже, упорно добивался того, чтобы это не было вообще ничьим делом.

Поэтому когда Ротгер пришёл снова, доктор Олаф Кальдмеер сделал то, что за долгие годы работы врачом привык считать чем-то совершенно непозволительным. Он отослал медсестру, закрыл дверь кабинета и, прислонившись к ней спиной, прямо встретил зажёгшийся любопытством взгляд Вальдеса. И бесцеремонно влез в личные дела пациента, спросив:

— Скажите мне, Вальдес, почему никто из ваших друзей не знает о том, что у вас лейкемия?

* * *

Вопрос, видимо, застал Вальдеса врасплох, потому что тот даже не стал всё отрицать: раскрыв было рот, чтобы по привычке что-нибудь соврать, он тут же захлопнул его обратно, развернулся, сел на кушетку, закинув ногу на ногу, и подчёркнуто-небрежным тоном поинтересовался:

— А почему, собственно, я должен им об этом рассказывать? Это моё личное дело.

— И вы пренебрегаете лечением, лишь бы не проходить медосмотр и сохранить своё “личное дело” в тайне?

Кальдмеер сел на стул напротив Вальдеса, и происходящее начало подозрительно напоминать допрос. Рассевшийся в обманчиво-расслабленной позе Ротгер внезапно стал похож на хищника, загнанного в угол и оттого опасного.

— Я не пренебрегаю лечением, я просто хожу в другую клинику, вы же сами видели.

— Видел. А ещё я видел вас достаточно часто в последние полгода, чтобы сделать заключение, что вам становится хуже, а значит, ваш врач должен был рекомендовать вам более действенное лечение. На самом деле, вас давным-давно должны были госпитализировать.

— Я справлюсь.

— Вы выбрали не ту профессию, где можно скрывать подобные вещи. Сотрудники полиции проходят медицинские обследование не ради галочки в документе, от этого зависит качество исполняемой вами работы.

— Вы сомневаетесь в качестве исполняемой мной работы? — глаза Вальдеса опасно полыхнули.

— Нет, я сомневаюсь в наличии у вас чувства самосохранения! И способности здраво рассуждать, если уж на то пошло: вам нужен больничный отпуск. Или в него вы тоже собираетесь уйти незаметно?

— Мне не нужен отпуск! — теперь Ротгер выглядел по-настоящему разъярённым. Сам того не замечая, он почти кричал: — Я могу справиться с этим!

— А вы не думаете, что ваше начальство может узнать об этой болезни и без вашей помощи?

Вообще-то Кальдмеер имел в виду, что начальник Вальдеса, конечно, не доктор, но вряд ли он слепой. Однако Ротгер понял эту фразу по-своему:

— Вы не можете ему рассказать, это врачебная тайна.

— Я — травматолог в пункте оказания бесплатной помощи, — усмехнулся слегка задетый таким предположением Олаф. — Технически, вы являетесь моим пациентом только до тех пор, пока не выйдете за дверь. И я не лечу вас от рака. Вы мне даже о нём не рассказывали — я сам узнал. Так что вам придётся придумать более вескую причину, почему я не должен ни о чём рассказывать вашему начальству.

— Ну… Потому что я ваш любимый пациент?

— Вы худший пациент из всех, кого я когда-либо лечил.

— Потому что мы друзья?

— Дайте-ка подумать. Вы использовали мой травмпункт для того, чтобы скрыть от вашего собственного врача свою болезнь. И с той же целью вы, как недавно упомянул ваш коллега, почти перестали общаться со своими друзьями — а меня использовали в качестве суррогатной замены: есть с кем поболтать, но не обязательно откровенничать. Мы не друзья, Вальдес, и вы никогда не хотели, чтобы мы ими были, — отрезал Кальдмеер.

Судя по несколько смущённому виду Вальдеса, об этом он задумался впервые. Доктор продолжил:

— У сильнодействующих лекарств могут быть весьма серьёзные побочные эффекты. Вы всё равно не сможете их спрятать. И они не позволят вам нормально работать.

— Я в курсе. Поэтому я и отказался от госпитализации и смены курса лечения.

Возмущённый до глубины души Олаф отвесил Вальдесу затрещину прежде, чем успел сообразить, что делает.

— Вы в своём уме? Собираетесь умереть, только бы не бросать свою работу даже на время?!

— Я. Не собираюсь. Умирать, — отчеканил Ротгер, поднимаясь с кушетки. И добавил, не оборачиваясь, уже от самой двери: — Кроме того, это совершенно не ваше дело.

* * *

К тому времени, как Ротгер пришёл снова, Кальдмеер успел остыть, подумать, что был слишком резок, потом подумать ещё раз и прийти к выводу, что с Вальдесом понятие “слишком” приобретает крайне размытые границы, поэтому сожалеть ему особо не о чем. Доктор забеспокоился было, что упрямый полицейский может вообще больше не появиться, но поскольку Ротгер не походил на очень обидчивого человека, Олаф решил, что тот всё же вернётся через неделю-две. Вальдес оказался ещё менее обидчивым, чем полагал доктор, и вернулся через три дня. Он весело поздоровался, широко улыбнулся, отметил, что на улице прекрасная погода — и вообще изо всех сил делал вид, что их предыдущего разговора не было вовсе. Олаф, памятуя, что после того разговора пациент ушёл, не сменив повязку, сперва занялся раненой рукой, и только потом спросил:

— Вы хоть кому-нибудь рассказали?

— Нет, и не собираюсь, — Вальдес перестал фальшиво улыбаться, и от этого Кальдмееру почему-то становилось легче. Хотя видеть этого человека без улыбки было странно и немного грустно.

Дальнейших их разговор больше походил на спор двух детей, нежели на разговор взрослых мужчин:

— Почему?

— А зачем?

— Затем, что вам нужна помощь, чтобы справиться с этим.

— Не нужна, я прекрасно справляюсь.

— Нет, не справляетесь.

— Я в порядке.

— Вальдес, вы впадаете в панику от одной мысли, что можете остаться без работы, которая позволяет вам отвлечься от проблем в будни, а в выходные дни вы бродите по самым злачным местам города в поисках неприятностей. Вы не в порядке. И вам нужна помощь.

— Медицинскую помощь мне оказывают в частной клинике, благодарю.

— Вы прекрасно знаете, что я имел в виду не это. Вам нужно с кем-нибудь поговорить о том, что с вами происходит.

— Я говорю с вами.

— Нет, это я с вами говорю. Поверьте мне, я много лет работал в клинике, я видел, как люди, которых кто-то поддерживал, вставали на ноги после самых тяжёлых травм, которые я сам лично объявлял несовместимыми с жизнью. И я видел, как даже очень сильные люди сдавались и умирали от чего-то куда менее серьёзного — потому что рядом с ними не было никого.

— Я в порядке, — уже куда менее уверенно повторил Вальдес.

— Да вы сами в это не верите.

* * *

— Почему вы не хотите ни с кем говорить о своей болезни? — спросил Олаф в следующий раз.

— А почему вы работаете в травмпункте? — ответил вопросом на вопрос Вальдес.

— А почему бы и нет?

— Вы слишком высококвалифицированный врач для травмпункта. И обычный травматолог не стал бы оперировать мне здесь огнестрельное ранение — а вы сделали это, даже не задумываясь, будто так и надо. К тому же вы сами сказали, что работали в клинике, — Вальдес, судя по выражению его лица, включил "рабочий режим", сверля доктора чуть ли не рентгеновским взглядом.

— Я был хирургом, — признался Кальдмеер.

— А почему ушли?

Олаф усмехнулся и туманно отозвался:

— Не то чтобы у меня был выбор.

* * *

— Так что случилось с вашей работой в клинике? — Вальдес вернулся к предыдущему разговору так легко, будто с тех пор прошло несколько минут, а не дней.

— А почему вы не хотите ни с кем говорить о своей болезни? — ответил той же монетой Олаф.

— …Ну… я не могу. Никогда ни с кем не говорил ни о чём подобном.

— А вы пробовали?

— …

— Странно, на вас это не похоже — сдаваться, даже не попробовав.

* * *

— Я пробовал, я не могу, — Ротгер казался раздражённым. Только что он беспечно рассказывал очередную байку из рабочих будней, а потом безо всякого перехода сменил тему. У них так и повелось: пока Олаф делал перевязку, они болтали о всякой ерунде, а потом начинали задавать друг другу вопросы.

— Правда пробовали? — удивился Кальдмеер.

— Да. Я пытался позвонить нескольким друзьям. Ничего не вышло. А теперь расскажите, что случилось с вашей клиникой.

— У нас было несколько крупных операций. Во время одной из них аппаратура дала сбой, и пациент умер. Операции были рискованными, а пациент — довольно известным, так что СМИ раздули скандал из этого дела. Администрация больницы предпочла повесить ответственность на меня — я был руководителем отдела, — вспоминать об этом было неприятно, но именно Ротгеру почему-то хотелось рассказать.

— О, так вы были крупной шишкой! — присвистнул Вальдес. — А дальше?

— А дальше вы мне расскажете, что именно у вас не получилось в разговоре с друзьями.

— Я думаю, что все эти ваши разговоры совершенно не помогают.

— А я слышал, что от вашей болезни помогают химиотерапия и облучение. Напомните-ка мне, почему вы от них отказались?

* * *

— Так что же именно у вас не получается? — Кальдмеер был неумолим.

— Я понятия не имею, как об этом рассказать. Да ещё и такому количеству людей.

— Необязательно рассказывать сразу всем. Выберите кого-то одного, кому вы больше всех доверяете. Дальше будет легче.

— У меня всё равно не выходит, вот, смотрите! — в доказательство своих слов Вальдес достал мобильный телефон и набрал какой-то номер. А затем быстро сбросил звонок, даже не донеся трубки до уха.

Олаф посмотрел на него со здоровым скепсисом человека, которого пытаются надуть, выдавая нарисованную лошадь за живую.

— Вы даже гудков не дождались.

— Я не специально, честное слово! У меня палец сам каждый раз дёргается на кнопку сброса. Я физически не приспособлен к серьёзным разговорам. Если это не допрос подозреваемых, конечно, — но там я обычно спрашиваю, а не рассказываю.

— Неужели? — хмыкнул Кальдмеер, отбирая у Вальдеса телефон и нажимая на кнопку повторного вызова. На экране высветилось: “Наш суровый альмиранте”. Олаф дождался, пока после третьего гудка из трубки раздастся голос, после чего торжественно — на самом деле, немного злорадно — передал телефон Ротгеру.

— Рамооооон! — радостно завопил в трубку Вальдес. — Я слышал, вы вчера круто отметили закрытие дела! Как твоя голова?! Потише?! Да ты что, я всегда с такой громкостью говорю, это тебе из-за похмелья кажется!

Что отвечали из трубки, Кальдмееру слышно не было, но он сомневался, что это было что-то, о чём можно было бы после рассказать, не подвергнув предварительно тщательной цензуре. Хотя Ротгер улыбался так весело, — и искренне! — будто ему там рассказывали лучшую шутку в его жизни.

— …да нет, я не мог прийти, был занят. В другой раз, конечно, обязательно!

Вальдес отложил телефон и, невинно улыбаясь, посмотрел на Олафа:

— Кажется, я собирался что-то ещё сказать, забыл, что именно.

Олаф со вздохом прижал ладонь к лицу.

* * *

— Это очень простая инструкция, Вальдес. Вы берёте телефон, набираете номер, дожидаетесь ответа и говорите: “Привет, знаешь, у меня лейкемия”. Конечно, не очень хорошо выкладывать подобные новости вот так сразу, но я подозреваю, что в вашем случае по-другому не получится.

Вальдес понятливо закивал головой и сказал:

— Вы не рассказали, что было дальше, когда на вас повесили ответственность за ошибку на операции.

— Был большой скандал, меня обвиняли в некомпетентности, угрожали лишить лицензии, но в конце концов позволили уйти по собственному желанию.

— Но это ведь была не ваша вина? Сбой произошёл в оборудовании.

— …Звоните, Вальдес.

— …Привет, Рамон! Знаешь… Совсем забыл тебе сказать, я не подшил к делу тот протокол… Да чего ты сразу орёшь-то?

* * *

Кальдмеер очень аккуратно снимал швы с почти зажившей руки Вальдеса, когда тот внезапно заявил:

— Вы думаете, что это ваша вина.

— Прошу прощения?

— Тот случай на операции. Вас обвинили несправедливо, просто чтобы было, на кого свалить ответственность. Они угрожали вам лишением лицензии — но вряд ли смогли бы выиграть дело, если бы вы передали его в суд. Но вы всё равно ушли, тем самым признав свою вину, из-за скандала вам пришлось даже переехать. И бросить любимую работу.

— …Я должен был более тщательно проверить оборудование перед операцией. Я был руководителем — конечно, это моя вина.

— Нет, не ваша!

— Я закончил, — Олаф критически осмотрел свежий шрам на руке Ротгера. Как он успел заметить, полицейский все свои шрамы считал едва ли не трофеями и охотно рассказывал истории об их происхождении. Правда, каждый раз новые.

— …Что ж, увидимся, когда мне снова не повезёт, — широко улыбнулся Вальдес.

— Конечно. И, Вальдес.

— Да?

— Вы должны с кем-нибудь поговорить.

— До свидания, доктор Кальдмеер.

* * *

А через день, поздно вечером, мобильный телефон Олафа ожил, оповещая о звонке с неизвестного номера.

— Я слушаю.

— Здравствуй, Олаф. Знаешь… У меня лейкемия.

— Ты хочешь об этом поговорить? — улыбнулся Кальдмеер.

— Не очень… Но один мой друг сказал, что если я это сделаю, мне станет легче.

Дальше действительно стало легче. Потом случилось ещё много чего. Олаф сделал Вальдесу выговор на тему того, что пользоваться служебным положением, чтобы достать чей-то личный телефонный номер, совсем необязательно — иногда достаточно просто спросить (не сказать, чтобы Вальдес особо проникся этой проповедью, потому что в следующий раз он раздобыл окольными путями ещё и домашний телефон Кальдмеера). Альмейда, по слухам, грозившийся пришибить Вальдеса к кошкиной матери голыми руками — после выздоровления, конечно, — лично отвёз проблемного сотрудника в больницу, в наручниках и под конвоем. Конечно, из желающих треснуть Ротгера по шее — а после, разумеется, пожелать ему скорейшего выздоровления — выстроилась целая очередь. Аларкон не разговаривал с напарником почти месяц — исправно приходя навестить его каждые два-три дня. Салина, злорадно ухмыляясь, лично позвонил тётушке Вальдеса и пригласил её пожить у него дома столько, сколько будет нужно, чтобы она могла приглядывать за непутёвым племянником, пока он проходит терапию, и уверил, что после и сам Ротгер с удовольствием поселит её у себя. Врачи онкологического отделения ещё не раз приходили в ужас, когда к их новому пациенту являлась толпа мужчин бандитской наружности, утверждающих, что они из полиции, и им можно. Даже когда те пришли, одетые по форме, и показали удостоверения, на них настороженно косились — быть может, потому, что как раз тогда Вальдесу пришлось обрить голову наголо, и весь его отдел сделал то же самое из солидарности. Олафа, который забегал почти каждый день перед работой и иногда по выходным, встречали в больнице куда теплее. Терапия предстояла нелёгкая, прогнозы врачей были противоречивыми, лечение следовало начать гораздо раньше… Но всё это было потом, и далось Вальдесу куда легче, чем тот, самый первый разговор по душам, когда он, сцепив зубы и резко выдохнув, впервые в жизни признался:

— Мне страшно. И мне нужна помощь.

И всё остальное почему-то вдруг оказалось не таким уж и страшным.