Агония (джен)

Элинор шла по знакомой с детства дороге, бережно приподняв траурное платье, чтобы не запачкать подол хотя бы спереди. Пышный подъюбник волочился старинными кружевами по мокрой пыли. Элинор представила, как трет кружева жестким щелочным мылом, пытаясь вымыть въедливую грязь, как нежные когда-то руки с каждым днем все больше и больше грубеют, как она превращается в угрюмую старую деву.

Элинор шла дальше, интуитивно, ощупью выбирая дорогу: густой, как молоко, туман обволакивал ее, лип, клочьями вис на черном платье. Она оглянулась на уродливо голую ветлу, кривую, облезлую, с уныло висевшей кое-где отвалившейся корой. Там они с Джеймсом играли, когда были совсем маленькими.

Тогда дерево странно, не по-настоящему зеленело среди серых пустошей, а они бегали вокруг, прятались у корней, залезали на толстые, крепкие ветви. Теперь всему этому пришел конец. Джейми погиб пять лет назад. Ему едва исполнилось четырнадцать, а ей пятнадцать, когда он, пытаясь перепрыгнуть высокую изгородь на Алмазе, мерине отца, сломал шею. Безутешный родитель забил несчастную лошадь плеткой, а Элинор долго снилось в кошмарах ее предсмертное ржание.

Элинор необычайно остро помнит похороны Джеймса. Желтое, строгое, мертвое лицо брата в добротно сколоченном гробу среди пышных кружев, вовсе не похожее на Джейми. Она была уже взрослой, но все равно украдкой потеребила его руку, прощаясь, — вдруг проснется, стянет эту странную маску и захохочет над ней вместе со всеми. Она бы простила и ему, и всем эту насмешку, только бы он поднялся. Но она прорыдала всю обратную дорогу, идя рядом с матерью. А его засыпали землей.

Смерть Джеймса, всегда такого подвижного, такого непосредственного, такого живого, потрясла всех, а больше всего — мать. Она ушла вслед за сыном через год: простудилась в один из октябрьских ливней и не поднялась даже весной. День, когда ее хоронили, был полон солнца, чистого неба и пения птиц. Разом постаревший отец, идя рядом с дочерью за гробом, с неожиданной злобой швырнул тростью в счастливую пару воробьев. Они заорали что-то на своем и улетели. Трость принес позже дворецкий.

Элинор, стоя у гроба и слушая молитву священника, думала о ненастоящем, словно восковом лице матери. Ей отчаянно хотелось подскочить к ней, вцепиться ногтями в эту маску, сорвать ее, обнажить привычное лицо, приветливую улыбку, добрые, лучистые глаза. Но снова сыпались с отвратительным стуком на крышку гроба комья земли, скрывая латунно блестящую табличку…

Идя домой за руку с отцом, она не проронила ни слезинки, мучительно вспоминая, что она, как хозяйка поместья, должна сказать прислуге и каких распоряжений ждет от нее старый дворецкий.

Шло время, и она училась управлять, помня о званых обедах и прочей светской чепухе, о том, что ей предстоит выйти замуж, чтобы продолжить свой род, что положение ее незавидно, а средства стеснены. Она помнила обо всем и экономила, экономила, экономила, а отец, ушедший глубоко в себя, становился все страннее и страннее. Не раз он, будучи не в духе, набрасывался с кулаками на дочь или прислугу, костеря их на чем свет стоит, и если Элинор могла это перенести, то слуги один за другим покидали дом. Только дворецкий остался на месте, верный своему господину.

И когда старик слег, первое, что почувствовала Элинор, было облегчение. Она знала, что это неправильно, что нельзя радоваться смерти, что церковь осудит ее, но ничего не могла сделать. Она исповедовалась тому самому священнику, который хоронил ее мать и брата, плакала, била себя в грудь до боли сжатыми кулачками, но не могла отделаться от ощущения близкой свободы. Ей казалось, что совсем скоро все кончится и она сможет уехать далеко-далеко от опостылевшего родового гнезда.

А потом грянул гром среди ясного неба. Адвокат, убеленный сединами служитель закона, принес весть из Лондона: акционерное общество, в которое они вложили все свои средства несколько месяцев назад по наущению умирающего, лопнуло. Они обанкротились.

Вечером того же дня она поднялась на второй этаж когда-то веселого, наполненного светом, а теперь мрачного, темного особняка в комнату отца. Он лежал, больной, обездвиженный, на мокрой от пота постели и тяжело, со свистом, дышал. Элинор слушала этот свист, вдыхала затхлый, спертый воздух и думала, что перед ней лежит причина ее несчастий. Теперь, без денег, ей не выйти замуж, не уехать далеко-далеко, не жить в свое удовольствие.

Старик на кровати натужно закашлял. В груди что-то клокотало, рвалось наружу. Ввалившиеся щеки смехотворно раздувались, глотая воздух. Элинор вдруг громко рассмеялась, подскочила к нему, взяла тяжелую подушку и, продолжая смеяться, прижала к его лицу. Он забрыкался, пытаясь отвести ее руки, но ей было двадцать, она не болела и была много сильнее.

Спустившись, она разбила все зеркала и завесила все портреты в доме темной тканью: ей казалось, что они следят за ней. Дворецкий, услышавший звон стекла, не произнес ни слова, только посмотрел ей в глаза долгим-долгим взглядом, а потом послал мальчишку-конюха в деревню за доктором.

Самое сложное было не засмеяться, слушая соболезнования от врача и священника. Дворецкий стоял рядом с ней. Разумеется, он знал все, но Элинор отчего-то это было безразлично. Она устала думать о делах. Хотелось лечь ничком на кровать, закрыть глаза и заткнуть уши, чтобы не слышать лицемерно-скорбного звона колоколов.

Третьи похороны показались ей невообразимо скучными. Она стояла у тела в траурном платье матери и чепце бабушки и думала о запахе, исходившем от тела на третий день, когда она зашла в комнату, чтобы проверить, все ли в порядке. Раньше она не замечала этого запаха, и теперь ей хотелось думать, что те тела пахли никак. Нестерпимо жал перстень, подаренный матерью.

Элинор отворила незапертую решетку. Привратницкая была пуста. Туман лип к пыльным стеклам, оставляя на них мелкие капельки влаги. Черные, будто искореженные в пожаре липы тянули к главной аллее кривые пальцы, словно пытаясь ухватить Элинор за платье. Где-то в чаще неухоженного сада орали истошно вороны.

Элинор, не останавливаясь, отпустила юбку и осторожно отцепила приколотую английской булавкой нежную розу. Белоснежные, трепещущие лепестки рассыпались в ее руках, пока не осталась тугая сердцевина, больше зеленая, чем белая. Элинор всегда считала, что если снять с цветка оболочку, он погибнет, но сейчас это было не так. Зеленая, сильная сердцевина вовсе не собиралась умирать.

Элинор разжала пальцы, и роза мягко скатилась ей под ноги. Острый каблук проткнул атлас лепестков, безжалостно кромсая красоту природы, а потом небрежно оставил бутон лежать на дороге распотрошенным.

 — Миледи, — вышедший на крыльцо дворецкий склонился перед ней в старинном поклоне, заведя руку за спину и отставив назад ногу в идеально белом чулке. Элинор величественно поднялась по ступеням парадного крыльца и вошла в дом. Дворецкий последовал за хозяйкой. В его руке, отведенной за спину, блеснул револьвер. Дверь за ними закрылась.

Подул ветер, и из тумана выплыла темная громада дома. Увитый плющом, заросший терновником, он напоминал замок из старинной легенды. Строго взирала на дом старая статуя ангела с поднятым мечом. Потрескавшееся лицо его было испачкано чем-то, и темные пятна резко выделялись на светлом фоне. Казалось, что мир выцвел и остались только два цвета: черный и серый. Лишь красные, как кровь, розы, высаженные около парадного входа, говорили, что здесь все еще теплится жизнь.

Где-то в глубине дома раздался женский крик, и прогремели два выстрела.