День, когда мы остановились (джен)

Мэри вошла в комнату и взглянула на него — один мимолетный взгляд человека, который хочет получить доступ к информации. Оценить положение. Джон знал этот взгляд, и еще лучше знал его цель.

Он начал готовить ужин, но большая часть сил уходила на то, чтобы отвлечься от неуверенных шагов и настойчивого шуршания сумки. В следующую секунду раздался характерный звук расстегивания. Звук, который прозвенел у него в ушах и заставил сглотнуть.

Сковорода. Масло. Яйца. Он повторил слова про себя, словно боясь, что они испарятся, если он не освободит им достаточно места в своем захламленном сознании. Сейчас многие вещи требовали места. Одни — нового, другие — старого, но тщательно восстановленного. Даже самые простые из них требовали проверки. Они больше не сидели на опрятных полочках, ожидая, когда ему вздумается позаботиться о них. Они больше не были «обычными». Вместо этого они превратились в неприятную, липкую кашу с сотней потерянных нитей и невнятных догадок.

Яичная скорлупа раскололась, аккомпанируя нетерпеливому шипению подогретого масла, Через несколько молчаливых секунд яркие желтки и дрожащие белки заняли свое место. Желудок Джона отозвался невнятным звуком — вполне логичная реакция, учитывая, что все его сегодняшнее меню включало кусочек засохшего тоста и чашку холодного чая с бонусом в виде бешеной погони по Лондону. Не очень питательно.

Запах вызвал едва уловимое предчувствие тошноты. Джон сглотнул и выпил несколько глотков воды, которая не принесла ничего, кроме нового, будто усиленного витка жажды.

Еще один звенящий звук — в этот раз погромче. Шипение угасло и перешло в странно глубокий, дышащий звук. Джон резко поправил сковороду и едва поборол желание добавить огня. Он был бы совсем не против хорошего, громкого шипения. Но к сожалению, сгоревший ужин не казался такой уж заманчивой перспективой. Ему еще нужно было как-то выдержать завтрашнюю смену.

Он почувствовал ее присутствие еще до того, как увидел ее. Ее шаги были легкими и осторожными. Но ее духи… ее духи были более чем красноречивы. Слабый, едва уловимый запах, он бы даже сказал, дешевый, если бы не знал ее лучше. Впрочем, иногда он задавался еще более прозаическим вопросом — знал ли он ее вообще? Это была куда более сложная загадка. Мог он вообще знать что-либо сейчас? Мэри была способной маскировщицей, а он уже давно потерял ключи к ее постоянно меняющимся маскам и откровенно фальшивым улыбкам из серии «я сделаю вид, что все хорошо, и мы продолжим лгать друг другу». Если они вообще у него когда-то были.

Она остерегалась провоцировать его. И Джон признавал, что это была хорошая тактика — должен был признать. Она отбирала у него топливо для разжигания гнева: отвечала грубой откровенностью на разочарование, и молчанием — на отчаяние. И он ненавидел ее за это — за эту неочевидность, за эти чертовы маневры, который пророчили ему провал независимо от того, что он сделает или не сделает.

Она была откровенна. Она наконец-то была откровенна. Но она по-прежнему манипулировала им, показывала, что могла играть, как ей вздумается, а потом принимать последствия игры.

Изменить духи — изменить личность. Не просто тактика, но сущность. Эта мысль ужасала его. Отстранение, такое сюрреальное и в то же время пугающе реальное, медленно завладевало его мыслями и словами, навсегда скрывая от него проблески прошлой Мэри.

Новая Мэри открыла холодильник и налила себе сока, резко останавливаясь прежде чем переполненный стакан успел пролиться на стол. Потом она сжала пакет и резко потрясла его, быстро подхватывая падающие капли. Пакет издал опустошенный звук, и она выбросила его в мусорное ведро.

Да, это тоже было в ее духе. Слишком в ее духе. Без сомнений. Без колебаний. И даже в этом — опасно, дьявольски сообразительна.

Она знала, что стоит ей начать вести себя по-другому — хотя бы на самую малость — и это станет идеальным напоминанием о ее лжи, ее предательстве, которое все еще оставляло пронзительные, болезненные следы у него в сознании.

Джон вдохнул и медленно выдохнул. Мэри сполоснула стакан и повернулась к нему. Он еще не мог видеть ее, но отчетливо слышал прерванное лязганье ключей, которые всего на секунду коснулись деревянной поверхности, а потом резко замолкли, будто один из ничего не значащих шорохов. Будто это молчание — и этот стук — были простой случайностью. Будто на полтона приглушенное — но все еще доминирующее шипение сковородки — не было продумано ею до мелочей. Дать услышать, но не превратить в раздражитель. Джон должен был признать, что за это задание Мэри заслужила не менее чем пять с плюсом.

Он попробовал яичницу кончиком вилки. Жидковатые белки дали ему понять, что придется ждать. Ждать. Джон закрыл глаза, отчаянно желая, чтобы надоедливая мысль улетучилась как можно скорее.

В любом случае, ему еще нужно было сделать тост и заварить чай. Это уже было лучше. Лучше, чем ничего. И где-то должен был лежать кусочек масла. Тост с маслом. Это было хорошо. Это было правильно. Джон заставил себя подойти к холодильнику. Потом набрал воды в чайник. Его грудь болезненно сжалась, перекрывая доступ воздуха. Аппетита больше не было, но он автоматически продолжал выполнять бездумные, механические движения. Обязан был продолжать.

— Я люблю тебя, Джон. Любила тогда — и люблю сейчас.

Слова накинулись на него, как бешеный водопад, начисто лишенный границ и препятствий. Несколько минут он просто стоял неподвижно, сглатывая судорожные вздохи и понимая, что просто не может справиться с этим. Только не с этим.

Его внезапно ожившие пальцы крепко, почти до боли сжали чашку. Ему нужно было найти чайный пакетик. В шкафу. Они должны были быть в шкафу.

Мэри подошла ближе. Они не касались друг друга. Не было даже намека на то, что коснутся, но это совершенно не помогало игнорировать жжение. Жжение при одной только мысли о том, что сейчас она возьмет его за руку или коснется лица.

Джон разжал пальцы, и чашка ударилась о стол. Потом покатилась и остановилась, резко прерывая звук — единственное, что еще могло отвлечь. Он взглянул на яйца, ожидая увидеть полусгоревшую кашу. Но они не сгорели, и были далеки от каши. Они аккуратно лежали на тарелке, присыпанные солью и зеленью. Аппетитно выглядевшей зеленью. Желудок Джона сжался, и его рот наполнился неприятным горько-кислым вкусом.

Он выровнял перевернутую чашку и открыл шкаф.

— Я убегала всю жизнь, Джон. И чаще всего мне это нравилось. Но убегать от тебя? Этого я никогда не хотела.

Джону не надо было смотреть, чтобы знать, что сейчас она качала головой и улыбалась — той тенью полуулыбки, которой было суждено исчезнуть без следа через несколько мгновений.

— Это была забавная головоломка, пока я могла просто ломать голову. Но потом я проиграла.

Ее голос стал громче, и Джон прикрыл глаза, отчаянно прислушиваясь к успокаивающему шипению закипающего чайника.

— Это я проиграла, Джон. Ты должен это знать.

Теперь улыбка грозила появиться уже у него на лице и разрушить остатки самоконтроля. Сейчас он не мог ничего. Даже заставить ее замолчать.

Прекрати. Просто прекрати это.

Да, здесь Молли была однозначно права.

Джон повернулся. Медленно и почти методично. Чайник засвистел и выключился, оставляя хрупкую дорожку кипения в воздухе, нещадно перекрытую молчанием в следующее мгновение.

— Головоломка? Вы двое точно должны были пожениться.

Глаза Мэри сверкнули. Джон не мог прочесть ее, но он бы не ошибся, если бы назвал это болью. В последние дни это название подходило слишком многим вещам.

— Не очень хорошая идея.

Снова улыбка. Преувеличенно веселая, почти вызывающая улыбка, не трогающая глаз.

— А мне кажется, было бы в самый раз. Днем — игры, ночью — охота за преступниками. Идиллия в действии.

— Я преступница, Джон. Не забывай этого.

Казалось, жжение решило поселиться у него в легких навечно.

— Как будто бы я смог.

Слова обожгли еще больше, но он не мог не сказать их.

Спектакль начинается. Шерлоку бы это понравилось. Хотя нет. Он был бы на чертовом седьмом небе.

Улыбка Мэри треснула и превратилась в тлеющую агонию секунду до того, как она закрыла глаза.

— Но ты забываешь, Джон. Ты забываешь, что проиграла я.

— Я тоже себя победителем не чувствую.

Его слова получились прохладно-жесткими и ошеломляюще сильными — настолько, что им, казалось, не составит никакого труда разбить все его мысли вдребезги. И он бы позволил. Только не сейчас. Он не мог сейчас.

— Ты все еще борешься. Хотя я уже давно приняла последствия.

Последствия. Она могла подразумевать все что угодно. И все же он знал, что возможное раскрытие и тюремное заключение однозначно не входили в число вариантов. Ответом был — будет — разговор, который планировал Джон. Те же самые последствия будут ожидать и его. И он сомневался, что они будут хоть сколько-нибудь снисходительными.

— Прекрати, Джон, — спустя два биения сердца она снова нашла свой голос. — Прекрати это сейчас.

Джон взглянул на нее и понял, что теперь потерять голос выпало ему. Кивок. У него не выходило ничего, кроме чертового кивка головой.

Вода из чайника обожгла ему пальцы, оставляя блестящие дорожки на столе. Он заставил себя выровнять руку и заполнить, наконец, чашку. Внезапный аромат листьев вызвал у него тень головокружения. Он взял чайную ложку, сжал ее одним судорожным движением и осторожно опустил в чашку, которая вполне могла бы быть заполнена кофеином, учитывая бешеное биение сердца и болезненную ясность у него в голове.

Ложечка стукнула и звякнула, на секунду приглушая побочные звуки, но так и не достигая главного из них.

— Лучшая часть моей жизни была ложью, Джон, поэтому я не буду просить тебя поверить мне.

Чашка обожгла ему руки, на секунду заслоняя другую боль.

— Я попрошу тебя о кое-чем другом.

Воздух, которым он дышал, теперь был пропитан ее словами. По правде говоря, он не был уверен, что он вообще дышал.

— Прости себя.

Джон закрыл глаза и не открывал их, пока жжение не вынудило его зашипеть и наконец-то следовать рефлексу. Заварка в чашке потемнела, превращаясь в коричневатую жидкость с редкими темно-зелеными отливами. Его пустой желудок сжался в ответ.

Мэри исчезла.