Кого мы любим (гет)

Меня зовут Эддард Куш. Глупое имя, особенно если его сократить. Я был искренним, и привычка высказывать свое мнение сохранилась за мной ещё с детства. "Нед" звучит тупо. Такое имя мне дала мамаша и сразу после того умерла, оставив меня отцу. Ему я точно не был нужен. И он в свою очередь сбагрил меня к тетушке Вирджинии.

Тетя Вирджи — это шестидесятилетняя женщина с большими отечными мешками под глазами. Она очень сильно походит на бульдога со всеми своими глубокими складками у рта, но лицо у нее более вытянутое. Именно тетушка Вирджи сидела со мной девять лет, семь дней в неделю, пока пять из них отец проводил на работе в суде, а два оставшихся в клубе в дальнем здании комплекса искренних, куда детям ходить запрещали. И именно тетушка Вирджиния подарила мне обезьянку Ники, из-за которой, собственно, и заварилась эта история. Мне было шестнадцать, когда это произошло.

До тестирования на предрасположенность оставалась пара дней. Я сильно не волновался, ведь выбор был ясен: у меня не было секретов, которых я мог бы стыдиться во время инициации с сывороткой правды. Из меня мог бы получиться отличный искренний, ведь я исполнял это самое правило "не лгать". Конечно, о личных и сокровенных вещах я не собирался трезвонить, стоя в общей столовой на мраморном столе, но если бы меня спросили, я бы ответил.

В тот день, когда всё пошло наперекосяк, я всё делал как обычно. Мне удалось выкрасться из комнаты тети Вирджи, пока та мирно похрапывала, наконец справившись с мигренью, обойти подальше комнату отца, в которой я не жил, а только ночевал. Ники как всегда пристроился на моём левом плече, нещадно ухватившись за мои темные волосы до плеч юркими, маленькими лапками. Ники давно не реагировал на запреты, каждый раз вырывая по клочку волос таким образом, что уже девять лет у меня левая сторона шевелюры была жидче правой. Я шёл по холлу, запруженному людьми в чёрно-белой одежде. На мне тоже были черные брюки и белая футболка. Последняя отличалась первозданной чистотой исключительно благодаря моему отцу, который не мог себе позволить, чтобы его сын ходил "как изгой". Я и не хотел быть как изгой. Если мне и нравилось в этих людях что-то, то именно смелость в их движениях. Конечно, смелость и даже дерзость читалась только среди молодёжи, ведь люди преклонного возраста обычно были заражены воспалением лёгких или онкологией и не вызывали никакого положительного чувства.

За изгоями наблюдать было нельзя. Да и возможности-то особой не было, но я изловчался. Моя жизнь не была наполнена острыми ощущениями. Я не питал любовь к научным трудам (художественная литература в Искренности под запретом). Рассказы тетушки уже успели набить мозоль в мозгу. И поэтому я каждый вечер ходил на задний двор основного здания искренних (где и расположились такие центры как медпункт, столовая и Комната исповеди) и наблюдал.

Ники проворно спустился по моей груди и ноге, очутился на земле и, напоминая уродливую собачку, побежал впереди. Я увидел, как его острый зад скрылся за углом, на мгновение заставив мигнуть вылезающие оттуда лучи вечернего солнца. Я не боялся за него — мы проделывали это уже сотни раз. Поэтому я спокойным шагом так же повернул за угол и только тут пригнулся.

Задний двор был засыпан серым гравием. Из стены здания прямо под дверью черного входа торчали несколько ступеней. Они местами уже крошились, но ни для меня, ни для Ники это не было важно. Мы тихонько, стараясь, чтобы наши ноги с наименьшим шумом касались гравия, скользнули к этим самым ступеням. А точнее к кусту уже отцветшей сирени, которая могла спрятать нас со всех трёх сторон. С четвертой нас укрывала стена.

Я сидел на корточках, чуть отодвинув одной рукой ветку, чтобы видеть происходящее. Другой я прижимал к колену Ники. Обезьянка посапывала, блаженно закрыв глаза, когда я то и дело проходился ладонью ей по загривку. Наконец, раздался отдаленный звук работы мотора. Через минуту к нему прибавился шелест соприкасания колес и щебенки. Я весь напрягся. Во двор въехал маленький грузовик. На прицепе у него было написано красным "ОСТОРОЖНО! ИЗГОИ". Машина развернулась, подъехала к черному ходу задом, и из кабины повыскакивало двое поджарых мужчин. Один был высоким и одет в голубую куртку эрудитов и серые штаны отреченых. Второй — пониже, но такой же худой. Видимо он сперва был бесстрашным, потому что из-за коротко остриженных волос на шее у него виднелись полу-заросшие драконы. И черного в его одежде было больше. Они открыли защёлки на створках прицепа и распахнули их. Оттуда им стали подавать коробки чьи-то руки.

Я знал, чьи это были руки — как никак я приходил туда каждый день. Точно знал, что худого парня звали Джон, а по-ниже — Эдвард. Почти как меня. И я знал, что эти мягкие (я до сих пор почему-то уверен, что руки были мягкими), не лишенные грации руки принадлежали женщине. Я также знал, что ее зовут...

— Тереза, — негромко сказал вернувшийся за новой порцией Джон, — Сказали, чтобы ты не ходила сегодня.

Эта женщина всегда после того, как прицеп освобождался, уходила куда-то вглубь здания. Мужчины-изгои закуривали, а спустя четверть часа Тереза возвращалась. Изгои без слов садились в машину и уезжали. Этот ритуал проходил каждый день. И для меня было загадкой, куда же всё-таки уходила Тереза.

Женщина подняла голову и как-то странно посмотрела на Джона.

— В смысле? — отрывисто спросила она.

— В том смысле, что он сам придёт. Не хочет, чтобы его видели внутри.

— Ааа... — Тереза вмиг расслабилась и вылезла из прицепа, где до этого сидела, — Тогда мы подождём. Мы ведь подождём?

— Конечно, — бросил Джон, оправляя свою голубую куртку и доставая из внутреннего кармана ржавую металлическую коробку, где хранил подобранные, аккуратно сложенные окурки.

Я отлично их слышал, сидя в пяти метрах. Сирень надёжно скрывала меня. Ники спокойно сидел у моих ног. Я даже на мгновение подумал, что он задремал. Между тем женщина-изгой села на дно прицепа, свесив ноги, и о чем-то задумалась.

— Тереза, — окликнул ее тихий и даже как будто несмелый голос. Женщина резко подняла голову на дверь черного входа и через мгновение, встав на ноги, подошла к стоявшему на пороге мужчине. Высокий, одетый в безупречный белый удлиненный пиджак и черные брюки, с ровным пробором в темных волосах, лидер Искренности стоял в двери, зацепившись рукой о косяк.

— Джек, — коротко сказала она. Потом обернулась на изгоев — те скучающе разглядывали ее и лидера Искренности, прислонившись к фургону. В ответ на взгляд Терезы они лениво оттолкнулись от машины и отошли так, чтобы не видеть.

Я сглотнул. В груди появилось какое-то сжимающее чувство чего-то запретного. Я ослабил захват на ветке, которую немного оттягивал для улучшения обзора, и весь поддался вперёд. Я видел лишь бок Джека Кана, но зато полностью мог разглядеть Терезу.

— Я обещал... — тихо сказал мужчина, но я слышал каждое слово, — Кора, выйди, не стесняйся, — обратился он к кому-то за своей спиной. События начинали казаться все более и более странными. Я знал, кто такая Кора. Мне приходилось девять лет подряд ходить в школу, и на протяжении пяти из них, каждый день, во время дороги туда и обратно я видел ее — ту, которая теперь несмело выглядывала из-за плеча отца. Кора была высокого для своего возраста роста, имела поджарое тело и каштановые, вьющиеся волосы до плеч. Веснушки раскинулись у нее вокруг носа и под глазами, оттеняя отцовские серые глаза. Я бы не обратил внимания на ее внешность, если бы в тот момент она не стояла так близко к Терезе. Я не мог не заметить сходство: у женщины-изгоя были те же вьющиеся волосы, правда немного рыжего оттенка; веснушки, более яркие, чем у Коры, усыпали лоб, щеки и даже плечи под черной майкой Бесстрашия; тот же высокий рост; даже родинка, как мне показалось, была именно в том месте у правого глаза, как и у двенадцатилетней девочки. Узкие глаза Джека Кана соединились с европейскими Терезы. Стать Коры явно была от отца. Сначала я подумал, что это Тереза была сестрой Коры. Но не ждущая мой тугой мозг беседа возобновилась:

— Здравствуйте, — нарушила тишину Кора. Тереза завороженно смотрела на девочку. Они стояли так близко, что мне показалось в тот момент совсем естественным то, что женщина вдруг протянула руки и со странной заботой поправила воротник рубашки на Коре.

— Привет, — Тереза улыбнулась.

Джек наблюдал.

— Я хочу, чтобы ты подружилась с... с Терезой. Зови ее Тереза, Кора, — сказал мужчина.

— Тереза... — проговорила девочка. Мышцы на коленках хулигански заходили под короткими черными шортами, — У меня была кукла Тереза в детстве. Я тихо хмыкнул на это замечание. Как будто Кора в тот момент уже перестала быть ребенком... — Мне отец предложил это имя, — закончила Кора. А потом протянула свою ручку и сказала очевидное, — Я — Кора.

— Я знаю, — улыбнулась женщина, — Джек, она такая милая... — восхищённо сказала она.

— Нам в школе рассказывали, что... — Кора замялась и нерешительно посмотрела на отца, — Нельзя общаться с изгоями...

На это Джек не нашелся, что ответить. Вместо этого он положил руки девочке на плечи и поспешил нарушить затянувшуюся паузу, которая ждала ответа:

— Тереза, я думаю, тебе не стоит много видеться с ней... Прости, но я ничего не могу с этим поделать...

— Я понимаю, Джек, — женщина покорно наклонила голову. Потом ещё раз обернулась — изгои затянулись уже по второй сигарете.

— Кора, как следует запомни ее, — обратился мужчина к дочери, — Вряд ли ты когда-нибудь ещё увидишь ее. Ты правильно сказала. Изгои — не те люди...

Девочка широко распахнутыми глазами смотрела на женщину.

— Мы ведь останемся друзьями?..

— Конечно, милая, — Тереза зачем-то протёрла кожу под глазами, — Обязательно. Когда ты вырастешь. Джек Кан надавил на плечи дочери и заставил ее повернуться, чтобы уйти.

— Нам нужно идти, Кора. Я скажу дать тебе яблоко...

Я не помню, как пережил тот момент, но помню, что так страшно мне ещё не было до этого. Ники, моя жадная, вечно голодная обезьяна, которую словно не кормят по целым месяцам, среагировала мгновенно. Она выскочила из-за куста сирени и помчалась к человеку, который сказал заветное слово "яблоко". Ей то было все равно, что этим человеком был сам Джек Кан.

— Ники? — Кора мгновенно узнала беглянку. Девочка скинула руки отца с плеч и присела на корточки, — Ники, что-то случилось? Нед с тобой?

— Какой ещё Нед? — вдруг низким голосом спросил мужчина. Где-то в стороне отъехал грузовик, увозя Терезу.

— Ну, Нед, парень, с которым я хожу в школу. Это его обезьяна. Во всяком случае, она всегда с ним.

— Он здесь? Он здесь, этот Нед? — Джек подозрительно прищурившись оглядывал весь задний двор.

— Не знаю...

Я не думаю, что в тот момент поступил жутко неправильно. Возможно, именно из таких случаев и складывается судьба. Но тогда я встал с земли, выпрямился во весь свой немаленький рост и сделал так, чтобы меня заметили. Меня заметили. Я подошёл к лидеру своей фракции, сам не зная к чему готовый.

— Эддард Куш? — кожа Джека Кана никогда не отличалась насыщенностью красок, а в тот момент стала ещё более бледной.

— Да, — просто ответил я.

— Что ты здесь делал? — Я... — сначала замялся, но потом все же заставил себя говорить. Это было сложно. Я словно ломал стену, которую выстраивал все эти годы. Я лгал, — Ники, эта обезьянка, она забежала сюда. Я увидел вас и решил подождать, чтобы не отвлекать от, возможно, важного разговора.

— Ты видел... — мужчина не спрашивал. Он утверждал.

— Да. Я видел женщину-изгоя. Джек Кан поджал губы.

— И что ты думаешь по поводу всего этого?

— Я думаю, что здесь что-то... Она как-то относится к Коре, — это слетело с моего языка прежде, чем я успел сообразить.

Я привык быть искренним. Я не умел говорить неправду. Джек Кан напряг подбородок. Вдруг он обратился к своей дочери, которая словно не слышала, устремив все свое внимание на обезьянку:

— Иди, Кора. Тебе нечего здесь делать.

Девчонка бросила на меня, а потом на отца один долгий взгляд (не без доли обвинения), встала с корточек и ушла.

Джек сразу поменялся в лице. Он допустил к своим чувствам гнев.

— Тебя не учили, что нельзя наблюдать за изгоями?!

— У меня сбежала обезьянка...

— Ты не должен был!.. — мужчина закусил губу, словно удержался от какого-то ругательства. Я почти чувствовал его страх. Мне казалось, что он вот-вот мне врежет, хоть это и не было в привычках моей фракции.

— Я никому не скажу, — пообещал я.

— Замолчи... — пробормотал он, сжав левой рукой лоб и яростно соображая, — Ты искренний, как ты можешь никому не сказать?!

— Никто не спросит...

— На инициации спросят!

Этот аргумент заставил меня закрыть рот. Действительно, перед сывороткой правды никто не устоит.

— Она ведь ее мать? Это правда под таким уж запретом — любить изгоя? — несмело спросил я.

Джек молча смотрел на меня. Он прожигал меня взглядом.

— Да, — честно ответил он, — Ты ведь хотел остаться в Искренности?

— Да.

Мужчина вздохнул. В его немного грустных глазах была злоба и страх. Я видел загнанность в его выражении. Потом он быстро и отрывисто произнес, словно прокаркал:

— Как лидер Искренности я запрещаю тебе оставаться в своей родной фракции.

До меня не сразу дошёл смысл его слов.

— Что?

Но он терпеливо подождал. Затем, в след за непониманием, на меня навалилась усталость и осознание. Затем неверие. Потом нежелание подчиняться. И, наконец, отчаянная мысль, что всё не так уж и плохо.

— Куш, ты сам нарвался, — сказал Джек Кан. Я медленно кивнул головой, опустив взгляд. Не знал, что скажу отцу. Или тетушке Вирджинии. Или даже просто Ники, который никому не будет нужен. Я сглотнул и поднял на него глаза.

— Куда?

— Куда хочешь, — мужчина сказал это не с равнодушием и наплевательством, а с простой честностью искреннего.

— Куда?..

— Я не знаю, каков ты, — на полном серьёзе сказал он, — Скоро тест. Он и покажет.

Я снова кивнул. Это казалось логичным. Вдруг я разозлился. Как это всё-таки глупо, так оступиться... Действительно глупо.

— Но это не было в моих планах на жизнь! — сформулировал я свои мысли в одно ясное предложение, — Что за?!.

Мужчина ничего не сказал. Вместо этого он так посмотрел на меня, что это заставило меня в одно мгновение заткнуться. В его глазах была печаль и гнев, злоба и... усталость. А ещё презрение к моей ничтожной проблеме по сравнению с его проблемой.

— Простите, — бросил я, в попытке закончить разговор на менее гадкой ноте.

Вежливость — это ложь, завернутая в красивую упаковку. Но в тот момент я не знал, что сказать по-лучше. Я сорвался с места и побежал. Ники — за мной.

Я не сомневался в том, что Тереза была матерью Коры. Это подходило по возрасту, по внешности, по тому, как женщина-изгой вела себя с девчонкой. Всё это выглядело так, будто Джек Кан привел свою дочь познакомиться со своей матерью. Он был лидером фракции. Ни для кого не было секретом, что Кора являлась для него дочерью. Но факт того, что девочка была нисколько не похожа на свою законную мать — жену лидера — как-то пропустили через сито общественных сплетен. Неужели Кора не заметила всех этих фактов и не догадалась обо всём сама? А если догадалась, то наверняка находится в опасности. Я не знал уровень ее мозгов, но воспоминание ведь осталось с ней, а долгими вечерами что ещё можно делать, кроме как не копаться в себе?..

Но тогда эти мысли лишь поверхностно занимали меня. Я больше думал о своей участи. "В какую фракцию уходить?" — вот что не давало мне покоя. Я неожиданно понял несколько вещей: лидер вряд-ли оставит меня в покое, если я решусь проходить инициацию в Искренности; я очень люблю свою фракцию. Я действительно любил Искренность. Я любил чёрно-белую одежду, которая была так строга и так определенна. Я любил собрания искренних, любил откровения в Комнате исповеди, любил то, что между нами всеми не было секретов (увы, теперь это было не так). Я даже понял, что всё это время любил Ники. Этот тупой зверь, который разрушил (мне так сперва казалось) мою жизнь, вылупленными, преданными глазами смотрел на меня.

С другой стороны, меня уже тошнило от тети Вирджи. И отец порядком меня раздражал. Меня раздражала его двуличность, не смотря на то, что он был искренним — он был жутким чистюлей на работе, в суде, но превращался в похотливого кутилу, когда собирался в клуб.

И тогда я вспомнил про изгоев. Нет, я ни в коем случае не хотел присоединяться к ним (мне до мозга костей впарили, насколько это плохо — не принадлежать фракции), но я вспомнил об их движениях, смелости и нежелании повиноваться. Где я могу найти нечто похожее? Эрудиция и Отречение отпадали сразу. Дружелюбие? Я с интересом наблюдал за их манерой держать себя, улыбаться при каждом случае и петь песни под банжо. Мне казалась заманчивой идея заразиться этим счастьем Дружелюбия, стать таким же радостным и... непосредственным. Я не имел ничего против поливания грядок и таскания навоза за лошадьми.

Но была и другая фракция, которая так же, а может быть и больше привлекала мое внимание. Она была строгой противоположностью Дружелюбию. Бесстрашие воспитывало бойцов. Оно учило бороться с невзгодами и драться за то, что тебе дорого. Это было мечтой. Мечтой, потому что я смотрел на свои худые ноги и плечи под чёрно-белой одеждой искреннего и понимал, что вырастить из этого сильного и выносливого бесстрашного сродне чуду. И все же... Какой-то червячок говорил во мне, что... Дружелюбие для простых. Дружелюбие для тех, кто хочет тихого счастья. Я же был не таким. Бесстрашие сулило более туманную, но, казалось мне, так же более достойную для меня перспективу. Я был искренним. Быть искренним — это не просто не лгать людям. Быть искренним означает быть честным с самим собой. Я попытался быть честным. И честность говорила мне, что я хотел быть бесстрашным.

* * *

Помню, как в день оределения предрасположенности я с замиранием сердца смотрел через окно на поезда, в которые запрыгивали дети бесстрашных после школьных занятий. В черной одежде, с немыслимыми причёсками, уже изрисованные черной краской, они смеялись, что-то громко обсуждали и толкали друг друга. Все они были младше меня. Потому что старшеклассники моего возраста все остались в здании школы, чтобы пройти тест.

Я не знал, с чем мне придется столкнуться. Это мог быть просто разговор с каким-нибудь взрослым-эрудитом. Тогда он неприменно держал бы в руках блокнот и что-то записывал. Это мог быть какой-то письменный тест (актуально для искренних — они не будут отмечать не соответствующие им варианты ответов). Единственное, что я знал, это что мы никак не могли подготовиться к нему. Я признался себе, что все равно не стал бы готовиться. Что я мог, что я умел — я носил в своей черепной коробке.

Мои товарищи и знакомые ребята о чем-то спорили, сидя в круге на стульях. А я смотрел в окно.

— Нед, что ты там высматриваешь?

— Смотрю на бесстрашных. Правда, они уже уехали, — поезд действительно уже набрал скорость, и его хвост скрылся в тоннеле.

— И как тебе?

— Никак. Мне было неважно, кто со мной говорит. Я наконец-то смог победить страх перед тестированием и перестать лохматить себе волосы. Я отвечал максимально честно.

— Хочешь уйти, да? — лениво спросили за спиной. Спор прекратился.

— Да.

Кто-то присвистнул.

— Неужели в Бесстрашие?

— Ужели.

Я не хотел с ними разговоривать. Вместе с отвлечением от мыслей, усталость и страх снова навалились на меня. Я вовремя обрезал себя на том, чтобы потянуть руку к волосам. Не хватало маленькой лапки Ники...

— Слушайте, ребят, — вдруг повернулся я к ним, — У меня обезьянка... Ники, вы знаете. Я не хочу, чтобы она стала бездомным. Или чтобы изгои сварили ее на обед.

— Хочешь, чтобы кто-то взял ее?

— Да, — коротко сказал я. Ребята неловко пожали плечами. Стали переглядываться.

— Мне мама не разрешит... — сказала хрупкая Джилл.

— Я не уверен, что бабка выдержит ещё одно существо в комнате... — проговорил Майк.

— Понятно, — я снова поворачиваюсь к окну. Там на платформе уже никого нет — за это время успел приехать второй поезд и собрать ребят с остальных фракций. Бедный Ники. Значит, он всё-таки станет бездомным.

— Нед, — позвал меня кто-то опять. Я снова оборачиваюсь — пришел эрудит. Он начал читать какой-то недлинный список. Я почему-то подумал, что он держит себя, словно он фарфоровая ваза — не поправляет идеально сидящей одежды, не дотрагиваться до волос. Даже двигаться как-то осторожно, отмеривая каждое движение.

Группа ребят ушла. Я снова остался ждать. Прошла четверть часа, когда мужчина появился вновь и снова начал читать список фамилий. Но к тому моменту я уже сцепил руки в кулаки, чтобы они не дрожали от волнения. Моя фамилия звучит в этом списке. Ее никак не выделили — ни паузой, ни интонацией, ни как бы то ни было ещё. Я отделился от подоконника и пошёл по длинному коридору с остальными названными ребятами туда, где скрылась предыдущая группа. Наконец, мы распрелились по ряду дверей.

Я смотрел на ручку, где покрытие стёрлось от многочисленных касаний, пока не раздалась команда. Я нажал на эту самую ручку. Моя голова была пуста, когда меня встретила небольшая комната с креслом, напоминающим медицинское, какой-то тумбочкой с пробирками на ней, и человек.

— Крэк, — представился он, — Садись.

Я послушно устроился в кресле. Очевидно, что он был бесстрашным — татуировки крестов на руках, широкие мускулистые плечи, черная одежда. Мужчина что-то готовил на тумбочке. Наконец, он обернулась ко мне лицом, держа в руках рюмку.

— Ты должен выпить. Увидишь галлюцинацию. Тестирование заключается в череде выборов, которые ты сделаешь. Попытайся действовать как можно быстрее, не думая. Так результаты будут более близкими к твоей сущности.

Я выпил, стараясь делать как можно тише глотки.

— Закрой глаза, — дал он мне совет.

Я закрыл. А потом началась какая-то чертовщина, потому что когда я всё-таки решил прекратить лежание, вокруг была не та комната, что прежде. Точнее освещение и серые стены остались, но... помещение превратилось в длинную анфиладу, разбитую на много-много комнат. Я видел их все. И в то же время не видел. Это походило на иллюзорную картинку, которые любила рассматривать тетя Вирджи. Я повернулся. Со всех сторон меня окружал один и тот же вид. И когда паника (я понятия не имел, как мне оттуда выбраться) уже начала захватывать меня, издалека послышался голос:

— Выбери.

Я огляделся. И заметил две чаши перед собой. На одной лежал кусок мяса. На другой — нож.

— Зачем? — спросил я, ведь все действительно зависело от ситуации, а не от моего выбора.

— Выбери, — голос сказал это громче.

Начал лихорадочно соображать. Нож помог бы мне выжить в любой ситуации. А вот мясо... менее надёжно, чем нож. Я выбрал нож. В то же мгновение чаши исчезли. Моя рука непривычно обхватила холодную ручку. Я примерился и рассек воздух. И услышал лай. Лай звучал уже не издалека — он приближался. Я обернулся и успел сгруппироваться, прежде чем собака наскочила на меня. В ноздри ударил запах псины, пальцы путались в влажной шерсти. Я чувствовал, как сердце отчаянно забилось в моей груди. Собака пыталась достать до меня зубами, своей массой она завалила меня на пол.

Так вышло, что я на вытянутых руках держал ее перед собой, не давая приблизиться и укусить, но и не имея сил, чтобы откинуть ее. Тут я вспомнил две вещи: я в симуляции; в моей руке нож. Одно и другое не совместимы. Зачем мне убивать собаку, если она не может навредить мне?

Я изловчился и откинул нож в сторону, освобождая руку. Я не помню, хотел ли я доказать незримому обладателю голоса, что я не буду прибегать к жестокости. Или может быть я хотел показать псу, что я не хочу причинять ему вред. Или я просто хотел доказать самому себе, что прекрасно обойдусь и без крови. Я не помню, но нож я откинул. Я видел, как слюна свисает из пасти беснующейся собаки, как струйка словно зависла в дюйме от моего лица, затем я успел отвернуться, и почувствовал холодную жидкость на виске. Неожиданно, я вспомнил, что животные обычно обучены командам. Слабая надежда на избавление проснулась во мне.

— Лежать, — прошипел я. От натуги мой голос прозвучал неестественно. Собака весила добрые пятьдесят футов. Пёс вдруг начал скулить и, послушно отойдя, лег на пол. Я был удивлен, попытался отдышаться. Но не вышло. Потому что со спины (в этой чертовой симуляции все начиналось именно со спины) раздался детский, радостный взвизг:

— Щеночек! — я обернулся: там, в десяти метрах от меня стояла Кора, худенькая, в своей обычной рубашке с короткими рукавами и черных шортах до половины бедра. Я хотел было крикнуть ей "Стой! Укусит!". Но не успел. Усмиревший пес в миг поднял загривок, вскочил на все четыре лапы и, оскалившись, понёсся на Кору.

— Нет! — выкрикнул я. Вдруг я вспомнил про нож. В одно мгновение мне удалось найти его. Я размахнулся, не давая себе времени для прицела, и кинул лезвие в собаку. Я промахнулся. Нож врезался точно в щель между плитками пола и угрожающе закачался от вибрации и силы удара. А собака накинулась на очень бледную Кору. Она повалила девочку на землю и, словно смеясь над слабыми попытками ребенка защититься, вгрызлась в ее горло.

Я не отворачивался — не потому что хотел показать наблюдателю за всем этим, что мне все равно, а потому что просто не мог шевелиться. Я не мог шевелиться и поэтому смотрел на собаку и дергающееся тело Коры. Ее кудрявые короткие волосы были перемазаны кровью, а безвольно лежащая рука была выкинута в сторону.

Я очнулся. Я снова очутился в той комнате, где были нормальные стены, которые не спорили с законами физики, а умирающая Кора осталась только на мониторе компьютера.

— Всё? — удивлённо просил Крэк. Это была первая эмоция, которую он выказал за все время нашего недолгого знакомства.

— А разве это не я должен спрашивать?

Мужчина хотел было что-то ответить в том же духе, но потом опустил взгляд на мою одежду и словно вспомнил, что я искренний, и поджал губы.

— Странно, — сказала он, исследуя меня взглядом.

— Что странно? — не смотря на то, что я жутко устал, и все мое тело было покрыто испариной, я отталкнулся от спинки кресла и оперся локтями о колени.

— Ты Дивергент, — сказал он коротко и тихо.

— Дивергент?.. — Тебе подходит сразу несколько фракций, — тревога в его глазах заразила и меня. В моем мозгу это не могло уложиться. Фракция — это определение нашей сущности, это форма, которую мы принимаем, чтобы жить в этом мире. Фракция определяет человека.

— Как это? — спросил я.

— Я думаю, можно оставить без внимания твой первый вопрос "зачем" — его задают многие. Но всё же это похоже на сущность эрудита и искреннего. Затем ты всё-таки берешь нож. Это определенно Бесстрашие. А потом, при нападении собаки ты отбрасываешь нож. Тут я должен спросить твой мотив.

Он посмотрел на меня в ожидании.

— Это симуляция, — пожал я плечами, — Собака бы не навредила мне, а значит и мне не было нужды вредить ей.

— Значит искренность или дружелюбие. Потому что справедливость. Хотя само по себе, что ты знал о симуляции... Обычно люди не осознают, что они под сывороткой и воспринимают события, как жизнь. Ладно. Ты вспоминаешь о командах — это привычка эрудитов. Далее, собака усмиряется. Появляется девочка. Собака нападает, но ты не бежишь, как это сделал бы отреченный. Не стоишь в стороне, как поступил бы Дивергент, ведь ты осознавал, что это симуляция. Собака не укусила тебя, а значит не укусила бы и девочку...

— Кора. Ее зовут Кора, — сказал я.

— Да, хорошо, — сбивчиво кивнул Крэк и продолжил, боясь потерять нить рассуждения, — Почему ты кинул в собаку нож?

— Я промахнулся...

— Да, но почему ты кинул?

— Я подумал, что должен... спасти, — сказал я первое, что пришло на ум, — Я хотел спасти ее...

— А здесь важно уточнить: потому что Кора дорога тебе?

— Нет, — покачал я головой, — Она почти не знакома мне.

— Отречение, — вынес вердикт Крэк. А затем быстро встал и, взяв меня за руку, заставил подняться, — Ты Дивергент по всем фракциям кроме Эрудиции. Хотя и ее, можно сказать, затронул ещё в самом начале. Пойдём, я выведу тебя через черный ход.

— Но почему?!

Крэк остановился. Я не видел его лица, но потом мужчина обернулся и внимательно посмотрел в мои глаза.

— Никто не должен знать, — сказал он медленно, но четко, — Дивергентов стремятся уничтожить. Ты не должен никому говорить об этом, если хочешь жить, — затем добавил, вновь пробежавшись глазами по моей одежде, — Забудь о том, что ты искренний. Забудь. И лги.

Я был напуган. Мне стыдно это признавать, но я боялся в тот момент. Я сам понимал, что подходить сразу нескольким фракциям — это ужасно, непозволительно, страшно и... аномально. Крэк окончательно вверг меня в ужас. Я шел по темной железной лестнице, погруженный в свои мысли, и словно издалека замечал грохот моих ботинок об ступени.

Наконец, Крэк нажал на тяжёлую железную дверь, и мы вышли на улицу, где скромный пейзаж Чикаго был погружен в косые лучи солнца.

— Иди, — сказал он коротко — в своей обычной манере, как я уже успел понять. — До свидания... — У тебя есть уже мысли по поводу завтрашнего?

Есть ли у меня мысли о завтрашней Церемонии выбора? Знаю ли я, кем я хочу стать?

— Да, — коротко сказал я, показывая этим, что дальше углубляться в тему не хотел. А потом неожиданно для самого себя спросил, — В Бесстрашии сложно?

Крэк как-то странно посмотрел на меня. Разумеется, он всё понял по моему вопросу.

— Бесстрашные не задают таких вопросов, — бросил он и, не прощаясь, с глухим ударом железа об железо закрыл дверь, оставив меня одного.

А я пошёл не самым коротким путём вокруг здания школы до станции, чтобы сесть в пустой поезд и наблюдать за сменяющимся пейзажем.

На следующий день я выберу Бесстрашие. Признаться, на мгновение моя рука с занесенным ножом захочет отклониться в сторону приятно пахнущей земли Дружелюбия, но потом я вспомню, чего я хочу на самом деле. И я благодарен Джеку Кану, что именно он сподвиг меня на этот отчаянный шаг.

* * *

Я отвлекаюсь от своих мыслей и понимаю, что добавил слишком много воды в спирт. Теперь это уже водка, причем довольно крепкая. А мне нужна консистенция в семьдесят градусов. Отставляю пробирку в сторону — спиртное никогда не помешает в моей профессии. Мешаю новую порцию, теперь уже не отвлекаясь на воспоминания. Затем разбавленный спирт аккуратно добавляю в пакетик с порошком, который недавно пришёл от эрудитов.

У нас давно не было хорошего обезболивающего, все неофиты всегда напивались, чтобы боль от ринга была не такой мучительной. А теперь эрудиты разработали какую-то очередную хрень и дают бесстрашным на пробу.

Сейчас уже полдень. Солнце настойчиво пробивается через толстые стекла прямоугольных окошек под потолком. Завтрак успел перевариться в животе. Я заполняю остальные девять пакетов расствором, встряхиваю их и кладу в ящик. Затем иду в уборную при медпункте, где я и работаю, и пытаюсь привести себя в порядок, чтобы эрудитов, с которыми мне сегодня предстоит столкнуться, не пришлось откачивать. Мои темные волосы, которые и так все время были длинными, теперь схвачены на затылке в конский хвост. Лицо чисто от каких-либо татуировок или пирсинга, но зато зеркало не видит скрытую под черной майкой татуировку Бесстрашия на моей спине. В ответ на меня смотрят мои же черные глаза.

Вид у меня уставший, но я не обращаю внимания, брызгаю в лицо холодной водой, иду обратно в лаборантскую, чувствуя, как капли стекают с бровей, носа и подбородка и пробираются под футболку. Снимаю со стула кожанку (нужно ли говорить, что она тоже черная?), уже успевшую обзавестись потертостями на плечах и локтях за эти четыре года, и иду на выход из медпункта.

Темные коридоры моей фракции не тревожит ни один луч солнца, словно ещё раз напоминая, как глубоко под землёй я нахожусь. Но меня это не заботит. Я поднимаюсь по большой железной лестнице наверх, к этому самому солнцу. Оказываюсь наверху только когда колени уже болят от многоразового выпрямления и сгибания. Ступени выводят меня прямо перпендикулярно железнодорожным путям, в тоннель. Ещё чуть-чуть, и я бы свалился в проем для них, но я знаю, где и какие опасности меня поджидают. Поэтому мастерски игнорирую их. Сворачиваю, иду вдоль рельсов.

Тоннель заканчивается, свет поглощает меня, но я уже успел увидеть несколько фигур, стоящих на платформе.

Тори здоровается кивком. Она — традиционно проводит тест на предрасположенность в школе. Я отвечаю на ее приветствие.

— Привет, — говорит парень, который с виду напоминает бесстрашного только мощным телосложением и выглядывающими из-за воротника тату. Его зовут Фор. Он тоже отличный мужик, правда почти всегда молчит. Но это скорее положительное, нежели отрицательное качество. Я знаю его, ведь он только в прошлом году проходил инициацию, и мне как медику пришлось залечивать много его ссадин и синяков. У него их было больше из-за Эрика. В душе я жалею этого парня — он был первым, но всё равно выбрал самую скучную на мой взгляд работу, в диспетчерской. Мог бы стать лидером фракции. Но глубоко в душе я понимаю, что такие люди как Фор не становятся лидерами.

— Привет, — киваю я. Я остальными мне день здороваться, да и я едва их знаю. Конечно, я медик. А быть медиком в Бесстрашии означает знать каждого. Но я выработал привычку больше молчать, потому что здороваться со всеми... слишком утомительно.

Надо сказать, что за эти четыре года изменилось многое. Как оказалось, Крэк работал в лазарете, и я с самого начала понял, что мое место подле него. Он знал мою тайну, а значит понимал меня. Однако когда его выбрали лидером три с половиной года назад, он не отставил насиженного места, а лишь взял себе помощника — меня — надеясь совмещать обязанности руководителя и врача. Я здорово пахал, и от того у него получалось желаемое.

Я слышу как со стороны тоннеля начинает приближаться поезд. Я не вижу его, но уже по привычке поворачиваюсь к нему спиной (так делают и остальные) и начинаю бежать рысцой вдоль платформы. Звук приближается и вскоре становится очень громким. Колеса скрежетают по путям, мерный удары, трепыхание закрепов между вагонов — всё это многообещающе будоражит кровь. Я бегу быстрее. Первый вагон проносится мимо меня, я нажимаю на свои ноги и, заприметив симпатичный мне вагон, целюсь в него. Прыгаю. Хватаюсь руками за выступ и подтягиваю себя внутрь. Для меня это легко. Я уже четыре года как бесстрашный, и я успел отрастить мышцы. А ведь когда-то для меня это было трудно... Я помню, с каким трудом мне давался бег. Несколько километров каждое утро во время инициации всё ещё не вызывают во мне никаких положительных чувств. Крэк говорит, у меня что-то с кровеносной системой. У меня после первых трёхсот метров сдавливало шею, тяжёлый обруч появлялся на черепе, в глазах темнело, и в горле возникала какая-то опухоль, что мешала как следует вздохнуть. Бег был моим слабым местом. Я отлично научился драться, стрелять. Это позволило мне быть чуть выше середины в рейтинге. Но первым я не стал исключительной из-за бега. Поэтому и выбрал медпункт вместо охраны границы, присмотра за изгоями и тому подобного.

— Выходим, — говорит женщина с ирокезом на голове. Ее зовут Кенна, она лежала у меня со сломанным бедром — нечаянно столкнули с края Ямы. Я резко вырываюсь от своих мыслей и подхожу к раскрытым дверям, через которые в вагон врывается ветер. Подо мной летит платформа. Я прыгаю. У меня даже получается сразу приземлиться на ноги.

Какое-то время бегу вместе со своими спутниками из Бесстрашия. Фор несется как всегда впереди, моя дыхалка тоже вроде держится. Мы забегаем в здание и сразу направляемся на второй этаж. Там нас уже ждут двое эрудитов — как всегда безупречно одетые мужчины в голубых костюмах, белых рубашках, туфлях и носках. Они настолько одинаковы, что я даже не могу припомнить, есть ли здесь тот, что вызывал меня четыре года назад в комнату для теста.

— Здравствуйте, — начинает говорить тот, который стоит левее, — Сейчас я вам раздам списки с тестируемыми. Всё заложено в компьютеры — это единая система, поэтому листки будут подписаны вашим именем.

Он говорил это и в прошлом году. И вероятно, в позапрошлом. Он знает, что все бесстрашные здесь не новые, но всё равно говорит это. Я давлю в себе раздражение. В мои руки суют бумажку, я автоматически складываю ее и сую в карман.

Моя аудитория шестая. Я прохожу пять дверей, прежде чем могу снова остаться в одиночестве. Переделываю себе хвост — он расстрепался во время бега. Так проходит полчаса. Я сижу, не двигаясь, и думаю о чем-то неопределенном. Потом вспоминаю всё-таки, где я нахожусь и что должен делать. Включаю компьютер, с лёгким жужжанием загружаю систему. Запускаю программу. На экране появляется конпка "начать". Я устало откидываясь на кресле. Когда я успел стать таким слабым..? Помню, как раз за разом проходил свои страхи, чтобы достигнуть верхушки рейтинга. У меня было девять страхов. Они были постоянны, я вскоре понял, что должен не искоренять их, а лишь приструнять. И тогда я заучил их наизусть, как скороговорку проходил на моделировании, быстрее, быстрее... Я Дивергент. Но нас было таких двое, как я до сих пор подозреваю. Вард тоже имел лучшие результаты по симуляциям — именно он стоял в верхушке.

Дверь открывается и в аудиторию шесть входит девушка. Я привычно встаю, бросаю "Садись" и отворачиваюсь, чтобы зарядить пистолет с сывороткой. Червячок в моем мозгу начинает шевелиться. Мне кажется знакомой она... Где я уже видел эти кудрявые волосы, веснушки у носа, острый подбородок и черные шорты, которые носила только одна единственная девушка в Искренности?

— Кора? — вырывается у меня. Я поворачиваюсь.

— Эээ, да, — она тоже прищуривает, вглядываясь в мое лицо. Неужели я так изменился? — Мы знакомы?

— Нед. Меня зовут Нед, ты разве не помнишь?

— Нед? — она сильнее щурит глаза, наслаивая образ из памяти на меня. Потом на ее лице появляется понимание и даже удивление, — Нед, действительно... Как ты здесь оказался?!

— Я же в Бесстрашие ушёл.

— Ну да...

Она выросла за эти четыре года, что я ее не видел. Стала выше, даже смуглее. Но всё те же непослушные волосы... Это заставляет меня улыбнуться. Да, ей теперь шестнадцать.

— Ты бы лучше села, — киваю я на кресло.

Она послушно садится, кресло скрипит под ней. Я протягиваю ей рюмку. Она послушно выпивает, морщится.

— Что за хрень...

Ее реплика вызывает у меня смешок, от того мое пафосное, отработанное "Готова?" получается не таким внушительным.

— Конечно.

— Ты должна будешь выбирать. Удачи. Сделай вдох и закрой глаза.

Ее грудь поднимается, она словно засыпает. А я сажусь на стул и нажимаю на кнопку "начать". На экране я вижу такое же кресло, что и слева от себя.

Кора открывает глаза и оглядывается. Встаёт. Кресло исчезает за ее спиной. Кора снова щурит глаза, пытаясь вникнуть. Я помню, как сам в недоумении оглядывался вокруг себя в своей тестировании. Она ведёт себя точно также. Затем голос говорит "выбирай". Я уже имел удовольствие познакомиться с Джанин Мэтьюс — это ее голос. Между тем перед Корой появляется две чаши. Она покорно выбирает нож — мои губы трогает улыбка. Чаши исчезают. Вместо этого Кора с ужасом смотрит куда-то вдаль, куда не могу заглянуть я со своего экрана. Но я знаю, что там — там собака. Кора группируется, она совершенно не умеет этого делать, но то, что она напряглась, уже хорошо. Собака кидается на девушку, сбивает с ног, но Кора делает усилие и остаётся на коленях. Замахивается ножом и с каким-то жалобным воем побитой кошки всаживает лезвие оскалившейся собаке в грудь. Собака убирает оскал и начинает скулить. Из пасти у нее льется кровь. Кора, по-прежнему стоя на коленях, отпускает ее на землю, ее белую рубашку и черные шорты заливает алая жижа. Она начинает плакать. Дурочка... Ее смутил жалобный взгляд бьющейся в агонии собаки, которая ещё минуту назад стремилась ее убить.

"Щеночек!" — раздается со стороны. Это, насколько мне известно, ее младшая сестра Кэт. Вот уж кто действительно дочь своего отца — с черными, прямыми волосами, широкими скулами и узкими глазами. В ней нет крови изгоя. На ней белая кофта и поверх нее черный сарафан. Кора оглядывается.

— Кэт?

— Кора, что ты сделала с собакой? — на лице у девочки страх. Кора мотает головой, слезы текут из ее глаз.

— Я... Я не знаю...

— Это ты сделала, Кора?

Кора поджимает губы. Я буквально вижу, как она думает. Как она бьётся между двумя противопожностями. Ложь и правда. Дружба с сестрой и отвращение с ее стороны. Кора — не Дивергент. Она думает, что это реальность.

— Да, я убила ее, — говорит она наконец. Опускает голову, отрешённо рассматривая свои руки в засыхающей крови. Я представляю, какой металлический запах там стоит.

— Это ужасно...

— Да, ужасно...

Картинка меняется. Кора стоит в автобусе. Она снова оглядывается и видит человека перед собой. Он неприятен внешне, явно страдает онкологией и пьян. Одет в настолько грязную одежду, что определить принадлежность к какой-либо фракции невозможно. В его морщинистых руках зажата газета.

— Девочка?

Кора расстеряно оглядывается.

— Девочка, помоги мне, — рот мужчины раскрывается в отвратительной улыбке, показывая жёлтые зубы, — Девочка, ты можешь помочь мне...

— Простите, я не могу... — лепечет Кора. Она пытается побыстрее пройти в дальний угол пустого салона, но рука мужчины грубо хватает ее за рукав.

— Не так быстро... Сначала помоги мне, — хрипит он, — Видишь вот этого человека? — он грязным пальцем тычет в измятую газету, где видна какая-то фотография, — Видишь?! Ты его знаешь? Ты можешь мне помочь, просто скажи — ты его знаешь?!

Кора растеряна. Ей явно больно то, как он держит ее за руку, но она молчит. Снова прищуривается. Морщинка появляется между ее бровей.

— Скажи, ты знаешь?! Скажи!!! Он знаком тебе?!

Кора пытается вырваться. Она затравленно смотрит на мужчину, потом на фотографию.

— Ответь мне! — кричит он, брызжа слюной.

— Да! Да, я знаю его, — у Коры получается вырваться. Она бежит в конец салона автобуса и...

Экран гаснет. Я поворачиваюсь и гляжу на девушку передо мной. Она открывает глаза и резко встаёт.

— Что это было?!

— Симуляция, — отвечаю я спокойно. Неожиданно меня пронзает мысль, что необходимо что-то делать. Я не отреченный, но часть Отречения присутствует во мне. На протяжении этих четырех лет я не мог не думать о девушке, которая сейчас смотрит на меня. Я считал, что должен ее предупредить. Тайна происхождения Коры была опасна не только для меня — в первую очередь она опасна для Коры. Что будет с ней в ее родной фракции, если люди узнают о Джеке Кане и Терезе? Что будет с самим лидером? Кора — бомба замедленного действия, даже если она не знает об этом.

— В чем дело? — спрашивает она и выдергивает меня тем самым из собственных мыслей.

— Я думал насчёт твоего теста, — вру я, — Очень странно. Несмотря на то, что ты искренняя, в тебе очень много от бесстрашной. Точнее Бесстрашие преобладает.

За эти годы я научился лгать. Быть Дивергентом — это не круто. Крэк вселил в меня страх к собственной природе, и это отлично сработало. Я врал по поводу своих рекордных прохождений симулиций страхов, врал о результате теста на предрасположенность. А теперь я лгу другому человеку, которого тоже могу спасти своей ложью. Мне необходимо убедить ее...

— Ты выбрала нож — это результат Бесстрашия, — начинаю я, — Затем ты убила собаку — у тебя жесткое сердце...

— Но я плакала... — вставляет Кора.

— Важно то, что ты сделала, а не то, что ты чувствовала, — говорю я и продолжаю, — Ты ответила своей сестре правду...

— Это ведь Искренность?

— Нет, — качаю я головой, молясь про себя, чтобы Кора пропустила бредню, которую я ей заливаю, — Ты сказала правду — это факт, но для этого тебе нужно было преодолеть страх быть отвергнутой сестрой, — и я решаюсь убить двоих зайцев одним выстрелом: перевести беседу на менее щекотливую тему и разузнать, знает ли Кора о Терезе, — Кстати она совсем не похожа на тебя...

— Да, — бурчит Кора, — Маме это всегда не нравилось, но отец пропускал мимо ушей.

— Мама тебе высказывала свое недовольство в лицо? — удивляюсь я. Матильда Кан всегда казалась мне мудрой женщиной.

— Высказывает, — поправляет меня Кора, — Ее это почему-то задевает. А у меня странное чувство, будто мне что-то недоговаривают...

— Ладно, — мы достигли лимита безопасности в нашем разговоре, — В общем, у тебя Бесстрашие. Кора слишком расстеряна от всплывших воспоминаний и не напоминает мне о сцене в автобусе, за что я благодарен ей.

— И что мне делать?

— Тест на предрасположенность — это лишь совет, который есть возможность получить благодаря технологиям эрудитов. Никто не заставляет переходить тебя в Бесстрашие. Ты можешь остаться в Искренности. Но... Ты ведь помнишь правило: не лгать. Не лги самой себе. Ты бесстрашная. Кора смотрит на меня, прищурившись. Веснушки у нее на носу и под глазами собираются в морщинки.

— На этом всё? — спрашивает она.

— Да.

Она встаёт на ноги, скрипнув креслом, и выходит, на последок махнув своей шапкой кудрявых волос. Она искренняя от мозга костей... Как я мог так нагло вешать лапшу ей на уши? И главное, зачем я отправил ее в Бесстрашие? Зачем, ведь есть еще Дружелюбие, Отречение... (Эрудиция не подходит — там слишком много любопытных)

Я вспоминаю, как она выбрала нож — не колеблясь. Как он лег в ее руке. Как она уверенно перерезала собаке горло. А потом заплакала. Я заставляю себя закончить просмотр кинопленки мыслей и снова поворачиваюсь к компьютеру — мне нужно ещё вбить ее результаты. Ее настоящие результаты.