Монолог леди Макбет (джен)

На её руках кровь.

Она внимательно смотрит на них, на гладкую бледную кожу в багровых пятнах, которые нельзя смыть водой. Она не может вспомнить, откуда взялись эти пятна, как ни старалась.

Потом полные боли крики Давида пронзают уши, разбивают вдребезги душу, и она вспоминает.

Он такой бледный. Его кожа белая как молоко, без единого изъяна за исключением ожогов и синяков на левой стороне лица и тела. Раньше он не был таким бледным. Его щёки всегда были здорового цвета, который сменился бело-зеленоватым оттенком, когда он начал жить под землёй.

— Мадам, это он?

Прошла вечность, прежде чем она подняла голову, но она так и не смогла посмотреть офицеру в глаза.

"Нет, сэр. Это не мой старший сын. Мой сын был умным, был смелым, был полон жизни. Его глаза блестели, а голос звучал гордо, его походка была лёгкой, а голова всегда высоко поднятой — так его учили. Он любил свою семью и свою родину и отдал бы всё ради них.

Моему сыну было всего семнадцать, сэр. Он не может быть мёртвым".

Она ничего не сказала. Вместо этого она кивает, и мрачные люди в зелёной форме пытаются закрыть тело серой тканью, но Давид всё ещё обнимает шею брата. Один из них пытается осторожно оттолкнуть его, Давид не двигается с места. Другой издаёт раздражённый стон и хватает мальчика за талию. Он без труда поднимает Давида, не обращая внимания на громкие возражения мальчика. Она молча наблюдает за происходящим, но когда первый офицер потянулся за парализатором, она реагирует.

— Пошли, Давид.

— Но, мама, мы не можем оставить его здесь, с… с ними.

Она глуха к его словам. Она оттаскивает его, и он продолжает протестовать, слёзы текут по его щекам, он всем телом трясётся от горя и шока, которые быстро сменяются злостью. Злостью на неё, на людей, которые оттолкнули его от брата, на эту бесконечную войну и, наверное, на свою родину тоже, которая продолжает требовать больше молодых жизней, больше насилия, больше крови.

Вскоре он замолкает, его лицо бледное, словно высеченное из мрамора. Слёзы ещё блестят на его ресницах, время от времени он задыхается, но ни одно слово не слетело с его губ. Он такой юный (о, такой юный, ужасно, безнадёжно юный), но он уже солдат, обученный своим отцом.

На краткий миг она задумывается, куда делся её маленький мальчик, потому что она больше не видит его в молодом парне, идущем рядом, чей взгляд холоден и безрадостен, чьё лицо вечно серьёзное и суровое.

"Он такой, каким ты заставил его быть".

Когда они приходят в обветшавший склад, который стал их убежищем, их штабом, их приютом — но никогда, никогда их домом, — он отпускает руку и направляется в самый дальний угол, где лежат его инструменты. Вскоре он поглощён работой, которая не имеет никакого отношения к школе или домашним делам.

Минуту она смотрит на него, на морщины на лбу, на губы, сжатые в тонкую линию, на бледные костяшки пальцев. Она хочет сказать что-то, хоть что-нибудь, но между ними пропасть, края которой не соединит ни один мост.

* * *

Она спала, когда они пришли. Она долго не могла сомкнуть глаз: приглушённые всхлипывания Давида и пустота в груди беспокоили её больше, чем осознание того, что к рассвету она и Давид остались единственными обитателями склада.

Она немедленно открывает глаза, её пальцы хватают парализатор. Она не кричит, не вскакивает, когда видит вокруг себя призрачные тени, перешёптывающиеся между собой. Она только лежит на боку, прицелившись в одного из ближайших к ней людей и ожидая подходящего момента. Знакомый голос, зовущий её по имени, заставляет мускулы расслабиться, но она не отпускает парализатор, пока он не становится рядом с ней на колени и она не убеждается, что никто не последовал за ним.

— Что задержало тебя? — шипит она, и он устало вздыхает.

— Там была Имперская СБ, — она делает резкий вдох, и он спешит добавить: — Не беспокойся, они нас не видели. Фарра почти поймали, но он сумел вовремя выбраться.

— Вы достали чертежи?

Он кивает, вспышка ликования в его глазах быстро исчезает, когда в нескольких метрах от них он замечает мечущегося во сне Давида. Он кусает губу, и даже при тусклом свете она замечает, что его лицо помрачнело.

— Что с...?

— Это был он, — отрезала она. — СБ приводила нас взглянуть на него — не беспокойся, я удостоверилась, что за нами не следят.

Его руки сжимаются в кулаки.

— Как же...? Неважно. Они обязательно заплатят, тем более что сейчас мы знаем, куда нанести удар. — Он нежно берёт её лицо, но его глаза горят ненавистью. — Обещаю, они заплатят за то, что сделали с нашим ребёнком, за то, что сделали со всеми нашими детьми. Никто из них не останется неотомщённым, клянусь жизнью.

Её горло сжимается, когда образ её ребёнка, распластанного на том холодном металлическом столе, овладевает сознанием. Он гладит её по щеке, его взгляд как никогда пронзителен и жарок, и она кивает, пока он говорит, вдохновляемый ненавистью и гневом. Они добьются справедливости для их ребёнка и всех погибших от руки врага. Барраярские мерзавцы не уйдут невредимыми после того, что отняли у Комарры и у них. Настало время сопротивления, победа над тиранами близка, и сейчас они должны бороться до последнего вздоха, ибо, в конце концов, ни одна жертва не будет напрасной.

Она внимательно слушает его слова и узнаёт во многих из них свои собственные. С тех пор, как Барраяр забрал их свободу, один огонь пылал в них обоих, толкая в бой, на славную борьбу сопротивления. Они оба знали, чем рискуют, оба знали, что у них есть дети, зависящие от них, но призыв был сильнее, любовь к Комарре и жажда свободы исключили все прочие заботы. Они вложили свои сердца, души и умы в эту войну с самого начала, и она знает, что они должны держаться вместе до конца.

Однако сегодня ночью эти вдохновляющие слова кажутся пустыми, далёкими, будто он говорит на незнакомом языке. Возможно, он страдает от истощения, возможно, он тоже думает об их погибшем ребёнке. Когда-то давно они сошлись во мнении, что хотят приносить жертвы во имя цели, но что будет, когда жертва обожжёт кожу и оставит шрамы на сердце, отберёт жизнь и оставит лишь пустую оболочку?

— Сейчас нам надо идти, — настаивает он, взглянув на товарищей, которые занимаются своими ранами или собирают оружие и инструменты. — Сейчас у нас есть преимущество, но мы можем потерять его.

Она вынуждена терпеть, ведь всё её тело болит, разум уставший и рассеянный, а в груди боль, которая, как она знает, никогда не утихнет. Однако она понимает и встаёт с матраса. Он почти улыбается ей, но улыбка исчезает, едва коснувшись губ.

— Иди разбуди Давида. Он нам нужен.

Она замирает на месте, сердце колотится в груди.

— Он устал, Сер. Он почти не спал с тех пор, как…

Она не договаривает предложение: они оба знают его конец, и ей лучше не произносить эти слова вслух. Он опять вздыхает, и внезапно ей кажется, что все прожитые годы легли тяжким бременем на его плечи.

— Только он может забраться туда, Сара. Даже ты не такая маленькая, чтобы сделать это.

Она колеблется. Она не хочет озвучивать свои страхи, она не хочет показывать, что холод сжимает её сердце мёртвой хваткой, не хочет дрожать или проявлять слабость. Определённые инстинкты, тем не менее, глубже, чем доводы рассудка, чем верность идеалам, определённые инстинкты сильнее, чем любые мотивы.

— Слишком опасно, Сер. Он так молод…

— Он уже проделывал это. Не обращайся с ним как с ребёнком, он заслужил право считаться взрослым после того, что совершил ради цели.

Он не стал ждать её ответ и вместо этого, широко шагая, направился к матрасу Давида. Она спешит догнать его и видит, как он опускается на колени рядом с их сыном и кладёт руку на его плечо. Давид резко открывает глаза и вскакивает на ноги, дико озираясь в поисках угрозы. Он немного успокаивается, только когда замечает родителей, но его взгляд остаётся таким же встревоженным.

— Что случилось, отец?

Она заметила, что он больше не называет его "папа", с тех пор, как его начали привлекать к участию в операциях наравне с остальными товарищами. Иногда он даже звал его "сэр", будто Сер был для него старшим офицером, а не отцом. Она не хотела размышлять над тем, что это значит.

Сер встаёт в полный рост и кладёт обе руки на плечи сына, пристально смотря в его глаза.

Он кратко рассказывает план или, по крайней мере, ту часть, которая имеет отношение к Давиду. Никто, кроме Сера, не знает планы операций целиком: это усложнит работу СБ, если кого-нибудь из них возьмут в плен.

Давид всегда был сообразительным и понимал, что от него требуется действовать быстрее, чем способны большинство мужчин вдвое старше его. Но так как Давид вырос, слушая, как шёпотом обсуждаются заговоры и планы, и отец обучил его тактике и военным хитростям, то он был знаком с ходом мыслей Сера.

Она внимательно следит за ним, стараясь заметить вспышку страха или сомнения в его серых глазах, как иногда замечала раньше (и она всегда молчала об этом, но сегодня она не будет, сегодня она не станет заставлять себя, ну же, ребёнок встретится с худшими кошмарами, будь прокляты планы Сера). Всё, что она видит на его лице, — это мрачная решимость, с которой он кивает; уверенность этого движения тяжела, словно могильный камень, лёгший на её плечи. Её горло сжимается и в груди начинает болеть, когда она понимает, что Сер прав: он больше не ребёнок. Между вчерашним днём — до того, как СБ подтвердила их худшие опасения — и этой ночью что-то сдвинулось в её сыне, и это необратимо изменило его. Теперь она понимает, что последний осколок невинности был разбит, разрушен жестокостью бесконечной войны, насилием верности идеалам и сопротивлением, сметающим и уничтожающем всё на своём пути. Её ребёнок никогда не будет прежним, и на мгновение она ощущает нарастающий внутри приступ гнева, будто эти чудовища убили обоих её детей, вместо того, чтобы забрать только первенца. Но потом ярость сменяется мучительной болью, когда она понимает, что в равной степени виновата в уничтожении чистоты её ребёнка.

Однако она отгоняет эти мысли, когда видит, что Сер почти нежно сжимает плечи мальчика и с гордостью произносит:

— Всё будет в порядке, Давид. Я знаю, ты меня не подведёшь.

Их сын кивает, но на его лице нет признаков облегчения, ни тени радости от похвалы отца, которую он раньше так старался заслужить, — лишь мрачная, покорная готовность, и она чувствует себя так, будто её ударили ножом.

"Что мы делаем с нашим ребёнком?"

* * *

На её руках кровь.

Куда бы она ни посмотрела, она видит смерть и отчаяние, ужас и увечья. Мир вокруг неё лежит в руинах, гнетущую тишину едва нарушают мучительные крики боли, кажется, раздающиеся со всех сторон. Она идёт, ошеломлённая, её взгляд натыкается на обезображенные лица и перекрученные, сломанные конечности, её лёгкие наполнены дымом, а рот — пеплом.

В ушах ещё звенит после взрыва, но какая-то часть её измученного сознания замечает далёкий вой сирен, и ей следовало бы бояться быть пойманной или чувствовать облегчение от того, что помощь близка. Она не чувствует ничего. Страх быть захваченной в плен далёк и незнаком, и она знает, что уже слишком поздно, чтобы прийти на помощь. Редкие, полные боли крики начинают затихать по мере того, как те, кому не повезло погибнуть сразу, теряют силы и погружаются в небытие.

Она едва не спотыкается и с трудом восстанавливает равновесие. Она смотрит вниз и с удивлением видит куклу, лежащую у её ног. Она неохотно задумывается, что здесь делает кукла, и понимание озаряет её, словно молния. Это не кукла.

Это ребёнок.

Длинные тёмные локоны некогда были красивы, но сейчас запутались и слиплись. Круглое лицо измазано грязью и кровью, синие глаза остекленели. Её платье (один из тех ужасных обшитых кружевами нарядов с нелепой длинной юбкой, которые, похоже, так любят фор-леди) порвано и обгорело, маленькое тело лежит неподвижно, правая рука повёрнута под странным углом. Тело выглядит как бездушная кукла в рост человека, и внезапно ей захотелось кричать, рвать на себе волосы и бежать так быстро и так далеко, как только смогут её ноги.

Вместо этого она падает на колени и, движимая бессмысленным порывом, берёт маленькую девочку на руки, и начинает раскачиваться вперёд-назад; кровь ребёнка пачкает блузку, ранит душу.

Она пытается вспомнить, какова была их цель. Она пытается вспомнить гневные слова Сера, которыми он воодушевлял их, пока они готовились к миссии, она пытается представить преисполненные надежды лица товарищей. Она пытается вспомнить мотивы, доводы, убеждения, которые у неё когда-то были. Она пытается призвать ярость и злобу, вдохновлявшую её с того самого дня, когда ей пришлось объяснять четырёхлетнему сыну, почему его любимая тётя Ребекка больше никогда не придёт в гости. Она пытается вспомнить убитое выражение лица мужа, когда они услышали новости, растерянность и страх старшего сына.

Всё, что она смогла увидеть, — это бездыханное тело пятилетнего ребёнка, которое она качает на руках, всё, что она смогла вспомнить, — это неподвижный труп её сына, распластанный на том холодном столе, и, к своему удивлению, со всей страстью она пожелала, чтобы мать девочки тоже оказалась мертва, чтобы ей не пришлось испытать невыносимую боль, разрывающую сердце на куски.

Слёзы начинают катиться по щекам — слёзы, вскоре становящиеся красными и оставляющие дорожки на испачканных кровью щеках; слёзы, падающие на спутанные волосы девочки. Кажется, воздух покинул её лёгкие и никогда не вернётся, и ей было всё равно.

В конце концов, Ребекка легко отделалась. Она отстаивала то, во что верила, защищала свою страну собственными силами, и голубая вспышка подарила ей милосердную смерть. Её золовка не умирала медленно, разлагаясь изнутри, пока в ней не осталось бы ничего человеческого. Она не видела свои мечты растоптанными врагами, не разрушала свою верность идеалам и увлечённость окровавленными руками. Возможно, Ребекка отдала жизнь за идеалы, но она не продала свою душу, свою сущность за несбыточную мечту; она не лежала бесконечными бессонными ночами, преследуемая преступлениями, которые совершила собственными руками.

Сейчас она хочет оказаться на месте Ребекки.

Она начинает напевать колыбельную, ту самую, которую пела своим детям, когда укладывала их спать, ту самую, которую напевала, когда вытирала их слёзы и успокаивала после ночных кошмаров когда-то давно.

Она поёт и укачивает маленькую девочку; кровь девочки того же цвета, что и ободранные колени её старшего сына, того же цвета, что и раны её павших соратников, того же цвета, что окрасил землю Солстиса в тот роковой день, когда решилась их судьба.

* * *

Сегодня в штабе праздник; веселье омрачает гибель братьев по оружию и усилившаяся слежка СБ.

Она держится в стороне от всех и в поисках уединения находит сына, извергающего содержимое желудка. Она встаёт на колени у него за спиной и держит его, пока приступ не заканчивается, потом крепко обнимает; он дрожит и плачет. Снаружи он невредим, но печальный взгляд и зеленоватая кожа говорят ей об открытых ранах внутри.

— Мама, ты вся в крови, — произносит он, когда к нему возвращается достаточный самоконтроль. — Тебе нужно привести себя в порядок.

— Потом, Давид. Это всего лишь одежда.

Очень долго они стоят неподвижно, она обнимает своего маленького ребёнка, почти как ту девочку несколько часов назад. Он выглядит потрясённым и задумчивым, и, возможно, немного ослабленным, и она хотела бы вылечить его, вернуть его глазам исчезнувший блеск. Вместо этого она просто прижимает его к себе, потому что есть вещи, которыми она не хочет жертвовать.

— Мама, — спрашивает он, немного погодя, — откуда взялась эта кровь?

Внезапно она видит, что он опасается её, даже больше, чем когда-либо опасался отца. Она вздыхает и чувствует себя очень слабой и уставшей.

— Разве это имеет значение, Давид? Кровь всегда будет кровью, неважно, чья она: храбрых комаррцев или вероломных барраярцев, друзей или врагов. В конечном счёте, это та же кровь, та же боль, та же потеря.

Он уставился на неё, очевидно, не понимая, что она имеет в виду. Она хотела бы объяснить лучше, хотела бы, чтобы он понял… но и она, и Сер приложили все силы, чтобы он никогда не понял, чтобы он никогда не узнал ничего сверх того, чему они его научили, чтобы у него никогда не было возможности принимать собственные решения, следовать своим путём.

Иногда худшие преступления совершаются из лучших побуждений, и цель не всегда оправдывает средства. Она хотела бы понять это раньше, она хотела бы забрать всю боль, которую причинила, то отчаяние, которое вызвали её действия. Она хотела бы научиться создавать, а не разрушать. Она хотела бы освободиться от оков, выкованных из боли и сожаления. Но больше всего она хотела бы вновь обнять обоих своих детей.

Однако она знает, что её желания тщетны.

На её руках кровь, и ничто её не смоет.