Sfumato (джен)

Я помню все.

* * *

— Ты не можешь, вот так просто, взять и уйти! Не можешь! Не можешь!

Мать отчаянно цеплялась за ручку двери, но в любом случае, никаких ее сил не хватило бы, чтобы остановить человека, который, как я поняла, уже принял для себя решение.

— Отойди от двери, Джун.

Странно, голос отца, в противовес истеричному голосу матери, звучал почти ласково. Я знала эту интонацию, и знала, что она означает, — то, что в данный момент никто и ничто не в состоянии его переубедить. Я вздохнула и снова затаилась, наблюдая за сценой, которая разворачивалась на моих глазах.

— Фрэнк... Фрэнк... ну пожалуйста... — голос матери стал глуше, она униженно заглядывала ему в глаза, хватала его за руки, но он легко, словно играючи, высвободился из ее слабого захвата и слегка поморщился, как будто у него внезапно разнылся зуб. Меня замутило. Желудок скрутило в узел так, что на лбу выступила испарина. Они не видели меня. А если и видели, то вряд ли придавали этому хоть какое-то значение — со мной мало считались и едва ли брали в расчет мое мнение. Кто я? Помеха десяти лет от роду, не больше. Мать иногда в сердцах говорила, что мое появление в ее жизни загубило ее карьеру дизайнера, а для отца, большого и сильного человека, решившего оставить нас, я тоже не стала препятствием. Я просто стояла, полускрытая портьерой, и смотрела, как рушится мой и без того неприглядный мир.

— Пожалуйста, Фрэнк, я прошу тебя…

Прерывающийся сдавленными рыданиями шепот.

Сейчас мне двадцать, но он до сих пор у меня в ушах, этот скулящий шепот: «Пожалуйста, Фрэнк…» А тогда я просто стояла. Смотрела. Запоминала.

— Ты не можешь, Фрэнк.

— Почему же? — почти устало.

— Ты не понимаешь, я... я... я жду ребенка. Я не хотела тебе этого говорить, пока не буду в этом твердо убеждена, но утром я ходила к врачу, это правда. Я хотела сказать об этом сегодня вечером, за ужином…

Долгий внимательный взгляд. Отец пытливо смотрит в глаза матери, словно хочет что-то увидеть в их бездонной темноте. Но не находит, и со вздохом отворачивается.

— Я устал от твоих фантазий, Джун. Ты даже не представляешь, как я устал.

— Это не фантазии, Фрэнк, это правда, — сбивчиво. — Я действительно была у врача, почти два месяца…

— Джун, послушай, поверь, ни ты, ни Никки, ни этот ребенок (если он действительно существует) меня не остановите. А если он есть, тебе следует избавиться от него — так будет лучше для всех, и для него в том числе. Я достаточно чётко излагаю свои мысли? Если да, то тогда позволь мне пройти.

— Как ты можешь?!

— Прости, но я сказал все, что хотел и больше обсуждать эту тему не намерен. Прощай.

— Фрэнк! — одновременно со звуком щёлкнувшего замка.

— Фрэнк…

Когда я вышла из своего убежища, мать сидела на полу там же, возле двери, уткнувшись лицом в колени. Я медленно протянула к ней руку. Просто хотела погладить ее, прежде всегда красивые, а теперь тусклые и спутанные волосы, как она резко подняла голову. Опухшее, залитое слезами, но такое же родное и любимое лицо. Я замираю.

— Ма…

Черты ее искажает гримаса.

— Ты тоже уйдёшь, как он?

Это скорее обвинение, чем вопрос. Я быстро мотаю головой, тяну тонким блеющим голоском:

— Не-е… Мам, идем отсюда, здесь холодно.

Я все-таки прикасаюсь к ней, помогаю подняться, и мы вместе уходим в комнату.

* * *

Дни проходили за днями. Постепенно мы научились жить вдвоем. Отца я больше никогда не видела, но каждый месяц на имя матери приходила некая сумма, которая позволяла нам жить нормальной, обычной жизнью. До тех пор, пока в ней не появилась Айрис. Всякий раз, когда я думала о ней, я пыталась понять уйму разных вещей — почему мать назвала ее именно этим именем? Какой она хотела бы видеть свою дочь? Что для нее была Айрис, потому что ее появление сразу отодвинуло меня на второе (последнее?) место, превратив мою жизнь в сущий ад.

* * *

Море искрилось на солнце. Спокойное, утреннее. Скалы, окутанные легкой дымкой. И кораблик. Совсем маленький, почти крошечный, на фоне громадного простора водной глади. Я прищурила глаза и отвела руку с рисунком, чтобы полюбоваться им издалека. Он получился особенно удачным, не зря я смешала голубой цвет с бледно-зеленым, эффект превзошел все мои ожидания. Несомненно, это моя самая лучшая работа на сегодняшний день.

— Никки!

Мать так резко разворачивает меня к себе лицом, что рисунок вылетает из руки и приземляется в углу комнаты.

— Ведь я же просила тебя присмотреть за ней, — шипит мать. В следующий миг хлесткая пощечина обжигает мое лицо. Щека горит едким огнем, кровь из разбитой губы тонкой ниткой змеится по подбородку, но все это ничто по сравнению с тяжелой, недетской обидой, которая раздирает мои внутренности.

— За что?! — чувство вселенской несправедливости происходящего заставляет меня забыть о моем обычном повиновении.

— За что?!

Рука матери крепко хватает мою и без того встрепанную шевелюру в цепкий кулак, отчего слезы сами собой брызжут из глаз.

— У тебя еще хватает совести, чтобы спросить у меня за что?! Я ведь просила тебя о такой малости — присмотреть за Айрис, чтобы она не упала с дивана, в то время пока я готовлю обед, а что сделала ты? Ты бросила свою сестру одну в комнате для того, чтобы заниматься тупой мазней! Я уже говорила, что у тебя нет способности к рисованию, ты — бездарь, но бездарность это не преступление, по сравнению с тем, что ты просто безответственная дрянь, способная оставить ребенка без присмотра.

Наконец она отпускает мои волосы. Такое впечатление, что мне живьём сняли скальп.

— Но мам, ведь она не!..

— Замолчи! Твое счастье, что с ней ничего не случилось, иначе тебе было бы плохо. Очень плохо.

— Мама!

— Еще одно слово и я задам тебе такую трепку, что тебе и не снилась! Как можно было так поступить?! Какая ты мне дочь после этого?

Она кругами ходит по комнате, периодически взмахивая руками в негодующем жесте и распаляясь все больше. Ее темные глаза наливаются кровью, и мне кажется, что они прожигают меня насквозь, как горячие угли. И тут мне становится страшно. Впервые. По-настоящему. Страх липким холодным потом стекает по позвоночнику. Слезы застывают в моих глазах и я только и делаю, что в ужасе наблюдаю, как она, доведя себя до предела, внезапно замечает мой злополучный рисунок.

— И ради этой дряни ты бросила Айрис?! Получи же!

Обрывки бумаги стайкой пестрых бабочек рассеиваются по ковру, и тут она замолкает. Грудь ее еще бурно вздымается, но, по крайней мере, она хотя бы перестает кричать. Бросив на меня пустой, ничего не выражающий взгляд, она неопределенно пожимает плечами и стремительно выходит из комнаты. Наступает тишина. Слышно только, как муха бьется в стекло. И вот тогда я начинаю плакать, беззвучно, задыхаясь, размазывая слезы смешанные с кровью, по щекам и собираю остатки рисунка. Потом утыкаюсь в них лицом и понимаю, что моя жизнь больше никогда не будет прежней. Можно сказать, что та беззаботная жизнь, которой я жила раньше, была разорвана в клочки именно в тот день. Мне было тогда двенадцать.

* * *

— Чашку чая, мисс Йонас?

Я отрицательно мотаю головой. Мисс Бентон такая смешная, предлагает мне чай, думая, что таким образом сумеет расположить меня к себе. Я молча улыбаюсь и наблюдаю, как она деловито перекладывает бумаги на столе.

— Расскажите мне что-нибудь ещё, — доверительно просит она.

Солнце играет на ее кольце, когда она раскрывает очередную папку. Я усаживаюсь поудобнее в кресле. Оно такое большое, что мне иногда кажется: если на одном из приемов я случайно умру, то меня не скоро найдут в нем. Сегодня слишком солнечно, свет режет глаза, поэтому я прикрываю веки и продолжаю вспоминать.

* * *

Обычно мы молчим за обедом. Но сегодня мать очень разговорчива, и это непривычно. Она болтает без умолку. Темы так быстро сменяют одна другую, что я едва успеваю ухватить суть того, о чем она говорит. Но через какое-то время она опять начинает повторять все заново. Я прекращаю свои бесплодные попытки понять ее очередную сентенцию и начинаю думать о том, что мисс Вонг завтра будет собирать домашние сочинения, а я ещё и не принималась за него — сентябрь выдался на редкость теплым, и я с Лиз целыми днями болтаюсь на улице, поедая мороженое в кафешках или просиживая задницу в парке, наблюдая, как люди стремятся развлечь сами себя. К слову, Лиз — это моя подруга. Мне легко с ней. Молчаливой ее не назовешь, но говорит она дельные вещи; наверное потому, что если она не разговаривает, то читает. Много и быстро. Мне интересно с ней, а она в моем лице получила самого внимательного и преданного слушателя. Я поглощаю тоннами все ее рассказы о том, что она прочла накануне и оттого, что она хороший рассказчик, у меня ощущение, что это я прочла все эти книги.

Однако сегодня мы с ней не увидимся — хочется нам или нет, но сдать сочинение завтра мы обязаны.

Что-то неуловимо меняется. Я сперва не могу понять, что именно, но потом осознаю: в столовой стало тихо. Я стремительно возвращаюсь из своих раздумий и настороженно смотрю на мать.

— Я трижды обратилась к тебе, — сдержанно говорит она. — Трижды, пока ты, наконец, не соизволила спуститься со своих облаков. О чем ты только думаешь, а? Наверняка не о том, чтобы навестить Айрис, пока она лежит в больнице?

— Мне нужно написать сочинение: завтра сдавать. Ведь Лиз уже написала…

Лицо матери совершенно нечитаемо. Такое чувство, что она смотрит сквозь меня, и по затылку у меня начинают бегать мурашки. Все мои худшие опасения начинают сбываться.

— Скажи мне, почему, когда вы с Лиз идете гулять, никогда не берете Айрис с собой?

— Мам, ну пожалуйста, не надо... — почти выстанываю я, понимая, что сочинение придется писать, скорее всего, ночью.

— Или ты считаешь, что она слишком мала для того, чтобы ходить с вами в парк? Ты — плохая сестра. Я забочусь о вас обеих, почему тогда ты не считаешь своим долгом помочь мне? Думаешь только о себе и своих удовольствиях, на Айрис же тебе плевать…

Глаза матери из темных становятся почти черными. Мне кажется: еще немного и она прожжет во мне дыру.

— Мам, ну не надо! Айрис…

— Когда, наконец, ты научишься держать свой поганый рот на замке?!

Она с шумом встает из-за стола, пара тарелок опрокидывается и со звоном разбивается вдребезги. Этот звон для меня сигнал к бегству. Я вскакиваю со стула и стремглав бегу в свою комнату. Моя цель — добежать и запереть за собой дверь на ключ. Но по дороге я спотыкаюсь об угол пуфа и с криком падаю на пол. Мать настигает меня в тот момент, когда я уже почти поднялась, и ее рука привычно вцепляется мне в волосы. Надо остричь эти лохмы к чертовой матери, чтобы в следующий раз лишить ее такой возможности. Но это потом, а сейчас мне больно, кожу головы словно обжигает кипятком.

— Неблагодарная тварь! Я научу тебя заботиться о ней!

Град ударов по спине, шее, плечам. Господи, хоть бы она отпустила мои волосы!.. Милосердный боженька сегодня добр ко мне, потому что я чувствую: захват ее ослаб. Тогда я делаю рывок в сторону, оставляя в ее руке клок своих волос, и улепетываю с такой скоростью, на какую только способна. Господи боже, зачем нам такой огромный дом, если в нем нет семьи?! И какое счастье, что моя комната расположена на втором этаже! Я взлетаю по лестнице, врываюсь к себе и с грохотом захлопываю за собой дверь. Трясущимися руками поворачиваю ключ в замке. Один раз, другой. Сердце колотится с такой силой, что вот-вот проломит грудную клетку изнутри.

Сегодня она не стала меня преследовать. Я слышу, как она кричит внизу, практически срывая себе голос. До меня доносятся только обрывки, но и этого более чем достаточно.

— Мерзкое отродье, ты никогда не делишься с сестрой! От тебя нет никакого толку! Ты бесполезна! Слышишь? Бес-по-лез-на!..

Я сотрясаюсь в безудержных рыданиях, забираюсь с ногами в кресло и, обняв желтого зайца, вволю наплакавшись, незаметно для себя засыпаю. Просыпаюсь я когда солнце клонится к закату, иду в ванную, умываюсь и долго смотрю на себя в зеркало. Пара длинных вспухших царапин на шее и синяк на плече. Лицо не пострадало и на том спасибо. В доме тишина, но я и знать не хочу, где сейчас мать и что она делает. Мой ужин сегодня составляет вода из-под крана и несколько кусочков шоколада найденного в школьной сумке. Сочинение я заканчиваю уже за полночь и только тогда укладываюсь в постель.

Утром, перед уходом в школу, разбиваю копилку и после уроков сразу же иду в парикмахерскую. Мастер долго отговаривает меня от моего намерения, но я неумолима — решение принято. Кто знает, возможно, в дальнейшем оно спасёт мне жизнь...

По возвращении домой я нахожу мать в гостиной. Она спокойна до абсолюта, от вчерашней бури не осталось и следа. Изучает дневную прессу. На столике перед ней чайный сервиз и бисквиты. Дверь за моей спиной предательски скрипит. Она поднимает на меня ясный взгляд, мгновение изучает новую прическу, а точнее, ее полное отсутствие, и бровь ее приподнимается, в то время как тонкие губы изгибаются в ироничной усмешке.

— А что? Неплохо, — выносит она, наконец, свой вердикт. Я облегченно вздыхаю и иду к себе.

Через три дня мне исполняется четырнадцать.

* * *

— Что вы сказали стилисту, мисс Йонас?

— ?

— Ну, она ведь видела следы ногтей и отсутствие некоторой части волос у вас на голове? Она спросила вас о них?

— А-а... Да, конечно. Она оказалась очень славной девушкой.

— И что вы ей ответили?

— Что подралась с незнакомой девчонкой из-за куклы.

— И, вы думаете, она поверила вам?

Я пожимаю плечами.

— Думаю, ей пришлось принять мой ответ в качестве единственного и, кроме того, что еще она могла бы предположить? Что я упала с качелей? Не уверена, что ее это действительно интересовало.

Мисс Бентон внимательно смотрит мне в лицо, в то время как я сосредоточенно изучаю лепнину на карнизе соседнего дома. Новодел. Жалкая поделка с большими претензиями. Я презрительно фыркаю.

* * *

Примерно в то же время я прикипаю к Художественному музею. Провожу там практически все свободное время. Меня не интересуют работы современников, я равнодушна к модернизму и быстро прохожу мимо залов классицизма и барокко, но я часами простаиваю перед картинами старых мастеров. Они завораживают меня. Особенно, когда я пытаюсь уловить плавные переходы от светлых тонов к темным. Я пристально вглядываюсь в бесценные полотна и мне, до зуда в подушечках, хочется провести кончиками пальцев по поверхности картин, чтобы ощутить их благородную шероховатость, почувствовать рубцы кракелюров, этих шрамов, что оставило время на ликах святых и безымянных красавиц. На ум мне приходят строки Леонардо — «О время, истребитель вещей, и старость завистливая, ты разрушаешь все вещи и все вещи пожираешь твёрдыми зубами годов, губишь мало-помалу медленной смертью».

Сфумато Леонардо доводит меня до исступления. Вопреки требованиям матери я, экономя на школьных завтраках, периодически покупаю краски и кисти, уголь и карандаши. Вся моя комната завалена рисунками, этюдами, набросками, и для меня не встает вопрос — куда я направлюсь после школы. Я твердо решаю связать свою жизнь с живописью и колледж свободных искусств это единственное, о чём я мечтаю перед тем, как заснуть. В один из вечеров, проваливаясь в дремоту, прихожу к мысли, что переход от яви ко сну это тоже, в какой-то степени, сфумато…

Так проходит несколько лет. Мать периодически наказывает меня за то, что я не обращаю никакого внимания на Айрис, но я проживаю этот период своей жизни довольно благополучно. Все просто: чем яростнее меня воспитывает мать, тем более самозабвенно я ухожу в живопись. Наконец школа окончена и я все-таки поступаю в колледж. Один бог ведает, чего мне стоило уговорить мать. Я помню, как она снова кривит губы и закатывает глаза: "Тоже мне, художник..." Я знаю, что она звонила отцу и говорила ему обо мне, жаловалась на Айрис, на то, что она, подрастая, совсем отбивается от рук и не слушает её, просила увеличить сумму нашего содержания, потому что старшая дочь возомнила себя великим живописцем и «намерена покорить мир своей мазней». Как бы то ни было, но деньги на мое обучение у нас появляются, и я с дорогой душой теперь ухожу из дома почти на весь день: сначала лекции, а по их окончании бегу в музей. Здесь так тихо и спокойно, что иногда я мечтаю стать одной из этих картин, взирать на посетителей с высоты своей значимости и проводить все время в ожидании Вечности. Моя комната постепенно превращается в мастерскую. Она заполняется мольбертами и подрамниками, засохшим кистями и тюбиками краски в самых неожиданных местах. Вечерами я отрабатываю свои навыки. Слой за слоем я накладываю на холст легкие, почти невесомые, мазки, пытаясь добиться такого же эффекта светотени, как на полотнах моих любимых авторов. Выходит полная хрень, но я снова и снова, с упорством маньяка, повторяю свои экзерсисы. Добиться полного абсолюта в передаче игры света и тени — вот моя цель, мое наваждение. Я просто хочу добиться совершенства и для этого жертвую всем — отдыхом, сном, общением с Лиз, которая периодически называет меня ненормальной и выразительно крутит пальцем у виска.

— Ты понимаешь, — говорит она, — мастера того времени использовали совсем другую технику, краски тоже были другие. Они делали их из натуральных, природных веществ и компонентов, а не пользовались современной «химией». Их стиль — это то, что принадлежит их эпохе, а вот твоя задача — придумать что-то свое; то, что ты оставишь после себя, чтобы кто-то впоследствии тоже захотел бы повторить твою манеру письма. И чтобы у него при этом ничего не получилось! — неожиданно заканчивает она и начинает хохотать. Я присоединяюсь к ней и мы с ней обе смеемся до слез. Мимо нашей скамейки проходят несколько парней, изумленно пялятся на наc, и один из них выдает:

— Похоже, лесбы, и обе чокнутые.

Это прямой намек на наш внешний вид — я, со своей стрижкой, которая короче, чем у любого из них, в простой рубашке в клетку и старых потертых джинсах, с руками, местами испачканными краской, и Лиз — ухоженная до мелочей, женственная от макушки до кончиков пальцев на ногах. Мы слышим их реплику и нас подрывает по новой.

Нам обеим по восемнадцать и обе мы вполне счастливы, каждая по-своему. Если бы не Айрис, разумеется.

Я упорно стараюсь не замечать ее присутствия, и для меня радость, когда мать вместе с ней уезжает на пару недель к своей кузине. К этому моменту я уже встречаюсь с Тони. Он тоже студент нашего колледжа, только его страсть скульптура. Мне немного странно: до этого времени я считала, что моя непритязательная внешность вряд ли способна привлечь чье-либо внимание, и мне чертовски приятны его ухаживания. Оказывается, его нисколько не смущают ни моя прическа, ни мое полное равнодушие к тряпкам и косметике. Мы много говорим об искусстве, порой спорим, громко и беззлобно. Временами к нам присоединяется Лиз с Тедом, ее новым парнем, и теперь уже она слушает с раскрытым ртом наши словесные баталии. В один из дней мы рассуждаем о моем самом заветном желании — овладеть техникой светотени ("кьяроскуро", как её называет Тони), и вместе мы приходим к выводу, что по сути вся наша жизнь это и есть сфумато. Кто знает, где она проходит, эта линия, что отделяет свет от тьмы, день от ночи, добро от зла, гений от безумия? Граница между двумя крайностями размыта, разбавлена настолько прозрачно, что никто не в состоянии дать однозначного ответа, где заканчивается одно и начинается другое. Где же та черта, перейдя которую мы проходим точку невозврата и оставляем далеко позади себя все, за что готовы были бороться; то, что любили больше самих себя и чем жили все это время? А объяснение лежит на поверхности — дымчатая светотень окутывает тебя своим таинственным покровом, увлекает все дальше и дальше, уводит так тихо и незаметно, что и оглянуться не успеешь, как «Добро пожаловать на Тёмную сторону!..»

* * *

— Что произошло в тот день, после которого ваша мать была госпитализирована, мисс Йонас?

Напрасно. Напрасно Бентон возвращает меня туда, куда я не хочу возвращаться за все золото мира. Я не хочу говорить об этом. Но мне придется пересилить себя, потому что… Я подавляю вздох, но часть моего раздражения все-таки просачивается и не остается незамеченной от пристального внимания мисс Бентон.

— Мисс Йонас?

Я пожимаю плечами, делаю приветливое лицо и, стараясь казаться совершенно нейтральной, отвечаю:

— Ваши лекции будут неполными без этих леденящих душу подробностей?

Черт, я не это хотела сказать, но раскаиваться уже поздно.

Взгляд ее темнеет, она поджимает губы и сухо спрашивает:

— Вы полагаете, мисс, что все эти разговоры, которые мы с вами ведем вот уже который день, необходимы мне в качестве наглядного пособия для моих студентов? Если вы так думаете, то мне очень жаль. Я действительно хочу помочь вам разобрать эту ситуацию и выйти из нее без потерь. Как эмоциональных, так и психологических.

Я храню молчание и мысленно стараюсь собраться для того, чтобы одолеть ее в этом поединке. Слишком многое зависит от того, как я поведу себя сейчас, поэтому я заставляю себя расслабиться, устанавливаю улыбку в режим «максимальный позитив» и бодро говорю:

— Ну что же, тогда давайте проведем процедуру эксгумации, раз без этого никак не обойтись. «Вода, которая вытекает из реки — последняя, которая ушла, и первая, которая приходит».

Я натыкаюсь на непонимающий взгляд. Чего я ожидала?

— Да Винчи был гением во всем, в том числе и в философии, — поясняю я и перехожу к той теме, что так интересует мисс Бентон. И начинаю вспоминать то, что произошло два месяца назад.

* * *

Мать вот уже несколько дней как дома. На мой немой вопрос она спокойно отвечает, что Айрис пока побудет у ее сестры — там есть ее ровесники, которые прекрасно с ней ладят, и почему бы девочке не повеселиться на каникулах? А я рада. По-настоящему рада, что ее нет. Пока нет. Я собираюсь на вечеринку у Лиз, Тони обещал заехать за мной в семь, и я спешно завершаю свои приготовления, как вдруг слышу голос матери:

— Никки!

С босоножками в руках я сбегаю по лестнице и вижу, как она сидит в кресле и неторопливо пролистывает журнал.

— Никки.

— Да, мам. Что?

— Я давно хочу спросить, да все никак не могу поймать тебя дома. Скажи, почему ты так ненавидишь Айрис?

О, нет, Господи, только не сегодня, пожалуйста! Но я всё ещё надеюсь, что все обойдется и осторожно отвечаю:

— Почему ты так думаешь? Я вовсе не ненавижу ее. Мне иногда сложно с ней, но в целом…

— Неправда. Ты не любишь ее. Ты никогда не интересуешься, как у нее дела в школе, обедала она сегодня или нет, может она легко и не по погоде одета, не болит ли у нее что-нибудь.

— Ма, я прошу тебя…

— Это я тебя прошу!

Все. Все начинается заново. Моя задача выстоять или… просто сбежать, хотя бы на этот вечер, пока она не успокоится. Но сейчас ее не остановить. Она обвиняет меня во всех грехах, в том, какая я паршивая овца и никудышная дочь, но, слава богу, ее истеричный монолог прерывает звук автомобильного сигнала и я, как была, с босоножками в руках, прихватив в прихожей свою сумку, выбегаю на улицу.

— Бал еще не начался, а ты, как Золушка, уже бежишь босая? — смеется Тони, распахивая передо мной дверцу.

— Не обращай внимания, — отмахиваюсь я, — ты же знаешь, что у каждой девушки есть какой-то закидон. Мой — ходить босиком.

— Не знаю, как насчет каждой, но у тебя точно есть. И не один, — подначивает меня Тони, и мы отправляемся к Лиз. У нее весело и шумно. Я расслабляюсь так, как давно уже не расслаблялась. Мысли о матери я стараюсь спрятать подальше — не сейчас. Не зря ведь говорят, что плохие вещи мы стараемся как можно быстрее забыть, но, к сожалению, они сами о себе напоминают.

Возвращаемся мы уже глубоко за полночь, но все еще сидим в машине и болтаем, иногда целуемся и снова болтаем. Я роюсь в сумочке в поисках ключей, как вдруг меня словно током бьёт:

— Тони…

— Что?

— Вот дерьмо, я, кажется, забыла запереть свою комнату…

— И? Что в этом такого? Кто туда войдет? Кому охота быть погребенным под грудами твоих работ? — смеется он.

Но у меня очень нехорошие предчувствия. Спешно простившись, я торопливо иду к дому и за спиной слышу шорох отъезжающей машины. Открываю дверь и, стараясь производить как можно меньше шума, иду через темный зал к лестнице. Внезапно вспыхивает свет, я резко оборачиваюсь и вижу мать. Ее лицо перекошено от гнева.

— Дрянь! — выплевывает она. — Потаскуха! Этого только не хватало, чтобы наутро соседи тыкали в меня пальцами и говорили: «Смотрите, вот идёт мать дешевой шлюхи!»

Я пытаюсь как можно быстрее подняться к себе в комнату и тут понимаю, что все мои худшие кошмары сбылись наяву — дверь в мою комнату распахнута настежь. Трясущимися руками нашариваю в темноте выключатель и, как только загорается свет, внутри меня все обрывается и летит в Тартар: все, все до единой, мои работы разрезаны и разодраны в клочья, пол покрыт обломками рам и ошметками холстов, вокруг царит хаос и разгром. Горло стискивает спазм, думается, я никогда больше не смогу нормально дышать.

— Зачем? — мне кажется, что я ору, но вместо вопля из меня выползает какой-то хриплый выдох. Время остановилось. «Скорее лишиться движения, чем устать… Все труды не способны утомить…»

И в ответ я слышу хохот, от которого у меня мороз пробегает по коже. Это не смех нормального человека, этот звук более приличен преисподней, нежели яркому и живому окружающему миру. Я спохватываюсь — как я могла позабыть о собственной безопасности? Быстро разворачиваюсь и вовремя — лезвия ножниц проносятся в паре дюймов от моей головы и вонзаются в стену. Такое с ней впервые, и я понимаю, что мне нужно прибегнуть к более радикальным мерам, нежели привычное бегство в свою нору.

— Я сживу тебя со свету, тварь! Позор в семье мне не нужен!

Лицо матери практически багрового цвета, она тянется ко мне, пытаясь ухватить за блузку.В этот момент я отталкиваю ее обеими руками и захлопываю перед ней дверь. Заложницей своего безумия она остается в моей комнате. Я слышу как она беснуется там, вопя не своим голосом. Кое-как перевожу дух и дрожащими руками набираю номер неотложки. Остальное — дело времени. Ее увозят в лечебницу, и я еду вместе с медиками. Все документы, необходимые в таких случаях, у меня в сумке. Да, собственно, они давно там лежат. На всякий случай. На этот случай. Когда ее, уже притихшую, уводят по коридору, дежурный врач, заполняющий карту больного, спрашивает меня:

— Она звала Айрис. Кто это? Ваша родственница? Вы можете с ней связаться?

— Нет. Айрис — это моя сестра, которой никогда не существовало.

В ответ на потрясенный взгляд поясняю:

— Айрис — порождение ее больного воображения. Когда от нас ушел мой отец, кстати, именно по причине болезни матери, ей стало казаться, что у нее есть еще одна дочь.

— Как долго?

— Десять лет.

Долгая пауза.

— Как же вы жили все это время?

Пожимаю плечами:

— Приспособиться можно ко всему. И, кроме того, она же моя мать, и мне было ее очень жаль…

Возвращаюсь домой я уже под утро. В полнейшей тишине вхожу в свою комнату, оглядываю царящую тут разруху и понимаю — здесь обитало очень опасное существо. Внезапно за спиной я слышу какой-то едва уловимый шорох. И шёпот:

— Никки…

Волосы у меня на затылке встают дыбом. Я медленно оборачиваюсь…

* * *

— Почему вы не позвонили доктору Уилсону раньше?

— Ну, он приходил к нам достаточно часто и видел, как она себя чувствовала в те или иные дни. Я говорила ему о том, что периодически происходит в нашей семье. Но он очень хороший доктор, у него прекрасно получалось успокаивать меня.

Мисс Бентон не оценивает иронии и вопросительно вздергивает бровь.

— Он всегда говорил, — поясняю я, — что при такой степени заболевания, как у нее, она не опасна для окружающих, и у неё есть все шансы на выздоровление.

На последнем слове меня пробирает смех, но я подавляю его и преданно смотрю на своего психолога. Мисс Бентон со вздохом откладывает ручку в сторону.

— Полагаю, вам необходима восстановительная терапия. Я хочу назначить некоторые препараты, чтобы уравновесить ваш эмоциональный фон. Потому что все эти психологические травмы и стрессы, которые вы испытывали на протяжении столь длительного времени, могут впоследствии плохо отразиться на вашей дальнейшей жизни…

Она еще очень долго говорит, перемежая свою речь специфическими терминами, рассказывая и объясняя мне прописные истины. В конце-концов я прихожу к мысли, что вероятно, ей нравится слушать звуки своего собственного голоса, но вежливо улыбаюсь и киваю головой. Я соглашаюсь со всем, что она мне предлагает. Потому что теперь у Айрис, кроме меня, никого больше нет, и кто, как не я, обязана позаботиться о своей сестре?

Я помню все.

И это тоже.

* * *

«Взгляни на свет и вглядись в его красоту, мигни глазом, глядя на него: тот свет, который ты видишь, раньше не был, и того, который был, теперь уже нет.»