Чернильная романтическая авантюра (гет)

«Сквозь миры и время — да будет чернильный свет на древних пергаментах!» — сказал один великий ум много-много лет назад и создал два пергамента, тогда еще не таких древних, конечно же. Один пергамент он оставил своим потомкам, а второй с помощью магии перенес в другой, очень далекий мир — мир, где жила его первая любовь.

Эта история осталась в далеком прошлом, пергаменты стали пусть и не древними, но старыми, покрытыми пылью и забытыми потомками их создателя-мага и его возлюбленной. Один пергамент пылился в одной из башен в дворце мага, второй — на чердаке дачного дома в небольшом поселке в получасе езды от Москвы.

По воле случая — или судьбы — оба пергаменты были найдены в одно и то же время, двумя потомками людей из разных миров, для которых они когда-то были созданы.

* * *

Лина стояла, задыхаясь, и провожала взглядом отходящий от перрона поезд. В боку кололо, а лицо было все мокрым от пота и таким красным, что впору было вешать вывеску: «Осторожно! Тут человеку плохо! Или коротко о том, что бывает, если не заниматься спортом». И не то, чтобы Лина была такой уж неспортивной, но… Да, Лина была катастрофический неприспособленным к занятиям спортом человеком, и эта небольшая пробежка от турников при входе на вокзал до платформы стоила ей — по ощущениям — лучших лет жизни.

Отдышавшись, Лина плотнее закуталась в шарф, поправила сбившуюся с волос шапку, оттянула задравшуюся чуть ли не до шеи куртку и зябко поежилась — не май месяц был, это точно. Ноябрь уже вовсю раскинул по улице свои морозно-зимние сети, покрыв траву и крыши машин первым снегом, который растаять обещал не раньше, чем придет весна. До следующего поезда оставалось еще полчаса, и это казалось бы не таким уж и большим временем для ожидания, если бы на улице было чуть менее холодно, а прилавок с булочками, сосисками в тесте и горячим кофе — а то и горячим шоколадом — не был бы так безжалостно закрыт именно в этот день.

Холод пробирался сквозь тонкий шарфик и кусал покрасневшие щеки и нос.

Лина фыркнула, достала из сумки телефон, уже в десятый раз перепроверяя расписание пригородных электричек, снова посмотрела на часы. С тех пор, как она опоздала на поезд, прошло всего семь минут.

— Ну, двадцать три минуты — это уже лучше, чем тридцать, — оптимистично себе под нос буркнула Лина и протопала в сторону скамеек. Хоть двадцать три, хоть тридцать, но стоять после целого дня на ногах не хотелось категорически. По крайней мере, скамейки были свободны (а кто, спрашивается, захочет сидеть на холодных скамейках, когда окружающий мир и так не добавляет тепла?), и можно было перевести дыхание и передохнуть, не соседствуя с лицами криминальной наружности или лицами без постоянного места жительства, которые в более теплые времена частенько занимали все скамейки на вокзале. Уже сев, Лина поняла, почему никто эти скамейки не торопился занять: сидеть на промерзшем будто бы насквозь дереве было еще холоднее, чем просто стоять на своих двоих. Внутренний голос обо всем этом высказался предельно кратко и емко, но повторять пришедшие ей в голову слова вслух Лина не рискнула, мысленно охарактеризовав это пространным: «Не везет сегодня».

Вообще, не везло ей, по ее же собственному мнению, вообще по жизни, но…

Задержавшийся поезд пришел не через двадцать три минуты, как гласило информационное табло при входе на вокзал, а через двадцать семь. Разницы, в принципе, уже не было никакой, и Лина просто радовалась возможности наконец-то дать усталым ногам отдохнуть без риска отморозить себе все, что только можно было, и укрыться от ветра за не слишком надежными, но все-таки более теплыми стенками вагона. Опустившись на свободное и нагретое кем-то, кто сидел там до нее, место, Лина проводила хмурым взглядом отдаляющийся пейзаж уже изрядно поднадоевшего за день перрона. Все же Лина никогда не питала симпатии ни к романтике поездов, ни к холодным осенним вокзалам. Будь у нее права — и будь у нее машина, — передвигалась бы она только так, пускай и пришлось бы тратить кучу денег на бензин и новые запчасти и кучу времени на стояние в обычных для Москвы пробках, уже давно ставших настолько постоянным и обыденным явлением жизни, что удивляли бы уже, скорее, не многокилометровые пробки, а их отсутствие. Но ни прав, ни автомобиля у Лины не было, а о достаточной сумме на их покупку оставалось только мечтать.

Зато спустя еще сорок пять минут Лина была уже дома, дотянувшись до спрятанного ключа, девушка открыла покосившуюся от холодов деревянную калитку с облупившейся, когда-то оранжевой, краской, и прошла по узкой тропинке мимо беседки во дворе до самого крыльца, настолько большого, что на нем помещались даже качели. Правда, дешевые и старые, купленные когда-то в ИКЕИ и собранные на скорую и не слишком умелую руку. Зато теперь можно было иногда представлять, что живет Лина в самом настоящем дворянском поместье прошлых веков, а не в маленьком двухэтажном домике, единственной приметной чертой которого было это самое крыльцо. И качели. Да, конечно, и качели. В детстве Лине нравилось прятаться под крыльцом и, выглядывая оттуда, наблюдать за тем, как ее по всему дому ищут сестры, родители и бабушка с дедушкой. Иногда компанию ей в этом составлял их чау-чау, черный, как уголь, и кудрявый, как овечка. Но старого пса уже давно не было в живых, и от детских игр остались только воспоминания. Заслышав шаги хозяйки, с крыльца лениво будто бы стекла серая кошка и, по-собачьи задрав хвост вверх, величественно подошла к ногам Лины и уперлась в них узкой, треугольной мордочкой, протяжно мяукнув, мол: «Что ты мне привезла, хозяйка? Я уже достаточно проголодалась».

— Са-а-ашка, — опустившись на корточки, Лина потрепала кошку за ушами. — Опять вся испачкалась, негодница? Ну да ладно… Пошли кушать.

Дом встретил Лину привычными тишиной и уютом, с порога окружив девушку и кошку теплым-теплым, густым воздухом протопленного дома. Казалось, что вместе с этим теплом уходил и осенний холод, пробравшийся будто бы до самого сердца.

— Хорошо… — со вздохом протянула Лина. Дома ей всегда нравилось больше, чем вне дома, и, будь ее воля, она бы до весны на улицу не выходила, но… Работа… И друзья, которые все-таки были меньшими домоседами, чем она сама. Отсидеться дома всю зиму просто не получилось бы, при всем желании.

Вечерело, и по все еще по-осеннему яркому небу разливались багрово-розовые сумерки, будто художник-неумеха опрокинул на холст акварельную краску и попытался затереть свою оплошность рукавом куртки, но, как водится, от этого стало только хуже. И не то, чтобы картина была испорчена, но… Скорее, благодаря этому инциденту, в ней открылись неожиданные грани, а уже нарисованные предметы заиграли прямо-таки волшебными оттенками и полутонами.

Воздух наполнялся ощущением праздников и Нового Года, до которого, конечно же, было еще далеко, но все же… О чем еще мечтать в ноября, если не о зимних праздниках?

— Пошли кушать, Сашка.

Для мечты сейчас не было ни сил, ни времени.

Серая кошка первой пробежала в открытую дверь дома и замерла посреди кухни, напротив прихожей, настолько укоризненным силуэтом, что Лине даже стало немного неудобно за то, что снимать сапоги быстрее она попросту не умеет. Если бы умела, то обязательно бы сделала это как можно быстрее и практически молниеносно насыпала бы в пустую мисочку Сашки корма, да побольше!

— До чего ж наглая! — восхитилась Лина, когда все-таки расправилась с сапогами, сняла куртку и все-таки высыпала корм в миску. Только этого и ждавшая Сашка тут же отпихнула мордочкой протянутую руку и с головой зарылась в миску, словно до этого дней десять голодала, никак не меньше. — Обжора мелкая, любимая моя.

За окном белыми пушистыми хлопьями падал снег, и на вид он казался мягким, как перышки из лопнувшей подушки. В такую погоду хорошо было бы сидеть дома с утра и до самого вечера и, завернувшись в теплый вязанный плед, читать у камина какую-нибудь любимую книгу, так, чтоб ух — и с первых страниц тебя увлекло в книжный мир с его чернильными приключениями и восхитительными персонажами. В жизни таких точно не встретишь. Для реальной жизни они были бы слишком — чересчур — замечательными.

— Алло, мам? — Лина щелкнула по мигнувшему входящим вызовом экрану телефона и улыбнулась. Мама ее улыбки сейчас, конечно, не увидит, но это и не важно, просто захотелось улыбнуться, вот и все. Это же мама! Лина всегда непроизвольно ей улыбалась, только заслышав голос в трубке. — Все в порядке, я добралась до дома. Да, ноги немного промочила, но уже поставила сапоги сушиться… Ну ты же меня знаешь!.. Да, конечно… Сашка, тебе привет! Тебе тоже, мам. Кажется, она даже хвостом вильнула. Говорила же, что это странная кошка! — тихо посмеиваясь, Лина отнесла сапоги к батарее и поставила их на специально только для этого и оставленную картонку, чтобы пол не замочить грязевыми разводами.

Лина обещала маме убраться в дачном домике — уже давно обещала, ну да ладно, ведь главное, что все же Лина это сделает. Обычно в детстве лето они всей семьей проводили на даче, следили за огородом, ели свежие, только с грядки, помидоры и огурцы или объедались перед обедом, несмотря на все мамины запреты, малиной, смородиной и крыжовником. Это было давно, и сейчас все грядки уже заросли травой и стали совсем непригодными для выращивания чего-либо. Сорняки же там расположились со всем возможным комфортом, на то они и сорняки.

Приезжая на дачу после работы, по выходным, Лина теперь часто вспоминала, как они с мамой и сестрой собирали осенью яблоки с яблонь в саду и граблями стягивали со всего двора в одну большую компостную кучу упавшие грязно-коричневые листья. Хорошее тогда было время, хорошее детство. Сейчас же у всех уже были свои жизни, свои супер-важные дела, и тратить время на приведение в божеский вид заброшенного сада никто уже не считал нужным и актуальным. Они больше и не тратили, только Лина все никак не могла отпустить мечту о «светлых деньках в деревне», как любила говорить ее мама. Родители сюда тоже иногда приезжали, но совсем редко, и в последний их приезд мама была в шоке от запустевшего дома, где уже чуть ли не паутина с потолка свисала, поэтому и поручила Лине уборку, как единственной, кому было действительно не все равно. Лина пообещала, и с тех пор прошло больше месяца, а дом, как был, так и оставался удивительно необжитым и слишком захламленным, хотя туда уже много времени никто не приезжал, кроме Лины. Однако на этих выходных у Лины наконец-то выдалась свободное время, а значит, настал час для генеральной уборки. Отчасти, даже желанной.

Поэтому Лина твердо решила, что больше не будет откладывать дел в долгий ящик. Да и Ксюша с братом обещали помочь.

Ксюша с Витей пришли, когда Лина уже более-менее закончила разбирать первый этаж, отложив напоследок самое сложное и откровенно пугающее — чердак, доверху набитый еще со времен, когда этот дом только-только был построен и в нем жили прадедушка с прабабушкой Лины. Сама Лина их уже, конечно, не застала, слышала о них только по рассказам мамы и бабушки, а на чердаке в последний раз была в далеком детстве, когда играла с сестрой и Ксюшей в прятки и решила, что там-то ее уж точно никто не нашел. И не то, чтобы этот план был провален, но… Ее все-таки нашли и довольно быстро, но не из-за неумения прятаться или плохо выбранного для пряток места, а по причине того, что Лина, неудачно повернувшись, чуть было не свалила на себя древний деревянный (и тяжеленный!) комод, здорово перепугалась и расплакалась, да так сильно, что ее услышали мирно пьющие на крыльце кофе родители. Тогда же детям и запретили играть на чердаке, пока родители его наконец-то не разберут. Но время шло, а решение заняться чердаком как-то само собой забылось и вспомнилось вот только сейчас, самой же Линой.

— Ух ты, а я и забыла, какой у вас здесь чердак огромный, — протянула Ксюша, стоя за спиной Лины и то ли с ужасом, то ли с восторгом взирая на возвышающиеся над ребятами горы из старинного (или просто старого) барахла, чем-то неуловимо напоминающего разбросанные по морскому дню коралловые рифы. Будто еще мгновение — и на тебя из-за очередного поворота между стеллажом и комодом, например, выплывет самая настоящая акула… Ну, или хотя бы какая-нибудь сумасшедшая белка выпрыгнет.

— Барахло, — подтвердил мысли Лины Витя. В отличие от сестры, он здесь не был вообще ни разу, поэтому впечатление открывшейся картиной оказался гораздо сильнее. Но, как и подобает уже взрослому и мужественному молодому человеку, свое изумление он постарался скрыть под надежной маской хладнокровия. Не слишком удачно, конечно, но попытку Лина оценила. А еще вспомнила, что в детстве Витя часто плакал, а Лина с Ксюшей отказывались брать его с собой играть, потому что «фу, мальчишка» и вообще «мелкий». Сейчас Лине, наверное, стало бы стыдно за их поведение в детстве, впрочем Витя и сам со всем прекрасно справился, вымахав пару лет назад в такого высокого и широкоплечего парня, что Лина, как ни старалась, а каждый раз при виде него надолго вылетала из реальности и откровенно «залипала», под тихие смешки всезнающей Ксюши. Теперь, правда, уже самому Вите было с высокой колокольни плевать на чувства Лины, так что… В какой-то мере, все, видимо, и правда вернулось ей бумерангом.

— Не то слово! Я в детстве вообще верила, что однажды найду здесь вход в Нарнию! — поделилась своими детскими впечатлениями Лина и, подумав, призналась: — Да я и сейчас в это верю…

— О, точно! А я здесь все мечтала лампу с джинном или типа того найти, — вспомнила Ксюша.

— А нашла только дедушкину бутылку с джином, — со смехом напомнила Лина.

— Да-а… Одно из самых страшных разочарований детства!

— А уж как нам потом влетело, когда мы ее разбили…

— Вот уж не сомневаюсь, — отозвался Витя.

Так, переговариваясь и перешучиваясь, друзья стали, придирчиво осматривая, складывать все имеющееся на чердаке «барахло» в синие мусорные мешки (других не нашли): один мешок для откровенного барахла, которому место только на помойке, другой мешок — для барахла, которое могло оказаться чем-то ценным, нужным или просто дорогим кому-то из семьи как память. За разговорами дело шло и быстрее, и веселее, да и разбираться в куче старых вещей оказалось на удивление занимательно.

— А это куда? — Витя держал в руках какой-то пожелтевший листок бумаги.

— Дай-ка мне, — Лина, не глядя, протянула руку. — Там что-нибудь написано?

— Вроде нет.

Листок был, скорее, не просто листом, а самым настоящим пергаментом, вроде тех, что Лина раньше видела в музее в Египте. Только чуть более… новый, что ли? И все равно очень старый, но при этом удивительно гладкий, каким-то чудесным образом (магией, не иначе), умудрившись не помяться и зарасти пылью за столько десятилетий на чердаке. У Лины появилось странное ощущение, будто это лист ей знаком, хотя она его совершенно точно никогда не видела. Или, по крайней мере, не помнила, чтобы когда-либо видела прежде.

Поколебавшись, Лина положила его на уже пустую полку стеклянного шкафа возле лестницы на чердак. Класть лист в мусорный пакет казалось каким-то очень неправильным поступком.

— Вообще, выглядит прикольно, — объяснила она Ксюше с Витей. — Не знаю, может, потом нарисую на нем что-нибудь и в рамку на стене повешу, типа папирусы из Древнего Египта и все такое.

Молчание друзей на тему художественных способностей Лины было красноречивее всяких слов. Пожав плечами, Лина вернулась к уборке — мол, у каждого свои таланты. И не беда, что ее талантом рисование не является.

Уборка чердака затянулась, и о пергаменте ребята благополучно забыли. Когда стрелки на часах уже перевалили за полночь, Витя положил в пакет какую-то видавшую виды шляпу с пером и разогнулся, разминая затекшую спину. Потом посмотрел на часы и безапелляционным тоном заявил:

— Все, на сегодня хватит.

— Но… — начала было Лина, потом тоже посмотрела на древние напольные часы, которые почему-то все еще вполне себе сносно ходили, и прикусила язык. — Да, точно. Ты прав. Ксюш, Вить, может быть, чаю перед сном попьем? Все равно же уже поздно.

Традиция пить вечерне-полуночный чай появилась у Лины с Ксюшей несколько лет назад, когда девушки еще были свободны, как от каждодневной учебы, так и от не менее каждодневной работы, и могли запросто начать чаевничать, например, в полночь и разойтись по домам только с рассветом, благо, жили в соседних домах. Сейчас уже была и учеба в университете, и работа, и чтобы хотя бы немного выспаться и не чувствовать себя только что воскреснувшими зомби, засыпать друзья ложились еще задолго до полуночи. Лина иногда с тоской вспоминала то светлое время: хорошо тогда было, тихо и спокойно, и можно было хоть всю зиму проваляться дома на диване с вкусняшками и сериалами, и вовсе не выходя на улицу. Теперь же такое уже не прокатывало. Но зато впереди были выходные, а значит, можно было снова вспомнить полуночные посиделки и вечерние чаепития, к которым иногда присоединялся и Витя, если ему самому никуда следующим утром не надо было ехать.

— Да, почему бы и нет? — мигом ответила Ксюша, и Витя возвел глаза к потолку:

— Ну, вы как всегда. — На потолке по-прежнему висела белесо-серебряная и давно всеми покинутая паутина, но убирать ее сейчас ни у кого уже не было ни желания, ни сил. Поэтому Витя быстро отвел взгляд в сторону, претворившись, что и вовсе ничего не видел.

— А сам-то?

— Пошли уже чай пить.

Уже спускаясь вниз, Лина краем глаза заметила оставленный на полке пергамент и прихватила его с собой. Просто так, чтобы без дела не валялся — а то же ведь снова про него забудет.

В этот раз чаепитие продлилось не больше часа, так все оказались вымотаны разбором чердачного хлама. Попрощавшись, Ксюша с Витей ушли к себе домой, досыпать оставшееся количество ночи и, скорее всего, собираясь забрать еще у утра несколько часов. А Лина осталась на кухне, допивая остатки уже холодного чая, потому что заново кипятить чайник было лень, и вертя в руках пергамент.

Неловко дернув рукой, девушка опрокинула на листок кружку с недопитым чаем. Лина, конечно, тут же вскочила на ноги и бросилась к раковине за губкой, чтобы не дать воде стечь со стола на пол, но этого уже не понадобилось. Большая часть содержимого кружки вылилась прямо на пергамент, и вокруг него на столе остались лишь пара капель, которые Лина сразу и вытерла.

Лина осторожно подняла пергамент за уголок, ожидая, что с него начнет капать, но… Пергамент, как и до этого, оставался безупречно гладким. И сухим.

— Что за?..

Лина и раньше слышала все эти байки-россказни про секретные супер-пупер разработки еще времен Союза, но как-то сомневалась, что в то время могли бы изобрести водонепроницаемую бумагу. Или бумагу, которая впитывает воду, оставаясь при этом сухой. А даже если бы и изобрели, то такой штуковине было бы просто нечего делать на чердаке Лининого дома.

— Может, показалось? — с большим сомнением в голосе спросила сама себя Лина. Все-таки день был запарный и сложный, еще и уборка эта… Всякое могло показаться, тем более ночью.

Но Лина не была бы собой, если бы ее устроило такое объяснение. Поэтому девушка вернулась в прихожую за забытой там еще днем сумкой и, порывшись, достала на свет синюю ручку, которая лежала обычно в сумке просто на случай, если вдруг понадобится. Обычно такого случая не возникало, поэтому Лина не была уверена, что ручка до сих про пишет, а не засохла там еще сто лет назад.

— Просто проверю, — вслух пробормотала Лина, снова склоняясь над оставленным на столе листом и очень аккуратно, в самом уголке листа расписывая ручку.

Ручка писала, Лина отчетливо видела эти несколько размытых штрихов с краю листа. А потом миг — и они пропали, словно их и не было.

— Что за?.. — повторила Лина и, решившись, размашисто нарисовала прямо в середине листа кривое солнышко. Не кривым оно у нее, в принципе, никогда не получалось.

Солнышко пропало. Даже линий от нажатия ручки на лист не сохранилось.

— Пора спать, — моргнув, решила Лина и отложила в сторону и ручку, и пергамент. — Срочно.

Мало ли, что с недосыпа привидится?

Утром, правда, все повторилось, но на свежую голову воспринималось уже с изрядной долей скептицизма и любопытства. Потом Лина, разумеется, поспешила поделиться своей новостью с Ксюшей, разбудив ее телефонным звонком и фразой: «Да я прям Джинни Уизли!».

Ну, а кого из поколения двадцать первого века, воспитанного на историях о Гарри Поттере, удивили бы исчезающие со страниц чернила? Сразу же ясно, что дело либо в магии, либо в науке! Хотелось бы, конечно, верить, что все-таки в магии, но…

Кто всерьез верит в магию в двадцать один год?

И все же Лина представляла, что пишет на этом пергаменте не просто так, что ее письма уходят куда-то… к кому-то. Почему бы и не представить, что этот кто-то — очаровательный волшебник-полукровка, еще не успевший встать на темную сторону? Или успевший вовремя с нее сойти.

*«Здравствуй, Том… Здравствуй, дорогой дневник!

Как твои дела?

Как твое ничего?

Глупо писать тебе вот так, это я и сама знаю, но… У меня все паршиво неплохо, в общем. Только… Знаешь это противное чувство, когда твои дни похожи друг на друга настолько, что различить их можно только по календарным датам? Тогда становится очень сложно выделить из них какой-то один, особенный-особенный. Вот и у меня так — не могу выделить, ни один в голову не приходит, когда пытаюсь вспомнить. То ли жизнь оказалась такой вот пустой, то ли память — девичьей.

А знаешь, я ведь все детство мечтала найти однажды портал в другие миры или какой-нибудь заброшенный замок или руины какого-нибудь древнего племени, вроде майя, или вообще что-нибудь вроде того, даже неважно, что именно. Так вот, найти — и отыскать там тоже какой-нибудь очень древний и очень важный артефакт — а с помощью него переместиться в другой мир. Сейчас я об этом все еще немного мечтаю, но уже думаю, что с первых же секунд в этом новом мире я бы только и делала, что плакала и звала маму, и мечтала вернуться обратно — к дорогим мне людям, к миру, слепленному из многолетних привычек.

И еще я думаю, что все эти путешествия по другим мирам — здорово, конечно, но чересчур напряжно.

А ведь раньше я думала что-то типа: разве можно в самом деле хотеть променять мир, полный приключений, магии, невиданных земель и невероятных созданий, на обыденность и рутину обычной жизни обычного человека, которого — совершенно точно — никто никогда не посчитает ни избранным, ни хоть сколько-нибудь особенным и необыкновенным?

Теперь я это понимаю. Взрослею, видимо, все сильнее с годами „обрастаю“ людьми и событиями, которые не хотела бы потерять. Или просто становлюсь чуть более банальной. В этом ты виноват, кстати! Больше — просто некому…

Один человек когда-то написал, что чудеса, магия, вера в волшебство и другие миры — все это есть и в обычной жизни. И что жизнь от этого становится чуть менее серой и обыденной. К примеру, заходя в лифт, никогда нельзя быть на сто процентов уверенным, что в следующий раз двери откроются именно там, где ты ожидаешь. По сути, они могут открыться абсолютно где угодно, начиная от другого этажа, где кто-то нажал кнопку, но уже успел уехать на другом лифте, и заканчивая иными мирами, планетами и измерениями. Может, этот самый лифт привезет тебя на луну или в Шервудский лес прошлых столетий, и тебе вдруг придется жестами и невнятным бормотанием объяснять озадаченным пришельцам или „робингудам“, что такое этот странный „лифт“ и откуда он вообще здесь взялся.

Мне нравится эта теория, она здорово так обнадеживает. Но все же и этого порой недостаточно для изменений — ни окружающего мира, ни хотя бы взгляда на этот самый окружающий мир. Впрочем, если и менять что-либо, то я бы изменила, в первую очередь, себя. А потом зашла бы в лифт и всем сердцем надеялась бы, что, когда двери со скрежетом и будто бы нехотя откроются в следующий раз, меня будет ждать великолепное — великое — приключение. Не просто так говорят, что в любое путешествие мы берем с собой самих себя, и поэтому мне бы очень хотелось однажды все-таки взять в путешествие или невероятное приключение с собой себя же, новую, изменившуюся и ставшую лучше. И, в общем-то, совершенно неважно что это будет за путешествие: по страницам книг, сериалам или — ну, а вдруг? — по реальной жизни.

Ну, а пока мои дни похожи друг на друга, как близнецы сороконожек. Зато они не серые и совсем не тусклые: они раскрашены в яркие краски вдохновения и фантазии и воплощаются иногда в творчестве, а иногда и в снах — о тех самых сказочных и далеких мирах, волшебных путешествиях и головокружительных приключениях».

Лина писала о своих мечтах, о надеждах, представляла, что все это — магия, приключения, головокружительная любовь — уже буквально ждут ее на пороге и вот-вот постучаться в дверь.

В дверь однако никто не стучался, магия осталась в далеком детстве, а надежды на любовь разбивались каждый раз, стоило Лине выйти из дома и увидеть зеленый забор напротив. Не то, чтобы это был какой-то особенный забор, но… Там жил один очень особенный для Лины человек.

Но для него Лина такой же особенной не была и поэтому продолжала писать на таинственном пергаменте, с каким-то совершенно детским восторгом наблюдая, как с бумаги исчезают только что написанные слова. Будто дыхание сказки сдувало все прежние печали и осеннюю тоску, оставляя на ее месте снова совершенно чистый лист, как символ какого-то… нового начала, что ли? Лина пока что об этом не задумывалась слишком сильно, но писать на пергаменте ей, определенно, понравилось.

По крайней мере, если ночь все равно бессонная, то почему бы и не поплакаться в жилетку невидимому — и вряд ли существующему — собеседнику? Тем более, писать Лина всегда любила.

* * *

«Привет, Том!

Как ты?

А как я сама? У меня вот… Ноябрьнуло. Ноябрь пролился на мир осенними дождями, первым снегом — пушистыми белыми хлопьями и ожиданием новогодних чудес. В легкой куртке теперь уже не походить — только зимние пуховики, „только хардкор“.

То дожди, то град, то снегопады.

То осень и прощание с летом, то — будто бы — зимняя сказка у самого порога.

В такую погоду сидеть бы дома, смотреть сериалы и пить чай, крепкий-крепкий, горячий-горячий, так, чтобы стекла очков запотевали, и казалось, что весь мир плывет в тумане и сужается до размеров всего одной комнаты, одного-единственного дома. И рядом со мной ты, такой любимый, такой единственно-неповторимый и самый-самый теплый человек на свете. Словно бы нам обоим и ничего другого для счастья больше не надо.

Но все-таки приходится собрать волю в кулак, надеть зимнюю куртку, сохраняя остатки домашнего тепла и уюта, и выйти из дома в холодно-промозглый осенний мир.

А за окном — ноябрь. И ты по-прежнему рядом, всего-то достаточно перейти улицу, дойти до знакомого с детства зеленого забора и позвонить в дверной звонок, чтобы снова тебя увидеть. И тогда ты, конечно же, выйдешь, улыбнешься, как всегда… Иногда мне бывает очень больно от этой твоей улыбки.

Я сказала, что ты близко, но, знаешь, ты по-прежнему далеко».

Особенный для Лины человек жил в том же дачном поселке, на той же улице, только на противоположной ее стороне. И перейти совершенно обычную дорогу с потрескавшимся асфальтным покрытием, по которому за день проезжало, максимум, машин десять или пятнадцать, было бы совсем несложно. Гораздо сложнее было нажать на звонок над замочной скважиной чужой калитки и ждать, когда привычная «ожидающая музыка» сменится знакомым «Да, кто там?». Если голос был женским, то Лина улыбалась и бодро говорила: «Это я» за секунду до того, как пронзительный писк оповещал девушку об открытой калитке. Если голос был мужским, Лина непроизвольно краснела, прятала руки в карманы и угрюмо буркала: «Это я. Ксюша дома?». И тогда все шло по тому же сценарию: свист — замок — калитка. И небольшое путешествие от калитки до дома, где Лину уже ждала подруга детства, домашние тапочки в зелено-красную клетку… и друг детства, Витя.

Витя был братом Ксюши и первой серьезной влюбленностью Лины.

А еще Лине иногда казалось, что из Вити получился бы настоящий Дон Кихот, и об этом после очередной случайной встречи с ним в гостях у Ксюши, Лина и написала на пергаменте, когда снова не смогла заснуть. А потом написала и не только об этом, и не только о нем, все писала и писала — как если бы от этого могло стать хотя бы чуточку легче.

* * *

«Настоящие Дон Кихоты воюют с мельницами, надевают доспехи-латы, берут в руки мечи и бегут сражаться до тех пор, пока не истратят последние силы или мельница-дракон не покорится им.

Настоящие Дон Кихоты — рыцари без страха и упрека, всегда вооружены и готовы прийти на помощь к любой попавшей в беду Прекрасной Даме.

Только вот…

Прекрасных теперь немного совсем осталось.

Тех, за кого стоило бы, не задумываясь, отдать собственную жизнь — еще меньше.

Врагов, с которыми можно было бы биться до последней капли крови в жилах, — и подавно не сыщешь. Мельчают они, враги эти да злодеи злодейские, мельчают. Не встретишь их уже, как не пытайся найти.

Ни Прекрасных Дам, ни единственных и самых главных, преданных оппонентов, ни верного коня под седлом.

Ни-че-го не осталось.

Ничего.

Только лишь бессмысленно-невозможные мечты все еще имеют некоторую силу, но им самим, в общем-то, даже места нет в этой реальности, да отвага, свойственная настоящим рыцарям, но скрытая (потерянная) где-то за маской-личиной обыкновенного обывателя, студента-экономиста (экономиста ли? И так уж оно важно нам, это образование несостоявшегося рыцаря без страха и упрека? Мечтателя…), давно запрятавшего куда подальше и мечтания свои лихие, и книги о рыцарских подвигах, об отваге, о чести и — конечно! — о Прекрасных Дамах.

Нет их уже в двадцать первом веке.

И точка.

А мельница — множество их, мельниц этих, честное слово, и не счесть — все так же вращает своими „крыльями“, издевается. И немного… Ждут своих Дон Кихотов».

* * *

«А знаешь, я ведь… Я так бездарно себя растрачиваю! На никому (мне самой) ненужные сериалы и фильмы, на книги, большинство из которых уже давно не задевает ничего внутри, на… на людей, которые тоже — не задевают, на мысли_о_главном, которых уже давным-давно нет в моей пустой голове.

И лишь вспышками-мгновениями в жизни появляются действительно важные, по-настоящему близкие люди. Иногда среди них появляешься ты. А потом миг — и снова пропадаешь, до новой встречи, до нового свидания, которое никогда не будет этим самым свиданием. До нового… не-свидания, наверное.

До нашего не случившегося свидания.

Да, так лучше, так больше похоже на правду, так больнее, так… лучше.

А я впустую — бесцельно, беспросветно, ненужно и жалко — растрачиваю своё время и себя саму до нашей следующей встречи.

На что я себя трачу? На что я только себя трачу?

Впустую.

Бестолку.

Без толку.

Мне жаль…

Пора идти на работу и выбросить из головы всю эту чушь.

— Стряхни уже с себя эти чёртовы чувства! Просто стряхни.

И мне действительно жаль».

* * *

«Я по тебе ничуть не скучаю: живу, учусь, ищу работы (впрочем, как и всегда), пишу, вот, что-то время от времени.

И не скучаю.

Слышишь, что не скучаю?..

Только знаешь, иногда все же… Я о тебе думаю: когда выхожу из дома и иду к станции, придерживая слетающий с головы капюшон, вспоминаю твою солнечную — летнюю — улыбку и чуть-чуть снова возвращаюсь к тому теплому дню, когда мы шли вместе, здесь же, по этому самому пути. Зимой так не хватает хотя бы крупицы летнего тепла. Сможешь мне ее подарить?

Ты знаешь?

Бывает, что воздух — весь окружающий мир — будто бы давит на грудную клетку, нависает, наваливается разом так, что не вдохнуть и не выдохнуть, а меня только мысли о тебе и защищают от того, чтобы не быть окончательно раздавленной.

Я о тебе редко думаю и мало скучаю, но…

Кажется, будто без тебя я сама и не живу вовсе — дышу, пишу, существую. Горю, сгораю, задыхаюсь, умираю, теряюсь в бесконечных воспоминаниях о тебе.

Спаси меня!

Спасешь?

Нет?..

Я все еще живу, слышишь?

Хорошо живу, даже счастливо: друзья, семья, творчество и все такое, бесконечное и повседневное, обыденное. Просыпаюсь по утрам, завтракаю кашей на воде, куда-то еду, что-то делаю, что-то пишу, с кем-то встречаюсь, с кем-то общаюсь, за кого-то переживаю и чем-то опять увлекаюсь…

А потом вижу твой зеленый забор через дорогу или случайно натыкаюсь на твою новую фотографию — и там ты улыбаешься, смеешься и — привычно — не со мной. И я тоже смеюсь и улыбаюсь — знаешь? — и сгораю, задыхаюсь.

Внутри что-то обрывается каждый раз, когда я вижу твою улыбку. Но это уже давным-давно не больно, а… повседневно, привычно, хреново. Веришь?

А знаешь…

Давай увидимся снова? И тогда я еще раз — в сотый, тысячный… — повторю, как сильно люблю тебя.

Я скучаю».

* * *

«Дом — там, где тебя ждут. И, в общем-то, даже если живешь ты там совсем одна, тебя все равно кто-то ждет. Ты просто открываешь входную дверь, стряхиваешь с волос белые хлопья снега — и вдыхаешь уют дома. А за окном по-прежнему падает снег, ветки ели во дворе тяжелеют, пригибаясь к земле, а земля… По земле весело и неотвратимо бегут еще не успевшие обрасти ледяной коркой ручейки луж, развозя по дорожкам и тропинкам осеннюю слякоть, на которую падает чистый ноябрьских снег — снежные островки посреди грязно-серых луж и сырой земли.

А дома тепло, немного сонно и очень-очень уютно. Под ноги с протяжным мяуканьем бросается серый пушистый комок шерсти — маленький комочек счастья, —

будто он весь день только и ждал, что твоего возвращения. Даже цветы на подоконнике, кажется, начинают зеленеть чуть приветливее, а стены деревянного дома словно бы обнимают тебя теплом и говорят: „С возвращением, хорошо, что вернулась“. И ты понимаешь: да, хорошо, что вернулась. Хорошо, что вернулась. Вообще, хорошо вернуться — туда, где тебя кто-то ждет. И немного жаль, что этот кто-то в моей жизни — не ты. И знаешь, мой дом там, где ты меня не ждешь.

В моем доме вся крыша белая от снега, и за окном начинают появляться первые намеки на сосульки, хрустально-чистые и звонкие, как колокольчики.

В моем доме нет камина, и яркие язычки пламени играют в догонялки перед носом разве что на включенных конфорках на плите.

В моем доме на книжных полках не пылятся старинные фолианты, а стоят неровными рядами тонкие книги в разноцветных обложках. Не так таинственно-возвышенно, скорее даже обыденно, но все же…

В моем доме еще не стоит в ожидании зимних праздников украшенная елка, и не поют рождественские песни. В моем доме время для праздника еще не пришло, однако… Кажется, что праздник уже стоит на пороге и только и ждет, чтобы его впустили внутрь — вдохнули вместе с теплым — чуть ли не горячим после освежающего холода за окном — воздухом, стряхнули вместе со снежинками с шапки или капюшона и подняли на руки вместе с пушистым котом.

Праздник — вот он, уже совсем рядом.

И мой дом дышит его ожиданием.

И знаешь, я иногда жалею, что не могу заглянуть в твой дом и узнать, кого там ждут и о чем мечтают? Горит ли камин? Украшена ли елка? Веришь ли ты в то, что с первым снегом к нам приходят чудеса?

Но без тебя я справляюсь — и продолжаю жить в ожидании праздника и по-настоящему зимнего волшебства. Жаль, что мы не ждем его вместе.»

* * *

Лина писала, писала и писала, изливая душу листу бумаги. Иногда думала, что кто-то там читает все эти ее душевные терзания, но только — иногда. Обычно же ей просто хотелось выговориться — глупо, по-детски и наивно рассказать все, что на душе лежит. И может быть, совсем чуть-чуть, помечтать о том, что ее откровения дойдут именно до него — того, о ком и к кому она писала каждую новую строчку. Забавно, конечно, было думать, что этот кто-то может быть тем самым Тем-кого-нельзя-называть, даже очень забавно, но… В жизни Лины все было гораздо более прозаично, и ее сердце, еще более прозаично, было отдано совершенно обычному парню, живущему через дорогу и совсем не влюбленному в нее. Но можно же было помечтать о том, как она это все пишет-пишет, а он это вдруг прочтет и поймет, что тоже ее любит.

Так что Лина писала.

И писала, и писала, борясь таким образом с бессонницей, писала и никогда всерьез не думала, что ей кто-нибудь ответит на эти письма.

Но ей ответили.

Просто однажды, когда в один из вечеров, понимая, что снова не сможет заснуть, Лина достала из-под подушки пергамент, то он не был пустым. Извилистым и немного корявым почерком на нем было выведено короткое слово: «Привет».

* * *

Рис проснулся. Сонно прищурился от бившего в глаза утреннего света, зевнул. Потом перевернулся на другой бок, отворачивая лицо к спасительной тени. Полежал так еще пару минут, смиряясь с тем, что утро нового дня для него наступило все-таки именно сейчас, а не через два или три часа, как могло бы быть, если бы накануне ночью он вспомнил бы о том, чтобы задернуть шторы. Зевнул еще раз, широко, до хруста в челюсти.

Солнце сегодня казалось отвратительно ярким и каким-то… будто бы даже глумливым. Постельное белье жестким и раздражающим, а собственное тело совершенно неповоротливым, только мешающим и тоже очень раздражающим. Впрочем, так Рису всегда казалось с недосыпа.

Привычно запустил руку в верхний ящик прикроватной тумбочки и достал оттуда лист бумаги, пожелтевший от времени, но все равно удивительно прочный и надежный. По крайней мере, он точно не рассыпется в труху из-за какого-нибудь неловкого движения и не останется на полу горсткой желтовато-серого пепла. Благодаря магии, конечно.

Этот пергамент создал дедушка Риса, и в детстве Рису всегда нравилось играть с этим загадочным пергаментом, вертеть его в руках, просвечивая на солнце, рисовать на нем деревья, солнца, горы и реки. А еще больше нравилось слушать о нем рассказы деда, прожившего уже не первый век и поведавшего столько всего, сколько, наверное, сам Рис никогда в жизни не смог бы увидеть и узнать. В основном, дед со смехом рассказывал внуку про свои юношеские приключения в стране троллей или в водном царстве русалок, или о том, как впервые полетел на драконе, самом настоящем и зеленом-зеленом. Драконов Рис никогда не видел, но отчаянно мечтал увидеть, хотя бы одним глазком. А еще лучше — пролететь на драконе сквозь лиловые облака и встретить рассвет над морем, как дедушка когда-то, в далекой-далекой юности. Либо дед рассказывал внуку про любовь, потерянную и найденную, и снова потерянную. Про девушку из другого мира, настолько прекрасную, что ради нее дед готов был бы отказаться и от полетов на драконах, и от темного пива в тролльих барах, и от русалочьих музыкальных театров. Думал, что готов. А потом прекрасная девушка вернулась в свой родной мир, и сам дед оказался совершенно не готов — ни отпустить ее, ни последовать за ней. И тогда он создал два пергамента: один отдал ей, один оставил себе. Дед со странной мечтательной улыбкой рассказывал, как в первые годы после разлуки они с той девушкой переписывались каждую свободную минуту. Он писал в своем мире, она в своем — и строки их писем пересекали пространства между мирами и доставляли их сообщения друг другу.

А потом они перестали писать. Дедушка встретил бабушку. Та девушка, наверное, тоже встретила кого-то из своего мира, но эта — уже другая история, и ее дедушка рассказывать не хотел. Или просто не знал.

Но пергамент все равно не уничтожил. Может, хотел оставить хотя бы эту крохотную ниточку, что по-прежнему связывала его с той девушкой. Но, вполне возможно, что дед о пергаменте элементарно забыл — до того дня, пока однажды его случайно не отыскал Рис. Ну, а потом уничтожать пергамент стало уже даже как-то и не с руки, любимая же игрушка внука. Не обижать же ребенка!

Рис рос, менялись интересы, появилась магия… На драконе он до сих пор так и не полетал, но точно знал, в каком баре у троллей подают лучшее темное пиво в стране, и что русалочьи песни, конечно, прекрасны, а рассказанные ими истории пронзительно трогательны и до слез печальны, но сам Рис предпочитал слушать веселые песни ведьмочек в остроконечных шляпах. Повзрослел, наверное. Дедушкины истории все еще казались волшебными и полными захватывающего восторга, и магия в них была не той же, что струилась по венам Риса и могла, например, вскипятить холодную воду или очистить пыль и засохшую грязь с дорожного плаща. Там была совсем другая магия — действительно великолепная, восхищающая и далекая от быта настолько, насколько это вообще возможно.

Но Рис повзрослел — и чудесные сказки остались в прошлом.

А потом Рис снова нашел тот самый пергамент. В коробке из-под старых и давно забытых игрушек его детства. Хотел было положить пергамент обратно в коробку, но… на нем начали появляться слова, целые письма — послания из другого мира. И Рис уже просто не мог опять забыть про этот пергамент.

Он все читал, читал и читал, как автор писем изливал в них свою душу, видимо, и не думая, что эти слова кто-нибудь когда-нибудь прочтет. Горькие слова. Правильные. Идущие, казалось, от самого сердца этого неизвестного автора — и почему-то они же попадали и в сердце Риса, словно всегда там были, только все никак не могли найти подходящую форму. А теперь нашли.

И это казалось самым правильным, а однажды попытаться заговорить с неведомым автором — единственно верным решением.

Поэтому накануне вечером Рис написал: «Привет», в итоге, полночи проворочавшись без сна, ожидая когда ему ответят. Так и не дождавшись хоть какого-то ответа, Рис заснул незадолго до рассвета и, по ощущениям, проспал от силы пару минут. Хотя, скорее всего, и больше. Но важным было не это, а то, что на еще ночью чистом пергаменте теперь было выведено знакомым из прошлых писем почерком: «Привет!», а сразу после появилась следующая запись: «Кто ты?».

* * *

«Я Рис», — гласило сообщение от по-прежнему таинственного, но уже менее безликого собеседника. Не Том, конечно, иначе это было бы совсем странно, но Лина все равно почувствовала, как у нее перехватывает дыхание, словно в преддверии чего-то по-настоящему фантастического и невероятного. К примеру, того, что на ее письма однажды кто-то действительно ответит.

«Лина, — в свою очередь представилась девушка. Подумав, приписала после точки: — Рис — странное имя».

«Лина — тоже», — последовал за этим мгновенный ответ, и Лина против воли улыбнулась.

«Ну, мое полное имя — Ангелина».

«А я тогда по-прежнему Рис со странным именем».

«Сколько тебе лет?» — Общаться с кем-то через старинный пергамент с помощью исчезающих чернил, было, конечно, просто супер загадочно, но после того, как Лина и Рис представились друг другу, Лине все больше начинало казаться, что это — то же самое, что обычное знакомство в интернете. Сначала ты называешь свое имя и возраст, потом собеседник называет себя. После этого вы оба что-нибудь рассказываете о себе, в общих чертах и совершенно незначительное, вроде того, какие у кого хобби, кто как проводит свободное время, кто какие фильмы недавно смотрел и у кого какие любимые книги. Так было проще и понятнее, но все равно как-то… немного разочаровывающе. Потому что от переписки на старом, найденном на чердаке дома пергаменте с явными магическими способностями ждешь чего-то большего и оригинального, чем очередной обмен сообщениями в какой-нибудь социальной сети.

«23. А тебе?»

«21»

Все это было не слишком важно, но все же знать, что общаешься с ровесником, а не с каким-нибудь трехсотлетним старцем… обнадеживало. И не то, чтобы Лина об этом хотя бы на мгновение задумалась. Впрочем, идея того, что с той стороны пергамента на ее письма в самом деле отвечал бы какой-нибудь старец-маг с длинной-длинной бородой и в остроконечной шляпе, тоже была неплоха. Но тогда бы Лина точно сгорела от стыда, вспоминая, какие плаксивые письма на этом пергаменте писала. Одно дело, когда их читает кто-то одного с тобой возраста, другое — когда это делает умудренный жизнью и временем человек, для которого все то, что ты написала, просто подростковые сопли и слезы.

Рис оказался почти ее ровесником. И он наверняка прочитал все, что Лина когда-либо здесь писала за последние недели.

Возможно, Рис каким-то неведомым и мистически-магическим способом прочитал ее мысли, может, сам понял, что начало их общения и его причины смотрятся не очень хорошо, потому что вслед за обменом возрастными цифрами Лина прочитала следующие строчки:

«То, что ты писала раньше… это было для тебя очень личным? Я не хотел… подсматривать. Прости, пожалуйста».

Это было личным.

Разумеется, это было очень-очень личным, но… В конце концов, не просто же так Лина надеялась, что кто-нибудь когда-нибудь обратит внимание на ее письма.

«Все в порядке, Рис».

«А кто такой Том?»

Это объяснить было сложнее. Ну, если предположить, что собеседник Лины мог и не читать «Гарри Поттера». Почему-то Лине сразу так и показалось, что он его не читал.

«Просто персонаж из одной книги. Там был похожий момент, вот и…» — Лина почувствовала себя ужасно глупо, пока писала все это, но Рис, видимо, понял ее. Может быть, тоже читал «Гарри Поттера», просто не сразу понял, какого именно Тома она имела ввиду. Может быть, сработала разница в культурах, если она у них, конечно, была, потому что письма Риса для Лины были точно написаны на русском языке. Хотя, возможно, дело тут тоже было в магии. Лина все порывалась ему написать что-нибудь, вроде: «Ты маг?», но не была уверена, что ее в таком случае не поднимут на смех. Или что о таком вообще уместно спрашивать человека (человека ли?), с которым только-только начали общаться.

Рис написал коротко и просто:

«Ясно», — словно ему, и правда, достаточно было только знать, что никакого Тома не существует и что сам Рис не оказался, например, подлым перехватчиком чужих писем.

Лина же хотела написать и спросить еще очень многое, хотела больше узнать про своего собеседника, но… В первую очередь, ей хотелось понять, как и почему они вообще стали собеседниками. Поэтому она написала:

«Как у нас получается переписываться друг с другом? Ты знаешь?»

«Знаю, но это долгая история. В общем, тот пергамент, на котором ты пишешь, и тот пергамент, на котором пишу я, их создал мой дед. Твой он, насколько я знаю, отдал одной девушке, когда она отправлялась в другой мир. А второй, мой, оставил себе».

«Значит, мы с тобой все-таки из разных миров?»

«Похоже, что да. Если, конечно, один из пергаментов не вернулся обратно».

«А мог вернуться? Мой мир — Земля».

«Тогда мы с тобой точно из разных миров. Мой называется иначе, Эллея».

«Странное название».

«Кто бы говорил!»

— Эллея, — произнесла, растягивая гласные, Лина. Название мира, из которого ей писал Рис, казалось до странного знакомым, будто она его уже слышала когда-то. Но мысль-воспоминание ускользала, терялось где-то в далеком прошлом и закрывалось цветастой изумрудной шалью. — Эллея.

Возможно, это было в какой-нибудь книге или, может, в сказке, которые Лина любила в детстве слушать.

— Нужно будет потом у мамы спросить. Вдруг она вспомнит?

В любом случае, название мира Риса было странным и красивым, будто вода, которая струится, струится… А потом летит вниз, в едином потоке, с водопада.

Э л л е я.

Лина была уверена, что откуда-то знает это название. Точно знает, как если бы просто не могла его не знать.

«Ты писал, что история длинная. А расскажи ее?»

«Мне ее в детстве дед рассказывал. Она, и правда, очень длинная, а у меня скоро чернила закончатся».

«А потом? Потом расскажешь?»

«Потом расскажу».

Это потом наступило на следующий вечер, когда Лина ворочалась на кровати и снова не могла уснуть. Рис, видимо, тоже мучился бессонницей или просто жил в другом часовом поясе — Лина не знала, какое время суток было у него за окном, когда он ей писал. Рис начал со слов о том, что заранее захватил новую чернильницу и что теперь и время, и возможность поведать дедушкину историю у него совпадают. А потом написал саму историю, медленно, размеренно и очень много, по памяти и наверняка почти дословно описывал все то, что когда-либо слышал об этих пергаментах от дедушки.

Такие истории Лина раньше только читала в фэнтезийных книгах с яркими разноцветными обложками: про героинь, которые оказались в другом мире и случайно встретили там свою судьбу и любовь всей жизни, чтобы затем проситься с ней на последних страницах книги и вернуться в свой родной мир, оставив за плечами чудесный и совершенно волшебный мир, самого идеального мужчину на свете и два разбитых сердца. Раньше, читая все эти истории, Лина не понимала, почему героини просто не могли остаться в тех, других мирах, куда их забросила судьба-проказница, с теми людьми, в которых влюблялись, в большинстве случаев, с первого же взгляда. Лина поражалась: почему авторы, сами еще молодые и влюбленные в идеальные образы кого-то далекого и недостижимого, так не любят дарить своим героям счастливые окончания историй и любовь до гроба? Зачем непременно разлучать героев под конец истории, будто это еще кого-то из читателей — тоже, в основном, молодых девушек, чьи сердца жаждали большой и великой любви с каким-нибудь эльфом или вампиром, — это еще могло удивить.

История любви дедушки Риса и незнакомки из другого мира напоминала именно такую историю, где герои всю дорогу шли навстречу друг другу, но в самый последней момент по вине автора или ради подогрева зрительского интереса, расстались. Очень красиво и сказочно, конечно, расстались, с обещаниями списываться время от времени и с магическими пергаментами, чтобы, даже находясь в разных мирах, герои могли продолжать общаться, снова и снова открывая друг другу сердца и души.

«Не понимаю, почему она ушла», — после окончания истории призналась Лина. Она бы, наверное, не ушла. Ну, то есть, Рис описывал своего деда, как очень-очень хорошего человека. Еще и магия в том мире была (Рис все-таки оказался магом, хотя Лина даже не спрашивала его об этом).

«Я тоже», — признался Рис.

«А дедушка тебе об этом что-нибудь рассказывал?»

«Только то, что я слишком мал, чтобы все это правильно понять. Ирония в том, что последний раз я это от него услышал год назад».

«Ха-ха! Ну, да, совсем же мелкий еще!»

«Ты вообще младше меня!»

Переписываться с Рисом было, как общаться с давним другом, которого уже лет сто знаешь. С таким другом можно и посмеяться над именами друг друга, и поплакаться в жилетку обо всем, что накопилось в жизни, и пофилософствовать на кухне за кружечкой ароматного, душистого чая. Лина никогда не видела Риса, до недавнего времени даже не подозревала о его существовании, но… Смеяться вместе с ним было весело. Обсуждать любовную историю его дедушки и тайну пергаментов — тоже. И не так уж плохо было даже то, что Рис прочитал ее прошлые письма.

Словно — друг, всамделишный.

И все равно что-то в этой истории про деда Риса и девушку с Земли Лину не то, чтобы настораживало, но… Вызывало такое неприятное и очень надоедливое чувство, будто что-то в голове вертится, готовое сорваться и все объяснить — и не срывается.

Вертится, вертится, вертится…

«Слушай… А как звали ту девушку?» — наконец сформулировала Лина все норовивший слететь или вылететь из головы вопрос.

И когда Рис ответил: «Вероника», — все резко встало на свои места. По крайней мере, стало ясно, как Лина нашла этот магический пергамент и кто вообще оставил его в ее доме.

«Так зовут мою бабушку. Это, конечно, может быть простым совпадением, но… Думаешь, та девушка — это она?»

«Думаю, тебе надо поговорить с твоей бабушкой, Лина».

Рис был прав. Ему, возможно, тоже не помешало бы поговорить с дедушкой и обсудить с ним… что-нибудь. Но только после того, как Лина убедится, что ее бабушка — совершенно точно именно та девушка, что однажды покинула дедушку Риса.

* * *

Бабушку Лина навестила на следующих выходных, до этого целую неделю протаскав в сумке пергамент — будто если общение с Рисом хотя бы на день прервется, то потом она самой же себе не докажет, что оно у них вообще было. Или что Рис был.

Рис оказался не просто знакомством из интернета. Ну, начать хотя бы с того, что волшебные пергаменты, связывающие два мира, это вообще круче любого, пусть даже самого мощного и высокоскоростного интернета. Но и сама переписка с Рисом не свелась к банальному обмену сообщений, как это обычно бывает в социальных сетях. Лина этого подсознательно боялась, но то ли из Риса получился просто отличных собеседник, то ли свежесть и новизна такого общения давала о себе знать. Да и не стоило забывать, что, если у Лины уже и были несколько хороших интернет-друзей и множество абсолютно неудачных интернет-знакомств, то для Риса подобный опыт был в новинку — как это, общаться с кем-то, делиться своими мыслями и чувствами и не видеть этого человека. И — чего уж там? — вряд ли когда-либо этого человека встретить в реальности. Вряд ли.

Пока что такое положение одинаково устраивало и Лину, и Риса, и их переписка велась сутками напролет, прерываясь только на время сна или какие-нибудь срочные повседневные дела. Лина писала ему, чем завтракает, а он в ответ описывал свой завтрак. Они рассказывали друг другу, какая у кого погода за окном, и делились списками дел на грядущий день или сразу на всю неделю.

Рис рассказывал Лине о своем мире, и от этих рассказов сердце девушки стучало быстро-быстро, так, будто бы это она сама встречает орков и братается с троллями, или поет с русалками и танцует с прекрасными эльфийками. И Лине все казалось, что если она поднимет голову — вот прямо сейчас, сию же минуту! — то обязательно увидит, как по небу пролетает гигантский золотой дракон, похожий на солнце, и скрывается в облаках. В холодные осенне-зимние будни Лине отчаянно сильно не хватало солнца, пусть даже и в виде огненно-золотого дракона в небесах.

А еще Лине казалось, что ее солнцем и ее золотым и далеким-далеким драконом становится Рис, такой же далекий-далекий. «Интересно, какие у него глаза? А волосы? Он высокий? Какой… он?» — порой думала Лина и вертела в руках ручку, не в силах заставить себя спросить у Риса. А больше спрашивать было просто не у кого.

Бабушка Лины, Вероника Александровна, жила в спальном районе города, недалеко от парка. Немного страшноватого и подозрительного местечка или, как выразилась бы Лина, «стремного», но в начале осени, когда листья на деревьях были оранжевыми-оранжевыми и золотисто-багряными, как тысячи закатных солнышек, Лине там даже нравилось. В детстве, когда девушка была еще совсем маленькой, они с бабушкой часто гуляли в том парке, и Вероника Александровна, крепко держа маленькую ручку девочки в своей, большой и морщинистой, по памяти читала внучке стихи русских поэтов об осени. Возможно, поэтому с литературой в школе у Лины не было проблем, как не было проблем и тогда, когда пришло время решать, чем же Лина хотела бы заниматься после школы — литература была для нее однозначным и самым очевидным ответом.

От дачи до бабушкиной квартиры было ехать около двух часов: сначала доехать на электричке до города, потом пересесть на метро, а уже от метро либо проехать четыре остановки на автобусе, либо пройти пешком около двадцати минут. Или получаса, если погода была не самой лучшей, с лужами или льдами-снегами под ногами.

Сегодня было холодно, но не так, чтобы совсем сильно, и Лина, выйдя из метро, прошла мимо автобусной остановки, решив, что неплохо немного и ноги размять. Обычно в дороге Лина любила читать какую-нибудь интересную книгу, в последнее время особенно по душе ей были космические приключения, не сильно эпичные, но с юмором, колоритными героями и легким слогом. Но с тех пор, как в ее жизни появился пергамент и друг по переписки из другого мира, при каждой свободной минуте Лина писала Рису письма — описывала, куда и на чем сейчас едет, что видит за окном, иногда уходила совсем в лирику и отправляла ему свою «пробу пера», не слишком удачные, но искренние попытки разнообразить прозу поэзией. Рис тактично отзывался на это, что поэзия — тяжелый труд, и Лине не нужно опускать руки, тогда она будет таким же прекрасным поэтом, как и прозаиком. Лина в ответ смеялась и писала, что и прозаик из нее — так себе, самоучка пока что. А еще писала, что немного жалеет, что Риса сейчас нет рядом — возможно, ему бы понравились электрики и поезда, а полетать на самолете, конечно, не так захватывающе, как на настоящем драконе, зато быстро и наиболее безопасно.

Впрочем, Лину, конечно же, совершенно устраивало, что Риса нет рядом.

Это ведь нормально.

И с интернет-друзьями-то редко удается встретиться в реальности, а уж если вы живете — буквально — в других мирах, то и надеяться на встречу глупо. Даже если Рис — маг.

Поэтому Лину все устраивало, и тени сомнений в этом не возникало.

В ноябре выпало много снега, и деревья все уже давно сбросили листву, поэтому парк казался белым и каким-то тусклым, почти прозрачным, будто разом растерял все свои цвета и всю свою материальность. Холодный ветер кусал щеки, и у Лины слезились глаза, но она упрямо шла вперед. Перешла дорогу, повернула направо, прошла мимо детской площадки с забавными мишками-статуями и, найдя нужный подъезд многоподъездного дома, который выглядел словно свернувшийся в клубок старый дворовый кот, Лина ввела код домофона и открыла дверь. Из подъезда на нее дохнуло теплом и едва уловимым запахом сырости. Войдя внутрь, Лина дошла до лифтов, и, после того, как она нажала на кнопку окоченевшими на морозе пальцами, лифт медленно и шумно спустился к девушке. Постоял, словно раздумывая, а потом все же со скрипом открыл перед Линой двери.

В детстве Лина однажды застряла в этом самом лифте на долгие семь минут и после этого больше года всячески избегала его, предпочитая ходить по лестнице. Но сейчас Лина была уже слишком взрослой для детских страхов и неожиданно сильно устала за столь короткую прогулку, поэтому все-таки рискнула снова воспользоваться услугами этого лифта. Детский, почти бессознательный страх никуда не делся, но со временем стал меньше и незаметнее. Вспомнила о нем Лина только, когда кабинка лифта как-то совсем ненадежно и небезопасно качнулась перед тем, как окончательно замереть на нужном этаже, — и Лина пулей вылетела из лифта, как только он медленно открыл перед ней двери.

Бабушка уже ждала Лину на пороге, наверное, правильно опознав в громыхании древнего лифта, какого именно гостя и к кому он сегодня везет.

— Привет, бабушка! — Лина порывисто обняла пожилую женщину, закутанную от сквозняка в коридоре в изумрудную шаль. — Прости, что так долго не заезжала!

— Ну что ты, милая, ну что ты, — ласково улыбнулась бабушка и поежилась от морозной свежести, который были пропитаны волосы и куртка Лины. — Проходи. Помнишь еще, где тапочки стоят?

— Да, конечно, помню.

Пока Лина снимала куртку, разувалась и искала в прихожей свои тапочки, Вероника Александровна закрыла за внучкой тяжелую металлическую дверь, ногой поправила съехавший в сторону коврик и прошла вглубь квартиры, судя по последовавшему оттуда звуку закипающей воды — ставить чайник.

Квартира бабушки была маленькой и компактной построенной еще в советские времена и почти без изменений перешагнувшей в двадцать первый век. Стены, сколько Лина себя помнила, всегда во всех комнатах были обклеены зеленоватыми обоями с более темным зеленым узором. Часть стен занимали книжные шкафы, деревянные и массивные, со стеклянными вставками в дверях. В одной из комнат раньше был кабинет дедушки Лины, но эта комната пустовала с тех пор, когда дедушки не стало несколько лет назад. Бабушка туда редко заходила теперь, а Лине в детстве нравилось сидеть в кресле за столом, на коленях у дедушки, и слушать его истории про другие города и страны, про других людей, которых дедушка встречал в молодости во время своих бесчисленных командировок. Лине его тоже не хватало.

На крошечной кухне, где с трудом вмещались один небольшой стол, пара стульев, софа, плита, раковина и несколько ящиков, бабушка уже вовсю суетилась, расставляя на столе красивый чайный сервиз, Линин любимый, с пчелками, и насыпая в блюдце печенье из коробки, которую Лина привезла с собой в качестве гостинца.

— Ба, — проходя вслед за бабушкой на кухню, позвала Лина. — Я на прошлой неделе с друзьями чердак на даче разбирала и… Вот, — на стол опустился лист пергамента.

— Нашла все-таки? — как-то грустно и совсем не удивленно покачала головой Вероника Александровна.

— Так это правда твой?

— Да, мне его подарил один… хороший друг. Я тогда еще юная была, совсем как ты, Ангелиночка, и краси-и-ивая. Садись за стол, чай сейчас заварится.

Лина села, с благодарностью приняла и чашку с чаем, крепким и пахнущим травами, и схватила с блюдца несколько печенек, тут же уставившись на бабушку с жадным любопытством:

— Расскажи, как это было?

— Это была волшебная и совершенно невероятная история, — бабушка улыбнулась и, подув на кружку, сделала маленький глоток чая. — Началось все с того, что однажды мы с твоим дедушкой заблудились в парке…

— В нашем парке? — перебила удивленная Лина. — У дома который? Как там вообще можно заблудиться?

— Ну, в наше время он был гораздо больше, не парк даже — самый настоящий лес! — мечтательно прищурившись, ответила Вероника Александровна. — А мы с твоим дедушкой тогда еще были хорошими друзьями, но никогда всерьез не думали, что можем пожениться. А потом пошли гулять и заблудились в лесу, а когда вышли наконец к людям, то перед нами был уже совершенно другой мир.

— Значит, деда Риса вы встретили вместе с дедушкой? Дедушка был с тобой?

— Деда кого? — переспросила бабушка, и Лина торопливо, стараясь как можно скорее вернуться к начатой было истории, сказала:

— Дед Риса. Рис — это мой друг по переписке, он мне пишет на этот пергамент со своего, который в его мире остался. Рис сказал, что его дедушка эти пергаменты изобрел.

— А, должно быть, ты про Яра…

— Яр?

— Так звали того мага, который подарил мне этот пергамент на прощание, — бабушка Лины кивнула в сторону по-прежнему лежащего на столе пергамента.

— И у вас с ним была история любви, да? Рис сказал, что его дед отдал этот пергамент своей любимой девушке и…

— Он любил меня, и я тоже испытывала к нему симпатию. Но благодаря ему, я поняла, что люблю твоего дедушку.

— Так ты поэтому вернулась в этот мир? Но ведь там были драконы! И феи, и эльфы… Магия! Неужели ты совсем-совсем не сомневалась, когда возвращалась сюда?

— Твоему дедушке там не нравилось, он бы не смог быть там счастлив. А я бы не смогла быть счастлива без него, — просто ответила бабушка, и Лина ей поверила. — Я не сомневалась.

— А Яр?

— Он… понимал меня. Пусть и не был со всем согласен. Но за время нашего знакомства мы подружились, поэтому и попытались сохранить нашу дружбу после того, как мы с твоим дедушкой вернулись сюда. Потом я вышла замуж, а вскоре и Яр нашел любовь всей своей жизни. Продолжать общаться и дальше было бы… неуместно, как нам тогда казалось.

— И ты ни о чем не жалеешь?

— Конечно, нет. У меня был любимый муж и замечательная дочка, которая подарила мне таких чудесных внучек, как ты, Ангелиночка, и твои сестры. Разве я могу о чем-то сожалеть?

Лина до вечера пила чай и слушала рассказы бабушки о мире Риса, о его дедушке, о своем дедушке — и история Вероники Александровны казалась лучше и ярче всех историй, прочитанных Линой до этого. Возможно, потому что ее бабушка всегда была хорошей сказочницей. А может быть, потому что в этот раз история касалась и самой Лины, и ее семьи — ведь если бы история любви Яра и Вероники закончилась счастливо, то Лининой мамы и самой Лины, скорее всего, и вовсе никогда не было бы.

Бабушка спохватилась, когда за окном уже стемнело.

— Переночуешь здесь, Линочка? А то темно уже, холодно.

— Да, возвращаться на дачу сейчас уже поздно было бы…

Перед сном, с головой завернувшись в одеяло, под которым спала еще в детстве, когда оставалась с ночевкой у бабушки с дедушкой, Лина спросила:

— Ба, а почему ты мне раньше все это не рассказала?

Над кроватью на стене висел ковер, и Лина в детстве часто засыпала, следя глазами за узорами на ковре. Вот и сейчас, стоило посмотреть на него, и глаза сами собой слипались ото сна.

— Я рассказывала, Линочка, просто ты не помнишь, ты же тогда еще совсем крошкой была. Спокойной ночи, милая.

— Спокойной ночи, ба.

В эту ночь Лина спала спокойно, и бессонница ее уже не мучила.

Утром бабушка накормила Лину на завтрак блинчиками с медом и заварила новый чайничек чая.

— Солнышко, а тот молодой человек, Рис, он… какой?

— Не знаю, баб, я же его ни разу не видела. Но знаешь, мне кажется, что он хороший человек. Очень-очень!

* * *

— В общем, они были знакомы! — с жаром рассказывала Лина Ксюше тем же вечером, от волнения так размахивая руками, что пару раз чуть не опрокинула со стола солонку с солью. — Мои бабушка и дедушка были знакомы с дедушкой Риса. Представляешь? А теперь мы с Рисом общаемся так же, как раньше общались они, и… Это все кажется совершенно невероятным, да?

— Ага, — кивнула Ксюша. — Бывает же…

По дороге на дачу Лина рассказала эту же историю Рису. И правда, удивительное совпадение.

Она писала много и быстро, и мысли роились в главе стайкой взволнованных пчел. И не находили выход на письме, требуя рассказать все лично, требуя поговорить каждое слово этой удивительной истории — и в полной мере насладиться им.

— И что ты обо всем этом думаешь? — прожевав бутерброд с колбасой и разом выпив полкружки чая, спросила Ксюша.

— О чем? — не поняла Лина, тоже потянувшись к тарелке с бутербродами, стоящей посреди стола.

— Ну, обо всей этой истории с твоей бабушкой, о вашем с Рисом общении… о самом Рисе, — хитро прищурившись, уточнила Ксюша.

Лина лет с четырнадцати грезила о магии, о других мирах, о том, что однажды появится человек — самый-самый важный и любимый — и подарит ей и чудеса, и приключения, и головокружительную любовь.

Потом Лина повзрослела, закончила сначала школу, потом бакалавриат, нашла работу и даже начала подумывать о магистратуре — не сразу, конечно, но года через два или три… Почему бы и нет?

И мечты о волшебстве, о драконах и о принцах на белых конях как-то сами собой забылись.

А потом отыскался старый пергамент на чердаке.

И появился Рис — вместе с ним же в жизнь Лины вернулись и уже давным-давно забытые мечты.

— Рис замечательный, — не задумываясь, без тени сомнений ответила Лина. — С ним очень интересно переписываться!

Про золотистых драконов и ноябрьское — свое личное — солнце Лина говорить не стала. Это показалось ей чересчур личным, наивным и глупым, чтобы рассказывать об этом лучшей подруге.

— Вот как? — задумчиво протянула Ксюша. — А девушка у него есть?

— Наверное, нет… Не знаю.

Они об этом не говорили. О том, про кого в действительности были письма Лины — тоже. И не то, чтобы это была такая уж важная тема, просто…

— И тебя это не волнует? Совсем-совсем?

— Нет. С чего бы?

— Ну… Это ведь первый парень, который тебя хоть как-то заинтересовал… после Вити.

— Не в этом смысле.

Просто каждый раз находились какие-то более интересные и занимательные темы.

А Витя сегодня уехал куда-то до глубокой ночи и вряд ли вернется до ухода Лины. И, в общем-то, это было даже хорошо — пусть Лине и отчаянно хотелось бы его увидеть.

Так было даже спокойнее, если не видеть, не вспоминать, не думать, не…

«Вернуться бы домой поскорее — и обо всем написать Рису. Обо всем на свете!»

— И тебе он правда не нравится?

— Говорю же, Рис классный.

Но это — Рис, который вообще из другого мира. О какой влюбленности здесь может идти речь?

— И как долго вы с ним уже общаетесь, Лин? — помолчав, спросила Ксюша, когда Лина уже допивала чай и подумывала о том, что поставить завариваться новый чайничек.

Пообщаться с Рисом, конечно, хотелось, но и Ксюшу Лина уже неделю не видела. А ведь им столько всего нужно было еще обсудить!

— Неделю или около того.

— Интересный собеседник?

— Самый лучший!

— Эй, а как же я?! — со смехом воскликнула Ксюша, и Лина тоже рассмеялась:

— Ну, после тебя, конечно же!

* * *

— И ты в самом деле уходишь? — Дед скептически скрестил на груди руки и пробуравил внука недоверчивым взглядом. Словно, и правда, думал, что мальчишка сейчас сбросит с плеч тяжелый дорожный рюкзак, улыбнется и скажет: «Шутка!».

Но Рис только поправил рюкзак, поудобнее, и улыбнулся:

— В самом деле ухожу.

Яр, разумеется, гордился внуком: он всегда был смышленым малым. Рано научился ходить, говорить, читать, рано начал колдовать… Но в свои двадцать три года все равно оставался сущим ребенком, а никак не взрослым, самостоятельным мужчиной. Сам Яр в его возрасте уже был отцом и придворным магом королевства, уже был вполне состоявшимся человеком. А Рис… Рис, в детстве на голову обогнав всех своих сверстников, однажды просто остановился и перестал хотя бы стараться быть «самым-самым» — самым быстрым, самым умным, самым магически одаренным. Хотя магия буквально лилась с кончиков его пальцев, а ум не подлежал сомнению. Просто Рис больше не хотел никому ничего доказывать — ни деду, пытаясь заслужить его гордость, ни отцу с матерью, ни самому себе. Будто и нечего уже было доказывать.

В свои двадцать три года он по-прежнему не женился, мало куда ездил и почти совсем не покидал родительскую башню, каждый день с головой окунаясь в чтение книг и лишь изредка выбираясь с парой-тройкой друзей в какой-нибудь бар, на ярмарку, в музей или или в театр — и то только по особым поводам. Казалось, реальный мир и вовсе утратил для него свою былую привлекательность.

Но потом что-то изменилось: Рис нашел старый пергамент, о котором сам Яр уже и думать забыл — а вместе с пергаментом нашел то ли собеседника, то ли любовь. И Рис снова обрел радость жизни, снова начал интересоваться чем-либо, помимо книг из семейной библиотеки.

Вчера, вот, сообщил ошарашенной семье, что собирается отправиться в путешествие — хочет посмотреть мир, найти себя и, если повезет, то «полетать на зеленом драконе». Яр, конечно, помнил, что драконы были навязчивой идеей внука, когда тому было лет десять-двенадцать, но думал, что с тех пор вся эта детская дурость из головы мальчишки уже вылетела. Драконы ведь опасны! Сам Яр летал один раз — и чуть не поседел за один такой полет. А мальчишка только об этом и грезил, оказывается…

И теперь Рис с рюкзаком за спиной собирался отправиться в путешествие — не для того, чтобы кому-то что доказать, а потому что иначе уже просто не мог. В двадцать три года он наконец-то захотел повидать мир! И Яру оставалось только отпустить внука так же, как его в свое время отпустил в большой, страшный и потрясающий мир его собственный отец. А что тут еще сделать? Ведь Яр действительно гордился внуком и был рад и горд, что внук все-таки решился покинуть родной дом, привычный, уютный, спокойный и безопасный быт.

И это было по-настоящему здорово.

 — Только будь осторожнее с сиренами, — торопливо давал наставления Яр. Он знал об этом мире столь многое! А Рис не знал почти совсем ничего… И времени передать ему эти знания сейчас катастрофически не хватало. — Они, знаешь ли, дамы с характером…

— Дед, ну я же не в плавание ухожу! — рассмеялся Рис.

— Все равно, — упрямо возразил Яр. — И с эльфами ухо востро держи, не доверяю я им.

— Серьезно? — удивился Рис. — У тебя же лучший друг — эльф!

— Вот потому и не доверяю, — отрезал дед.

Он еще многое мог бы сказать. И о том, что с троллями лучше не напиваться, и что драконы отнюдь не всегда бывают мудрыми и благородными. И о том, что… Впрочем, это все уже было неважно.

Пора было отпустить птенца из гнезда. А то у этого птенца уже скоро свои птенчики появятся, а он еще толком и свободу-то не распробовал.

Ничего, Рис — парень умный, не мальчишка уже. И сам как-нибудь со всем разберется.

— Хорошую девицу ты себе нашел, — напоследок все же сказал Яр и посоветовал: — Береги ее.

— Девицу? — недоуменно нахмурился Рис.

— Ну, эту, из истории с пергаментами. — Такие разговоры Яру всегда плохо давались. Может быть, отчасти именно из-за этого Вероника однажды выбрала не его.

— Ты про Лину? — догадался Рис и, улыбнувшись, помотал головой: — Мы с ней друзья, — оставив не сказанным: «И это она меня нашла».

С Линой Рис переписывался уже пару месяцев. Сначала это было просто любопытство, но с каждым новым обменом письмами интерес разгорался все с большей силой. Интересно Рису было абсолютно все: и писать самому, и получать письма от Лины. Поистине волшебные письма, в которых Лина писала про себя, про свой мир, задавала Рису такие вопросы про его собственный мир, что Рис впервые за долгое время снова закопался в учебники и справочники, чтобы его ответы были хотя в половину такими же развернутыми и подробными, как у самой Лины. Правда, Рис не сомневался, что в справочники ради такого эффекта закапывается не он один. И вот писал, писал, писал — а потом внезапно понял, что снова начал интересоваться окружающим миром. Ему действительно снова стало интересно, как и почему здесь все вертится, кто живет с другой стороны океана, в горах или в пустыне. Чем их жизни отличаются от той, что проживает Рис сейчас, в эту самую минуту.

И когда он написал об этом Лине, она ответила:

«Ты никогда не узнаешь, пока не попробуешь. Действуй! По крайней мере, если думаешь, что это принесет тебе счастья. Действуй, если это именно то, чего ты хочешь.

Я уже почти год работаю на нелюбимой работе, занимаюсь не тем, чем хотела бы, и провожу время не с теми людьми, с кем хотела бы. И я уже почти год думаю о том, чтобы все бросить и заняться наконец тем, чего действительно хочу: найти другую работу, поступить в магистратуру, попробовать все-таки начать писать — и, может быть, однажды выпустить свой собственный роман. Я об этом очень много думаю, но… Боюсь что-то менять в жизни. Правда, боюсь.

Поэтому, если у тебя есть шанс что-нибудь изменить в своей жизни, то — не бойся, не сомневайся и ни о чем не жалей.

Действуй!»

И Рис решил действовать.

Он предупредил родителей и деда с бабушкой, собрал вещи в походный рюкзак — и теперь чувствовал, что у него наконец есть решимость открыть для себя этот мир. И еще он чувствовал давно забытое чувство — гордость первооткрывателя.

И это было прекрасно! Настолько прекрасно, что Рису уже не терпелось поделиться этим чувством с Линой.

— Пока, дедушка, — Рис крепко обнял деда на прощание и еще раз, совершенно без надобности, поправил лямки рюкзака. — Еще увидимся!

— До встречи, Рис!

— До встречи!

Впереди Риса ждало великое приключение. Правда, оно не имело бы для него совершенно никакого смысла, если бы он не мог разделить его с Линой — хотя бы в письмах.

* * *

Рис писал Лине о своих мечтах, о своих планах и надеждах, а Лина ему — о своих. Когда в один февральский заснеженный день Рис написал, что хочет отправиться в путешествие, Лина за него порадовалась. Точнее, Рис написал, что, возможно, хотел бы отправиться в путешествие, потому что в его жизни не хватает приключений, не хватает чего-нибудь нового и по-настоящему удивительного. И сказал, что сомневается. И спросил, что об этом думает сама Лина. Лина тогда посмотрела на грязно-белые сугробы за окном и подумала, что тоже очень хотела бы отправиться в приключение — да вообще куда подальше от этих бесконечных холодов, снегов, льдов и серого неба над головой.

Поэтому Лина посоветовала Рису все-таки не сомневаться и с головой окунуться в путешествие — и это казалось правильным.

А потом Рис, и правда, уехал в это свое путешествие. И тогда к ощущению правильности прибавилась тревога: как он так, один? А если с ним что-то случится? Ведь сама Лина так далеко, что даже не сможет ему помочь. Точнее, она ведь даже не узнает, если с ним произойдет что-нибудь реально плохое — просто некому будет ей об этом сообщить.

Но Рис путешествовал, попадал в различные приключения, встречал столько необычных людей! И так тщательно, с таким восторгом все это описывал, что у самой Лины голова кругом шла. А еще путешествие Риса очень-очень вдохновляло девушку: ведь если он смог, то… то и она тоже сможет?

С такими мыслями Лина наконец-то нашла в себе силы преодолеть страх — и все-таки уволиться с офисной работы, постоянной, надежной, но совершенно бесперспективной, ужасно муторной, абсолютно не творческой и всем сердцем ненавистной. И Лина уволилась, хотя неизвестность и пугала до чертиков: а если ее никуда больше не возьмут? А если она такая никому больше не нужна будет?

Неизвестность промучила Лину примерно месяц. Лина бегала от одного собеседования к другому, по полночи искала в интернете подходящие вакансии, рассматривала для себя в том числе и работу на дому, — и все это пока Рис где-то в своем мире взбирался на горы, переплывал моря и реки и даже однажды оседал дикого жеребца. А еще он, конечно же, сражался с грабителями и даже один раз умудрился попасть в плен к пиратам, но вскоре отвоевал назад свою свободу, а пираты надолго запомнили, что с магами шутки плохи. Лина даже немного завидовала Рису. Ладно, сильно завидовала, но белой завистью. Вообще, не столько завидовала, сколько сожалела о том, что не может разделить эти приключения с ним. Она бы тоже хотела увидеть шаманские ритуалы горного племени троллей или переплыть реку под прекраснейшие на свете песни русалок. Ее душа жаждала этого! Сердце пело в унисон с приключениями Риса! Однако вместо этого приходилось искать работу и проводить дни и ночи за просмотром чуть ли не под копирку написанных заявлений — и все не то, не то…

А потом Лина наткнулась на одно объявление, которое хоть чем-то отличалось от остальных: работа баристы в одной небольшой и малоизвестной кофейни. С обучением, зарплата стабильная, не слишком далеко от дома. Да и кофе Лина всегда любила, пусть обычно и предпочитала чай.

И вот сегодня Лина сидела на кухне дома у Ксюши и делилась впечатлениями об окончании испытательного срока в кофейне. Этот месяц пролетел незаметно, и работа Лине нравилась, пусть, наверное, и не так сильно, как могла бы нравится, например, какая-нибудь предполагаемая и исключительно гипотетическая работа в издательстве.

Но сейчас Лину все устраивало, и именно об этом она собиралась поговорить с Ксюшей. А вместо этого уже полчаса без остановки рассказывала о приключениях Риса.

— Рис, он… Он такой… — Лина мечтательно улыбнулась.

— Все-таки влюбилась? — понимающе хмыкнула Ксюша. Это была не новость, как и слишком мечтательное выражение лица Лины, и ее кажущиеся даже более постоянными, чем обычно, разговоры про Риса… Влюбленность, по мнению Ксюши, была налицо.

Удивительно, что последней ее заметила сама Лина, до этого несколько месяцев из чистого упрямства отрицая возникшие чувства. Как подозревала Ксюша, абсолютно взаимные — иначе улыбка подруги не была бы такой счастливой.

— Влюбилась, — легко согласилась Лина. Отрицать уже было бессмысленно. — Рис просто замечательный!

И именно в этот момент, как нарочно, на кухню зашел Витя. Примерно в этот же момент Ксюша поняла, что ошибалась: Лина не была последней.

Последним, кто узнал о влюбленности Лины все-таки был Витя. И, судя по застывшему лицу парня, эта новость его не обрадовала.

— О чем говорите? — с наигранным спокойствием спросил Витя, только вена на лбу вздулась.

— Рис написал, что сегодня видел дракона. Самого настоящего! — восторженно воскликнула Лина, словно не замечая… Впрочем, она сейчас действительно ничего не замечала.

Может быть, прояви она большую тактичность, или не будь у самого Вити столь тщательно подавляемых и скрываемых даже от самого себя чувств, все сложилось бы иначе. Но чувства у Вити, определенно, были — и сейчас они готовы были вырваться наружу от любого случайного слова.

И, по иронии судьбы, сейчас все слова были случайными. И лишними.

— Значит, вы по-прежнему общаетесь? — спросил Витя. И он, конечно же, знал, что они общаются. Не знал только, как ему на это реагировать.

С одной стороны, Лина, в самом деле, стала выглядеть счастливее. Да и решимости у нее прибавилось, раз она уволилась наконец-то с нелюбимой работы, собирается летом подавать документы в магистратуру…

Лина выглядела счастливой, и Витя был искренне рад за нее, просто… Просто все это казалось каким-то очень неправильным. Да и сам Рис Вите не нравился — появился вдруг откуда ни возьмись, и все изменил в привычном укладе жизни и Лины, и Ксюши, и самого Вити. Нет, Ксюшу с Витей это почти и не затронуло, но…

Может, он, и вовсе, наврал Лине обо всем? А сам какой-нибудь пятидесятилетний мужик, и совсем не маг? И драконов никогда в глаза не видел?!

— Да, общаемся, — кивнула Лина и добавила еще более мечтательно: — Он потрясающий.

Витя, в конце концов, просто хотел защитить Лину, ведь она ему почти как сестра. И вот из-за этого «почти» появление Риса в ее жизни раздражало еще больше.

— Вот как?

— Что-то не устраивает? — не то, чтобы с вызовом спросила Лина, но вызов все-таки был.

В воздухе почти физически ощутимо застыло напряжение.

— Да, не устраивает. Прекращай уже этот спектакль, он все равно не приедет за тобой и не увезет в свою сказочную страну.

— Да что ты вообще о нем знаешь?

…А потом прорвалось на кухню, заполнив воздух до краев, будто раскаленным маслом.

Витя выхватил из рук Лины пергамент, который она не выпускала во время всего разговора с Ксюшей, и поднес его к глазам:

— Здесь пусто.

— Отдай! — Лина подскочила вслед за пергаментом и требовательно протянула руку вперед. — Ты ведешь себя как ребенок! Отдай мне!

— А ты попробуй отними!

Раньше Витя и Лина часто так забавлялись. Он поднимал высоко вверх руку, с зажатой в кулаке какой-нибудь ненужной вещью Лины, вроде завязки или браслета, а Лина со своим невысоким ростом прыгала, пытаясь дотянуться до него. Иногда пиналась или пыталась — безуспешно — повалить Витю на пол. Ксюша обычно просто возводила глаза к потолку, вполне обоснованно считая эти дурашества чем-то вроде того, как мальчики девочек за косички дергают. Обыкновенное дурашество, абсолютная детскость.

Обычно и Витя, и Лина во время таких игр смеялись, ухохатываясь до упаду, а потом Лина шла делать для них обоих чай, а Витя приносил из своей комнаты пачку чипсов.

Но в этот раз смеха не было — и они оба были до предела злы и раздосадованы, словно одновременно вспомнили все те обиды, что накопились за годы дружбы: невзаимную любовь, насмешки, ссоры, колкие, обидные слова, сказанные сгоряча, о чем потом оба же жалели уже через секунду и тут же бежали просить друг у друга прощение. А сейчас это все вспомнилось — и снова стало и больно, и до слез обидно.

Лина вспомнила, сколько лет она была влюблена в Витю, как обидно и безнадежно это было. И как было здорово, когда в ее жизни появился этот пергамент, а вместе с ним и Рис. Потому что, благодаря ему, Лина наконец смогла осознать: разлюбила.

Она его наконец разлюбила.

Витя же вспомнил, что Лина всегда мечтала однажды попасть в сказочный мир, с магией, эльфами и драконами. С детства об этом мечтала. А теперь вдруг объявился этот… Рис… и возможность того, что желание Лины осуществиться, и она уйдет в этот свой сказочный и чудесный мир, а Витя ее больше никогда не увидит, внезапно стала гораздо более реальной. И в этот момент до Вити дошло, что он в самом деле боится потерять Лину. И меньше всего на свете он бы хотел, чтобы Рис, и правда, забрал ее в свой мир. Нет уж! Не выйдет!

Щелкнула вытащенная из кармана зажигалка, и над ней затрепетал тонкий язычок рыжего пламени.

— Эй, ребят, может, не надо? — подала голос Ксюша, когда первой поняла, насколько конкретно сейчас сносит крышу у двух ее близких людей. — Остыньте.

Но ее даже не услышали.

Ее не слышали, потому что Лина и Витя готовы были испепелить друг друга одинаково грозными взглядами. И одинаково отчаянными.

— Чего ты прицепился ко мне?! — на одном дыхании выпалила Лина.

— Меня бесит Рис! И то, что ты с ним!

— Да ты…

— И ты меня тоже бесишь!

— Потому что люблю его?

— Да потому что любишь не меня!

Пауза.

И теперь «прорвало» уже Лину:

— Ты… Идиот! Так я же любила тебя! Целых чертовых шесть лет любила! Смотрела с восхищением, чуть ли в рот заглядывала. То пыталась тебе понравится, то пыталась тебя разлюбить. И что?! И что?.. — Лицо ее покраснело, грудь тяжело вздымалась, как если бы она только что марафон пробежала, глаза блестели от едва сдерживаемых слез. Лина перевела дыхание: — Я тебя разлюбила, Вить. Я тебя наконец-то смогла разлюбить после этих шести лет.

Витя молчал, не зная, что сказать. А потом только вздрогнул, когда из расжавшихся пальцев одновременно выпали пергамент и зажигалка. Маленький огонек не успел погаснуть в воздухе, во время полета, и приземлился прямо на упавший на пол секундой раньше пергамент. Случайно.

Бесповоротно и необратимо.

— Нет! Только не это!

Лина смотрела, как догорает пергамент — в этот раз действительно сгорает, а не восстанет из горстки пепла, подобно фениксу. Смотрела — и понимала, что вместе с пергаментом сгорает та единственная нить, что связывала ее с Рисом все это время. И все ее мечты, что тоже связывали ее с Рисом.

Ксюша вылила на пол стакан воды. Пепел из обжигающего стал просто мокрым.

Часть воды попала на Витю с Линой.

Остудились.

— Ты… ты… Видеть тебя больше не хочу! — выпалила Лина, еще не отойдя от первого шока, и выбежала из дома.

Она терпела, много всего терпела, о многом молчала, многого ждала — но в этот раз Витя пересек черту. И видеть его Лина больше не то, что не хотела, просто не могла.

— Прости, — еле слышно прошептал в ответ Витя. — Я не хотел.

Как в тумане, Лина добрела до дома и, как-то разом лишившись сил, опустилась на холодные ступеньки, ведущие на крыльцо. Из-под дома серым облачком выбежала кошка Сашка. Обошла хозяйку по кругу, а потом забралась на колени девушки и замурчала, словно говоря: «Ну-ну, не переживай, все еще обязательно наладится». Лина уткнулась носом в грязную кошачью шерстку, почувствовала Сашкино тепло — и зарыдала, громко, больно, навзрыд.

— Мы ведь… Мы ведь даже попрощаться не успели!

Впрочем, Лина не была уверена, что, даже если бы успели, ей хватило бы сил попрощаться с Рисом. В самом деле — навсегда.

* * *

Рис смотрел на горстку пепла, оставшуюся от когда-то идеально неубиваемого пергамента, который вдруг ни с того, ни с сего сначала окутали желто-оранжевые язычки пламени, а потом он и вовсе сгорел. Окончательно. И сквозь не успевшие вовремя расжаться пальцы выспался на пол под ногами.

Для его воспламения не было никаких причин. По крайней мере, со стороны Риса.

А значит… Значит…

Значит, сгорел он уже у Лины, а дальше — просто цепная реакция. Оно, в общем-то, и понятно, ведь пергаменты связаны, и дед в детстве рассказывал, что, если один пергамент исчезнет, то такая же судьба постигнет и второй.

Ну вот, исчез.

И оставалось теперь либо смириться и жить дальше, либо все-таки узнать у деда, как именно бабушка с дедушкой Лины вернулись обратно в свой мир.

Рис пару раз моргнул и тряхнул головой. Кажется, выбор был очевиден.

* * *

Лина бежала за отходящим от платформы поездом. Она снова опоздала, задержалась на работе: сначала один коллега, вечно улыбающийся вихрастый парень учил ее рисовать на кофейной пенке забавные рожицы, а потом они еще долго отмывали от художеств Лины и чашки, и кофемашину, и всю кофейню. Но это того, определенно, стоило — Лина уже давно так не веселилась. Пусть и опоздала на поезд. Зато следующий всего через полчаса, а ждать в такую хорошую солнечную погоду — одно удовольствие!

А вечером, пока ночи длинные, теплые и светлые, можно будет чуть-чуть погулять с Ксюшей и Витей по поселку. Может быть, даже купить чипсов или каких-нибудь шоколадок и похрустеть ими на детской площадке на соседней улице. Все равно в такое время там никого, ведь все дети будут уже давно спать.

С Витей Лина только недавно помирилась, и теперь они оба вели себя друг с другом подчеркнуто вежливо и осторожно. Про Риса старались даже не упоминать, но… Лина все равно о нем думала, даже, пожалуй, слишком часто.

И все равно скучала.

— Опоздала? — сочувственно спросил парень в синей кепке, мимо которого Лина пробежала пару минут назад, пытаясь догнать уходящий поезд. Будто если бы обогнала поезд, то сумела бы догнать и что-то еще, уже давно потерянное и осыпавшееся пеплом.

— Да, не впервой уже.

Лина с улыбкой и немного запыхавшаяся обернулась к парню и…

Можно ли с первого взгляда узнать кого-то, кого никогда не видел прежде?

— Рис? — Сердце девушки кричало, что это он, что Лина не ошиблась, но…

Разве такое возможно?

И все же это был он.

— Здравствуй, Лина, — и голос у него оказался именно такой, какой Лина себе представляла. Мягкий, тихий, и веселый, хлопковый. — Как же давно я тебя искал!

— А как давно я тебя ждала!

Лина встретила Риса в мае, когда листва на деревьях горела солнцем и отражалась в голубом-голубом чистом небе.

Встретила — и сразу поняла, что все это время — во время каждой их переписки, во время ссор с Витей, во время, когда уже не было возможности писать на пергаментах — все это время она ждала именно его.

И отчаянно сильно надеялась, что он придет к ней, придет за ней.

— Я не думала, что когда-нибудь в самом деле увижу тебя, вот так… в живую, — Лина запнулась и отвела взгляд в сторону.

Не помогло, Рис все еще сиял слишком ярко — и казалось, что этим сиянием он даже как-то… освещает и жизнь Лины.

— Просто ты умеешь ждать. И, что еще важнее, ты умеешь верить.

— Ты тоже верил?

— Ни на мгновение не переставал.

Теперь Рис был с ней, живой, настоящий и реальный-реальный, и его слова звучали в ушах Лины не только чернилами на бумаге. Если счастье все-таки и существовало, то это было именно оно — личное счастье Лины, Рис.

Примечание к части

* — Здесь и далее приведены немного измененные драбблы из сборника "На дорогах к счастью" (https://ficbook.net/readfic/3065153)