Сказка о Йольском коте (джен)

Нет, нельзя сказать, что Йоуханнес, Эйнаров отец, был плохим человеком. Ведь с плохими, известно, скрытый народ водиться не станет. А Эйнар еще помнил времена, когда аульва именем Брунгильда приходила к ним в дом. В тот день крестили Сигрунн, сестричку Эйнара, и Брунгильду попросили быть крестной матерью.

Эйнар был совсем еще мал, но восприемницу запомнил накрепко — еще бы не запомнить, для того и дал ему отец подзатыльник. Брунгильда была хороша собой, что и говорить, — высока, круглолица, дородна. Одета она была по-городскому, и все перед ней расшаркивались, как перед знатной госпожой, а она, знай, всем улыбается, милостиво так. Да и могло ли быть иначе с аульвой?

Ясно, что не был Йоуханнес плохим, сиречь ленивым, беспечным и никудышным хозяином. Ну, разве что помечтать любил, да поговорить. Да только и у хорошего человека могут передохнуть все овцы.

Всем известно, что беда не приходит в одиночку, ибо одна малая беда цепляет другую, на манер шестеренок в часах. Первыми недоброе почуяли аульвы — на то они и волшебное племя. И съехали с Йоуханнесова хутора. Все до единого, в одночасье. И это при том, что большая часть овец еще блеяла в загоне.

Вторым проявил поистине сказочную прозорливость купец, что приостановил Йоуханнесов кредит в своей лавке. Он-то откуда догадался? — недоумевал отец. И сам же себе отвечал: не иначе тролли ему подсказали. Что ж, вполне может статься — даром, что ли они там, в городах, только и делают, что занимаются черной магией?

Ну а соседи Йоуханнеса, что не обладали пророческим даром и не водили дружбу с дьяволом, покуда пребывали в неведение относительно бедственного положения их приятеля. Может, оно и к лучшему.

Что и говорить, невеселый был сочельник в том году. Даже на жаркое к Йолю не осталось ни одной овечки.

Семейство собралось за ужином, который праздничным назвать язык не поворачивался. Сигге, Сигурд и Марион куксились, конечно, но лопали свою овсянку. А Эйнару кусок в горло не лез, его одолевала тревога. Почему же так? Да все из-за гостя, что иной раз навещает людей в сочельник.

Сколько раз слышал Эйнар от взрослых, ежели случалось ему бездельничать, — «погоди, сынок, вот настанет сочельник, да как придет за тобой Йольский кот!» Положим, все матери прикрикивают на детей, стоит им бросить работу и затеять возню, — «эй, Йольского кота заждались, оглоеды?» Даже учитель в школе порой говорит ученику, что считает ворон, глядя в окошко: «ну и что мы скажем Йольскому коту, коль скоро он придет экзаменовать нас? А, дружок?» Его так много, этого кота, что невольно приходит мысль: это чистый вымысел (Эйнар, к слову, выражался более энергично — брехня), сказочка для непослушных детей. Что поделать, взрослые всегда врут детям. И делают это из лучших побуждений. Будто если все растолковать прямо, как есть, они нипочем не поймут. На том бы и порешил для себя Эйнар, кабы не бабушка Гудрид.

Именно у нее Эйнар осмелился спросить о Коте. А, надо сказать, бабушка Гудрид была не из тех, кто бросает слова на ветер. Во всяком случае, ни одна из ее сказок не была брехней. То есть, простите, вымыслом. Рассказывать она принималась редко, но делала это весьма красочно. И, что важнее всего, правдиво. Если, к примеру, поведала она о Сигурдуре из Угластадира с Мечом духов — то вот вам, пожалуйста, его могила, в двух шагах. Можете удостовериться, что он жил когда-то на свете. В существовании неприкаянного призрака, что вылезает из Морского кургана, тоже можно лично убедиться, ежели смелости хватит, конечно. Аульвы… может, кто и не верит в аульвов, да только не Эйнар.

Аульвы, надо сказать, по-своему любили старуху Гудрид, до того, что зазывали ее в гости. Они-то, верно, и нашептали ей все те чудесные и правдивые саги, что потом услышали ее внуки. Может статься, именно после смерти бабушки аульвы и решили, что им тут больше делать нечего, а вовсе не из-за долгов…

Эйнар вспомнил, как сверкнули тогда неулыбчивые бабкины глаза, и чуть не подавился. Вот уж никогда бы не подумал, что бабушка Гудрид кого-то опасается! Ее голос, ее лицо всегда хранили спокойствие, даже когда она рассказывала о мертвеце из Морского кургана. Но этот Кот… он должен и впрямь быть исчадием ада!

Всего месяца два назад, когда отец бродил по опустевшему загону и бормотал: «крысы, это проклятые крысы, что шныряют по овчарне! Заразили моих овечек своей крысиной хворью! Ууу… кота на вас нет!», Эйнар припомнил бабушкины слова. И похолодел…

«Все думают, будто знают, кто таков Кот Йоля. И ты тоже так думаешь. Но вы ничего не знаете. Он ходил по нашей земле, когда Йоль еще не был Рождеством Христовым, а был просто Йолем. Не буду утверждать, но, возможно, первый исландец, приплывший сюда, уже видел его на берегу в полосе прибоя. Этого Кота не убить. Он меряет пустоши хозяйским шагом, а где видит жилье — крадется, словно загробная тень, скользит змеей, прячется за сумерками. Хотя рост у него изрядный. Съесть человека на обед для него — ничто, сущий пустяк. Он терпеливо сидит в засаде, древний убийца, и всегда появляется нежданным. Он может исчезнуть в одном месте и сразу объявиться в другом, за сотни миль. Такие случаи бывали. Любая собака при виде его сомлеет, даже самая свирепая. Иная же — околеет враз. Огонь ему не страшен — пройдет сквозь него, и будет таков. Хуже всего, если он улыбнется человеку с той стороны очага, из пламени Сурдура… Тому бедняге нипочем не дожить до следующего Йоля — сгорит, как свечка. Вода замерзает, стоит ему подуть на нее сквозь усы. Клыки и когти у него остры, как сколы льда. Он — один из могучих духов этой страны, без чьего соизволения ни один корабль не пристанет к исландскому берегу. А знаешь ли ты, отчего этот Кот зовется Йольским? Под Йоль все меняется и струится, и этот мир готовится свалиться в преисподнюю. Потому люди и придумали веселиться да пьянствовать, да меж собой договорились, что завтра, мол, опять взойдет солнце. Вот оно и восходит — куда ж ему деваться! А еще потому, что люди жертвуют. А за жертвой кто приходит? Правильно, Кот Йоля. Вот они, поговорки да песенки, да кусок пирога на крыльце! Будешь лениться — Кот съест твой обед. Вот как стращают вас, сорванцов. Только ведь вы сами и будете обедом, хо-хо!

Что, страшно, Эйни? А как страшно было первым исландцам, в морозные-то ночи, когда черный зверь кружил меж землянками, и не было у них никакой защиты! У тебя-то она есть, это — господь наш Иисус. Так уж вышло, что тот, кто трудится неустанно, пребывает под его благословением. А тот, кто не может побороть скотскую лень — выходит из-под его воли. Не дай тебе боже покинуть Его стадо!»

Эйнар отправил в рот ложку овсянки. Накануне он тайком от родителей держал совет с младшими. Сигурд-Сигге-Марион слушали, приоткрыв рты от ужаса, правду о Йольском Коте, который приходит за бездельниками, что не остригли, не спряли шерсть, не оделись в обновы.

— Мы его прогоним! — заявил Сигурд. — Мигом разберем все скалки-поварешки, как только он сунется. А еще я знаю, где отец хранит большой нож…

— Ты слышал про его клыки? — возразила Сигрунн. — Что ему твой нож! Нет, надо все-все ему рассказать, мы же не виноваты в том, что наши овцы померли! Я могу заплакать! — и она пару раз всхлипнула в доказательство.

А Марион ничего не сказала, потому что говорить толком не умела — все больше гугукала. Так и сидела, будто лупоглазая куколка, засунув пухлый пальчик в рот.

— Я ее могу шлепнуть, — пообещала Сигге, покосившись на Марион, — и она тоже заплачет. Так заревет — мало не покажется!

— Не надо шлепать Марион! — вступился за малышку Эйнар.

А Сигурд только хмыкнул в ответ на слова Сигге — чего, мол, еще ждать от девчонки! И бросил:

— Да не придет к нам никакой Кот! Это такая же выдумка, как и аульвы!

Выдумка — не выдумка, а Эйнар только о Коте и думал, поглощая поздний йольский обед. И бабушкины слова все звучали у него в голове: «когда я была маленькой девочкой, про него так говорили — «он оставляет на снегу кровь и покойников, но никогда не оставляет следов!» Эйнар поёжился в своей худой одежонке — от двери немилосердно дуло. По словам бабушки Гудрид, про любого замерзшего в йольскую ночь говорили — «это его лап дело». Кота, то есть.

Эйнар огляделся. Маленькая комната тонула в полумраке. Гудел огонь в очаге, потрескивала праздничная свеча. На равнине грозно завывал ветер, время от времени сотрясая дом до основания, пытался забраться в дымовую трубу, от чего по комнатке стлался дым. В сизом этом тумане лица родителей были старыми и печальными. Йоуханнес молчал, как воды в рот набрал. А ведь обычно он бывал говорлив. Даже слишком, как считала мать. Когда отец начинал рассказ о прежних временах, любая работа была не в тягость. Видно дар слова он унаследовал от матери. Только, в отличие от Гудрид, живописал он не проделки мертвецов и чудовищ, а славные дела и битвы минувшего. И детям временами казалось, что Йоуханнес и сам ничуть не уступает героям, чьи подвиги столь самозабвенно расписывает. Если б кто сейчас увидел Йоуханнеса впервые, ни за что бы не поверил, что перед ним неудержимый говорун и отменный рассказчик. «Видать, все овец своих жалеет», — сказал себе Эйнар. Но кто-то у него внутри возразил: «Чушь! Он думает о том же, о чем и ты!»

Очаг прогорал, и темнее становилось по углам. Что-то недоброе надвигалось на дом Йоуханнеса. Родители все молчали, а Сигурд-Сигге-Морион благонравно уплетали овсянку, забыв о своем намерении отгонять Кота поварешками и пытаться разжалобить его слезами. Впрочем, Морион больше размазывала кашу, чем уплетала, вся вымазавшись до ушей — но что с нее взять-то?

Если бы бабушка Гудрид, как и прежде, сидела в своем кресле во главе стола, Эйнару было бы не так страшно. Но бабушка Гудрид, которая была потаенной ведьмой, которую уважали аульвы, взяла, да и померла. И тогда аульвы ушли с пустоши, оставив этот дом вовсе без защиты. Ну, если не считать господа нашего Иисуса. Да только на него на этом острове всегда надежда была слабая.

Ни дети, ни родители не знали точно, который был час, ибо часов в хозяйстве Йоуханнеса отродясь не водилось. Только все они разом почуяли, что ночь переломилась пополам. Почуяли тем древним чутьем, что дано всем тварям живым, чтоб узнавать этот час. Вот и настал Новый год. Или не настал? Говорила же старая Гудрид, что этот мир каждый раз норовит соскользнуть в Рагнарёк, в преисподнюю, в тартарары…

Эйнар вздрогнул от низкого рыка. Отцовский пастуший пес Грим, прозванный так не столько за черную шубу, сколько за угрюмый и злобный характер, скалил белые клыки, морщил нос. С ним творилось странное. Пятясь задом, зажав хвост между ног, он отступал в угол, будто огрызаясь на кого-то невидимого, и, наконец, юркнул под скамью. Словно неведомая сила втянула туда животное — Грим полностью ушел в тень, даже глазами не светил. А ведь в маленьких свирепых его глазках всегда тлели красные огоньки…

И в тот же миг раздался чей-то тяжелый и мягкий шаг. У самой двери. Заскрипел наст. Ночной гость потоптался, бухнул в дверь так, что засов жалобно звякнул. Второй раз.

— Надо бы открыть, хуже будет, — раздался до жути спокойный голос отца.

Мать, сидевшая недвижно с широко раскрытыми глазами, вдруг встрепенулась, схватила в охапку детей, ринулась с ними наверх по ступенькам. Эйнар и не ждал от нее такой прыти. Быстро, молча, она подгоняла их с Сигурдом острым кулачком, шлепала замешкавшуюся Сигге, одновременно качая у груди крошку Морион, чтоб, не дай бог, не заревела.

Там, затаившись в полутьме чердачной комнатки, они чутко вслушивались в ночь.

Вот загремел засов, со скрипом, нехотя, отворилась дверь. Далекий, печальный свист ветра вдруг приблизился, ворвался в дом. Повеяло морозом. И чем-то еще, кроме мороза. Звериным, темным, старым — так пахли летом косматые шубы, висящие в каморке, меж которых они с Сигге и Сигурдом играли, воображая себя первыми поселенцами в палатке из звериных шкур. Это был косматый, старый запах зимы. Безобидной летом, но зорко затаившейся, поблескивающей изредка желтым глазом луны.

Эйнару стало холодно. Там, внизу, кто-то был. Кто-то говорил с отцом, глухим и скрипучим голосом — слов было не разобрать. Эйнар потихоньку придвинулся к люку, заглянул вниз. Вот он, Йоуханнес, стоит с опущенной головой, как провинившийся школьник, отвечает на грозные ворчливые вопросы, голос его дрожит и прерывается. Йоуханнес, которого дети почитали героем ничуть не меньшим, чем пресловутый Сигурдур из Угластадира с мечом Духов!

Однако собеседника отцова Эйнар по-прежнему не мог разглядеть. Покосился на мать — та укачивала малютку и в его сторону не глядела. Вот и решился Эйнар спуститься на одну ступеньку, потом — на другую, на третью, и — увидел…

— Хм… одежонка твоя — рванье. Вот посмотрю еще, в чем твой выводок разгуливает, — изрек зверь, который ростом и дородством был никак не меньше датского борова. По всем же остальным признакам он был совершеннейший кот. Вроде тех, что охотятся за крысами по овинам.

Эйнар широко раскрыл глаза: так вот он каков, Кот Йоля! Мехом сер, грубая темная ость, более светлый густой подшерсток, глаза — чистые плошки, зеленые, злые. На прижатых к голове ушах торчали жесткие кисточки, а бакенбарды были не менее пышные, чем у пастора. Пушистый хвост охаживал бока, выдавая нетерпение. Но более всего поразила Эйнара Котова обувка — мягкие низкие войлочные сапожки, расшитые по ранту, словно чья-то умелая рука потрудилась, чтоб преподнести ему рождественский подарок. Сапожки на все четыре лапы! Кот мрачно топтался у входа в этих сапожках, и с них уже натекла талая лужица.

Отец меж тем скорбно развел руками — извините, мол, господин Кот, чем богаты — тем и рады… Коту такой ответ не понравился.

— Чуял я, чуял твой дом издалека, дай, думаю, загляну. Вот, не зря, выходит, заглянул. В обносках щеголяешь, как последний нищий. Где пряжа? Где шерсть? Где новая одежда, лежебока? — скрипуче вопросил Кот.

Отец только пожал плечами, да скорбно рукой махнул.

— Что, так и будешь меня у порога держать? — вновь заговорил окаянный зверь. — Зови меня в дом, кликни хозяйку — пусть пироги несет, да жаркое из ягненка, да творогу побольше! Поем, глядишь, подобрею…

— Еще раз прошу меня простить, господин Кот, но я вам уже имел честь сообщить, что все овечки мои отправились в лучший мир… могу предложить вам овсянку… вот если вы загляните к нам в следующий Йоль… — губы отца дрожали, улыбка получилась жалкой.

Кот только хмыкнул:

— До следующего Йоля — целый год ждать, мил человек. А я голоден. Нет творога — отдавай меньшую дочь. Так и быть, соглашусь я на такую замену.

Тут уж Эйнар долго не раздумывал. Сбежал по лестнице, отодвинул растерянного отца и прокричал прямо в Котову морду:

— Не получишь Марион, блохастый! Даже овсянки — и той не получишь! Эй, Сигурд, Сигге, окружай его!!

Брата и сестру он упомянул более для того, чтобы ввести врага в заблуждение, сказать по чести, он вовсе не надеялся, что они вспомнят о том, что собирались с Котом кухонной утварью биться. Но тут наверху истошно завопила Марион, словно почуяв, что речь идет о ней. И мама, решив, что терять больше нечего, сошла по ступенькам, бледная, но решительная, прижимая к себе крошку. На лице у нее было написано: только тронь моих детей, блохастый! А уж за мамой спустились Сигурд и Сигге, порешив, что сидеть в темной комнатке без матери куда как страшно.

Кот оглядел семейство, молчаливо сгрудившееся у лестницы на чердак, смешно сложил губы, словно намереваясь иронически присвистнуть. Но тут морда его скривилась. Он тяжело хлопнулся на толстый зад, вынул заднюю ногу из сапожка и принялся старательно чесать за левым ухом, жмурясь и порыкивая. Он действительно был блохаст.

Так и стояло семейство Йоуханнеса, покуда гость шумно вычесывал блох. И Эйнар вдруг сочувственно спросил:

— Что, донимают тебя блошки?

— Совсем замучили, проклятые, — брюзгливо отозвался Кот. — Некому, чай, шубу мне вычесать…

— Так я и вычешу! — радостно воскликнул Эйнар.

— А сумеешь, что ль? — недоверчиво покосился Йольский кот.

— Грима только я и чешу! — гордо заявил Эйнар. — А он на пастбище чего только не нахватается: и блох, и клещей…

— Ладно, ладно, верю, — проворчал Кот.

Не спросивши хозяев, прямо в обувке протопал к очагу, повалился на бок — вычесывай, мол. Эйнар взял собачий скребок и принялся за дело. И тут же пожалел, что напросился. Ну и шубища! Такую надо неделю вычесывать…Хорошо еще, что остальное семейство пришло на помощь — и мать, и Сигурд, и даже крошка Марион — оседлала котовий загривок и перебирала пальчиками жесткий серый мех. Ей Кот сразу понравился. Только Сигге села в сторонке и косилась на гостя с неодобрением.

Уж половина шубы вычесана была, когда Кот муркнул:

— А что, хозяин, не выпить ли нам водочки?

Йоуханнес смущенно ответил:

— Так на водочку нужны эти… риксдалеры…

Кот только фыркнул. И приказал:

— В сундуке погляди. В старом кофейнике.

Отец хотел было возразить, но не решился, послушно полез в сундук. Было слышно, как он открыл кофейник, булькнул содержимым, отхлебнул и издал придушенный возглас.

— Неси его сюда, — велел Кот. — А заодно вот тот горшок с бараниной, и пирог, что прикрыт полотенцем. А ту большую миску скира — мне давай. Люблю скир!

Вот так, далеко за полночь в доме Йоуханнеса начался запоздалый пир. Ярко пылал огонь в очаге, урчал довольный Кот, и отец, запинаясь, жаловался ему на крыс, погубивших его ненаглядных овечек. Только Сигге сидела молча и смотрела исподлобья. А потом вдруг решилась. Подошла к Коту и строго спросила:

— А вы по правде хотели съесть Марион? Вы вправду едите детей?

Кот прижмурил зеленые глаза, и, облизнув с усов сметану, отвечал:

— Да на кой они мне? Скир ведь вкуснее…

Сон сморил Эйнара, когда он прикончил третий кусок пирога. А когда проснулся — было уже светло, ночного гостя и помину не было, а домочадцы вели себя так, словно бы и не случилось вчера ничего из ряда вон выходящего.

Что тут рассказывать? Как беда не приходит в одиночку, так и радость. Йоуханнес одолжил деньжат и разжился к весне ягнятами — ведь никто не знал его как плохого человека, отчего бы ни одолжить. А когда в загоне уже блеяли овечки, однажды вечером в кухонную дверь поскреблись. То был крупный серый котенок с диковатыми зелеными глазами и кисточками на ушах. Отец взял подкидыша на руки, поклонился в темноту и крикнул кому-то:

— Спасибо!

Звереныш рос быстро, вскоре вымахал в огромного котяру, строгого и неласкового. Ходил он по овчарне — хвост трубой. Йоуханнес нарадоваться не мог — ни одной крысы в загоне! А Эйнар твердо знал — следующий Йоль уж не застанет их в рванье да с миской овсянки.

Говорят, от этого зверя пошла знаменитая в нашей округе порода кошек, что так ценится овцеводами. Кто-то говорит, что произошли они от дикой горной кошки, иные утверждают, что первого из серых крысоловов завезли к нам датские матросы. И все без исключения превозносят их как лучших в мире истребителей крыс. Но в действительности их почитают по другой причине — этот кот заботится о хозяйских детях и овцах. Как? Нам то неведомо, только в доме, где есть такой кот, не будет болезней ни овечьих, ни человечьих. Во всяком случае, так говорил мне мой дедушка Эйнар, а он в своих рассказах никогда не опускался до брех… прошу прощения, до вымысла.