Малые забавы (гет)

Версаль кажется еще более холодным в это жаркое лето, полное волновавших душу событий. Людовик, несмотря на все старания, не может найти успокоения ни в дворцовом саду, ни в собственных покоях. Везде ему нехорошо. Конечно, ему не хочется, чтобы его состояние было замечено, но, похоже, он терпит поражение.

Что же, притворяться он не умел никогда. Потому, вероятно, и не встретил одобрения на открытии Генеральных штатов. Конечно, они — все эти люди в черном, с усталыми, изможденными лицами — не могли не заметить его растерянности. Он так и не сумел побороть привычку слегка раскачиваться на месте, говоря какую-нибудь речь: это помогает сосредоточиться. Но третье сословие, судя по всему, другого мнения.

Он не собирался переубеждать их. Собственно, ему глубоко все равно, что они думают о нем. Все кажется сейчас ненастоящим; главное было убедить их дать государству деньги, в которых оно нуждается. Ох уж этот господин Неккер! Даром что швейцарец, а все-таки не смог привести ситуацию в надлежащий вид! Казна опустошается с катастрофической скоростью, и, похоже, с этим ничего нельзя сделать.

Людовик глубоко вздыхает и, опираясь на колени, туго обтянутые светлыми кюлотами, поднимается на ноги. В саду невыносимо печет. Он чувствует, как мокнут под париком волосы, и знает, что стоит ему войти во дворец, лоб его тут же покроется холодным потом. Там он мерзнет, здесь терзает жара, золотой середины не найти.

Не найти так же, как и в вопросах, волнующих штаты. Третье сословие не могло удовлетвориться теми решениями, которые предлагал он и привилегированные. Видимо, их все же слишком прижали налогами…

Медленно идя по гравиевой дорожке, Людовик вдруг понимает, что чуть ли не сочувствует черным сюртукам. Как мило. После похорон дофина он, пожалуй, не заметил сочувствия в их глазах. Значит ли это, что чаша терпения переполнилась? Неужели он сделал настолько непоправимую ошибку, что утратил сочувствие народа?

Разносится громкое пение птиц. Людовик знает, что поют они до конца июня, но все равно слушать их пение в такую жару странно. Разве не жарко им трудиться, когда солнце палит так нещадно, когда ни дуновения не доносится до выстриженного сада, когда ни один лист не колышется от спасительного ветерка?

Каждый его шаг сопровождается двумя шагами сзади: за ним попятам идут, сопровождая его, два лакея. Людовик хочет обернуться к ним и отпустить, но вдруг представляет, как за ним, первым дворянином, следуют духовенство и черные сюртуки, и торопливо шагает дальше, заложив руки за спину. Сословия-стражи такие же молчаливые, как лакеи, вот только послушания в них гораздо меньше.

Людовик прекрасно помнит, что низшее духовенство, стоит третьему сословию позвать, тут же перейдет на сторону черных сюртуков, невзирая на устрашающую массу кардиналов и епископата. Если случится раскол, беды будет не избежать. Тогда они потребуют голосования поголовно, и третье сословие победит. Зря, ох, зря он позволил увеличить количество выборщиков вдвое… Впрочем, с двумя третями духовенства буржуа все равно получали перевес.

Как сложно с людьми! Гораздо сложнее, чем в мастерской, где каждое сверло, каждое долото знакомо ему, где он сам создает, вылепливает из подручного материала чудесные замочки, витые ключи и удивительные механизмы. Он там единственный властелин, никто не имеет право входить туда, нарушать его покой. Он сам раздувает меха, сам набирает из большой бочки воду и носит ее в лохань, сам кует из брусков что-то затейливое, понятное только ему.

Король-ремесленник! И что же? Ремесло очищает разум, позволяет обдумать, выплеснуть накопившийся гнев, бросить себе вызов. Ведь без развлечений жизнь скучна и нелепа. Как жаль, что сейчас слишком жарко для кузницы!

Людовик поднимается на мраморную балюстраду. В голове возникает полузабытая картинка: когда-то давно, почти в другой жизни, он, дофин Франции, встречал здесь свою невесту, юную красавицу Марию-Антуанетту. Она была прелестна тогда, тоненькая, грациозная, воздушная, полная неизменного австрийского очарования.

Людовик помнит, как смешон он был тогда рядом с ней: коротконогий, заикающийся от смущения, переминающийся с ноги на ногу. Помнит он и то заинтересованное выражение на ее прелестном личике, сменившееся гримаской неудовольствия, впрочем, тоже быстро исчезнувшей. Тогда она сказала что-то своей спутнице по-немецки, и по быстрому насмешливому взгляду понял, что говорит она о нем.

Он помнит жгучее, страшное чувство стыда: он смешон, он не тот, кого она ожидала видеть. Помнит ее смех и вдруг неожиданно ласково протянутую руку и милый голосок: «Мы ведь подружимся?» До сих пор он не может сердиться на нее, хотя она и проигрывает огромные деньги, и танцует с проклятыми юношами, и вообще ведет себя не так, как ожидается. Он осознает это, но стоит ей сказать ему несколько слов и протянуть руку, как он забывает обо всем, только бы она всегда смотрела так ласково.

Людовик улыбается, как ребенок, и спешит подняться по лестнице на половину королевы. Туанетт нужна ему прямо сейчас. Она успокоит его. С ней можно сыграть в шахматы, поболтать, не думая ни о чем, спросить о сыне и увидеть, как расцветают гордостью за Карла серые любящие глаза. А можно попросить отвезти его в Малый Трианон и весь день наблюдать, как она, смеясь, возится с ягнятами.

И можно забыть обо всем, что так терзает его, что висит над ним, как Дамоклов меч, что приходит каждый день в кабинет в облике Неккера и говорит: «Депутаты требуют это, депутаты требуют то…»

«Требуют»! Да разве посмели бы они требовать что-то от Короля-Солнца, его прадеда, сотню лет назад! Разве тогда возможна была нынешняя ситуация! Как же жаль, что он не унаследовал характер своего предка...

Людовик быстро идет по коридору. Пушистый ковер глушит его шаги, холод, идущий от стен, заставляет содрогаться. Нетерпеливым жестом он приказывает лакеям остаться снаружи и проходит внутрь. Из-за первой двери доносится чей-то смех, потом ласковый голос мадам де Ламбаль:

 — Проигрывать надо уметь, милочка! — и новый взрыв хохота. Людовик останавливается, прислушиваясь — не мелькнет ли среди чужого смеха тот, который нужен сейчас ему? — и с облегчением выдыхает. Меньше всего он хочет, чтобы его заметили дамы королевы. Все отчего-то уверены, что Туанетт не любит его, что изменяет ему направо и налево, и ему не хочется, чтобы их чистую, нежную, несмотря на годы, проведенные вместе, любовь оболгали.

Судя по всему, Туанетт отослала всех дам играть: Людовик не встречает ни одной. Ему кажется, что это хороший знак.

Бесшумно подходит он к последней двери, ведущей в личные покои королевы, останавливается на мгновение, собираясь с мыслями. Кивает, улыбнувшись, своему отражению в огромном зеркале и нажимает ручку.

 — Любовь моя, — шепчет с придыханием Туанетт, шурша платьем. — Мой милый… Как могла я только сомневаться в этой любви? Как могла я думать, что вы откажете мне? В этой ужасной стране только вы мое спасение, моя отрада… Мой единственный друг…

Людовик, обливаясь холодным потом и чувствуя, как что-то склизкое, липкое ползет по спине, стоит на пороге покоев королевы и не может избавиться от ощущения гадливости. Туанетт, милая, любимая Туанетт, поддержка и опора короля, не видит его, вся поглощенная сжигающей страстью. Глаза ее закрыты, она еле слышно постанывает от осторожных прикосновений офицера в белом мундире. Людовик знает этот мундир. Он всегда не любил графа Ферзена, но считал это предрассудком. Теперь он знает точно: не предрассудок, но интуиция.

 — Я люблю вас, моя королева, — томно шепчет Ферзен, целуя Туанетт в шею. Она запрокидывает голову, смеется, лепечет что-то, перебирая темные волосы графа. Парик вместе с треуголкой давно снят и лежит на кресле. — Люблю! И никто не заставит меня забыть это счастье!

 — Фрейлины, видимо, разорят Бедняжку, — говорит Туанетт, и в горле Людовика что-то неслышно клокочет: он вдруг понимает, что Бедняжкой она называет его. — Мадам де Ламбаль придется проиграть целое состояние, прежде чем мы с вами будем удовлетворены, верно?

 — Не вспоминайте о нем, прошу, — почти рычит Ферзен, толкая Туанетт куда-то в сторону, но не разжимая объятий. — Не дадим ему помешать нам… О, моя королева!

Людовик неслышно закрывает дверь. Ему противно, как будто только что перед ним открылись Содом и Гоморра. Он чувствует, как колотится где-то в горле сердце, как сочится из него капля за каплей оскверненная любовь, как стонет оно, раздавленное рукой прекраснейшей женщины Франции. Он спешит уйти от злополучной двери и вдруг натыкается взглядом на огромное зеркало.

Ничего не осталось в нем от радостного дофина, которым он был когда-то. Он словно сделался короче, приземистей, толще. Раньше он тоже замечал это. Вот только не думал, что Туанетт заметит тоже. Он считал, что ей все равно. Видимо, ошибался.

Все так же ладно сидит на нем сюртук из голубого шелка. Все так же белы кюлоты и чулки с бантами. Так же тщательно напудрен белый парик, почти светящийся в пляшущем огне свечей каким-то странным, синеватым светом. Людовик подходит поближе и как-то воровато, словно украдкой, вытирает капли пота, выступившие на висках. Его оболгали, обманули, обвели вокруг пальца. Если такое творится в его семье, у него под носом, то как может он управлять целой страной?

Или… или уже не может?

Зеркало — лучший друг правителя, учили в детстве. Оно честно показывает, что такое человек.

Зеркало у покоев Марии-Антуанетты, которые она сейчас беззастенчиво делит с графом Ферзеном, говорит королю Франции Людовику XVI, что отныне он больше не король — всего лишь раб собственого народа.

Но Людовик впервые отказывается верить себе. Более того: здесь, перед большим зеркалом, под смех Марии-Антуанетты, он заключает с самим собой пари, что сможет, выдержит все удары, приготовленные ему судьбой. Король бросает вызов рабу. Впрочем, когда король спорит с рабом, иногда оказывается прав раб. Однако…

Жизнь без развлечений скучна и нелепа, правда?