Оруженосец (джен)

Как-то раз в одной прусской деревне в Хелминской земле начались нехорошие дела — повадилась нежить таскать людей. Поначалу пропадали те, кто в лес уходил. Потом вовсе осмелела тварь, прямо в деревню захаживать стала, под самыми дверьми народ подстерегать. После захода солнца, разумеется. Так пропало уже с десяток мужиков и баб и того больше детей. Никого из них больше не видали.

Даргалс был молод и отважен. Пошел он к колдуну, Видауту, что жил за околицей, в лесу. Служил колдун старым прусским богам, потому с немцами, наводнившими Хелминскую землю, лучше ему было не встречаться.

— Что делать, посоветуй, — взмолился Даргалс. — Эдак вовсе обезлюдеет наш край. Может, лесной мужик разбушевался? Жертву требует?

Видаут, рослый и крепкий, с русой бородой до пояса и синими свирепыми глазами, отвечал так:

— Не леший то, не иная лесная тварь, то мертвец мстит пруссам. Помнишь ли, как сдох вражина в нашем лесу? Ведь с того и начались все беды.

И верно, тому полгода, как был убит на лесной дороге Герман фон Розен, брат Ордена Девы Марии Немецкой. Ехал он в одиночку в Кульм, поздним вечером, да только до Кульма не доехал. Утром нашли у развилки дорог его изуродованное тело. Там же и похоронили, поставив на могиле большой дубовый крест.

— Говорю тебе, — гнул Видаут. — Пес немецкий после смерти превратился в чудовище. Привык он пить прусскую кровь, вот жажда и гонит его из гроба. Но железом нечистым его не сразить. Бери стрелы костяные, бери амулеты, благословляю тебя, Даргалс. Да не медли!

Даргалс и не медлил, только завернул в деревню, отцовский лук взять. А в деревне — плач и стенания.

Забрала нежить Элле, невесту Даргалса. Отец девушки рассказал, как метнулась в окно из темноты костяная рука с кривыми когтями, как ухватила дочку за косу, да утащила в ночь, никто и охнуть не успел.

Стиснул зубы парень, да и побежал в чащу, прямо в пасть осенних сумерек.

Небо в облаках, темно в лесу, хоть глаз выколи, дождем и прелью пахнет. Тихо, словно перед ненастьем. И самому шуметь не хочется. Но Даргалс — бывалый охотник, умел он бесшумно ходить по лесной тропе. Тогда под чьей ногой хрустнула сухая ветка?

Остановился Даргалс, вгляделся, вслушался в лес. Тихо. И вдруг холод обжег шею, сталь клинка. Сильная рука стиснула запястье. И хрипло прошептали в ухо:

— Погоди, прусс. Слишком резво ты бежишь навстречу своей смерти…

Не дал воли страху парень, сразу понял, что живой человек остановил его, не чудище. Вот только свой или враг?

Спустя короткое время сидели Даргалс и его пленитель перед наспех разведенным костром. Теперь могли они друг друга разглядеть. Тот, что подстерег Даргалса, был высок, молод, не старше самого прусса, носил немецкий доспех и орденский плащ. Русые волосы были стрижены коротко, под шлем, щеку рассекал шрам. Слушал он со вниманием, когда Даргалс ему про нежить говорил, да стрелы с костяным наконечником показывал.

— Где же ты стеречь собрался вора? — спросил.

— Известно где — у креста. Там вашего схоронили, из той ямы, видать, и беда приходит.

— Известное дело, — скривился воин. — У вас, пруссов, во всем немцы виноваты. Что ж, пойду и я с тобой. Глупо было тебе одному в чащу переть.

— Эллюшку мою, невесту, уволокла могильная скверна, — глаза Даргалса яростью зажглись. — Видел бы ты ее, ангела моего. Маленькая, как куколка, веселая, как ручей… радостью моей была Элле. Найти ее хочу. Или… хоть отомстить.

Уже когда пробирались они по лесу к тому зловещему месту, спросил Даргалс:

— Кто же ты, попутчик? Как величать тебя?

И услышал в ответ:

— Зови меня Хансом. Я — оруженосец барона фон Розена.

Удивиться Даргалс не успел, потому что у креста на развилке кто-то хозяйничал.

Сгорбленная темная фигура, смутно похожая на людскую, копошилась, разрывала могилу длинными когтистыми руками. Мутного свечения небес хватило, чтоб разглядеть и выпирающий, как у щуки, хребет, и рожки на крупной уродливой голове. Почуяв людей, тварь подняла рыло и оскалилась. Гнилушками сверкнули пустые глаза.

Даргалс положил заговоренную стрелу на тетиву, перекрестился и выстрелил. Послал другую стрелу, третью, поминая сквозь зубы имена Христа и Патолса, подземного хозяина. Да только не сразили нежить колдовские стрелы, отскочили, будто прутики, от дубленой шкуры. И когда уже рванулась она вперед, хрипя, как дикий кабан, просвистел рыцарский меч, отсекая костистую лапу. Тварь споткнулась, бросилась в подлесок, изойдя на непотребный визг. За ней помчался Ханс. А следом, чуть помедлив, и Даргалс.

По смятому подлеску да черным вязким следам шли за ускакавшей в ночь тварью.

— А что, — спросил Ханс. — Есть тут поблизости еще могилы? Не ваши, прусские, а старые?

— Как не быть, есть тут одна нечистая могила. К ней, чует мое сердце, и побежал враг.

В глубине леса прятались с давних времен могилки неведомого, ушедшего к Патолсу народа. В центре — большой холмик, по кругу — поменьше, все обложенные камнями. А на камнях тех — непонятные пруссам знаки.

Запалили факела, подобрались осторожно, заглянули в черную пасть ямы, вырытой в склоне самого большого могильного холма. Может, то была волчья нора. А может — обитатель могильный прорыл этот ход своими вороньими когтями. Тянулось в холодном сыром воздухе странное зловоние. Ни зверь дикий, ни жуткий лесной человек так пахнуть не могли. Не живой то был запах, сладковатый и тошный кладбищенский дух. Полна была яма осколками человечьих костей, раздробленных страшными зубами. А поверх костей золотистой змейкой вилась белокурая девичья коса…

Застыл Даргалс, смертельно страдая, и упустил миг, как ринулось на них сзади смрадное чудище, молча и неотвратимо.

Упустил тот миг и Ханс, — почти упустил. Словно толкнули его под руку, резко обернулся, чтобы встретиться взглядом с мертвыми огоньками пустых глаз. И, скорее по наитию, выбросил десницу, снося тяжелым мечом безносую голову. Щелкнули клыки, откатилась голова в позеленевшем бронзовом шлеме. А глаза-гнилушки все светились.

И снова сидели они на бревне, грея над костром руки. Поодаль светил багровым, сгорая, нечистый погост.

— Не помогли колдуновы стрелы, — сказал Даргалс, и сплюнул.

— Разве же кость тут поможет? — усмехнулся оруженосец. — Только железо. Уж мы, германцы, это знаем. Ни кость резная, ни амулеты ваши, ни крестное знамение. Все ему нипочем. Я уж видал такое прежде.

— Откуда ж тварь взялась? Неужто из древней могилки?

— Я одно знаю, — сказал Ганс. — Был он когда-то человеком. Честным воином, как мы с тобой. Много веков назад. Спал он себе, спал, покуда не разбудили.

— Как это? Кто и зачем разбудил мертвеца?

— Зачем? Чтобы врагу отмстить, к примеру. А как — не спрашивай, не ведаю. Я — монах, а не ведьмак. Ты лучше колдуна своего спроси, ежели интересно…

— Видаута? — вскинул голову Даргалс. И нехорошо прищурился.

— Выгнал он его из ямы, а загнать не смог, — жестко усмехнулся молодой брат. — Вижу, есть у тебя важное дело, прусс. Я тебя не держу, ступай. И помни — не слово колдовское тебя сегодня спасло, а немецкое железо.

Даргалс вскочил с бревна, хотел было идти, но бросил взгляд на Ханса — и побледнел.

— Глянь на свою руку, оруженосец, — прошептал.

Ханс глянул — зацепила-таки нечистая сила кривыми когтями, порвала звенья кольчуги, распорола рукав и плоть. Он в пылу схватки и не заметил.

— Пустое, заживет.

— Ты что, ничего не знаешь? — вытаращил глаза Даргалс. — Не видать тому больше солнца, кого клык иль коготь нечистый коснулся! Помрет тот бедняга, а после — сам оборотится нечистью!

— Может, у вас, пруссов, и так, — беспечно ухмыльнулся воин. — Но я-то не прусс, может, Господь надо мною смилостивится...

Даргалс ушел бесшумно в ночь. Ханс раскидал костер, забросал землей и палой листвою. И тут только стало заметно, что он не один.

Рядом с ним, на бревне, сидел рыцарь, облаченный, как и Ханс, в белый плащ. На первый взгляд, не было в нем ничего необычного, разве что чуть размыты были его очертания.

— Что загрустил, Ханс? — спросил он.

— Не успели мы. От девчонки одни косточки остались.

— Себя винить не стоит, — сказал Хансов собеседник. И, помолчав, спросил снова:

— Куда теперь? В Рим?

— Завтра — в Рим. А сейчас дело есть. Навестить кое-кого. Да не забыть по дороге крест поправить — покосился.

И добавил резко:

— Только не говори мне, Герман, что сие не по-христиански! Пойду, пожалуй, как бы меня, в самом деле, прусс не опередил…

Но смутно белеющий в осенней ночи его спутник не собирался возражать.